Акафист Святому праведному отроку Артемию, Веркольскому чудотворцу Клуб православной семьи: http://vk.com/club43902602 13 страница

- А у тебя, Джорджи, когда заседания в министерстве и Государственном

совете?

Георгий Александрович с несколько туповатым (прошу прощения, но иного

определения подобрать не могу) видом ответил:

- По понедельникам и четвергам. А что?

- Видите как удобно! - обрадовалась Снежневская. - Вот все и

устроилось! Ты, Джорджи, будешь приходить ко мне во вторник и пятницу. А ты,

Полли, в понедельник и четверг. И мы все будем очень-очень любить друг

друга. А ссориться не станем вовсе, потому что не из-за чего.

- Ты любишь его так же, как меня? - набычился генерал-адмирал.

- Да, потому что он твой сын. Он так на тебя похож.

- А... а Афанасия? - оглянулся на меня ошарашенный Павел Георгиевич.

Глаза Изабеллы Фелициановны блеснули, и мне вдруг показалось, что эта

ужасная, невозможная, монструозная сцена ей совсем не в тягость.

- И Афанасия. - Честное слово, она мне подмигнула! Не может быть -

видимо, померещилось, или же у нее от нервов чуть дернулся уголок глаза. -

Но по-другому. Он ведь не Романов, а у меня странная судьба. Я могу любить

только мужчин этой фамилии.

А вот последнее прозвучало уже совершенно серьезно, как будто в эту

минуту госпожа Снежневская сделала для себя какое-то удивительное и,

возможно, не очень радостное открытие.

 

13 мая

 

Я оказался в ложном и мучительном положении, из которого не знал, как

выбраться.

С одной стороны, после вчерашнего объяснения в "Лоскутной" натянутость

между великими князьями счастливо завершилась, и за завтраком они взирали

друг на друга с искренним расположением, на мой взгляд, напоминая уже не

столько отца с сыном, сколько двух товарищей - это не могло не радовать.

С другой стороны, когда, войдя в столовую с кофейником, я поклонился и

пожелал всем доброго утра, оба посмотрели на меня с особенным выражением и

вместо обычного кивка тоже сказали "Доброе утро". От этого я совсем смешался

и, кажется, даже покраснел.

Нужно было каким-то образом снять с себя чудовищное подозрение, но я

совершенно не представлял, как завести с их высочествами разговор на

подобную тему.

Когда наливал кофе Георгию Александровичу, тот покачал головой и с

укоризной, но в то же время, по-моему, и не без одобрения, прогудел

вполголоса:

- Хорош...

Моя рука дрогнула, и я впервые в жизни пролил несколько капель прямо на

блюдце.

Павел Георгиевич не произнес ни слова упрека, но поблагодарил за кофе,

а это было еще хуже.

Я стоял у двери и жестоко страдал.

Мистер Карр стрекотал без умолку, делая изящные движения своими тонкими

белыми руками - кажется, рассказывал про оперу, во всяком случае я разобрал

несколько раз повторенное слово "Khovanstchina". Лорд Бэнвилл к столу не

вышел по причине мигрени.

Надо будет подойти к Георгию Александровичу и сказать так, придумал я:

"Мнение, сложившееся у вашего высочества в отношении моей предполагаемой

связи с известной вам особой, не имеет ничего общего с действительностью, а

в шкафу я оказался исключительно из-за того, что вышеупомянутая особа хотела

избежать компрометации Павла Георгиевича. Что же до объявленной ею любви к

моей скромной персоне, то, если столь лестное для меня чувство и имеет место

быть, так без малейших намеков на страсть неплатонического свойства".

Нет, пожалуй, это слишком запутано и, хуже того, игриво. А если сказать

так: "Благоговение, с которым я отношусь как к особам августейшей фамилии,

так и к их сердечным увлечениям, ни в коем случае не позволило бы мне даже в

самых диких фантазиях вообразить, что..." В этот миг я случайно встретился

взглядом с лейтенантом Эндлунгом, который изобразил на лице восхищение,

подняв брови, потом подмигнул, да еще показал из-под скатерти большой палец,

из чего можно было сделать вывод, что Павел Георгиевич все ему рассказал.

