Будущее и загробная жизнь – абсолютно разные вещи

 

Стерео.

Несколькими этажами ниже Гамильтон и Пэм входят в новый мыслительный цикл. Их мозг еще слишком слаб, чтобы генерировать зрительные образы, но они уже могут слышать – слова, шумы, музыку. Хор. Какие-то звуки, словно с небес: сладостные, соблазнительные. Слова. Загляни кто-нибудь в их реанимационную палату, ему было бы и невдомек, какие взаимодополняющие концерты звучат в эти минуты в их головах. «Кольца-ленты, кольца-ленты, – зазвенели у Клемента…».

А потом, только после того, как музыка достигает своего пика, появляется изображение. Слайд-шоу. Стоп-кадры: хьюстонское шоссе – пустынное, за исключением редких, неподвижных, тут и там стоящих машин; грязевой дождь, обрушивающийся на пригороды Токио; африканский вельд в огне; индийские реки – словно густое рагу, несущие к океану шелковые одеяния и бесчисленные трупы; огромные часы/термометр на здании флоридского дилера «Крайслера», они попеременно показывают ноль часов, ноль минут и 140 градусов по Фаренгейту.

За обоими пациентами наблюдает дежурная сестра. Что-то идет не так. Необычно. Неправильно. И тут она понимает: детоксикация двух организмов происходит в стереорежиме. В такт поворачиваются из стороны в сторону головы. Два тела вздрагивают одновременно, исполняя некий жутковатый танец смерти. Сестра зовет свою напарницу, которая снимает происходящее на любительскую видеокамеру, которую она брала у брата и собиралась вернуть вечером, после дежурства.

Еще через пару минут интенсивность этого синхронного танца увеличивается. Строго в такт начинают двигаться руки, вздрагивать ноги. Кривые на самописцах то взлетают вверх, то обрушиваются глубоко вниз, оставаясь при этом абсолютно идентичными друг другу.

Но вот танец заканчивается. Пациенты снова погружаются в спокойный сон – у каждого свой. Видеокассета вынимается из камеры и убирается в стол.

Этого никто не ждал.

 

Лоис ведет свой «бьюик» так, словно это неуклюжий прогулочный катер. Не снимая перчаток, она переключает передачи. Джордж, сидящий рядом с ней, не может сдержать слез. Причина внеплановой поездки в больницу настолько невероятна, что они даже не в силах общаться друг с другом и обходятся лишь короткими, касающимися дела фразами. («Пристегнулся?» – «Да». – «Поехали».) Их надежды умчались куда-то далеко вперед, да и чего от них можно было ожидать? Каких-то два часа назад родителям Карен и в голову не могло прийти, что им придется пережить такое потрясение. Часов в девять утра Лайнус позвонил в их дверь. Джордж, потягивавший на кухне кофе, неторопливо обдумывал, какую из азалий подрезать в первую очередь. Лоис, валяясь в постели, в полусне решала задачу – а не пора ли убрать наконец рождественские украшения. И тут – на тебе: является Лайнус. Первое, что приходит им в голову, – Карен умерла. Легкие отказали. А вместо этого на них обрушивается:

– Карен очнулась! Мистер, миссис Мак-Нил, она говорит, все нормально. Она спрашивала, как вы. И вообще, она хочет, чтобы вы к ней приехали.

Джордж и Лоис реагируют внешне почти одинаково: оба бледнеют, у обоих пересыхает во рту, встает ком в горле. Вот только волнуются они по-разному. Джордж получает самое радостное, долгожданное известие за всю свою жизнь. На Лоис же лавиной обрушивается чувство вины – за то, что она уже давно зачеркнула для себя Карен, за то, что лгала Джорджу, говоря, что время от времени навещает ее, и за то, что именно она – и никто другой – предлагала врачам «повернуть выключатель». Ведь не далее как накануне она просила в больнице: «Не надо никакого героизма. Отпустите ее на этот раз».

Неожиданно для себя Лоис оказывается в мире, где еще существует понятие надежды. Это ее не на шутку пугает, ей становится не по себе. Она вдруг ясно представляет себе, что у нее теперь не одна, а две дочери, которые ненавидят ее. У нее в голове – будто потоп: поток жидкой грязи, влекущий за собой валуны и огромные деревья. Это зрелище она видела однажды, еще в детстве, в Британской Колумбии.

Когда Лайнус сообщает им новость, Джордж тяжело опускается на табуретку под плетеной совой. Лоис растирает ему плечи и говорит Лайнусу, что они сейчас только переоденутся и сразу же приедут в больницу. Потом она идет к телефону и звонит Венди. Новости подтверждаются.

– Папа? – Джордж слышит эти слова и чуть не падает на телефонный аппарат. – Это я, Карен. Папа, ты меня слышишь?

