Часть вторая. Берег Северного моря. Песчаные дюны, поросшие лесом

Берег Северного моря. Песчаные дюны, поросшие лесом. На полянах, под зелеными маскировочными сетями, стоят, задрав кверху боеголовки, ракетные комплексы Фау-2. Вытянулись в строю солдаты и офицеры ракетных расчетов.

Солнце медленно опускается в море…

 

На значительном удалении от боевых позиций, под землей, в комфортабельно оборудованном командном пункте, сидит, развалившись в кожаном кресле, рейхсмаршал Геринг.

Здесь же — командир ракетного подразделения генерал Метц, рейхскомиссар по производству и эксплуатации ракет группенфюрер Каммлер, группенфюрер Вольф, генерал Дорнбергер, конструктор Фау-2 фон Браун и другие.

Геринг берет микрофон, с чувством начинает:

— Доблестные солдаты, офицеры и генералы рейха! Наступает долгожданная и торжественная минута…

Репродукторы разносят речь Геринга над ракетными позициями. В сумерках сурово и мрачно выглядят сами ракеты, суровы и мрачны лица солдат в строю…

— Мы обрушим неотразимый и мощный удар, — продолжает Геринг, — на головы наших врагов — надменных саксов и поставим их на колени! Поздравляю вас с этим радостным днем! С нами бог! Хайль Гитлер! — Он закончил, оглядел присутствующих — каково впечатление? — и передал микрофон Метцу.

— Внимание! — выкрикнул Метц в микрофон. — Расчеты, слушай мою команду: объявляю пятиминутную готовность!..

 

Солдаты торопливо снимают с ракет маскировочные сети. Из-за облаков появляется луна, и в свете ее серебром отливают мощные корпуса Фау-2.

 

На командном пункте Геринг что-то пьет из большого бокала. Волнуются фон Браун и Дорнбергер.

Голос из репродуктора. Пятиминутная готовность всеми расчетами принята!

— Объявляю трехминутную готовность! — командует Метц.

— Трехминутная готовность принята! — снова прозвучало из репродуктора.

— Всем расчетам — в укрытие! — командует Метц.

— Все расчеты находятся в дотах! — отзывается репродуктор. Метц смотрит на циферблат часов, потом на Геринга. Тот величественно кивает…

— Пуск! — кричит в микрофон Метц.

И в то же мгновение раздался оглушительный грохот. Над позициями взметнулись столбы огня, и все заволокло дымом и тучами пыли.

Ракеты дрогнули, поднялись и, словно кометы, оставляя за собой огненные хвосты, устремились в небо…

Геринг протянул фон Брауну обе руки.

— Поздравляю вас, Браун! Это великолепно!

— Это самый радостный день в моей жизни, — широко улыбнулся фон Браун.

— Хайль Гитлер! — Геринг поднял бокал. — За наше чудо-оружие! За победу!..

Голос из репродуктора. Господин рейхсмаршал! Докладывает генерал-майор Шмидт. По данным с наших наблюдательных пунктов на побережье, в море и в воздухе, из тридцати стартовавших ракет Фау-2 до Лондона долетели шестнадцать. Восемь взорвались в воздухе. Четыре упали в море. Две не вышли из пусковых установок…

Геринг резко повернулся к фон Брауну.

— Что это значит? Саботаж или недомыслие? Вольф! Разберитесь с этим…

 

Хроникальные кадры осени 1944 года:

Наступление советских войск в Румынии, Югославии и Болгарии. Жители освобожденных городов и сел радостно встречают советские танки…

Тяжелые бои в Карпатах…

Подготовка наступления в Польше. Колонны пехоты и танков движутся к фронту по трудным осенним дорогам…

Бои в Прибалтике. Окруженная группировка немцев отчаянно сопротивляется…

Бои в Карелии и на севере Кольского полуострова…

Выход Финляндии из войны…

Приезд в Москву для переговоров венгерской делегации…

Продвижение войск союзников в Италии, Франции и Бельгии…

Все кадры демонстрируются на экране небольшого просмотрового зала. Присутствуют Сталин, члены Политбюро, Антонов и некоторые военные, среди них — начальник Главного разведывательного управления. Сталин, утонув в глубоком кресле, внимательно следит за экраном…

Голос диктора. Общее стратегическое положение фашистской Германии к осени 1944 года уже не вызывает сомнений в исходе войны, однако гитлеровцы продолжают отчаянное сопротивление, цепляясь за каждый рубеж, каждый населенный пункт, каждую крепость…

Снова идут кадры трофейной хроники:

Гитлер принимает асов люфтваффе…

Новые самолеты сходят с конвейеров подземных заводов…

Атака Лондона ракетами Фау-2…

Указ Гитлера о тотальной мобилизации…

Выступление Геббельса перед формированиями фольксштурма — стариками и подростками…

Голос диктора. Они хотят выиграть время, оттянуть конец всеми средствами, чтобы скрыть следы чудовищных преступлений против человечества…

 

Хроникальные кадры — лагерь уничтожения в Майданеке.

