Анализ издержек обращения 6 страницаЯ прекрасно помню, как заговорил в первый раз. В субботний вечер села за мой столик парочка, какие обычно приходят по субботам: она из "этаких", высокая крашеная блондинка, смазливая, нахальная, вся намазанная и сильно надушенная; он блондин с острым носом, лицо красное, низенький, курчавый, широкоплечий, костюм синий, а ботинки желтые. Она, должно быть, с севера; а он произносил протяжное "у", как говорят в Витербо. Он схватил карточку, словно это было сообщение об объявлении войны, и уткнулся в нее с сердитым видом, долго не решая, что взять. Потом заказал для себя еду поплотнее: спагетти, аббаккио с картофелем, пирожки, анчоусы. Она, наоборот, выбрала легкие, тонкие блюда. Я записал заказ и повернулся, чтоб идти на кухню. Но при этом я еще раз взглянул на него и чувствую, как у меня губы шевелятся и произносят тихо, но внятно: - Что за хамская рожа! Он все еще читал меню и ничего не заметил. Но у нее, как у всех женщин, слух был тонкий; она так и подскочила на стуле и выпучила на меня глаза: услышала. Я пошел на кухню, крикнул во весь голос: - Один раз консоме, один раз спагетти! - вернулся и стал у стенки неподалеку от них. Смотрю - она смеется. Смеется и смеется, прижимая руку к груди, лицо все пунцовое от хохота. А он сидит обиженный и все наклоняется к ней должно быть, спрашивает, чего она хохочет. Но она продолжает смеяться, тряся головой и хватаясь за грудь. Наконец она немножко успокоилась, наклонилась к нему и сказала что-то, указывая в мою сторону. Он повернулся и уставился на меня. Я отвел глаза, потом посмотрел снова и вижу - она опять смеется, а он глядит на меня бешеными глазами, нагнув голову, словно баран, который хочет боднуть. Наконец он меня позвал: - Официант! Она перестала смеяться, и я не спеша пошел к ним. Хоть мне было страшновато, но я все-таки не удержался и снова пробормотал убежденно: - Вот именно, хамская рожа. Потом подошел, говорю: - Что прикажете? А он поднял на меня глаза и говорит угрожающе: - Официант, вы тут изволили выразить мнение... Я спрашиваю, словно с луны свалился: - Мнение?.. Не понимаю. - Да, вы высказали суждение... Синьора вас слышала. - Синьора, вероятно, плохо расслышала. - Синьора прекрасно расслышала. - Не понимаю. Может быть, вам, синьор, не угодно спагетти, так можно переменить. - Официант, вы высказали суждение и знаете, о чем я говорю. Тут она наклонилась вперед и говорит ему: - Послушайте, оставьте лучше его в покое. Но он не унимался: - Позовите мне хозяина. Я поклонился и отправился звать хозяина. Тот явился, выслушал, что-то сказал, поспорил, а девица все продолжала смеяться, и этот тип еще пуще бесился. Наконец хозяин подошел ко мне и сказал тихо: - Ну, обслужи их, и довольно... Но смотри, если это повторится, ты будешь уволен. - Но я... - Молчать!.. Катись! В общем, я подал им ужин, не проронив ни слова. Но она все время хохотала, а он едва дотронулся до еды. В конце концов, не заказав десерта и не оставив на чай, они ушли. Она продолжала смеяться даже у выхода. После первого раза мне бы надо сдерживаться, а у меня вместо того пошло еще хуже. Теперь уж я почти не думал про себя, а все говорил вслух. В дни, когда в ресторане было мало народу и официанты без дела переминались с ноги на ногу у столиков или по стенкам, я все чаще говорил сам с собой, едва шевеля губами, но остальные все же замечали это и дразнили меня: - Ты что, молитвы читаешь? Четки перебираешь? Нет, я не читал молитвы и не перебирал четки, а глядел, скажем, на семейство из пяти душ - папа, мама и трое маленьких