Джордж начинает задыхаться. Лоис не на шутку боится за его сердце. А в трубке все раздается:

– Это я, я. Все так изменилось… и живот болит.

Лоис берет у мужа трубку.

– Карен?

– Мама?

– Да, дочка, это я…

– Мама!

– Ты как себя чувствуешь?

– Да пошевелиться не могу. Приезжайте сюда. И еще – есть хочется.

– Джордж, перестань плакать. Карен? Мы сейчас приедем.

– А вы где живете? Там же, на Рэббит-лейн?

– Конечно, там же. Джордж, успокойся наконец! Поздороваешься ты с Карен или нет?

– Здравствуй.

– Привет, папа.

Джордж ревет в три ручья. Лоис вырывает у него трубку:

– Карен, подожди чуть-чуть. Мы скоро.

Меган дома нет. Она у Ричарда. Лоис надевает деловой костюм, цепляет какие-то украшения с жемчугом, красится, пытаясь скрыть морщины, появившиеся на лице за эти годы. Джордж облачается в свой единственный «хороший костюм», и ему не по себе при мысли о том, что купил он его на случай похорон Карен.

Приведенная в чувство валиумом, Лоис выходит из дома. Она довольна: фигуру она сохранила, волосы – в отличном состоянии. Время практически не коснулось ее.

Субботнее утро, холодное и ясное. Изо рта вырывается пар. Деревья почти облетели. Лоис опускает стекло машины и думает о Карен. Больница все ближе. Лоис всегда держала мысли о лежащей в коме дочери при себе. Лишь однажды Джордж видел, как она плачет. Случилось это лет десять назад. Они вместе смотрели вечером телевизор – новости. А там передали репортаж о том, как какой-то сумасшедший из Техаса отравил знаменитое, историческое дерево. Жители городка, где это случилось, прилагали все усилия, чтобы спасти дерево, – прокачивали огромное количество воды под его корнями, вымывая ядовитые вещества, но все напрасно. Дерево сошло с ума, потеряв счет временам года. Оно сбросило листья, потом – по осени – на нем появились почки, а к зиме – и новая листва. В конце концов листья пожухли и опали в последний раз, и дерево погибло. У Лоис перехватило дыхание, пока она смотрела этот репортаж. Она ушла на кухню, оперлась на стол и попыталась взять себя в руки, но безуспешно. Разрыдавшись в голос, она сползла на пол, вымочив слезами всю правую руку. В кухне было темно, от линолеума тянуло холодом. Вошел Джордж, сказал: «Ну все, все, дорогая». И обнял ее. Так они и сидели еще долго на темной кухне, а в гостиной далеким фоном что-то вещал телевизор. Красный свет.

Лоис думает о Карен – о том, как много от самой себя она видела в дочери, никогда не признаваясь в этом Карен: такая умница, такая жизнерадостная. Лоис вспоминает, каково ей было поначалу, когда Карен только-только уснула. Она ощущала себя опустошенной – как пустые пластмассовые цветочные горшки, сваленные в гараже. Лоис вспоминает о выкидышах, которые у нее были, особенно о Меган Первой. Этот младенец умер нерожденным, унеся с собой очень важную частицу Лоис. Она почувствовала себя чем-то вроде машины, от которой нет ключа.

Еще Лоис думает о Ричарде – тот еще болван был, когда Меган родилась. Потом – чуть не спился. А еще и работы меняет одну за другой. Никакой стабильности. Только недавно он стал похож на нормального, готового к семейной жизни человека, да и пить вроде перестал. Нет, он явно меняется к лучшему, пытается принимать решения, подобающие взрослому человеку. Поумнел слегка. «Нет, Джордж, – сказала она с месяц назад, – дурь у него из башки еще не вся вышла, но парень явно встал на путь исправления. По крайней мере, будем на это надеяться».

 

Камеры и софиты местных телеканалов выстроились частоколом на парковке и у входа в больничный холл. Грузовики и фургоны – передвижные студии и спутниковые передатчики; репортеры, приводящие их в надлежащий вид гримеры, – целый цирк, неспешный, даже занудный, но очень функциональный. Лоис и Джордж понимают причину этого переполоха и инстинктивно проезжают мимо парковки дальше – к одному из служебных входов, которым Джордж не раз пользовался за эти годы. Они пробираются по коридорам; радостно всплеснув руками, медсестра открывает им дверь. Она ведет их в новую палату Карен и повторяет:

– Это чудо, это просто чудо. Я никогда бы… Ну, в общем, вы меня понимаете.

У дверей палаты толкутся несколько человек. Заметив Венди, Джордж и Лоис устремляются к ней. Венди улыбается.