Голос диктора. Польско-советская чрезвычайная комиссия установила, что в лагере Майданек только в печах крематория было сожжено свыше шестисот тысяч человек, на кострах в кремповецком лесу — триста тысяч, в двух старых печах — свыше восьмидесяти тысяч; в самом лагере возле крематория сожжено не менее четырехсот тысяч человек.

Когда зажигается свет, люди в зале молча сидят, подавленные увиденным и услышанным. Медленно поднимается Сталин и, ни на кого не глядя, выходит из зала…

 

Помешивая ложечкой в стакане с чаем, Сталин неслышно ходит вдоль стола, за которым сидят те, кто был в просмотровом зале.

— Оттянуть конец войны, чтобы скрыть преступления? — говорит он как бы про себя. И качает головой. — Нет, товарищи. Гитлер хочет выиграть время, чтобы выиграть всю войну. Он надеется на разногласия между союзниками, но больше всего он рассчитывает на новое оружие. Военная наука развивается по тем же законам диалектики, и рано или поздно количество накопленных знаний в военной области должно перейти в новое качество. Мы, я думаю, накануне такого скачка…

 

Присутствующие разошлись. Сталин, отпив глоток остывшего чая, возвращается к своему столу. Резко поворачивается к начальнику Главного разведывательного управления.

— Докладывайте, что там произошло у полковника Млынского.

— Фашисты успели эвакуировать боевые ракеты с полигона «Близна», товарищ Сталин, — поднялся тот. — Отряд понес значительные потери. Погиб комиссар отряда. — Генерал немного помедлил.

— Ну продолжайте.

— В управлении есть мнение, что полковник Млынский… устал. Три с лишним года в тяжелых условиях в тылу врага…

Сталии молчал, раскуривая трубку, и начальник ГРУ продолжал:

— Может быть, есть смысл заменить полковника Млынского. Для пользы дела и в его же интересах.

— А кто же сейчас не устал? — сказал задумчиво Сталин. — Где находится Млынский?

— Часть его отряда с помощью чехословацких и советских партизан оборудует постоянную базу в Рудных горах. Сам полковник Млынский находится примерно здесь, на стыке границ Польши, Чехословакии и Германии, и с оставшейся после боя частью отряда движется в направлении новой базы.

— Значит, захватить ракету не удалось, — сказал Сталин.

— Задача его отряду была поставлена очень трудная, товарищ Сталин, — сказал Антонов. — И выполняется в целом успешно…

— У вас другое мнение? — Сталин снова повернулся к начальнику ГРУ.

— Работа действительно выполнена большая. Уничтожена база подготовки летчиков-смертников. Захваченный Млынским генерал Форет дал ценные показания о тактике применения ракет, что значительно сократит время и средства для борьбы с ними…

— Вот с этого и надо было начинать. Продолжайте.

— По данным, полученным от полковника Млынского и подтвержденным другими источниками, основное производство ракет Фау-2 гитлеровцы сосредоточивают в концлагере «Дора», неподалеку от Нордхаузена. Сюда же эвакуируется ракетный завод из соляных копей «Величка». Фау-2— баллистическая ракета. Максимальная дальность полета — триста двадцать километров. Скорость — пять тысяч километров в час.

— Защиты от такого оружия пока практически нет, — сказал Антонов.

Сталин только кивнул, как бы соглашаясь с ним, потом повернулся к начальнику ГРУ.

— Полковник Млынский имеет большой опыт работы в тылу врага, умело координирует свои действия с действиями партизанских отрядов, связан многими нитями с нашими зафронтовыми разведчиками и антифашистским подпольем. Заменить его сейчас— это значит нанести большой ущерб делу. Как вы могли прийти ко мне с таким необдуманным предложением?

Начальник ГРУ опустил голову.

— Товарищ Антонов, — сказал Сталин, — передайте полковнику Млынскому от меня лично…

 

На небольшой площадке, спрятанной среди скал, стоят палатки, занесенные снегом. Двое бойцов, стоя друг над другом на отвесной скале и коченея от холода, держат в руках антенну, конец которой тянется к маленькой палатке.

Здесь Катя Ярцева принимает радиограмму, записывая цифры непослушными от холода пальцами. Млынский забирает исписанные Катей листки. Лицо его небрито, осунулось…

Ерофеев держит котелок со снегом над двумя самодельными плошками, в которых еле теплятся хилые огоньки…

Бондаренко грызет сухарь…

Голос за кадром. «Полковнику Млынскому. Всем бойцам и командирам отряда особого назначения».

Шумский, который лежал, укрытый с головой, откидывает шинель и приподнимается… Бондаренко перестает хрустеть сухарем…

Голос за кадром. «Ваше мужество и упорство в достижении цели служат достойным примером для каждого воина Красной Армии…».