детей - и бормотал: - Ему неохота тратиться - то ли он скуп, то ли у него и правда не хватает денег... А у нее дурь в голове, всякие прихоти, и она заказала все дорогое: ранние овощи, омары, грибы, сладости... Он из себя выходит и еле сдерживается... Ей, хитрюге, нравится его мучить, а тут еще ребята капризничают, и ему сейчас очень кисло... Или же я рассматривал лицо посетителя, у которого на лбу был какой-то большой нарост: - Ну и картошка же у этого субъекта на фасаде... Странно, должно быть, чувствовать это на себе, щупать... А как же он шляпу надевает? Поверх этой штуки или сдвигает на затылок, чтоб поля до шишки не доходили?.. В общем, я все чаще говорил сам с собой и все реже разговаривал в компании. Хозяин уже не ставил меня в пример, а поглядывал косо. Я думаю, он меня считал слегка ненормальным и поджидал первого удобного случая, чтобы выставить. Случай представился. Как-то вечером в ресторане почти никого не было. Трастеверинский оркестр играл модную песенку "Душа и сердце" для пустых столиков, а я зевал и переминался около большого стола, накрытого на десять персон. Люди, заказавшие его, не показывались, но я знал, кто они такие, и не ждал ничего хорошего. Вот наконец они вошли в ярко освещенный зал: женщины в вечерних платьях, оживленные, говорят громко и возбужденно, оборачиваясь назад, к мужчинам, которые идут за ними - руки в карманы, животы вперед, все в темно-синих костюмах, рыхлые, самодовольные. В общем, из тех, что зовутся хорошей публикой. Это точно, я однажды вечером слышал, как один франт сказал, глядя на них: "Смотри, сегодня здесь очень хорошая публика". В общем, хорошая или скверная, они мне по многим причинам не нравились, главное потому, что они называли меня на "ты": "Принеси стул... Дай карточку... Ну, живо, поворачивайся". Зовут меня на "ты", точно они мне братья, а я-то ничьим братом себя не чувствовал, особенно среди них. Правда, они всех называли на "ты" - и других официантов и даже хозяина, но мне это было все равно, пусть говорят "ты" хоть царю небесному, коли хотят, но не мне. Словом, они явились, и первым долгом началась комедия с рассаживанием: Джулия сядет сюда, Фабрицио здесь, Лоренцо рядом со мной, с Пьетро сяду я, Джованна - между нами, Мариза - во главе стола. Наконец, слава тебе господи, все уселись, И тогда я подошел и подал карточку тому, что сидел во главе стола, - толстый такой, лысый, с потухшими глазами, нос крючком, шея белая, припудренная тальком. Он взял карту и начал перелистывать ее, говоря: - Ну, что же ты нам посоветуешь? Я слышу, что он меня тыкает, и бормочу: - Скотина. Но он меня, к счастью, не слышал, потому что остальные устроили страшный шум, споря из-за меню. Кто требовал спагетти, кто холодных закусок, кто хотел римской кухни, а кто нет, одни желали красного вина, другие - белого. Особенный гам подняли женщины, раскудахтались, словно куры в курятнике, прежде чем уснуть. Я не вытерпел и пробормотал сквозь зубы, склонившись к нему: - Глупые курицы! Он, должно быть, услышал, потому что вздрогнул и спрашивает: - Что ты говоришь? Куры?.. - Да, - объясняю, - есть вареные куры. - К черту вареных кур! - кричит кто-то. - Мы хотим ужинать по-римски: бобы на свином сале и пальята. - А из чего делается пальята? - Пальята, - объясняет тот, у кого карта, - это внутренности молочного теленка, который еще никогда не ел травы. Их варят целиком, со всем, что есть внутри, то есть с экскрементами... - Экскременты!.. Фу, какой ужас! - Это как раз вам и нужно, - думаю или, вернее, бормочу я, наклонившись. На этот раз он, видно, что-то