– Она только что уснула. Не волнуйтесь, это не кома. Просто решила вздремнуть. С ней остались Ричард и Меган – они спят вместе с нею. Ну пожалуйста, не переживайте. Ей это только на пользу. Ей сейчас требуется ощущение ласки, тепла. Я распорядилась, чтобы никого, кроме родных, не пускали. Вы же сами видели, что внизу творится.

 

Карен беззвучно просыпается. До нее доносится голос Венди, которая говорит с кем-то по телефону. Карен видит и чувствует Ричарда и Меган – они лежат по обе стороны от нее, она ощущает их тепло, слышит дыхание. Как же это все получилось? Почему я здесь – и именно сейчас? Семнадцать лет! Ого. Сильно ли изменился мир? И вообще – изменился ли он, или изменилась только я? Ричард, он теперь не симпатичный, он… Красивый такой, мужественный, здоровенный вон какой, куда крупнее, чем… вчера вечером? Он теперь мужчина – настоящий мужчина, солидный даже. Никак не юноша. И пахнет он не так, как вчера… нет, так же, но вроде более резко. А Меган? Дочка? Да ну, наваждение какое-то. Ведь еще вчера вечером я была молодой, полной сил! Меган пахнет свежесорванным кукурузным початком – сладкий, ни с чем не сравнимый запах юности. Карен задумывается, ладят ли друг с другом Меган и Ричард. Уживается ли Меган с мамой? Может быть… хотя, скорее всего, нет. Мама умудряется сделать все для того, чтобы полюбить ее стало нелегким делом. Почему она такая? Желудок болит, – думает Карен. И как-то неестественно жжет, щиплет. Есть хочется. Трубка эта еще в животе. Торчит. А месячные у меня были все эти годы? А сейчас? А есть я нормально смогу? Ну, твердую пищу, например. Кто же я теперь – ведь даже не ребенок. Плод недоношенный. Вот только почему сознание такое ясное, мысль работает так четко?

Карен пытается пошевелить рукой, и усилие оборачивается пыткой. У нее чешется нос, но ее сухожилия и мышцы настолько атрофировались, что дотянуться до него и почесать оказывается выше ее сил. Ее тело – вроде бы комплектный, но иссохший и бесполезный набор костей и внутренних органов. Болит челюсть. Карен ощущает себя свежеспиленным деревом. Слишком долго это продолжалось! Мое тело… Стоп! Нельзя так. Об этом еще будет время подумать. Она неподвижна, но ей все интересно, и она чутко прислушивается и присматривается ко всему вокруг. Просто не верится. Говорить с незнакомыми людьми ей совсем не хочется. Хочется, чтобы было воскресное утро. Чтобы настал новый день. Подумать только – все остальные, весь мир эти семнадцать лет не проспали!

Венди выходит из комнаты; снаружи слышен какой-то шум, затем она возвращается. У нее в руках телефон – без шнура? Увидев, что Карен проснулась, Венди предлагает ей поздороваться с родителями. Для Карен это звучит как-то странно, если не глупо. Вчера же виделись. Поговорив со своими по телефону, она неожиданно снова задает Венди тот же вопрос:

– Венди, слушай… а какой сейчас год?

– Тысяча девятьсот девяносто седьмой.

– Ой-ой-ой.

Уловка не удается.

– Карен, у меня к тебе просьба, – насупившись, говорит Венди. – Я по поводу Гамильтона и Пэм. Понимаешь, они ведь серьезно подсели на это дело. Сейчас-то они очухались, а что потом? Их нужно… Нужно дать им какую-то зацепку, какую-то надежду.

– Они что – безнадежные?

– В некотором роде. Надежды нет в них самих. В общем, можно, я притащу их сюда? Вдруг поможет.

– А они действительно принимают наркотики постоянно?

«Принимают наркотики» – какое несовременное, устаревшее выражение.

– Да, как бы противно это ни звучало. Наркотики сейчас другие стали. Впрочем, это ты скоро сама узнаешь. Чувствуешь-то себя как?

– Абсолютно проснувшейся. А у них что – передозировка?

– Ага.

– Давай, тащи их сюда за шкирку. Я хочу, чтобы вокруг меня было много людей. Но – только тех, кого я знаю.

– Вот только твоя мама, боюсь, не одобрит наших опытов.

– Фигня, я с ней договорюсь. – Карен улыбается и облизывает губы. – Слушай, а воды можно?

Венди бросается к ней и подносит стакан. Карен замечает обручальное кольцо.

– Спасибо, Венди. А давно вы с Лайнусом поженились?