В большой палатке раненый приподнимается и отстраняет руку Ванды…

Голос за кадром. «Ваши жертвы были не напрасны…».

Другой раненый, который сматывает бинт с распухшей руки, замирает, прислушиваясь…

Голос за кадром. «От имени Ставки выражаю благодарность и свою уверенность в том, что и в дальнейшем вы проявите такую же волю, храбрость и умение. Желаю вам сил, здоровья и успехов. Сталин».

 

Ветер яростно швырял в лица пригоршни колючего снега. Растянувшись цепочкой на узкой тропе, отряд^-пробивался вперед.

А рация продолжала работать.

Голос за кадром. «Центр — Млынскому. Примите срочные меры для проникновения на объекты лагеря «Дора» с целью срыва или хотя бы замедления производства ракет…».

Сменяя друг друга, бойцы разгребали сугробы саперными лопатами. Носилки с ранеными волоком переправляли через трещины, и раненые молчали, стиснув зубы, превозмогая боль.

Голос за кадром. «Необходимо как можно скорее добыть чертежи ракет и технологию их производства…».

Снег прекратился, пошел холодный дождь.

Голос за кадром. «Организуйте сбор данных о способах транспортировки и местах хранения ракет и горючего для них. Установите, с привязкой к местности, предприятия, вырабатывающие взрывчатые вещества для ракет…».

Дождь перестал, но в ущелье, куда втянулся отряд, опустился такой густой туман, что не видно было, куда ступает нога.

Голос за кадром. «Продолжайте также настойчивые поиски сведений о складах с компонентами для производства оружия, основанного на расщеплении ядра урана…».

Наконец отряд выбрался из ущелья. Туман рассеялся, даже солнышко проглянуло. Вдалеке слышна была перестрелка…

Голос за кадром. «В своей работе больше опирайтесь на партизан и немецких антифашистов. Если Вам понадобятся отдельные люди или подразделения, дайте заявку…».

Солнце спряталось за вершины гор. В лесу было уже сумрачно.

Голос за кадром. «Ваш выход из Польши в Чехословакию прикроет отряд подполковника Караваева…».

 

Полковник Млынский, выбритый и подтянутый, обходил расположение лагеря в сопровождении майора Хвата и сержанта Ерофеева.

Лагерь был хорошо замаскирован на склоне горы, поросшей лесом. С одной стороны он был защищен отвесными скалами, с другой— глубокой пропастью, на дне которой серебрилась горная речка. Лошади, повозки, артиллерия, полевые кухни и землянки для личного состава — все это было спрятано под густыми кронами елей и сосен, под маскировочными сетями и навесами, покрытыми дерном.

Был теплый и ясный день. Люди после долгого и трудного перехода приводили себя в порядок, отдыхали, стирали белье, чистили оружие.

Около большой землянки грелись на солнышке раненые. Некоторые попытались подняться навстречу полковнику, но тот поднял руку.

— Отдыхайте, товарищи. Как настроение?

— Боевое, товарищ полковник..

— Как на курорте…

Млынский и Хват спустились в землянку, а Ерофеев раскрыл кисет, к которому сразу потянулось несколько рук.

— Дай, сержант, закурить твоего табачку. А то в грудях свербит от этого мха.

— Что слыхать-то около начальства? Скоро Гитлеру башку свернем?

— Слышь, Ерофеич, а правду говорят, тут где-то пуп Европы?

— Во доперли-то…

— Пупа не видал, не знаю, — улыбался Ерофеев. — А вот вылезли мы, ребята, надо прямо сказать, из такого места, что и назвать при женщинах неудобно.

Раненые захохотали, а медсестра улыбнулась и погрозила кулачком.

— Ох, Ерофеич, смелый ты на язык, когда Кати Ярцевой нет…

 

В большой землянке на нарах тесно лежали раненые. Ирина Петровна шла впереди полковника по узкому проходу.

— Товарищ полковник, — позвал один из раненых. — Извините, я с жалобой… на докторшу… Она отправлять меня собирается на Большую землю. Это ж до конца войны не вернусь! А я с первого дня в отряде. Я не согласный! Никуда не поеду.

— Лежи, Василенок, спокойно. Я твою жалобу учту…

— Спасибо. А то она — на Большую землю…

— А вы последнюю новость слышали, товарищи? — вмешался Хват, давая возможность Млынскому и Ирине Петровне уйти в ее закуток, отгороженный дощатой перегородкой. — Наши войска освободили Белград — столицу Югославии!

— Ура-а!

— Вот это лучше всякой таблетки, товарищ майор!

Едва зайдя в закуток, Ирина Петровна прижалась к груди Млынского.

— А мне кому жаловаться, Иван? Я тоже не хочу уезжать…

— Это вопрос решенный, Ирина. В отряд уже назначен новый хирург. Майор Инаури.

— Этого ты мог и не говорить. Женщина?

— Не знаю, — улыбнулся Млынский.