разобрал, потому что спрашивает недоверчиво: - Что? - Я ничего не говорил. - Нет, ты что-то сказал, - ответил он твердо, но без гнева. В этот момент, не знаю почему, стало тихо, не только за нашим столом, но и во всем ресторане. Даже оркестр, как нарочно, перестал играть. И в этой тишине я сам слышу, как говорю - вполголоса, но внятно: - На "ты" называешь, скотина? Тут он как подскочит в невероятном бешенстве: - Мне - скотина?.. Да ты знаешь, с кем говоришь? - Я ничего не говорил. - Мне - скотина... Ах, мерзавец, подлец, каналья, я тебя сейчас проучу! Он вскочил, схватил меня за ворот и прижал к стене. Все остальные тоже повскакали из-за стола: кто успокаивает его, кто, наоборот, нападает на меня. Весь ресторан на нас смотрит. Я разозлился, отпихиваю его и кричу: - Ничего я не говорил... Руки прочь! - Ах, ты ничего не говорил? Ничего? - Ничего я не сказал, - повторил я, вырываясь. И добавил тише: Скотина. Во второй раз у меня это слово выскочило... К счастью, тут примчался хозяин: уж он и юлил, и вертелся, сгибался, как тростинка, извивался, как угорь. - Прошу вас, уважаемый, прошу вас! А уважаемый орал, как грузчик: - Да я ему всю морду разобью! Хозяин в конце концов взял меня за руку и говорит: - А ты иди за мной. Опять - "ты". Пошли мы через весь зал, и публика встала из-за столиков, чтоб получше разглядеть меня, а я не мог не подумать вслух: - Вот еще одна скотина меня на "ты" называет. Он тут ничего не сказал, но, когда мы были уже в кухне, за закрытой дверью, он крикнул мне в лицо: - Так ты называешь скотиной сначала клиентов, а теперь и меня? - Я ничего не говорил... скотина. - Ты опять свое? Так скотина - это ты, милейший... И пшел вон, убирайся сейчас же! - Хорошо... Я уйду... Скотина. В общем, губы у меня шевелились помимо моей воли, и я не мог этому помешать, Я очнулся уже на улице; стою и громко протестую: - Называют на "ты"... будто мы братья... Да кто они такие, кто их знает? Почему они не ведут себя прилично? В этот момент полицейский, видя, что я разговариваю сам с собой, подошел и окликнул меня: - Ты что, выпил? Сухого или шипучего? Проходи, проходи, здесь нельзя стоять! - Да кто пил? - опять запротестовал я. И сейчас же с языка у меня слетело то самое слово, за какое меня выгнали из "Марфорио". Я хотел поймать его, как мотылька, который выскальзывает из-под шапки. Да как бы не так, оно уже вылетело наружу, и ничего нельзя было поделать... Короче говоря, меня арестовали за оскорбление полиции, я провел ночь в участке; потом суд, приговор... Когда я вышел из тюрьмы, то обнаружил, что голова у меня снова замерзла. Я переходил улицу у моста Витторио, и меня чуть не сшибла машина. Я стою, дрожу весь, а шофер высунулся и орет на меня: - Спишь на ходу! Я посмотрел ему вслед, и в моей голове стало послушно отстукивать, как прежде: "Спишь на ходу... Спишь на ходу... Спишь на ходу!" Замухрышка Никогда не знаешь доподлинно, какой ты есть на самом деле, кто лучше тебя, а кто хуже. Что до меня, я всегда ударялся в крайность, считая себя ниже всех на свете. Правда, я, как говорится, не из хрусталя сработан, а, скажем, из простого стекла. Но я-то себя считал глиняным горшком - битым черепком, а это уж было чересчур. Я себя слишком принижал. Частенько я говорил себе: "Ну-ка, оцени себя по достоинству!" Начнем по порядку: физическая сила - нуль; я ростом маленький, кривобокий, рахитичный, руки и ноги - как прутики. Ума - чуть побольше нуля, если принять во внимание, что из всех профессий я не пошел дальше мытья посуды в отеле. Далее: красота - меньше нуля. У меня лицо