Часть четвертая

 

Кардинал Лотарингский сделался безраздельным властителем дум королевы-матери. Видам де Шартр не пользовался больше ее милостью; впрочем, его любовь к мадам де Мартиг и стремление ни от кого не зависеть помешали ему почувствовать должным образом эту потерю. В течение десяти дней, пока болел король, у кардинала было достаточно времени, чтобы выносить свои замыслы и заставить королеву принять решения, согласные с тем, что он задумал. Когда король умер, королева-мать повелела коннетаблю остаться в замке Турнель, у тела покойного короля, для исполнения положенных церемоний. Это поручение отстранило его от всех событий и лишило свободы действий. Коннетабль послал гонца к королю Наваррскому, наказывая ему спешноприбыть, чтобы вместе с ним воспротивиться возвышению Гизов, которое, как он видел, должно было вскоре последовать. Герцогу Гизу было поручено командование войсками, а управление финансами — кардиналу Лотарингскому; герцогиня де Валантинуа была удалена от двора; были возвращены кардинал де Турнон, заклятый враг коннетабля, канцлер Оливье, заклятый враг герцогини де Валантинуа; одним словом, облик двора совершенно изменился. Во время погребения герцогу Гизу было поручено нести королевскую мантию наравне с принцами крови; он и его братья стали полными хозяевами положения не только благодаря влиянию кардинала на настроение королевы, но также и вследствие ее убеждения, что в случае, если они станут внушать ей недоверие, она сможет их устранить, тогда как коннетабля она удалить не смогла бы, ибо он пользовался поддержкой принцев крови.

Когда траурные обряды были завершены, коннетабль явился в Лувр, но был принят молодым королем с большой холодностью. Коннетабль хотел говорить с ним наедине, но король, призвав Гизов, сказал ему в их присутствии, что советует ему отдохнуть, что должности управляющего финансами и командующего армией уже розданы, а если понадобятся его советы, то его призовут. Королева-мать приняла его еще более холодно, чем король, и даже припомнила ему, как он говорил покойному королю, что дети его на него непохожи. Принц Конде, менее покладистый, чем его брат, открыто роптал на это, но его сетования были бесплодны: его удалили от двора, послав во Фландрию для подписания договора о мире. Королю Наваррскому показали подложное письмо испанского короля, в котором он обвинялся в посягательстве на некоторые испанские крепости, посеяли внем опасение за свои собственные земли и, в конце концов, внушили ему намерение уехать в свой Беарн. Королева придумала для этого удобный повод, поручив ему сопровождать королеву Елизавету, и даже предписала ему отправиться впереди ее величества. Таким образом, при дворе не осталось больше никого, кто мог бы противостоять могуществу дома Гизов.

Как ни обидно было принцу Клевскому оказаться отставленным от сопровождения ее величества Елизаветы, у него не было оснований для жалобы ввиду высокого сана вельможи, которого ему предпочли; но он не столько сожалел об отмене этого поручения из-за тойчести, которая выпала бы на его долю, сколько потому, что оно представляло собой средство удалить принцессу от двора, не выдавая его намерения это сделать.

Спустя несколько дней после кончины короля было решено ехать на коронацию в Реймс. Как только зашла речь об этой поездке, принцесса Клевская, которая под предлогом болезни все еще не выходила из дома, стала просить мужа позволить ей не присоединяться ко двору, а поехать в Коломье, на свежий воздух, чтобы позаботиться о своем здоровье. Он ответил, что не хочет вникать, действительно ли здоровье является той причиной, которая побуждает ее отказываться от путешествия в Реймс, но согласен, чтобы она в нем не участвовала. Ему не стоило большого труда согласиться на то, что сам он уже считал решенным. Какого бы высокого мнения ни был он о добродетели своей жены, он ясно сознавал, что было бы неблагоразумно предоставлять ей возможность видеть человека, которого она любила.