Лишь с огромным трудом мне удалось сохранить вид невозмутимости.

Воистину Господу было угодно подвергнуть меня тяжким испытаниям.

Когда выходили из-за стола, Ксения Георгиевна шепнула мне:

- Зайди.

И минут через пять я с тяжелым сердцем отправился к ней в комнату, уже

зная, что ничего хорошего меня там не ожидает.

Великая княжна успела переодеться в платье для прогулок и надеть шляпку

с вуалью, из-под которой решительно поблескивали ее удлиненные, красивого

разреза глаза.

- Я хочу прокатиться в ландо, - сказала она. - Сегодня такой светлый,

солнечный день. Поедешь за кучера, как когда-то в детстве.

Я поклонился, ощущая неимоверное облегчение.

- Какую пару прикажете запрячь?

- Рыжую, она резвее.

- Сию минуту.

Но напрасно у меня отлегло от сердца. Когда я подкатил к крыльцу,

Ксения Георгиевна села не одна, а с Фандориным, смотревшимся истинным денди

в сером цилиндре, сером же сюртуке и перламутровом галстуке с жемчужной

заколкой. Теперь стало понятно, почему ее высочество пожелала, чтобы на

козлы сел я, а не кучер Савелий.

Поехали через парк, по аллее, потом Ксения Георгиевна велела

поворачивать в сторону Воробьевых гор. Экипаж был новехонький, на резиновых

буферах, ездить на таком одно удовольствие - не трясет, не кидает, а лишь

слегка покачивает.

Пока кони бежали рысцой меж деревьев, негромкий разговор за моей спиной

сливался в приглушенный фон, однако на Большой Калужской задул сильный

попутный ветер. Он подхватывал каждое произнесенное слово и доносил до моих

ушей, в результате чего я поневоле оказался в роли подслушивающего, и

поделать тут ничего было нельзя.

-...а остальное не имеет значения, - вот первое, что принес ветер

(голос принадлежал ее высочеству). - Увезите меня. Все равно куда. С вами я

поеду хоть на край света. Нет, правда, не кривитесь! Мы можем уехать в

Америку. Я читала, что там нет ни титулов, ни сословных предрассудков. Ну

что вы все молчите?

Я хлестнул ни в чем не повинных лошадей, и они припустили быстрее.

- Сословные п-предрассудки есть и в Америке, но не в них дело...

- А в чем?

- Во всем... Мне сорок лет, вам д-девятнадцать. Это раз. Я, как

выразился давеча Карнович, "лицо без определенных занятий", а вы, Ксения,

великая княжна. Это два. Я слишком хорошо знаю жизнь, вы не знаете ее вовсе.

Это три. А главное вот что: я принадлежу только себе, вы же принадлежите

России. Мы не сможем быть счастливы.

Его всегдашняя манера нумеровать доводы в данном случае показалась мне

неуместной, однако следовало признать, что сейчас Эраст Петрович говорил как

ответственный человек. Судя по наступившему молчанию, его справедливые слова

отрезвили ее высочество. Минуту спустя она тихо спросила:

- Вы меня не любите? И здесь он все испортил!

- Я этого не г-говорил. Вы... вы лишили меня д-душевного равновесия, -

залепетал Фандорин, заикаясь больше обычного. - Я не д-думал, что такое еще

может со мной произойти, но к-кажется произошло...

- Так вы меня любите? Любите? - допытывалась она. - Если да, все

остальное неважно. Если нет - тем более. Одно слово, всего одно слово. Ну?

У меня сжалось сердце от того, сколько надежды и страха прозвучало в

голосе Ксении Георгиевны, и в то же время в эту минуту я не мог не

восхищаться ее решительностью и благородной прямотой.

Разумеется, коварный соблазнитель ответил:

- Да, я люблю в-вас.

Еще бы он посмел не любить ее высочество!

- Во всяком с-случае, влюблен, - тут же поправился Фандорин. -

Простите, но я буду г-говорить совершенно честно. Вы совсем вскружили м-мне

голову, но... Я не уверен... что дело только в вас... Может быть, сыграла

роль и м-магия титула... Тогда это стыдно... Я б-боюсь оказаться недостойным

вашей любви....