— Никуда не поеду! — Она отстранилась, сказала серьезно: — Ваня, не хочу уезжать…

 

Лагерь отряда… В землянке штаба…

— Командир чехословацкого партизанского отряда имени Яна Жижки капитан Гонуляк, — представился Млынскому высокий офицер.

— Командир советского партизанского отряда старший лейтенант танковых войск Нечипоренко! — лихо щелкнул каблуками второй, в кожанке и папахе с красной звездочкой, и поправил маузер в деревянной кобуре…

— Ну здравствуйте, хозяева Рудных гор! — Млынский поочередно обнял Гонуляка и Нечипоренко. — Спасибо за гостеприимство…

— Хорошим людям у нас всегда рады, — улыбнулся Гонуляк.

— Дождались наконец… — Нечипоренко вдруг отвернулся и вытер ладонью глаза.

— Ну что ж, просвещайте, товарищи. — Млынский сел за стол, развернул планшет.

— Выполняя ваше предварительное задание, — начал первым Нечипоренко, — мы тут полазили по горам и кое-что обнаружили. Подземный завод в городе Фридштадт. Выпускает танки. В городке Тропау, тоже под землей, расположен завод по выпуску корпусов и других агрегатов для ракет Фау…

— Отлично. — Млынский наносил данные на планшет.

— И у нас имеется кое-что, — сказал Гонуляк. — В городе Корцен — это недалеко от границы с Чехословакией — делают двигатели для ракет. Там у нас есть знакомые…

— Неплохо для начала… — сказал Млынский и добавил, не оборачиваясь: — Гасан… — И осекся.

С полминуты молчали все. Наконец Млынский, вздохнув, продолжил:

— Виктор Сергеевич, надо прощупать подходы к этим объектам, установить прочные связи с разведчиками, выведенными в Остраву и Прагу. Да и в Берлине пора закрепляться основательнее, вы как думаете?

— Я думаю, — сказал из-за спины полковника Ерофеев, ставя на стол большой казан, над которым вкусно дымился парок, — надо подкрепиться зайчатиной, а потом и с Берлином разберемся…

 

Вольф в своем кабинете внимательно изучает какие-то документы. Звучит тихая музыка. Неслышно входит Крюгер.

— Краков на проводе, группенфюрер.

— Занге?.. Хайль Гитлер! Как идет эвакуация?.. Все ликвидировать, всех… Тебе что, мало шлепков за последнюю партию продукции? Пришли мне материалы обо всех, кто посещал особую зону «Величка»… И копии их удостоверений. — Вольф кладет трубку, устало вытирает глаза. — Крюгер, доставьте мне личные дела всех членов комиссий, которые проверяли особую зону «Величка» и лагерь «Дора».

— Слушаюсь.

— И смените пластинку. Вы что, оглохли?

Пластинка давно шипела. Крюгер подошел к окну, отодвинул портьеру н сменил на проигрывателе пластинку. Все нарастая, зазвучала вагнеровская увертюра к «Тангейзеру»…

 

В вагоне берлинского метро битком. Среди усталой публики, серой и молчаливой, за специальной перегородкой — несколько простых украинских женщин в платочках, с нашивками «Ост» на стареньких пальто. Но глаза и лица у них веселей, чем у немцев.

У самых дверей — инженер Кюнль. Он явно нервничает. Смотрит в стекло, где отражаются пассажиры, не наблюдает ли кто за ним. Поезд замедляет ход. Кюнль поправляет шляпу, надвигает ее на глаза…

 

Толпа выносит Кюнля из метро на улицу. И здесь он замечает Карасева в форме майора вермахта, стоящего около газетного киоска. Встретившись взглядом с Кюнлем, Карасев поворачивается и идет не спеша по улице. Переходит на другую сторону. Оборачивается: за Кюнлем, кажется, нет наблюдения.

Карасев подходит к остановке трамвая. Кюнль останавливается. Кроме них здесь только пожилая женщина с ребенком.

Подходит трамвай. Пропустив Кюнля вперед, Карасев прыгает на подножку, когда трамвай уже трогается.

 

Карасев и Кюнль стоят рядом на пустой площадке трамвая. Оба смотрят на убегающие назад рельсы.

— Простите, что потревожил вас, но есть несколько неотложных вопросов… Какие еще заводы кроме заводов Льежа производят жидкий кислород? Запомнили? Это несложно. И второе: из каких лагерей по преимуществу направляют рабочую силу в «Дору»?

— Это очень трудно, но я постараюсь, — вяло отзывается Кюнль.

— Счастливо…

 

Осень. Небольшое кафе на берегу озера в предместье Берлина. Пустынно. Неподалеку останавливается машина Карасева.

За никелированной стойкой дремлет толстуха, на секунду приоткрывает глаза, равнодушно смотрит на Карасева.

Он сел у окна. Из подсобного помещения вышла Гелена.

— Пиво и монетку для автомата.

Гелена порылась в кармашке фартука, бросила на стол монетку и направилась к стойке.