тощее, желтое, глаза - как у бродячей собаки, а нос годился бы разве для физиономии раза в два пошире моей: длинный и толстый, сначала вроде как загибается крючком, а на конце вдруг задирается кверху, совсем как ящерица, которая вздернула мордочку. О других качествах, таких, как мужество, храбрость, личное обаяние, симпатичность, лучше уж и не говорить. Ясно, что после эдаких размышлений я остерегался ухаживать за женщинами. Единственная, к которой я было осмелился подъехать - горничная из отеля, сразу осадила меня метким словечком: замухрышка. Вот я мало-помалу и уверил себя, что ничего не стою и что самое для меня лучшее - сидеть смирно в уголке и вперед других не соваться. Тот, кто пройдет в середине дня по улице, на которую выходит черный ход отеля, где я работаю, увидит вровень с тротуаром несколько окон, откуда идет жирный запах от моющейся посуды. Всмотревшись в полумрак, он различит на столах и на мраморном желобе горы тарелок, нагроможденных до самого потолка. Это и есть мой уголок - тот закоулок жизни, куда я забрался, чтобы никому глаза не мозолить. Но вот ведь, как говорится, судьба: всего я мог ожидать, только не того, что в этот уголок, в эту мою кухню, забредет кто-нибудь и разыщет меня, как цветок в траве. Это была Ида - новая судомойка, поступившая на место Джудитты, которая ушла по беременности. Ида была среди женщин тем же, чем я был среди мужчин: замухрышка; как и я, маленькая, кривобокая, тощая, невзрачная, но вместе с тем непоседа, боевая, веселая, ну сущий дьявол. Мы быстро сдружились, потому что вместе мыли те же тарелки той же сальной водой. А потом - то да се, потихоньку, полегоньку - подбила она меня как-то в воскресенье пойти вместе в кино. Я пригласил ее только из вежливости и был порядком удивлен, когда в темноте она взяла мою руку - прямо сунула свою пятерню мне в ладонь. Я подумал было, что это ошибка, и даже попытался высвободиться, но она шепнула, чтобы я сидел спокойно: что плохого, говорит, пожать друг другу руки? Потом, когда мы вышли, она призналась, что приметила меня с первого же дня, как ее приняли на работу в отель. С тех пор, говорит, она только обо мне и думает. А теперь надеется, что и я полюблю ее немножко, потому что она без меня жить не может. В первый раз в моей жизни женщина, пусть даже такая женщина, как Ида, - говорила мне подобные слова. Немудрено, что я потерял голову и сказал ей все, чего ей хотелось, да и очень много сверх того. Но все-таки эта история меня очень удивила: хоть Ида и твердила, что с ума по мне сходит, но я никак не мог окончательно поверить ей. Поэтому всякий раз, когда мы с ней бывали вместе, я все допытывался, отчасти из удовольствия слышать от нее ласковые слова, а отчасти чтоб рассеять свое недоверие: - Ну скажи мне, что ты во мне нашла? Почему ты меня полюбила? Вы не поверите! Ида вцеплялась обеими руками в мою руку, восхищенно глядела на меня и отвечала: - Я тебя люблю, потому что в тебе есть все достоинства... Для меня ты - совершенство на земле. Я повторял в недоумении: - Все достоинства? Смотри-ка, а я и не подозревал! - Да, все... во-первых, ты красивый! Признаться, это меня смешило. Я говорил: - Я? Красивый? Да ты посмотри на меня хорошенько. - Еще бы я на тебя не смотрела! Я с тебя глаз не свожу! - Ну, а мой нос? Ты хорошо рассмотрела мой нос? - Вот как раз такой нос мне и нравится, - отвечала Ида, ущемив мой нос двумя пальцами и раскачивая его из стороны в сторону, словно колокол. - Что за нос!.. За этот нос я все на свете отдам! Потом она добавляла: - Кроме того, ты умный. - Умный? Я? Но все