Вскоре герцог Немурский узнал, что принцесса Клевская не последует за двором. Будучи не в силах уехать, не повидавшись с нею, он, надеясь застать ее одну, отправился к ней накануне отъезда в настолько поздний час, насколько это позволяли законы приличия. Судьба была благосклонна к его намерению. Когда он входил во двор, навстречу ему попались выходившие из дома герцогиня Неверская и мадам де Мартиг, которые ему сказали, что оставили принцессу одну. Он поднялся наверх в таком волнении и смущении, которые могли бы сравниться разве только с душевным состоянием принцессы Клевской, когда ей сообщили, что ее пришел навестить герцог Немурский. Страх перед тем, что он заговорит о своей любви, опасение, как бы самой не ответить ему слишком благосклонно, мысль о тревоге, которую может доставить это посещение ее мужу, о мучительной необходимости давать ему отчет или же таиться от него, — все это одновременно представилось ей, поставив ее в такое затруднение, что она решила избегнуть встречи, которой она, может быть, желала более всего на свете. Она послала к герцогу, который ожидал ее в прихожей, одну из своих служанок сказать ему, что она почувствовала себя плохо и очень сожалеет о невозможности принять ту честь, которую он намерен был ей оказать. Каким огорчением было для герцога не увидеть принцессу Клевскую, не увидеть ее потому, что она сама этого не пожелала! На другой день он уехал: он не мог надеяться ни на какой случай. Он не сказал ей ни слова со времени памятного разговора у королевы-дофины, и у него было основание полагать, что своим безрассудным разговором с видамом он разбил все свои надежды. Одним словом, он уезжал, объятый самыми мрачными мыслями, доставлявшими ему нестерпимую горечь.

Как только принцесса Клевская немного отправилась от смятения, в которое ее привела мысль о посещении герцога, все причины, побудившие ее отказать ему в приеме, исчезли; она нашла даже, что совершила ошибку, и если бы она осмелилась и не было бы уже поздно, то она приказала бы его вернуть. Тем временем герцогиня Неверская и мадам де Мартиг, выйдя от нее, направились к молодой королеве, где в этот момент находился и принц Клевский. Королева спросила у них, откуда они пришли; и они ответили, что были у принца Клевского, где провели послеобеденные часы в многочисленном обществе, но, уходя, оставили там одного герцога Немурского. Эти слова, казавшиеся им незначительными, были совершенно по-иному восприняты принцем Клевским. Он и до этого, вероятно, мог предполагать, что герцог Немурский нередко находил случай говорить с его женой, тем не менее мысль о том, что он сейчас находится у нее, что он видит ее наедине и может говорить ей о своей любви, явилась для него сейчас такой неожиданной и такой невыносимой, что в сердце его вспыхнула ревность. Не в силах больше оставаться у королевы, он вернулся к себе, не отдавая отчета, зачем он возвращается и хочет ли он прервать свидание герцога Немурского с принцессой. Подойдя к своему дому, он стал смотреть, нет ли признаков, указывающих на то, что герцог Немурский находится еще здесь. Убедившись, что герцога уже нет, принц почувствовал облегчение, и при мысли, что герцог не мог здесь долго пробыть, на душе у него стало спокойнее. Он подумал уже, что, может быть, вовсе и не герцог Немурский является человеком, к которому он должен ревновать; и хотя все его сомнения уже давно рассеялись, он рад был снова почувствовать неуверенность. Однако вскоре множество доводов подтвердили справедливость его догадки и положили конец его колебаниям. Он прошел прямо в комнату жены и, поговорив с ней некоторое время о вещах незначительных, не удержался и спросил ее, что она делала и кого видела сегодня; принцесса ответила на вопрос мужа, но он, заметив, что она не упоминает ни словом о герцоге Немурском, снова спросил у нее, очень волнуясь при этом, назвала ли она всех своих гостей, — он задал ей этот вопрос с тем, чтобы она могла назвать имя герцога и не мучиться потом из-за того, что скрыла от него правду. Но так как принцесса и в самом деле не видела герцога, то она и не назвала его. Тогда принц Клевский, продолжая разговор таким тоном, который выдавал его удрученное состояние, сказал:

А герцог Немурский? Разве вы его не видели? Или, может быть, вы про него забыли?

Я действительно его не видела, — отвечала она. - Мне нездоровилось, и я послала одну из моих служанок сказать, что прошу меня извинить.

Однако вам нездоровилось только для герцога, – возразил принц. — Ведь вы сегодня принимали у себя большое общество. Почему же такое отличие для герцога Немурского? Почему он для вас не таков, как все остальные? Почему вы боитесь видеть его? Почему показываете ему, что боитесь его? Для чего вы столь открыто для него пользуетесь властью, которую дает вам над ним его страсть? Разве решились бы вы отказать ему в приеме, если бы не сознавали, что он отличит вашу строгость от неучтивости? Но на каком же основании вы проявляете строгость по отношению к нему? Со стороны такой особы, как вы, сударыня, лишь одно безразличие не является милостью.

Какие бы подозрения ни внушал вам герцог Немурский, — возразила принцесса, — вы, мне кажется, не должны упрекать меня за то, что я не хотела его видеть.