Пожалуй, он сейчас был жалок, этот героический господин. Во всяком

случае, по сравнению с ее высочеством, готовой бросить ради чувства все, а в

данном случае слово "все" обозначало столь многое, что дух захватывало.

- И еще... - Он заговорил сдержанней и печальней. - Я не согласен с

вами в том, что все кроме любви неважно. Есть вещи более существенные, чем

любовь. Пожалуй, это главный урок, к-который я извлек из своей жизни.

Ксения Георгиевна звенящим голосом сказала:

- Эраст Петрович, вы были у жизни плохим учеником. - И крикнула,

обращаясь ко мне. - Афанасий, поворачиваем обратно!

Больше за всю дорогу меж ними не было произнесено ни слова.

Совещание, предшествовавшее отъезду мадемуазель на очередную встречу с

Линдом, прошло без меня, поскольку никто из великих князей там не

присутствовал и напитки не подавались.

Я томился в коридоре, и теперь, когда опасения за Ксению Георгиевну

несколько утратили остроту, мог сосредотрчиться на самом важном - судьбе

маленького пленника. Слова премудрой госпожи Снежневской о том, что придется

пожертовать меньшим ради большего, переворачивали мне всю душу, но ведь

Изабелла Фелициановна не знала о фандоринском плане. Еще оставалась надежда

- все зависело от того, сумеет ли мадемуазель вычислить местонахождение

тайника.

Совещание продолжалось недолго. Я подстерег мадемуазель в коридоре, и

она сказала мне по-французски:

- Только бы не сбиться. Я не спала всю минувшую ночь - тренировала

память. Эраст сказал, что самое лучшее средство для этого - учить стихи,

смысл которых не вполне понятен. Я выучила отрывок из вашего ужасного поэта

Пушкина. Вот послушайте.

О вы, котохых тхепетали

Евхопы сильны племена,

О галлы хищные (се sont nous, les francais (Это мы, французы (фр)))!

И вы в могилы пали.

О стхах! О гхозны вхемена!

Где ты, любимый сын и счастья, и Беллоны (il parle de Napoleon

(Он имеет в вицу Наполеона (фр))),

Пхезхевший пхавды глас, и веху, и закон,

В гохдыне возмечтав мечом низвехгнуть тхоны!

Исчез, как утхом стхашный сон!

После этого запоминать скрипы колес будет сплошным удовольствием.

Только бы не сбиться, только бы не сбиться! Сегодня ведь наш последний шанс.

Я очень нервничаю.

Да, я видел, что за ее наигранной жизнерадостностью, за всей этой

веселой болтовней скрывается глубокое волнение.

Я хотел сказать, что очень боюсь за нее. Ведь Фандорин говорил, что

доктор Линд не оставляет свидетелей. Ему ничего не стоит убить посредницу,

когда она станет не нужна. Если уж в высших сферах готовы поставить крест на

жизни Михаила Георгиевича, то кого озаботит гибель какой-то там гувернантки?

- Мне не следовало бежать тогда за каретой. Это была непростительная

ошибка, - наконец произнес я по-русски. - Видите, теперь вот вам приходиться

за меня отдуваться.

Вышло совсем не то и не так, да еще влезло слово "отдуваться", вряд ли

известное иностранке. И тем не менее мадемуазель прекрасно меня поняла.

- Не нужно так бояться, Атанас, - улыбнулась она, впервые назвав меня

по имени, которое в ее устах неожиданно приобрело какое-то кавказское

звучание. - Сегодня Линд не будет меня убивать. Я еще должна завтха пхивезти

"Охлов".

Стыдно, но в этот миг я испытал облегчение, вспомнив уверенность, с

которой Снежневская заявила, что "Орлова" похитителям ни при каких

обстоятельствах не отдадут. Это было низкое, недостойное чувство. И я

побледнел, осознав, что в этот миг предал бедного маленького Михаила

Георгиевича, от которого и так уже все отвернулись. А ведь я всегда считал,

что на свете нет ничего отвратительнее предательства. По-моему, худший из

грехов - предать поруганию драгоценнейшие из человеческих чувств: любовь и

доверие.

Здесь мне сделалось еще стыдней, потому что я вспомнил, как господин

Маса назвал меня тем японским словом. Ури... угримоно?