говорят, что я дурень. - Это они из зависти, - отвечала она с чисто женской логикой. - Ты умен, очень умен... Когда ты говоришь, я слушаю, разинув рот... Ты самый умный человек, какого я встречала. - Но ты ведь не скажешь, - снова начинал я немного погодя, - что я сильный... Этого уж ты утверждать никак не можешь. А она пылко: - Да, ты сильный... очень, очень сильный. Это уж было чересчур, так что я просто не знал, что и сказать. А она продолжала свое: - А потом, знаешь что? В тебе есть что-то такое, что мне безумно нравится. - Да что же это такое, позволь узнать? - Уж и не знаю, как тебе объяснить, - отвечала Ида. - То ли голос, то ли выражение лица, то ли походка... Ну, что-то такое особенное... ни в ком этого нет, кроме тебя. Ну, конечно, поначалу я ей не верил и заставлял ее повторять все это только потому, что меня забавляло сравнивать ее мнение с тем, что я всегда сам о себе думал. Но постепенно, день ото дня, я, признаться, стал немного воображать о себе. Мне все чаще приходила мысль: "А вдруг это правда?" Не то чтоб я действительно стал считать себя не таким, каким всегда представлял. Но слова Иды о "чем-то таком особенном" вселили в мою душу сомнение. Я чувствовал, что в этой фразе и была разгадка тайны. За это самое "неизвестно что" женщинам подчас нравятся горбуны, карлики, старики, иной раз даже уроды. Почему не могу понравиться и я? Ведь я-то все-таки не горбун, не карлик, не старик и не урод! Недавно решили мы с Идой пойти в цирк, который расставил свой шатер прямо напротив проспекта Аркеолоджика. Настроение у нас было в тот вечер очень веселое; мы устроились на дешевых местах, тесно прижавшись друг к другу, рука в руке. Рядом со мной оказалась высокая блондинка, молодая и красивая. Около нее сидел смуглый юноша, тоже высокий и сильный, по виду спортсмен или моряк. Я еще подумал: "Вот, что называется, красивая пара!". Потом я о них забыл и смотрел во все глаза на представление. Сначала на арене, посыпанной желтым песком, никого не было, но в глубине цирка, на трибуне для оркестра, музыканты в красной униформе - одни флейты и трубы - непрерывно играли всякие военные марши. Наконец выбежали четверо клоунов: два карлика и двое побольше - лица в муке, широкие штаны и стали выкидывать такие уморительные штуки, раздавать друг другу пощечины и пинки, что Ида от смеха даже закашлялась. Потом оркестр заиграл быстрый марш и вывели дрессированных лошадей. Их было шесть: три серые в яблоках и три белые. Они начали потихоньку кружить по арене, а дрессировщик в красном с золотом костюме, став посредине, щелкал своим длинным бичом. Потом выбежала девушка в тюлевой юбочке и белых чулках, схватилась за седло одной из лошадей и ну прыгать ей на спину и соскакивать на арену, а лошади-то сначала пошли рысью, а потом припустили галопом. После лошадей вернулись клоуны, стали препотешно кувыркаться и награждать друг друга пинками, а потом вышла целая семья гимнастов на трапециях: папа, мама и мальчик; все трое в голубых трико, такие мускулистые, особенно мальчуган. Хлопнули в ладоши - гоп-ля, - ухватились за веревку с узлами и мигом забрались под самый купол, а там как начали перекидываться на качающихся трапециях, цепляясь то руками, то ногами и перебрасывая друг другу мальчика, словно мяч! Я сказал Иде в восторге: - Хотелось бы мне быть акробатом! Приятно, должно быть, прыгать в пустоту, а потом ухватиться ногами за трапецию! Ида, как обычно, прижалась ко мне теснее и отвечала восхищенно: - Все дело в тренировке... Если б ты поупражнялся, у тебя бы это тоже получилось. Блондинка посмотрела