Часть первая 4 страница. Фрейлины занимали во дворце комнаты, не соединенные между собой; говорят, молодые люди пользовались этим обстоятельством

Фрейлины занимали во дворце комнаты, не соединенные между собой; говорят, молодые люди пользовались этим обстоятельством, а синьорина ди Кумиана была не строже своих подруг, но, в отличие от них, у нее хотя бы было оправдание. Тот, кого она любила, и любила всю жизнь (мое свидетельство вряд ли вызывает сомнение), был не только повелитель для всех своих подданных, не только один из великих европейских государей, но и человек во всех отношениях выдающийся.

Бедняжка Кумиана, видя, как все покоряются принцу, тоже уступила; она имела неосторожность показать молодому герцогу дорогу в свою комнату; он постарался не забыть ее, и после второго посещения неосторожной фрейлине уже не в чем было ему отказывать.

Для Виктора Амедея наступила пора первых страстей, он только начинал познавать их. Его возлюбленная была предана ему бесконечно, и хотя он и она были страстно влюблены друг в друга, они все же ухитрялись скрывать свои отношения до того дня, когда последствия их свиданий стали заметны, а это было опасно. О том, что их ждало, страшно было и думать. Кумиана знала своего отца; честолюбие не могло заглушить у него понятие о чести, и соблазнитель его дочери, будь то принц или последний мужлан, не дождется от него ни милости, ни прощения.

Оказавшись в столь отчаянном положении, бедняжка, обладавшая большой силой характера, решила прибегнуть к вернейшему средству. Прежде всего она пригласила к себе доктора Петекью, чтобы удостовериться в постигшей ее беде, а когда сомнений не осталось, она, ничего не сказав любовнику, приняла решение, которому герцог, возможно, воспротивился бы.

Виктор Амедей в то время был целиком во власти своей любви к юной Кумиане и не имел даже отдаленного представления о намерениях фрейлины. Именно эта любовь побудила его отказаться от брачного союза, задуманного матерью.

Причину отказа он не называл, выдвинув тысячу других возражений; он попытался даже сыграть на своей нежной привязанности к матери. Герцогиня была очень тронута этим, но не сдалась: корона сверкала у нее перед глазами, ослепляя своими лучами даже ее сердце.

Но прежде чем перейти к описанию истории, позволившей синьорине ди Кумиана преодолеть щекотливое положение, к которому привела ее любовь, надо немного рассказать об известной политической комедии — той, что Виктор Амедей разыграл сам и заставил разыгрывать свою мать в связи с его предполагаемой женитьбой на португальской инфанте.

В характере Виктора Амедея уже было заметно упорство, которое отчетливо проявилось позднее в том, как он владел собой и управлял другими. Сначала он тянул время, затем подыскивал разные отговорки, но прямо не отказывался и всячески лавировал. Герцогиня-мать терпеливо выслушала его, но затем заговорила резко, напомнив ему, что она регентша и мать; тогда молодой герцог решил быть с ней откровенным и раскрыл свои карты.

— Вы моя мать, и я счастлив этим, сударыня, — сказал он ей тоном, в котором впервые почтение отступило перед решимостью, — но вы остаетесь регентшей только потому, что мне еще не угодно править самому. Я совершеннолетний с четырнадцати лет и объявляю вам, что последний из приведенных вами доводов более не играет роли.

Герцогиня смотрела на него с ужасом.

— Ах, вот оно что! — произнесла она. — Что все это значит?

— Это значит, сударыня, что я не желаю жениться на инфанте, коль скоро вы об этом спрашиваете; это значит, что я не хочу покидать подданных, ибо они любят меня и я люблю их; это значит, что землями, передающимися по наследству в Савойском доме, должен управлять старший в роду, и я не нарушу своего долга по отношению к моему роду.

— Но, сын мой, это ведь прекрасный союз, о котором можно только мечтать: исполнились мои самые заветные желания; я не понимаю вашего сопротивления; вы впервые так говорите со мной. Бунтарство вам не свойственно, оно исходит не от вас.

— То, что вы называете бунтарством, сударыня, я называю своим правом, и никто не внушал мне его: оно исходит от меня и ни от кого другого. Вы помните, как в двухлетнем возрасте я сам надел на себя цепь ордена Благовещения, не ожидая, пока мне ее дадут. Так вот тот ребенок стал теперь молодым человеком, и этим все сказано.