Я и в самом деле поступил тогда безответственно. И как порядочный

человек должен был принести свои извинения.

Пожелав гувернантке успеха в ее трудном и опасном предприятии, я

отправился к японцу.

Постучал в дверь, услышал какой-то неразборчивый звук и по некотором

размышлении решил расценить его как позволение войти.

Господин Маса сидел на полу, в одном нижнем белье - то есть в том самом

наряде, в котором я однажды видел его прыгающим на стену. Перед японцем

лежал лист бумаги, на котором фандоринский камердинер старательно выводил

кисточкой какие-то замысловатые узоры.

- Сьто нада? - спросил он, покосившись на меня своими узкими злобными

глазками.

Меня покоробила грубость тона, однако следовало довести дело до конца.

Покойный отец всегда говорил: истинное достоинство не в том, как с тобой

поступают другие, а в том, как поступаешь ты сам.

- Господин Маса, - начал я, поклонившись. - Я пришел вам сказать,

во-первых, что я не в претензии за полученный от вас удар, ибо вполне

заслужил подобное обхождение своим проступком. А во-вторых, я искренне

сожалею, что стал невольным виновником срыва плана господина Фандорина.

Прошу меня извинить.

Японец церемонно поклонился мне в ответ, не вставая с пола.

- Прошу и меня идзвиничь, - сказал он, - но идзвиничь вас не могу. Вась

покорный сруга.

И еще раз поклонился.

Ну, это как угодно, подумал я. Мой долг был исполнен. Я попрощался и

вышел.

Нужно было чем-то себя занять до возвращения мадемуазель, чтобы время

не тянулось так медленно. Я прошелся по комнатам и в гостиной обратил

внимание на ковер, сплошь увешанный кавказским и турецким оружием. Встал на

стул, снял кинжал с серебряной насечкой, провел пальцем. Ножны оказались

чисты, ни пылинки. Мне стало интересно, хватает ли у Сомова дотошности,

чтобы следить не только за ножнами, но и за клинком.

Я медленно вытянул лезвие, подышал на него, посмотрел на свет. Так и

есть - разводы. А если кто-нибудь из гостей так же вот возьмет

полюбопытствовать? Выйдет неловко. Все-таки Сомову до настоящего дворецкого

еще далеко, определил я и, признаться, ощутил некоторое внутреннее

удовлетворение.

Раздались странные, шлепающие шаги. Я обернулся, все еще стоя на стуле,

и увидел господина Масу. Он был в том же японском исподнем и вовсе без

обуви. О, господи, что он себе позволяет! Разгуливать по дому в этаком виде!

Надо полагать, у меня сделался весьма сердитый вид, да и обнаженный

кинжал в руке, вероятно, смотрелся презловеще. Во всяком случае, японец явно

испугался.

Он подбежал ко мне, схватил за руку и затараторил так быстро, что я не

разобрал половины:

- Чеперь я видзю, сьто вы дзействичерьно содзяреете. Вы настоясий

самурай, и я принимаю ваши идзвинения. Не нузьно харакири.

Я понял лишь, что он отчего-то решил сменить гнев на милость и больше

на меня не сердится. Что ж, тем лучше.

 

 

X x x

 

 

Обход комнат я так и не завершил. Лакей Липпс разыскал меня в буфетной,

где я проверял, хорошо ли отутюжены салфетки, и передал, чтобы я немедленно

отправлялся в бельэтаж к Павлу Георгиевичу.

В комнате у великого князя сидел и лейтенант Эндлунг, поглядывавший на

меня с загадочным видом и куривший длинный турецкий чубук.

- Садись, Афанасий, садись, - пригласил его высочество, что уже само по

себе было необычно.

Я осторожно опустился на краешек стула, не ожидая от этого разговора

ничего хорошего.

Вид у Павла Георгиевича был возбужденный и решительный, однако беседу

он завел вовсе не о том, чего я опасался.

- Филя давно мне втолковывал, что ты, Афанасий, вовсе не так прост, как

кажешься, - начал великий князь, кивнув на Эндлунга, - а я ему не верил.

Теперь вижу, что так оно и есть.