Карасев пошел к телефону.

Вернувшись, сказал подошедшей Гелене:

— У вас никогда не болели зубы, фрейлейн Гелена?

— Нет, слава богу. Пожалуйста: все тридцать два целехоньки, один к одному…

— Как это ни печально, но вам придется пойти к зубному. Фридрихштрассе, 10. Частная клиника доктора Фрибе. — И добавляет тихо: — Передать на словах… К Млынскому из Москвы прибывает инженер-подполковник фон Бютцов. Необходимо устроить его на строительство объектов особого лагеря «Дора» в Нордхаузене. Запомнила? Это несложно…

 

На краю лесной поляны стоят повозки. Зябко кутается в шинель Ирина Петровна. Рядом молчит Млынский. Покашливает Ерофеев.

— Запаздывает, — говорит подошедший Хват, тревожно поглядывая на светлеющее небо.

Наконец послышался ровный гул мотора. Бойцы побежали вдоль поляны, зажигая сложенные заранее кучи хвороста. Костры четко обозначили посадочную полосу.

Самолет коснулся земли колесами на краю поляны и побежал, поднимая пыль и сухие осенние листья…

Первым, плотно затягивая пояс кожаного пальто, из самолета вышел Семиренко. Млынский даже растерялся от неожиданности.

— Ну здравствуй, Иван Петрович. — Семиренко обнял Млынского и трижды расцеловал. — Не ожидал?

— Нет… Здесь никак не думал встретиться…

— А я вот прилетел. Здравствуй, крестница, — обнял Семиренко Ирину Петровну. Затем — Хвата. — Здорово, подполковник.

— Майор, товарищ секретарь… — смутился Хват.

— Подполковник, мне лучше знать. Тем более что я уже не секретарь обкома, а бери, брат, выше…

— Ну да? — сказал Млынский.

— Вот тебе и «ну да»… Здорово, Ерофеич! Живой?

— А что мне сделается.

— Рад снова видеть тебя.

— Я тоже…

Тем временем по трапу самолета спустились высокий подполковник и смуглый майор с узкими медицинскими погонами.

— Подполковник Канин Федор Федорович, — представил Семиренко. — Твой новый заместитель по политической части… Майор Инаури Зураб. Назначен к тебе командиром медсанроты… А тебя, красавица, — Семиренко обнял за плечи Ирину Петровну, — заберу с собой. Хватит, отвоевалась… Тут еще к тебе несколько специалистов. — Семиренко указал Млынскому на группу людей, которые выгружали из самолета какие-то ящики под присмотром Озерова и Шумского.

Последним по трапу сошел высокий подтянутый человек в офицерской шинели без погон и в шапке-ушанке.

Четко подошел к Млынскому; щелкнув каблуками, отдал честь и доложил по-немецки:

— Инженер-подполковник Фридрих фон Бютцов. Прибыл в ваше распоряжение.

Ерофеев толкнул в бок Хвата.

— Так это ж… старый знакомец! Ах мать его за ногу! Харю наел на казенных харчах, сразу и не узнаешь.

Млынский протянул Бютцову руку.

— Я рад, что вы так четко определили свое место в борьбе с фашизмом.

— Я тоже рад нашей встрече, господин полковник. Я много думал о наших с вами беседах тогда, зимой…

— Тьфу, черт! — сплюнул в сердцах Ерофеев. — Может, они еще целоваться будут?

— Тихо, старик! — одернул его Хват.

— Что — тихо? Видал небось, как они с нашими пленными! А этот — как с парада, сука недобитая.

— Ерофеев! — позвал Млынский. — Проводи гостей и позаботься, чтобы их разместили как следует и накормили… Ты что?

— Слушаюсь… — глухо сказал Ерофеев и кивнул вновь прибывшим: — Пошли…

Семиренко усмехнулся, глядя им вслед:

— Бурчит старик?

— Кипит как самовар, — улыбнулся Млынский.

— Не может привыкнуть к виду живого немца, — сказал Хват.

— А придется, — серьезно сказал Семиренко и обернулся к Канину. — Это твоя забота, замполит. Священная ненависть нашего народа к фашистским захватчикам не должна быть слепой. Помните, что сказал Верховный: гитлеры приходят и уходят, а народ Германии остается…

Лукьянов подводит верховых лошадей.

— Не разучился еще? — с улыбкой спрашивает Семиренко Млынский.

Тот засмеялся и лихо вскочил в седло.

На пологом склоне, как в амфитеатре, прямо на осенней траве сидят командиры Особого отряда и партизанских соединений. За столом президиума — Семиренко, Млынский, Канин и представитель чехословацкого партизанского движения.