— Но Франция, сударь!.. Людовик Четырнадцатый!.

— Сударыня, вы француженка и питаете к Людовику Четырнадцатому больше уважения, нежели это подобает герцогине Савойской. Но я итальянец; я полновластный и независимый государь и до сих пор подчинялся лишь Богу и вам. Впредь я надеюсь полагаться только на Бога и свою шпагу.

Герцогиня Савойская была слишком хитра, чтобы настаивать; она призадумалась, прекрасно понимая, что ей не удастся диктовать сыну свою волю, как прежде: сначала он будет молча сопротивляться ей, а затем взбунтуется по-настоящему и будет поступать как ему заблагорассудится.

Несмотря на огромное желание осуществить столь дорогой ее сердцу план, герцогиня решила, что доверие и нежная привязанность сына стоят жертвы и лучше сохранить еще на несколько лет возможность спокойно править в Савойе, нежели ставить эту власть под удар, а затем лишиться всего.

После того как решение было принято, надо было найти выход из затруднительного положения, в каком оказалась Савойя: обещания были уже даны и Франция успела выразить свою волю; теперь необходимо было так хитро повести дело, чтобы, устранив все препятствия, прервать переговоры о браке и ничем за это не поплатиться. Герцогиня-мать относилась к той категории людей, которые все решают быстро и умеют выбирать средства для осуществления своих планов. Она придумала способ, делающий честь ее политическому чутью, хотя об этом мало известно, ибо подобные факты, как правило, не попадают в анналы истории.

Я же узнала о них от самого Виктора Амедея.

На следующий день герцогиня попросила сына посетить ее по окончании мессы: она хотела обсудить с ним важные дела. Он пришел и выглядел столь же непреклонным, как накануне. Герцогиня, заметившая его решимость, была опять поражена.

Тщедушный ребенок становился мужчиной, тот ребенок, который когда-то чуть не умер у нее на руках, оказавшись жертвой ее слепой любви и странных лекарств, какие он принимал. Со дня его рождения до девятилетнего возраста герцогиня консультировалась со всеми медицинскими светилами Европы, она испробовала все способы лечения, рекомендованные ими, но тщетно: юный принц угасал.

Однажды его дядя дон Габриель — он был внебрачный сын его деда и очень любил своего племянника — приехал повидаться с ее королевским высочеством и посоветовал ей пригласить никому не известного человека, избавившего его от тяжелого желудочного заболевания совершенно особым способом лечения и ухода.

— Это прекрасный, великолепный врач; среди ученых он не пользуется большим авторитетом, но зато очень популярен среди народа в Турине, я за него ручаюсь. Вы же знаете, сударыня, как я люблю моего досточтимого племянника, как мне дорого его драгоценное здоровье, и должны поверить мне, если я прошу вас испытать моего Петекью.

Обрадованная тем, что обнаружился еще один врач, с кем она прежде не советовалась, и доверявшая, как господин Арган, оракулам «достойниссиме факультете», герцогиня Савойская преисполнилась надежд и, громко закричав, потребовала немедленно привести его. Дон Габриель постоянно держал врача при себе и в тот же вечер привел его. Петекья осмотрел, прослушал, прощупал больного ребенка и вместо всяких снадобий, трав, эликсиров прописал иной режим питания, велел кормить его не кашей, а великолепными хлебными палочками, которые в Турине называют «гриссини».

За два месяца, избавившись от лекарств и полюбив хлебные палочки, королевский отпрыск сделался сильным, здоровым и, судя по всему, мог прожить еще сто лет. Благодарный герцог Амедей навсегда сохранил особое пристрастие к «гриссини» и никогда не ел другого хлеба.

Итак, после разговора, который я привожу, ее высочество герцогиня впервые осознала, что ей придется считаться со своим сыном.

Она приняла его с такими церемониями, к каким он не привык, но сделал вид, что не замечает этого, чтобы не отказываться от этого ритуала и вместе с тем не рассыпаться в благодарностях.

— Со вчерашнего дня я много думала, сын мой.

— Счастлив это слышать, сударыня; вы так мудры, что ваши размышления могут быть лишь благотворны.

— Вы очень решительны, сударь, и, судя по всему, ваша воля для вас закон.