 

Джордж и Лоис бесшумно открывают дверь. В палате полумрак. Они вздрагивают, увидев Меган и Ричарда на кровати рядом с дочерью, – прямо скажем, не в традициях стационаров. Но времена меняются, и больницы постепенно перестают быть заповедниками суровости, переходящей порой в жестокость. Ричард похрапывает, дыхание Меган едва слышно. А между ними – Карен. Она улыбается – практически лишь взглядом.

– Мама, папа, привет, – тихонько говорит она.– Тс-с-с! Ребята спят.

У нее болит челюсть.

Ее голос! Она вернулась! Не задумываясь над тем, как он выглядит со стороны, Джордж обливается слезами и покрывает поцелуями щеки Карен. «Ну, здравствуй, папа». Джордж захлебывается в эмоциях, глядя на то, как Карен улыбается и слегка вскидывает бровь, показывая за его плечо на Лоис. Затем Карен весело подмигивает. Ей тяжело выдерживать сентиментально-радостную интонацию, ведь мысленно она виделась с родителями совсем недавно. Ну, вздремнула чуток – с семьдесят девятого года.

Просыпается Ричард.

– Привет, Джордж. Ой, блин. Извините, ребята, я тут это… того… прикорнул ненадолго. Дайте-ка я слезу с кровати и сниму с себя этот балахон. Здравствуй, Лоис.

Ричард встает, полуснятый комбинезон волочится за ним, как бобровый хвост. Джордж обнимает его. Лоис все это время продолжает стоять чуть в стороне от кровати. К груди она прижимает сумочку. Вот она подходит ближе, вот встречается взглядом с дочерью.

– Здравствуй, мама, – говорит Карен.

Тишина.

– Здравствуй, Карен.

Опять пауза.

– Добро пожаловать обратно.

Лоис торопливо целует Карен. Джордж и Ричард молчат. Карен видит, что время почти не изменило маму. Где-то пробивается седина, морщинки тут и там появились, но манера держаться и голос – неизменны.

– Отлично выглядишь, мама, как всегда, – говорит Карен.

– Спасибо, дочка.

Лоис не была у Карен больше года, и теперь ей тяжело видеть это изможденное тело.

– Тебе можно есть? Ты, наверное, голодная.

– Так, начинается: еда, продукты – старая песня.

– Я принесла совенка, чтобы тебе было веселее.

– Спасибо, мама.

Вот уж действительно – как и не было этих семнадцати лет.

 

Меган прикасается к матери, проводит рукой по ее затылку, начинает массировать ей шею. Седые волосы Карен выглядят безжизненными, к тому же их подстригали тупыми ножницами. Меган подносит одну прядь к своему лицу. Мамины волосы пахнут пылью и сладостью. Всю свою жизнь Меган прожила с ощущением своей проклятости, с уверенностью в том, что она приносит близким несчастье. Долгие годы с этим ощущением жил и Ричард. Поделиться своими страхами друг с другом им и в голову не приходило. Меган уже давно одевается во все черное и словно ищет смерти. Выглядит все вполне в едином стиле: наркотики, бандитского вида приятели, быстрые машины. Будет кто-нибудь вспоминать ее? Ричард – ну, в смысле, отец – он, конечно, потоскует, а потом, скорее всего, зальет себя алкоголем по самую глотку, чтобы просто забыть о ней. Нет, это нечестно. Пить он бросил; сказал себе – и завязал. Зато разве он не сплавил меня к Лоис и Джорджу? А теперь Лоис только рада, что отделалась от меня. Джордж – другое дело; Джордж – он славный, но ведь он всегда больше любил Карен.

Вскоре Меган присоединяется к Ричарду, Лоис, Джорджу, Венди и Лайнусу, которые перебрались в другую палату. В коридорах никого. Где-то проскрипело колесико каталки, и снова тишина.

Во второй палате, размером побольше, лежат дядя Гамильтон и тетя Памела, почти без сознания, на разных кроватях; они изрядно смахивают на массовку, изображающую трупы в каком-нибудь научно-фантастическом боевике. «Глюшники обдолбавшиеся», – презрительно оценивает их Меган, но тут же внутренне одергивает себя: кому-кому, а уж ей-то не пристало судить людей с этой точки зрения. И откуда только берется это желание всех осуждать! Меган спешит пообещать себе, что никогда в жизни больше и близко не подойдет к наркотикам. Никаких таблеток – даже аспирина. Она будет такой мамой, такой… какой у Карен никогда не было! Она сама будет защищать ее – учить всему, что произошло за это время, она поможет ей собрать себя воедино. И тут Меган вспоминает, с какой стати она вообще оказалась здесь, в больнице: ночью, на матрасе, со Скиттером, в подвале у Йеля – приятеля Скиттера, напарника по продаже травки. Лайнусу она сказала, что приехала раздобыть таблетку для Дженни, но это было неправдой. Меган знает, что беременна. Что это было предопределено.