Я уже приготовился оправдываться, но его высочество махнул рукой - мол,

помолчи - и продолжил:

- А потому мы посоветовались и решили привлечь тебя к делу. Ты не

думай, что я какой-нибудь бессердечный шалопай и все эти дни сидел, сложа

руки или, там, по ресторанам ездил. Нет, Афанасий, это одна видимость, а на

самом деле мы с Филькой все время думали только об одном - как помочь

бедному Мике. Полиция полицией, но ведь и мы чего-то стоим. Надобно

действовать, иначе эти государственные умники добьются того, что преступники

уморят брата, а то и просто убьют. Для них стекляшка дороже!

Это была сущая правда, я и сам так думал, но, честно говоря, не ожидал

от лихих моряков чего-то дельного и потому ограничился почтительным наклоном

головы.

- У Эндлунга собственная теория, - взволнованно проговорил Павел

Георгиевич. - Филя, расскажи ему.

- Охотно, - отозвался лейтенант, выпуская облачко дыма. - Рассудите

сами, Афанасий Степанович. Тут все куда как просто. Что известно про этого

доктора Линда?

Я подождал, пока он сам ответит на свой вопрос, и Эндлунг продолжил,

подняв палец:

- Только одно. Что он женоненавистник. Еще бы он был не

женоненавистник! Нормальный человек, охочий до бабеток, как мы с вами [при

этой ремарке я поневоле сморщился], на этакие гнусности не пойдет. Ведь

верно?

- Предположим, - осторожно сказал я. - И что с того?

В аналитические способности бравого лейтенанта мне как-то не верилось.

Однако Эндлунг меня удивил.

- А кто терпеть не может женщин? - с победительным видом

поинтересовался он.

- Да, в самом деле, кто? - подхватил Павел Георгиевич.

Я подумал и повторил:

- Кто?

Его высочество переглянулся с приятелем.

- Ну же, Афанасий, соображай. Я подумал еще.

- Ну, многие женщины терпеть не могут своих сестер по полу...

-Ах, Афанасий, как же ты тугодумен, право! Мы ведь говорим не про

женщин, а про доктора Линда. Эндлунг веско произнес:

- Бугры.

В первое мгновение я не понял, какие бугры он имеет в виду, но потом

сообразил, что речь идет не о возвышенностях рельефа, а французском слове

bougre, которым в приличном обществе называют мужеложцев. Впрочем, лейтенант

тут же пояснил свою мысль и иным термином, в обществе не принятым вовсе,

поэтому повторять его я не стану.

- И все сразу становится ясным! - воскликнул Эндлунг. - Линд - бугр, и

вся его шайка тоже сплошь бардаши - бугры и тапетки.

- Кто-кто? - переспросил я.

- Тапетки, они же девоньки, племяшки, слюнтяйки - ну, пассивные

бардаши. Разумеется, в такой банде все друг за друга горой! И Москву для

своего злодеяния Линд выбрал неслучайно. У бардашей благодаря дядюшке Сэму

тут теперь просто Мекка. Недаром говорят: раньше Москва стояла на семи

холмах, а теперь на одном бугре.

Этот злой каламбур, намекающий на особенные пристрастия Симеона

Александровича, мне приходилось слышать и раньше. Я счел своим долгом

заметить, обращаясь к Эндлунгу:

- Неужто же вы, господин камер-юнкер, предполагаете, что его высочество

московский генерал-губернатор может быть причастен к похищению собственного

племянника?

- Нет конечно! - воскликнул Павел Георгиевич. - Но вокруг дяди Сэма

трется столько всякой швали. Да взять хоть бы наших дорогих гостей, Карра и

Бэнвилла. Предположим, лорд нам еще худо-бедно известен, хотя тоже недавно -

всего три месяца, как познакомились. А кто таков этот мистер Карр? И чего

ради Бэнвилл напросился к папеньке в гости?

- Ну как же, ваше высочество, такое событие - коронация.

- А если дело совсем в другом? - азартно махнул трубкой Эндлунг. - Если

он вообще никакой не лорд? И уж, конечно, особенно подозрителен этот

прилизанный Карр. Вы вспомните, они появились в Эрмитаже в самый день

похищения. Все ходят тут, вынюхивают. Я совершенно уверен, что тот или

другой, а то и оба связаны с Линдом!