— Сударыня, я учусь быть таким, каким должен стать когда-нибудь, а именно: способным приказывать другим, поэтому я приказываю самому себе, лучшего способа ведь не придумаешь, не так ли?

— Вы приказываете самому себе?.. Однако в данном случае вы оказываете сопротивление мне, отвергаете корону только потому, что какая-то честолюбивая и легкомысленная особа забавляется, пробуждая в вас желания, свойственные молодости, дабы руководить вами и направлять вас, как ей хочется. Не надейтесь обмануть меня, я ваша мать и повелительница в Турине, я знаю все: от меня ничего не скрыто.

Поняв, что его игру разгадали, принц покраснел, но не смутился.

— Прекрасно, сударыня, так что же вы хотели мне сказать? — спросил он, желая этим подчеркнуть, что она до сих пор еще ничего не сказала или что все ею сказанное — пустые слова. Герцогиня поняла его, однако во время этой встречи один старался перехитрить другого.

— Я действительно хотела поговорить с вами, сударь, о том, что сочла своим долгом удовлетворить ваше желание: поскольку брак с кузиной вам совсем не по душе, он не состоится.

Герцог поклонился:

— Чтобы быть в этом уверенным, мне не требовалось согласия вашего высочества.

Таким образом, герцог опять сумел оттолкнуть свою мать и она вынуждена была проглотить эту обиду, как и все остальное. Он не оставлял ей даже возможности простить его, ибо простил себя сам.

— Не знаю, так ли уж вы были уверены в этом, как вам теперь кажется, сударь; но в любом случае исполнять вашу волю придется вашей матери, и вы окажете мне честь, согласившись с этим.

Принц снова поклонился, но на этот раз молча.

— Угодно ли вам признать это? — добавила герцогиня, видя, что сын не отвечает ей.

— Я готов, сударыня.

— Поскольку мы уже дали слово, надо сделать вид, что нас вынуждают поступить иначе, не так ли?

— Слово дали вы, сударыня.

— Пусть так! Но до сих пор мое слово было одновременно и вашим, словом герцога Савойского, не забывайте этого. Следовательно, надо сделать так, чтобы решение казалось вынужденным и наша честь не была задета; видимо, только наши подданные могут возложить на себя это бремя.

— Я согласен с вами.

— Подчинимся же воле подданных. Иначе король Франции не простил бы нам, а он очень близкий сосед, могущественный и опасный!

— Я не люблю короля Франции, матушка, он слишком много мнит о себе, потому что никому не удается победить его; дайте мне время, и я скоро попытаюсь сделать это.

— О! Будьте осторожны!

— Я пока еще не правил самостоятельно, сударыня, и не пугайтесь, пока не увидите, как я это буду делать.

Получив отпор по всем вопросам, регентша свела разговор к задуманному ею плану: она представила его сыну во всех подробностях, с такой ясностью и четкостью, что он не удержался и похвалил ее. Герцог одобрил план и еще долго обсуждал его с регентшей. Роли были распределены: за исключением матери и сына, все действующие лица были искренними и вели себя по совести, в полном убеждении, что они действуют по собственной воле, подчиняясь внутреннему порыву.

На этом примере герцог Савойский под руководством ловкой любовницы и многоопытной матери учился политическим интригам, что было хорошей школой для него. Упомянутые события происходили примерно за год до моего приезда, и они были изложены мне в мельчайших подробностях как жертвами обмана, так и самими обманщиками.

 

VII

 

К концу 1680 года собрание выборных от сословий Португалии торжественно объявило об одобрении намеченного брака. Когда новость облетела Турин — а это произошло за несколько дней до разговора, приведенного выше, — итак, повторяю, когда эта новость облетела Турин, взбудоражилась вся страна. Все помнили о том, как прежние испанские короли правили в Неаполе и Милане, и понимали, чего можно ожидать в Пьемонте от вице-короля Португалии.

Вначале регентша осторожно препятствовала распространению этих слухов. Но теперь, напротив, ловкие агенты нашептывали повсюду, что нельзя допустить отъезда принца, нужно изо всех сил протестовать против его удаления и что, в конце концов, Виктор Амедей, сын местных герцогов, принадлежит народу, у которого никто не имеет права отнимать его; что жителям Пьемонта и Савойи лучше всем как один подняться, чем примириться с изгнанием их принца.