— Да, гитлеровцы приходят и уходят, а народ Германии остается, — говорит Семиренко. — Это надо помнить, товарищи, и разъяснять бойцам и партизанам… Сейчас, на последнем этапе войны, на пороге мира, как никогда, необходимо сплочение всех антифашистских сил Европы, чтобы исключить всякую, даже самую малую возможность возрождения фашизма и новой войны! Разрешите от имени Центрального Комитета нашей партии, от имени Центрального штаба партизанского движения передать вам, товарищи командиры Красной Армии и братья партизаны, пламенный привет и пожелания дальнейших успехов в борьбе с заклятым врагом всего человечества — с фашизмом! Да здравствует солидарность трудящихся всех стран! Да здравствует победа! Ура!

Все встали и зааплодировали. Дружное «ура» прокатилось над поляной и эхом отдалось в горах и ущельях…

 

В домике — штабе отряда тесно и шумно.

За столом на почетном месте сидят Млынский и Ирина Петровна, рядом — Семиренко. Возле Млынского — свободное место, на столе — оловянная кружка, накрытая ломтем хлеба с кусочком сала, это место Алиева… Дальше сидят подполковник Канин, подполковник Хват, представитель штаба чехословацких партизан, Озеров, Шумский, Катя Ярцева… Здесь же — новый доктор, май-op Инаури, и два прибывших из Москвы офицера. У многих на груди — новенькие награды.

Встает Семиренко.

— Товарищи! Предлагаю первую чарку выпить за тех, кого нет с нами, — за наших товарищей.

Все встали. Взгляды устремлены на кружку, накрытую ломтем хлеба.

Гонуляк потянулся чокаться, но Нечипоренко молча остановил его.

Хват снял свой орден, положил его в кружку.

— Разрешите второй тост?

— Подожди, — остановил его Семиреико, — успеешь награды обмыть. Сегодня, понимаешь, боевые товарищи прощаются. И не просто товарищи.

— Разреши, Николай Васильевич, сам скажу, — поднялся Млынский. — Други мои боевые! Жизнь у нас суровая, и счастье, может, и не ко времени, но оно пришло… И у меня опять есть семья — Ирина, Мишутка там в Москве… И скоро будет еще прибавление… сын или дочь. Война есть война, и свадьбы у нас, как вы сами понимаете, не было. Так вот, сегодня я всех вас считаю своими… то есть нашими гостями.

— Горько! — сказал Семиренко.

— Горько!.. Горько! — поддержали его.

Ирина Петровна встала и, смущенно улыбаясь, поцеловала Млынского.

Подошел Ерофеев.

— Люблю я вас обоих… Можно, я тебя расцелую, дочка? Можно, товарищ полковник?

— Можно, старый ворчун.

— Ну не такой уж я старый. — Ерофеев разгладил усы, поцеловал Ирину Петровну и Млынского. Потом снял с ремня гранату-лимонку и протянул ее Ирине Петровне. — Вот, от меня малому, на память… — Он потряс гранату, и внутри что-то загремело. — Пустая, горошины там. Пусть играет.

— Спасибо, Ерофеич, — сказала Ирина Петровна. — Спасибо тебе за все!

Ванда тихо подошла к Ирине Петровне, прижалась щекой.

— Не забывайте меня…

— Товарищи! — громко сказал Ерофеев. — Попов мы отменили сами, до загса далековато, так что выхода нет — тебе благословлять, секретарь, — повернулся он к Семиренко, — чтобы было по закону…

— Ну что ж… — Семиренко был серьезен. — Дело ведь не в бумаге, и свадьба ваша настоящая, по всем человеческим законам… Так что благословляю вас на долгую и счастливую жизнь!.. Горько!

— Горько!.. Горько! — подхватили все остальные.

Млынский поцеловал Ирину Петровну, и она вдруг заплакала.

— Ты что?

— От счастья, Иван, от счастья…

Ерофеев достал откуда-то из-за лавки балалайку.

— Раз уж свадьба — так с музыкой!

Отодвинули стол.

И тотчас под балалаечную плясовую в круг вышла

Катя Ярцева, повела плечами, подошла вызывающе к Семиренко. Тот поднялся.

Танцевали темпераментно и красиво…

 

В домике, кроме Ирины Петровны и Млынского, никого уже не было. Только из-за двери отчетливо доносился хруст шагов часового да где-то далеко все еще звучала неугомонная балалайка Ерофеева.

Млынский и Ирина Петровна молчали. Долго. Только изредка осторожно и нежно касались друг друга…

В самолете Ирина Петровна обходила раненых.

— Держись, казак. Первый раз в самолете?

— Ага…

— Я тоже.

Ей помогали второй пилот и офицер, сопровождавший Семиренко. Сам он сидел у иллюминатора и, когда Ирина Петровна присела рядом на минутку, улыбнулся ей.

— Ну что глаза такие грустные? Война идет к концу, скоро увидитесь…

— Да-да, конечно…

В салон вошел штурман.

— Пролетаем линию фронта, товарищи. Будьте внимательны. — Он прошел в хвост самолета, похлопал по плечу стрелка, крикнул: — Вася, смотри в оба!