на нас, сказала что-то тихонько своему кавалеру, и оба засмеялись. После акробатов пришел черед главному аттракциону со львами. Несколько юношей в красных куртках скатали ковер, на котором работали гимнасты. Убирая ковер, они нечаянно завернули в него одного из клоунов; увидев, как его набеленная испуганная физиономия высовывается из ковра, скатанного в трубку, Ида от смеха чуть не упала со стула. Служители живо соорудили посреди арены большую клетку из никелированных стальных прутьев, и вот, под грохот барабанов, в маленькую дверцу просунулась рыжая голова первого льва. Всего было пять львов да еще львица, которая с виду была очень злобной и сейчас же стала рычать. Последним вошел укротитель, очень церемонный и вежливый маленький человечек в зеленой куртке с золотым шитьем, и стал раскланиваться во все стороны. В одной руке у него был кавалерийский хлыстик, а в другой - палка с крючком, вроде тех, какими спускают железные шторы в магазинах. Львы с рычаньем бродили вокруг него, а он преспокойно кланялся публике и улыбался. Наконец он обернулся к львам и, хлопая их своим крючком по задам, заставил влезть на очень маленькие табуреточки, расставленные в клетке. Львы, бедняжки, ерзали на этих кошачьих подставочках и рычали, скаля зубы; некоторые, когда укротитель проходил мимо них, пытались ударить его лапой, но он ловко увертывался. - Да они его сейчас сожрут, - шептала Ида, дергая меня за руку. Тут опять загремели барабаны. Укротитель подошел к одному льву, самому старому, который все засыпал и даже ни разу не рявкнул, открыл ему пасть и сунул в нее голову, да еще три раза сряду. Все захлопали, а я сказал Иде: - Ты не поверишь... но у меня достало бы духу войти в эту клетку и тоже сунуть голову в львиную пасть. А она в полном восторге, прижавшись ко мне, отвечает: - Я знаю, что ты на это способен. Тут блондинка и ее спортсмен как захохочут, глядя на нас. На этот раз мы не могли не заметить, что они смеются над нами. Ида здорово обиделась и шепнула мне: - Они над нами хихикают... Скажи им, что они невежи! Но в этот момент прозвонил колокол, и все встали, а львы, понурив головы, пошли с арены через свою дверку. Первая часть представления окончилась. Мы вышли из цирка погулять в антракте, и эти двое оказались как раз перед нами. Разозленная Ида не переставая шипела мне: - Ты должен сказать им, что они невежи... Если не скажешь - значит, ты трус. И я из самолюбия решил затеять ссору. Позади цирка стоял барак, где за плату можно было посмотреть цирковых животных: с одной стороны - клетки с дикими зверями, а с другой - за барьером, на соломе - ручные и домашние животные на свободе: зебры, собаки, лошади и слоны. В этом бараке было очень темно, но, войдя, мы разглядели ту парочку: они стояли у клетки с медведем. Блондинка рассматривала мишку, который свернулся клубком и безмятежно спал, привалившись своей мохнатой спиной к решетке. Молодой человек держал девушку под руку. Я подошел прямо к нему и твердым голосом сказал: - Скажите-ка... вы не над нами смеялись? Он небрежно обернулся и ответил не задумываясь: - Нет, мы смеялись над одной лягушкой, которая вздумала подражать волу. - А лягушка - это я? - Какая курица кудахчет, та и снеслась. Тут Ида подтолкнула меня под руку, и я повысил голос: - А знаете, кто вы такой? - говорю. - Невежа и грубиян. Он грубо ответил: - Смотрите-ка, блоха голос подает. Тут его спутница стала хохотать, и тогда взбешенная Ида вмешалась в ссору. - Смешного тут мало, - говорит она,- смеяться нечего, лучше не прижималась бы так к моему мужу... Думаешь, я не