Маркиз ди Пьянджа и маркиз ди Парола возглавили сопротивление: это были именитые и влиятельные синьоры. Герцогиня-мать и молодой герцог не могли и желать ничего лучшего, ведь эти люди действовали по собственному побуждению.

Они так активно и искусно убеждали всех, что выборные от сословий Пьемонта и Савойи собрались, чтобы выразить свое несогласие, и в полном составе явились во дворец, чтобы вручить регентше прошение, на которое она не обратила внимания, заявив, что решение о браке уже принято и что вся Европа знает об этом и одобряет его, а потому она не желает слушать никаких возражений.

— Да, сударыня! — воскликнул маркиз ди Пьянджа. — Европа сказала свое слово, но не Пьемонт и не Савойя, хотя никого, кроме них, это не касается. Поэтому, сударыня, если вы не хотите, чтобы случилось великое несчастье, пожалейте нас и не настаивайте на столь жестоком решении.

Но регентша, напротив, ответила, что решение уже принято и она будет на нем настаивать; выборные от сословий ушли разочарованные и чуть ли не взбешенные; они собрались у Паролы, где высказывались самые противоречивые мнения.

— Все дело в регентше, это она велит заключить брак, — кричали со всех сторон, — но наш герцог не хочет покидать нас.

— Правильно, — говорил кто-то другой, — вы видели? У него были слезы на глазах, когда ее королевское высочество говорила с нами.

— Надо встретиться с ним без нее! — послышалось два или три голоса.

— Да, без нее, пусть он выслушает нас, — подхватило большинство, — и скажет, каковы его подлинные намерения, ведь он наш повелитель, и если наш герцог прикажет не отпускать его, мы сделаем это даже вопреки герцогине.

И, словно одержимые, они начали выкрикивать хором:

— Наш герцог! Наш герцог!

Эти крики раздавались по всему городу; принц и регентша следили за развитием событий и, когда почувствовали, что время пришло, сделали последний ход. Герцогиня-мать уехала на неделю к моей свекрови в Верруа под предлогом визита вежливости, а также для того, чтобы осмотреть крепость, которую пришлось бы защищать в случае возможной войны. Виктор Амедей остался в Турине, и в тот же вечер депутация синьоров во главе со славным Пьянджей и великолепным Паролой — высокородными марионетками, веревочки которых герцогиня держала в своих руках, — явилась во дворец и потребовала встречи с юным принцем. Виктор Амедей заставил долго упрашивать себя, хотя ждал их с нетерпением, спрятавшись за шторой, и видел, как они пришли.

Синьоры так распалились, что чуть не взломали дверь, а затем бросились к его ногам, умоляя.

— О ваша светлость! — возопили они в один голос. -

Смилуйтесь; останьтесь с нами! Во имя Неба, не покидайте нас!

В этом стройном хоре выделялся голос маркиза ди Пьянджи, отличавшийся жалобной интонацией:

— Ваша светлость, госпожа регентша очень любит ваше высочество, но ее амбиции губят Савойю и вас. В чужой стране вы, без сомнения, пожалеете, что оставили своих подданных, верных слуг Савойского дома. Ваша светлость, подумайте о нас! Подумайте о нас!

Герцог, казалось, был глубоко тронут; он вытирал глаза, как будто плакал, пытался что-то сказать, но якобы не мог.

— Господа! Друзья мои! Маркиз ди Пьянджа! — бормотал он. — Я понимаю, я знаю… Но, но… что делать?

— Вы повелитель, ваша светлость, и всемогущий повелитель, ваша воля — закон для всех. Скажите, что вы не, согласны.

— Все решено, господа, — вновь заговорил принц, — согласие достигнуто, слово дано. Корабли, которые должны увезти меня в Португалию, уже в пути. Герцог Кордовский скоро высадится в Ницце и будет ждать меня, чтобы сопровождать в Лиссабон. Я спрашиваю вас, господа, не слишком ли поздно?

— Откажитесь, ваша светлость, — ответил князь делла Цистерна, — народ Савойи и Пьемонта поднимется, чтобы удержать вас.

— А моя мать, господа? — воскликнул принц.

— Нам все известно, — энергично вмешался маркиз ди Симиана, — это ее высочество герцогиня принуждает вас.

— Кто меня принуждает?.. Господа, — сказал Виктор Амедей, — это суровое обвинение.