Ирина Петровна, услышав стон, подошла к раненому. И тут самолет сильно тряхнуло. Она взглянула в иллюминатор: черной тенью проскочил немецкий истребитель. Потом мелькнул еще один, на крыльях которого бились желтые огоньки трассирующих пуль.

Ирина Петровна увидела, как истребитель с черными крестами вспыхнул и, оставляя шлейф дыма, камнем пошел к земле. И тут же их транспортный самолет задрожал всем корпусом, в салон полетели куски обшивки, раздались крики и стоны раненых.

Самолет резко пошел на снижение. Один из моторов задымил…

 

Самолет удалось все же посадить на неубранное льняное поле.

Летчики, Семиренко с молоденьким лейтенантом и Ирина Петровна, задыхаясь в дыму, подтаскивали раненых к дверям, а там их принимали подбежавшие солдаты. Семиренко кричал Ирине Петровне:

— Уходи! Слышишь? Я приказываю!

Она лишь головой качала в ответ.

Немецкий истребитель прошел на бреющем полете над распростертым на земле транспортным самолетом и прошил его длинной очередью. Семиренко подхватил обмякшую Ирину Петровну, выволок ее из самолета, отнес к деревьям.

Она уже не видела, как задымил и упал немецкий истребитель, как вспыхнул и взорвался транспортный самолет. Она уже не видела ничего…

 

Семиренко держал ее голову на коленях, гладил ее волосы и плакал, размазывая слезы по черному от копоти лицу…

 

Рассветало. Млынский подошел к палатке, укрытой маскировочной сетью. Часовой отдал честь.

— Разрешите? — спросил Млынский по-немецки, откидывая полог.

— Да-да, пожалуйста. — Подполковник Бютцов, в чистой белой рубашке, поверх которой были натянуты на плечи широкие подтяжки, в галифе и хромовых сапогах, стоял с кожаным несессером в руках у раскрытого чемодана. — Прошу прощения…

Отложив несессер, Бютцов надевает китель. Теперь он в полной форме немецкого подполковника инженерных войск со всеми нашивками и орденами. Млынский даже головой покачал невольно, так он преобразился: подтянутый и слегка надменный прусский офицер.

— Я готов, господин полковник.

— Волнуетесь?

— Да, разумеется… Я часто вспоминаю нашу первую встречу зимой. Я спросил вас тогда, сохраните ли вы мне жизнь, если я все расскажу. Но дело было не в этом. Я не сказал бы ни слова, если бы верил до конца в правоту того дела, которому служил.

— Теперь вы работаете для будущего Германии.

— Да, я верю в Германию, верю в мой народ, который сейчас опутан чудовищной ложью фашизма. Теперь я знаю, что долг каждого немца — не дать фашистам утянуть за собой Германию в пропасть. Так думают многие офицеры. Позавчера в Москве я встретился с фельдмаршалом Паулюсом… К сожалению, было очень мало времени… Послезавтра я должен прибыть в часть.

— Желаю удачи, Бютцов. Пожалуйста, постарайтесь выжить. Такие люди, как вы, будут очень нужны послевоенной Германии.

 

Когда Млынский вышел из палатки, солнце уже позолотило снежные вершины гор.

Приблизился Шумский. Он был в плащ-накидке, из-под которой виднелась немецкая форма.

— Я готов, товарищ полковник.

— Добре. — Млынский посмотрел на часы. — До границы вас доведет Гонуляк, а там встретит Карасев. Его разведгруппа обеспечит ваше внедрение и связь со мной. Вам придется залезть прямо к черту в зубы… и выйти оттуда живым.

— Я постараюсь, товарищ полковник.

— Вы теперь командир второй разведгруппы. Обдумывайте каждый шаг: внедрение Бютцова обратно в вермахт стоило Центру большого труда…

 

Гонуляк, Хват, Канин и несколько партизан, собранных в дальнюю дорогу, ждут на краю поляны. К ним направляются Млынский, Шумский и Бютцов, за которым сержант Косых несет добротный кожаный чемодан.

— Эх, выпить бы на дорожку, — шутит Хват.

— А вот, — протягивает подошедший Ерофеев баклажку. — Родничок под той скалой обнаружил. Водичка вкусная и холодная, аж зубы ломит…

Хват, отпив глоток, передает баклажку Млынскому.

Тот, попробовав, одобрительно кивает и возвращает баклажку Ерофееву. Поколебавшись секунду, Ерофеев протягивает ее Бютцову.

— На, хлебни и ты на дорожку…

— Данке шён…

И пока подполковник неторопливо, маленькими глотками пьет холодную воду. Хват, шутливо нахмурив брови, наклоняется к Ерофееву.

— Не отравлена?

— Я полбаклажки выпил — и ничего, пока живой, — бурчит Ерофеев. — А к тебе все одно никакая зараза не пристанет.

 

Группа вместе с Бютцовом уходит. У самого поворота Шумский, прощаясь, машет Млынскому рукой.