- Карр, вне всякого сомнения это Карр, - убежденно произнес великий

князь. - Бэнвилл все-таки человек из высшего общества. Такие манеры и такой

выговор не подделаешь.

- А кто тебе сказал, Полли, что доктор Линд - не человек из общества? -

возразил лейтенант.

Оба были правы, и вообще все это, на мой взгляд, звучало очень даже

неглупо. Вот уж не ожидал.

- Не сообщить ли об этих подозрениях полковнику Карновичу? - предложил

я.

- Нет-нет, - покачал головой Павел Георгиевич. - Он или этот болван

Ласовский только снова все испортят. К тому же у обоих полно забот в связи с

завтрашней коронацией.

- Тогда господину Фандорину? - сказал я скрепя сердце.

Эндлунг и его высочество переглянулись.

- Понимаешь, Афанасий, - протянул великий князь, - Фандорин, конечно,

человек умный, но он ведь, кажется, готовит какую-то хитрую операцию. И

пусть себе готовит.

- Обойдемся сами, - отрезал лейтенант. - И еще посмотрим, чья операция

похитрее. Но нам нужен помощник. Скажите, Зюкин, вы с нами или нет?

Я согласился сразу и без малейших колебаний. Мысль о том, что я снова

буду занят в настоящем деле, да еще без участия господина Фандорина,

несказанно меня воодушевила.

- Что нужно делать? - спросил я.

- Для начала установить слежку, - деловито объявил Эндлунг. - За

обоими. Полли этим заняться не может - он слишком на виду и к тому же у него

полно обязанностей. Сегодня у августейшей семьи всенощное бдение, а завтра

на коронации он вообще будет, как мопс на привязи. Потому мы вас и

привлекли. Итак, я буду следить за Карром, а вы, Зюкин, за Бэнвиллом.

Я отметил, что самого многообещающего из подозреваемых он оставил за

собой, но возражать не стал - в конце концов, до этой идеи додумался

Эндлунг, а не я.

- Ах, как же я вам завидую! - жалобно воскликнул его высочество.

 

 

X x x

 

 

Согласно договоренности, я устроился с "Московскими ведомостями" на

банкетке возле лестницы, откуда просматривалась дверь милорда. Эндлунг же

уселся раскладывать пасьянс в малой гостиной, потому что оттуда была видна

комната мистера Карра.

В предвидении слежки я сменил ливрею на хороший костюм темно-серой

английской шерсти, прошлогодний подарок великой княгини. Эндлунг тоже

переоделся в статское - песочную клетчатую двойку и щегольские штиблеты с

белыми гетрами.

Коротая время, я читал текст всенародного торжественного объявления о

завтрашней коронации:

 

Всепресветлейший, Державнейший, Великий государь император Николай

Александрович, восшед на прародительский наследственный престол Российской

империи и нераздельных с нею Царства Польского и Великого княжества

Финляндского, по окразу Благочестивых государей, предков своих, указать

соизволил:

Священнейшему коронованию его императорского величества и от святого

мира помазанию быть, при помощи Всевышнего сего мая в 14-м день. К

священному сию действию его императорское величество указал приобщить и

супругу свою великую государыню императрицу Александру Феодоровну. О сем

торжестве всем верноподданным чрез сне возвещается, дабы вожделенный оный

день усугубили мольбы свои к Царю Царствующих, да всепомощною своею

благодатию приосенить Царство его величества н да утвердить в нем мир н

тишину, во славу свою святую н к непоколебимому Благоденствию государства.

 

Величавые, исполненные высокого достоинства слова наполнили мою душу

уверенностью и спокойствием. Чтение официальных документов всегда

воздействовало на меня самым благотворным образом, в особенности же теперь,

когда незыблемость крепкого здания русской монархии вдруг оказалась под

угрозой.

С удовлетворением изучил я и состав герольд-команды, ежедневно

зачитывающей это послание на Сенатской площади Кремля: "Генерал-адъютант в

чине полного генерала, два генерал-адъютанта генерал-адъютантского чина, два

коронационных обер-церемониймейстера, два герольда, четыре

церемониймейстера, два сенатских секретаря, два в конном строю дивизиона -

один от кавалергардского ее величества государыни императрицы Марии

Феодоровны полка, а другой - от лейб-гвардии конного полка, с литаврщиками и

полными хорами трубачей; при каждом дивизионе по два трубача с трубами,

украшенными золотой парчой с изображением государственного герба и

двенадцать заводных верховых лошадей в богатых попонах". Какая красота!