— Простите, ваша светлость, простите, — подхватил граф ди Прована ди Друент, бывший воспитатель герцога, — извините господина ди Симиана, может быть, он зашел в своих словах слишком далеко, но мы все думаем так же, как и он. Ваша прославленная матушка соблаговолила доверить мне воспитание вашего высочества; я не жалел сил, чтобы развить природные данные и вырастить великого государя и достойнейшего человека. Но я трудился для нас, во имя счастья и славы нашей страны. И именно наша страна должна воспользоваться благами вашего правления, а те, кто попытается помешать этому, должны быть устранены, кто бы они ни были.

— Синьор, — ответил юный герцог, — обратите внимание, что вы, мой воспитатель, призываете меня к неповиновению.

— Я призываю вас к выполнению долга, ваша светлость, подчинению закону, продиктованному вам самим

Господом. Принц не принадлежит своей матери, принц при надлежит своему народу. Вы не можете снять с себя это бремя, вам придется нести его до конца. Вы отвечаете за ваших подданных перед нашим общим владыкой — перед Богом! Вы останетесь!

— Вы останетесь, останетесь! — вторили остальные.

— Я не могу, господа, действительно не могу.

— И тем не менее вы должны нам это обещать.

И все присутствующие опустились на колени, протянув руки к принцу и восклицая:

— Останьтесь! Останьтесь!

Добрый юный принц еще несколько минут позволял, чтобы его упрашивали, затем сделал вид, что уступает, и наконец с трудом исторг из себя обещание, которое ему смертельно хотелось дать как можно скорее. Радость вырвалась из дворца на улицу, распространилась по городу, а оттуда по всей Савойе и Пьемонту.

Но исторгнутым обещанием дело не кончилось.

Принц притворился, что вспомнил вдруг о матери и задрожал при одном лишь воспоминании о ней.

— Но регентша? — начал он. — Господа, господа, как сообщить ей об этом, когда она вернется?..

— Госпожа регентша? — переспросил воспитатель герцога.

— Да, господин ди Прована.

— Позволит ли ваше высочество дать ему совет?

— Я всегда готов выслушать совет, сударь, вы это знаете, — смеясь, ответил принц, — даже если мне не придется следовать ему.

— Так вот, ваша светлость, госпожа регентша уже давно обрела большую власть над вашей душой; она привыкла повелевать и управлять вами; когда вы снова встретитесь с ней, ее влияние одержит верх и вы забудете о нас.

— Так что же тогда делать? — спросил принц.

— Необходимо избежать встречи с ней…

— Это невозможно, сударь, она возвращается через два дня.

— Она не вернется, если вы соблаговолите одобрить мое предложение.

— Говорите.

— Крепость Верруа — одна из самых защищенных в Савойе. Напишите несколько строк, ваша светлость, и госпожа регентша будет… нет, не арестована, а просто задержана в крепости или в своих покоях, и это продлится до тех пор, пока португальцам не будет послан отказ.

— О господа! Моя мать!..

— Поверьте, ваша светлость, герцогине будет оказано величайшее почтение, с ней будут обращаться так же как но дворце, и, за исключением свободы, она ничего не будет лишена.

— За исключением свободы!

— Любовь, которую питает госпожа герцогиня к вашему высочеству, слишком хорошо известна всем, и вряд ли можно сомневаться в том, что она простит вас.

— Нет, господа, нет, я не могу на это согласиться, — сказал принц.

Но последние слова были произнесены очень тихо; дворяне поняли, что нужно лишь проявить настойчивость; если принц и сопротивляется, то делает это лишь для того, чтобы соблюсти приличия, уступая якобы не по доброй воле. Наконец князю делла Цистерна, его близкому другу, пришла в голову идея отправить графине ди Верруа и ее сыну приказ задержать вдовствующую герцогиню Савойскую в их крепости вплоть до нового распоряжения, не выпускать ее ни под каким предлогом и во всем подчиняться лишь грамоте с подписью Виктора Амедея, удостоверенной государственной печатью.

Приказ был составлен, оставалось лишь подписать его. Принц, отведя глаза и глубоко вздохнув, поставил подпись.

Послание передали курьеру и велели ему ехать по главной дороге. А в это время регентша возвращалась кружным путем; она прибыла в Турин через восемь часов после того, как собравшихся распустили. Чтобы подвести комедию к развязке, герцог притворился удивленным и подавленным; он зарыдал и при свидетелях, разумеется, бросился к ногам матери, признавшись в своей вине и вручив себя ее власти, чтобы она могла отомстить так, как ей захочется.