А Ерофеев вдруг увидел, что к ним, спотыкаясь и чуть не падая, бежит Катя Ярцева. Он шагнул ей навстречу, и на сердце у него защемило.

— Беда, Ерофеич… непоправимая… — задыхаясь от слез, проговорила Катя. — Ирина Петровна…

Млынский повернулся к ней, словно кто-то его толкнул. В глазах его застыла страшная боль, и мольба, и надежда…

 

Тихие улочки Веймара. Виллы за аккуратными заборчиками и газонами, запорошенными первым снежком.

В сером «Хорьхе», на заднем сиденье, — подполковник Бютцов. Перед ним — фигура шофера. В зеркальце над лобовым стеклом отражается его лицо. Это — Шумский.

Бютцов приспустил разделявшее их стекло и сказал:

— Нах линкс… налефо…

Глядя в окно, он улыбнулся: тихая улочка с особняками, отступившими от нее за зеленые палисадники, была на месте. И шуцман у поворота узнал подполковника и козырнул, улыбнувшись приветливо.

— Стоп! — сказал подполковник.

Машина остановилась у трехэтажного особняка за лужайкой, окаймленной стриженым кустарником.

Подполковник подождал, пока шофер — правда, не очень аккуратно — выйдет и откроет ему дверцу. Глянув на темные окна дома, он легко взбежал по ступенькам на крыльцо и толкнул незапертую дверь.

 

Шумский, достав из багажника чемодан, пошел следом.

В просторной прихожей было тихо и пусто. Бютцов заглянул в кабинет и сразу увидел отца, вернее, его седую массивную голову, едва возвышавшуюся над спинкой глубокого кресла.

— Папа!

Старик вздрогнул. Книга упала на ковер. Обернувшись и увидев сына, старый фон Бютцов стал медленно подниматься.

— Фридрих… мой мальчик… Хорошо, что ты нашел время навестить нас, сынок…

Подполковник помог ему. Они обнялись. А в дверях уже стояла старая их служанка. Острый подбородок ее дрожал, в глазах сверкали слезы. Подполковник нагнулся и поцеловал ее дряблую желтую щеку.

— Здравствуйте, фрау Эльза…

— Я знала, что вы вернетесь, — сказала Эльза, вытирая глаза.

За ее спиной Бютцов увидел Шумского, спокойно ждавшего в прихожей.

— У меня к вам маленькая просьба, Эльза. Покажите шоферу, куда поставить машину, и накормите его. Только учтите: он русский.

— Что-о? — Глаза старой служанки сразу стали сухими и круглыми.

— Не бойтесь, он не кусается.

Надменно вскинув подбородок, Эльза вышла, прикрыв за собой дверь.

 

…Вечером сидели у камина в гостиной, пили кофе. В кресле, укрытый пледом, — старый фон Бютцов, жена подполковника Инга — молодая красивая женщина, их сын Иоганн — двенадцатилетний мальчишка, нарядившийся по случаю приезда отца в полную форму «Гитлерюгенда» с пряжкой на поясе и кинжалом.

Подполковник подбросил пару брикетов в затухающий было камин. Выпил рюмочку ликера и откинулся в кресле. Было тихо и мирно, и ничто не напоминало о войне, кроме, пожалуй, карты Европы, на которой красным шнуром была отмечена линия фронта. Вошла Эльза и, встретившись с подполковником взглядом, спросила:

— Простите, этот… русский… ночевать будет в доме?

— Есть свободные комнаты? — спросил подполковник.

— Есть, — сказал старый Бютцов. — Комната садовника и шофера, комната истопника в подвале. В доме теперь полно пустых комнат.

— Пусть ночует в подвале, — сказала Инга.

— Папа, ты много убил русских? — спросил Иоганн.

Подполковник, едва не поперхнувшись, растерянно посмотрел на сына. Выручил старый Бютцов:

— У тебя примитивные представления о войне, Иоганн.

— Сегодня ночью, — торжественно сказал Иоганн, сжав рукоять кинжала, — я убью одного русского!

— О господи, — вздохнула Инга.

Старый Бютцов поднялся. Погасил аккуратно сигарету.

— Пошли спать, вундеркинд. Я расскажу тебе кое-что о войне… Спокойной ночи, мой мальчик. Спокойной ночи, Инга. — И, поцеловав сына и невестку, старик уводит Иоганна из гостиной, продолжая с ним разговор: — Па войне у каждого свои обязанности, твоя обязанность— хорошо учиться…

Иоганн обернулся в дверях и, щелкнув каблуками, вскинул руку.

— Хайль Гитлер!

— Спокойной ночи, — сказал подполковник.

 

Наконец они остались одни.

— Я ужасно соскучился, — сказал подполковник, накрыв своей крупной ладонью изящную руку жены.

— Почему ты не писал так долго? Ты даже не предупредил, что приедешь.

— Не мог. Меня внезапно вызвали в Берлин. Я думаю, за нов