Какая музыка в каждом слове, в звуке каждого чина и звания!

В прошлом году по почину новой императрицы, пожелавшей сделаться более

русской нежели сами русские, в придворном чиноименовании чуть было не

свершилась целая революция - возник проект поменять немецкие звания на

старомосковские. Обер-камергеров задумали переименовать в постельничих,

камергеров в спальников, обер-шталмейстеров в ясельничих, мундшенков в

чарочников, камер-юнкеров в комнатных дворян и тому подобное. Среди

придворных служителей произошло волнение, по замечанию Эндлунга,

напоминающее картину живописца Брюллова "Гибель Помпеи", однако, слава богу,

обошлось. Когда обер-гофмаршал светлейший князь

Альтен-Кобург-Святополк-Бобруйский узнал, что по новому (а вернее, древнему)

порядку он станет называться "дворецким", вышел громкий скандал, и проект

был предан забвению.

Через дырочку, проверченную в газетном листе, я увидел приближающегося

по коридору мистера Фрейби и прикинулся, будто увлечен чтением, однако

англичанин остановился и поздоровался.

Компания батлера обыкновенно действовала на меня успокаивающе, но

сейчас его появление было очень некстати, ибо дверь комнаты лорда Бэнвилла

могла в любую минуту распахнуться.

- Good news? - спросил Фрейби, кивнув на газету, и выудил из кармана

словарь. - Хороший... новость?

У меня словаря при себе не было - остался в ливрее, поэтому я

ограничился простым кивком.

Внимательно оглядев меня, англичанин произнес какую-то фразу из четырех

коротких слов. Снова зашелестел лексиконом.

- Ты... смотреть...лучше... сегодня.

Я встрепенулся и испуганно уставился снизу вверх на его румяную

физиономию. Откуда он знает о нашем плане? Что он вообще знает?

Батлер благожелательно улыбнулся и с поклоном прошествовал дальше.

А еще через пять минуте коридор вышел мистер Карр. Выглядел он довольно

странно: невзирая на ясную, теплую погоду укутан в длинный, до пят плащ;

широкая, с обвислыми полями шляпа надвинута чуть не до носа, и еще мне

бросились в глаза туфли на высоком и весьма тонком каблуке. Припав к самой

дырке, я разглядел, что английский джентльмен накрашен и нарумянен больше

обычного.

Грациозно постукивая, мистер Карр прошел к выходу. Затем мимо меня,

беззаботно насвистывая, прошагал Эндлунг. Оглянулся, подмигнул, а я остался

на своем посту.

Но ждать мне пришлось недолго. Буквально через полминуты скрипнула

дверь милорда, и Бэнвилл, ступая на цыпочках, двинулся следом. Он тоже был в

плаще, хоть и не в таком длинном, как у мистера Карра.

Происходило нечто загадочное. Я выждал самую малость, надел котелок и

пристроился к этому странному шествию замыкающим.

С нынешнего дня венценосная чета переместилась из Александрийского

дворца в Кремль, поэтому агенты из парка разом исчезли - и очень кстати,

стороннему наблюдателю наши маневры непременно показались бы

подозрительными.

Я не мог подать Эндлунгу сигнала, боясь вспугнуть лорда Бэнвилла, а сам

лейтенант назад не оглядывался. Однако шел он небрежным, прогулочным шагом,

и я скоро понял, что милорда интересует вовсе не Энддунг, а мистер Карр.

За воротами сей последний сел на извозчика и покатил в сторону

Калужской площади. Когда Карр садился в коляску, пола плаща откинулась, и в

луче заходящего солнца блеснуло что-то яркое, переливчатое, похожее на подол

парчового или атласного платья.

Эндлунг, постукивая тросточкой, прошел немного по тротуару, остановил

встречного ваньку и, перемолвившись с ним парой слов, покатил в том же

направлении. А вот Бэнвиллу не повезло - больше пролеток на улице не было.