— Отказ уже послан в Португалию? — спросила регентша.

— Да, сударыня, — ответил юный принц, опустив глаза.

— Значит, сделать уже ничего нельзя?

— Невозможно, послание уже далеко.

— Что же, сын мой, если уж так случилось, пусть исполнится ваша воля! Дай Бог, чтобы вам никогда не пришлось раскаяться в этом! Однако я требую от вас свидетельства послушания.

— Какого угодно, сударыня, всего, что хотите, лишь бы вернуть ваше расположение ко мне.

— Виновные, то есть те, кто смутил вас, должны искупить вашу и свою собственную вину. Завтра же я прикажу арестовать их.

— О сударыня! Будьте осторожны! Их сторонники очень сильны.

— В Пинероло стоят французы: они вам помогут.

— А вы не боитесь показывать им дорогу к нашим городам? Они ведь ее не забудут в дальнейшем.

— Сын мой, я вручила вам шпагу вашего отца, и вы должны научиться пользоваться ею в борьбе с врагами вашего дома; я же принимаю друзей, призываю союзников, а значит, мне незачем их бояться.

Маркизы ди Пьянджа и ди Парола, а также граф ди Прована ди Друент были арестованы и посажены в тюрьму; они были в ярости и проклинали слабоволие принца.

— Какое будущее и какое правление нас ожидает! — говорили на всех углах. — Выдать своих друзей!

Позднее и друзья и враги прекрасно поняли, с каким принцем они имеют дело; тот, кто выдал их, умел править ими и защищать их. Его политическая уловка была чрезвычайно хитроумной, и он гордился ею как лучшим своим деянием.

— Вообразите только, — говорил он мне позднее, в те времена, когда он делился со мной всем, — в каком неприятном положении я мог оказаться, женившись на инфанте Изабелле. Через два года королева Португалии родила бы сына, и мне пришлось бы возвращаться к моим суркам ни с чем; хорош бы я был в глазах Европы! Нет ничего глупее изгнанного короля, особенно по вине младенца-наследника. Мне было бы тяжело с этим смириться. Возможно, я бы отверг своего маленького шурина: отсюда — война против всех и угроза для моих владений. К тому же я бы овдовел, поскольку бедняжка-кузина умерла в тысяча шестьсот девяностом году и все мои права она унесла бы с собою. Таким образом, мне, наверно, повезло, что все случилось именно так, не правда ли?

Но забавно то (смешное ведь всегда скрывается за серьезным), что кардинал д'Эстре, а он был тогда послом Франции в Турине, в тот самый день, когда свадьба расстроилась, прислал герцогине-матери приуроченный к этому событию подарок, поставивший ее и его в неловкое положение: этот подарок он выписал из Парижа, а придумала его г-жа де Лафайет, автор «Заиды» и «Принцессы Клевской».

Он представлял собой ширму, на которой была изображена герцогиня-мать в окружении всех Добродетелей с их особыми атрибутами. Напротив нее стоял герцог Савойский — на изображении он был красивее, чем в жизни. Принцесса, окруженная Удовольствиями и Амурами (в одном из них легко было угадать г-жу ди Сан Себастьяно), указывала ему туда, где на фоне моря просматривались очертания Лиссабона, а над ними аллегорические фигуры Славы и Доброго имени дули в свои трубы и размахивали лавровыми ненками вокруг девиза, позаимствованного, как мне было сказано, у пола Вергилия: Matre dea monstrante viam. note 3

Ширма была украшена драгоценнейшими алмазами и редчайшим жемчугом.

Словом, эта оплошность обошлась кардиналу д'Эстре в значительную сумму.

 

VIII

 

Итак, несмотря на подарок кардинала, на запоры, удерживающие и заложниках главарей взбунтовавшейся знати, несмотря на французских солдат в Пинероло, португальский брак не состоялся и Пьемонт сохранил своего принца. Именно этого и надо было добиться.

Но, поскольку маркиз ди Пьянджа и его товарищи по несчастью все еще находились в тюрьме, их друзья, оставшиеся на свободе, с утра до вечера досаждали герцогу своими просьбами об их освобождении.

— Никто не будет служить вам, ваша светлость, — во все горло кричал князь делла Цистерна, — если так награждают тех, кто был вам предан.