видела? Ты все время прижималась к нему! Я растерялся, потому что ничего подобного не заметил. Самое большее, если, сидя рядом со мной, она случайно задела меня локтем. Блондинка отвечает возмущенно: - Да ты с ума сошла, голубушка... - Нет, не с ума сошла, а видела, как ты об него терлась. - Да на что мне нужен такой замухрышка, - бросает та с презрением. Если бы я захотела, так прижалась бы к настоящему мужчине... Вот он настоящий мужчина. Говоря это, она схватила руку своего дружка, как в колбасной берут окорок, чтобы показать покупателю. - Вот к такой руке стоит прижаться, - говорит она. - Смотри, какие мускулы... Смотри, какой он сильный. Мужчина в свою очередь шагнул ко мне и говорит угрожающе: - Ну, довольно... Убирайтесь... Не то хуже будет... - Это мы еще посмотрим, закричал я в бешенстве, поднявшись на цыпочки, чтобы сравняться с ним. То, что потом случилось, я буду помнить до самой смерти. Он ничего не ответил, но вдруг схватил меня подмышки и поднял, как пушинку. Как я уже сказал, на другой стороне барака, напротив клеток, лежали на соломенной подстилке ручные животные. Прямо против нас расположилось семейство слонов: отец, мать и слоненок; он был поменьше взрослых слонов, но все-таки здоровый, как лошадь. Они стояли в тени, прислонясь друг к другу крупами, повесив уши и мотая хоботами. Так знаете, что сделал этот нахал? Поднял меня и вдруг как посадит верхом на слоненка! А тот, видно, решил, что пришел его черед выступать в цирке, и пустился рысцой по проходу между клеток. Что тут только было! Весь народ врассыпную, Ида, вопя, бежит за мной, а я еду верхом на слоненке и все пытаюсь ухватить его за уши. В конце прохода я не удержался и скатился на землю, ударившись затылком. Что было дальше - не знаю, потому что я потерял сознание, а очнулся уже на пункте скорой помощи; Ида сидела рядом и держала меня за руку. Как только мне стало немного лучше, мы поплелись домой, не досмотрев второго отделения в цирке. На следующий день я сказал Иде: - Это твоя вина... Ты мне задурила голову, и я вообразил о себе бог знает что... А эта женщина была права: я просто замухрышка. Но Ида взяла мою руку и, нежно глядя на меня, сказала: - Ты был просто изумителен... Он тебя испугался, потому и посадил на слона... А верхом на слоне ты был так хорош... Жаль только, что под конец свалился. Ну что тут будешь делать! Для нее я один человек, а для других другой. Кто может знать, что видят женщины, когда они любят?.. Посредник Когда я поднимался по лестнице палаццо, мажордом Антонио предупредил меня: - Не воображай, что с княгини много возьмешь, она скупа до ужаса... С тех пор как у нее умер муж, она пристрастилась вести дела сама, и теперь никому не дает поживиться. - Она старая? - спросил я наугад. - Она-то старая? Она молодая и красивая... Ей, должно быть, нет и двадцати пяти... Посмотришь на нее - кажется, просто ангел... Да, внешность обманчива. Я ответил: - Будь она хоть самим чертом, я не жду от нее ничего, кроме того, что мне причитается... Я посредник, а у княгини продается квартира; я ей эту квартиру продаю, получаю свои проценты - и до свиданья. - Ну, это не так-то просто... Она тебе еще попортит крови. Подожди, я схожу предупредить ее. Он впустил меня в вестибюль и пошел предупредить княгиню, которую назвал "превосходительством", как будто она была мужчиной. Я подождал немного в этом страшно холодном вестибюле, где, как в настоящем старинном палаццо, свод был отделан фресками, а стены увешаны гобеленами. Наконец Антонио вернулся и сказал, что их превосходительство ожидают меня. Мы прошли