— Неужели, мой дорогой князь, — отвечал Виктор Амедей, хитро улыбаясь, — вы и в самом деле так полагаете? А я, тем не менее, очень рассчитываю на вас.

— Вы соблаговолите помиловать пленников, ваша светлость?

— Это решаю не я, князь, а моя мать.

— Что ж, постарайтесь убедить герцогиню.

— Поскольку вы просите об этом, дорогой князь, я поговорю с ней сегодня же вечером.

И действительно, в тот же вечер герцог в сопровождении многочисленной свиты отправился к герцогине и со смущенным видом, часто скрывавшим его хитрость, сказал:

— Сударыня, я пришел просить вас о личном одолжении: освободите синьоров, которые, преданно служа мне, пытались склонить своего повелителя к нарушению долга. Не откажите мне в этом: я уже достаточно наказан тем, что имел несчастье вызвать ваше недовольство, и несправедливо, чтобы другие страдали из-за меня.

Герцогиня поняла, что сын больше не нуждается в ее опеке, что, сыгран маленькую роль, он осознал свою силу, и, как говорил король Карл IX на следующий день после Варфоломеевской ночи, осознал настолько, что мог уже показать, каковы его намерения.

Когда пленники пришли благодарить принца, ее высочество герцогиня почувствовала их чрезвычайную сдержанность, холодность и даже пренебрежение к ней.

— Итак, господа, — сказал Виктор Амедей, будто бы ничего не заметив, — кажется, мне не придется ехать в Португалию и у нас нет больше регентши.

Очевидно, синьоры все поняли: их лица совершенно преобразились, и с тех пор они так ревностно, так преданно служили своему повелителю, будто вовсе не он был повинен в том, что они провели несколько месяцев в тюрьме. Виктор Амедей больше никогда не объяснялся с ними и так и не открыл им подоплеку интриги; тайна хранилась надежно, хотя в нее были посвящены и женщины: регентша, г-жа ди Сан Себастьяно и я. Виктор Амедей и в те времена, когда был герцогом, и когда стал королем, делился секретами только со своими любовницами. Что же касается его матери, она имела право знать обо всем.

Я только что упомянула о г-же ди Сан Себастьяно. Вернемся же к деликатному положению, в котором она находилась, и к истории, которую я обещала рассказать.

История эта известна мне от Петекьи: он был в нее посвящен, и не случайно. Герцог же мне ничего не рассказывал. Это была тайна за семью печатями, и он не доверял ее мне. У него были на то свои основания и последующие события подтвердили его правоту.

Юная Кумиана решила поступить по своему усмотрению по трем соображениям.

Первое состояло в необходимости любой ценой спасти свою честь для того, чтобы не погубить себя окончательно во мнении света и не лишить возможности когда-нибудь вновь появиться при дворе в ореоле внешне незапятнанной репутации и под прикрытием имени достопочтенного и высокородного супруга.

Второе соображение доказывает, что, хотя фрейлина была еще очень молода, она обладала большим умом и опытом. Она поняла, что герцог еще не искушен и что он очень быстро насытится первой любовью, если все препятствия на пути будут устранены, особенно при дворе, где самые красивые женщины неизбежно будут одаривать могущественного, молодого и красивого принца своей благосклонностью. Любовь, ослабевающая сама по себе, размышляла Кумиана, не вспыхнет вновь никогда, в то время как узы разбитой любви становятся все крепче и теснее.

Третье соображение — желание во что бы то ни стало убедить герцога и герцогиню в том, что ее любовь была искренней и бескорыстной сердечной склонностью, а не холодным расчетом.

Честолюбивая молодая особа приняла решение без колебаний.

Однажды утром по окончании мессы она обратилась к регентше с нижайшей просьбой уделить ей несколько минут.

Герцогиня пригласила ее в свой кабинет.

— Говорите, синьорина, — сказала она.

Вид у герцогини был суров, ибо она предчувствовала какой-то умысел; ее высочество была женщина строгих правил и не отличалась снисходительностью к человеческим слабостям, поскольку сама никогда в жизни не уступала им.

Синьорина ди Кумиана, рыдая, бросилась к ее ногам.

— Ваше высочество, — воскликнула она, — пожалейте меня!

— Пожалеть вас! В связи с чем? — спросила регентша.