целую анфиладу залов, и тут в одном из них, большего размера, чем другие, в нише окна я увидел секретер, а за ним княгиню, которая сидела и что-то писала. Антонио почтительно приблизился со словами: - Вот синьор Проетти, ваше превосходительство. А она, не поднимая глаз: - Подойдите поближе, Проетти. Я подошел вплотную, так что мог ее хорошо рассмотреть, и сразу должен был признать, что, сравнивая ее с ангелом, Антонио не преувеличивал. У нее было тонкое, белое лицо, нежное и приятное, черные волосы и такие длинные ресницы, что они отбрасывали тень на щеки. Немного вздернутый носик был такой изящный и прозрачный, точно он привык вдыхать один лишь аромат духов. Маленький рот ее с чуть припухлой верхней губкой походил на розу. Я перевел взгляд на ее фигуру. Одета она была в черное, жакет облегал ее стройное тело; у нее были пышные бедра и грудь и осиная талия, которую можно было бы обхватить пальцами. Она писала - рука у нее была белая, тонкая, изящная, с бриллиантом на указательном пальце. Потом княгиня подняла на меня глаза, они были прекрасны - большие, карие, бархатистые и одновременно прозрачные. Она сказала: - Ну что же, Проетти, пойдем осматривать квартиру? Голос у нее был нежный и ласковый. Я пробормотал: - Да, княгиня. - Пройдемте сюда, Проетти, - сказала она, взяв большой железный ключ. Мы вновь прошли через анфиладу залов в вестибюль, где она приказала Антонио, поспешно распахнувшему перед ней дверь: - Антонио, скажите-ка истопникам - пусть больше не подкладывают угля в топку, здесь можно задохнуться от жары. Я удивился, потому что в вестибюле, да и во всех других комнатах было страшно холодно. Мы пошли по лестнице - она впереди, я следом за ней, и пока княгиня шла передо мной, я успел убедиться, что фигура у нее была прекрасная: княгиня была высокая, тонкая, со стройными ногами, черная одежда еще больше подчеркивала белизну ее шеи и рук. Мы поднялись на два пролета по парадной лестнице, затем еще на два по черному ходу и наконец в глубине чердака нашли железную винтовую лестницу, которая вела в квартиру. Пока княгиня взбиралась по этой лестнице, я карабкался сзади, опустив глаза, потому что знал, что стал бы смотреть на ее ноги, а я не хотел этого - я уже преклонялся перед ней, как перед любимой женщиной. Мы вошли в квартиру, состоявшую, как я сразу увидел, из двух больших комнат с плиточным полом и тюремными окнами вверху, под самым потолком. Третья комната находилась внутри круглой башенки. Стеклянная дверь из нее вела на балкон с перилами, висевший над большой крышей, крытой коричневой черепицей. Княгиня распахнула стеклянную дверь и вышла на балкон, говоря: - Идите сюда, Проетти, посмотрите, какой вид. И правда, с балкона открывалось прекрасное зрелище: был виден весь Рим, со множеством крыш, с куполами и колокольнями. День был ясный, и на фоне голубого неба между крышами виднелся даже купол собора Святого Петра. Взволнованный смотрел я на эту панораму, но почти ничего не видел, думая лишь о княгине, которая поглощала все мои мысли, я ни на минуту не мог забыть о ней. Тем временем она вернулась в комнату. Я обернулся и машинально спросил: - А какие удобства? - Вас интересует ванная? Вот она. Княгиня подошла к небольшой двери, не замеченной мною, и показала мне крохотную прямоугольную комнатку с низким потолком, без окна, в которой была установлена ванна. При первом же взгляде я определил, что в этой ванной комнате все было дешевенькое, как в домах, сдающихся внаем. Княгиня прикрыла дверь в ванную и, держа руки в карманах жакета, остановилась посреди комнаты:
|