Тем не менее я это делаю, сударыня, — отвечал он, — и с полным основанием. Почему бы вам не принимать герцога, если он вам ничего не сказал? Но, сударыня, в том-то и дело, что он объяснился с вами: если бы одно лишь молчание его убеждало вас в его страсти, она не произвела бы на вас такого сильного впечатления. Вы не смогли открыть мне всю правду, вы скрыли от меня большую ее часть, а теперь вы сожалеете даже о том немногом, в чем признались мне; у вас не хватило силы завершить свое признание. Я более несчастлив, чем мне казалось. Я несчастнейший человек на свете! Вы являетесь моей женой, я люблю вас так, как если бы вы были моей возлюбленной, и я вижу, что вы любите другого! Этот другой — самый блестящий придворный кавалер, он может видеть вас каждый день и знает, что вы его любите. И я мог поверить, — воскликнул принц, — что вы преодолеете свою страсть к нему! Нужно было потерять рассудок, чтобы поверить, что это возможно.

Не знаю, — грустно возразила принцесса, — ошиблись ли вы, оценив благосклонно столь необычный мой поступок. Не знаю также, не обманулась ли я, подумав, что вы будете ко мне справедливы.

Не сомневайтесь в этом, сударыня, — ответил принц Клевский, — вы действительно обманулись. Вы ожидали от меня вещей столь же невозможных, как и те, которых я ожидал от вас. Как могли вы надеяться, что я сохраню способность спокойно рассуждать? Вы, наверное, забыли, что я безумно любил вас и в то же время был вашим мужем. Достаточно одной из этих причин, чтобы свести человека с ума, — как же им не сделать этого, когда они действуют вместе! Ах, до чего все это могло довести! — продолжал он. — Меня одолевают неистовые и опасные чувства, которые я не в силах подавить: то я считаю себя уже недостойным вас, то вы кажетесь мне недостойной меня, я обожаю вас и я вас ненавижу, я оскорбляю вас и прошу у вас прощения, я восторгаюсь вами и стыжусь своего восторга; нет во мне больше ни спокойствия, ни благоразумия. Не знаю, как я смог пережить то, что вы сказали мне в Коломье, и тот день, когда вы узнали от королевы-дофины о том, что наша история стала известной. Мне не удалось узнать, каким образом она распространилась и что произошло между герцогом Немурским и вами; вы никогда мне этого не расскажете, да я и не прошу вас об этом. Я вас прошу об одном: помните, что вы сделали меня самым несчастным человеком на свете.

С этими словами принц Клевский вышел из комнаты своей жены; на следующий день он уехал, не повидавшись с нею. Но все же он прислал ей письмо, полное скорби, нежности и благородства. Она ответила ему письмом, настолько трогательным и содержащим столько уверений в том, что ее поведение было и будет безупречным, что, поскольку эти заверения были правдивы и письмо было написано под влиянием искренних чувств, оно произвело впечатление на принца и принесло ему какое-то успокоение. К тому же герцог Немурский, так же как и принц, отправлялся на коронацию, и принц мог быть спокоен, зная, что герцог далеко от принцессы. Каждый раз, когда принцесса говорила со своим мужем, его любовь к ней, благородство его поведения, ее собственное дружеское расположение к нему и сознание всего того, чем она была ему обязана, оставляли след в ее сердце и приглушали мысль о герцоге Немурском; но это продолжалось лишь некоторое время, а потом эта мысль возвращалась к ней с еще большей силой и отчетливостью, чем раньше.

В первые дни после отъезда герцога она почти не почувствовала его отсутствия, но затем оно показалось ей страшной жестокостью. С тех пор как она его полюбила, не проходило дня, чтобы она не испытывала то боязни, то надежды его увидеть, и теперь ей было очень трудно привыкнуть к мысли, что случай уже не властен сделать так, чтобы она его встретила.

Она уехала в Коломье и позаботилась о том, чтобы туда привезли большие картины, которые она велела скопировать с подлинников, заказанных герцогиней де Валантинуа для своего красивого замка в Ане. Все выдающиеся события, происшедшие за время царствования покойного короля, были запечатлены на этих картинах. Среди прочих там имелось полотно, изображающее осаду Меца, причем все те, кто при ней отличился, были написаны с большим сходством; был там и герцог Немурский, и, может быть, именно поэтому ей захотелось иметь эти картины.

Мадам де Мартиг, которая не смогла уехать вместе содвором, обещала принцессе провести несколько дней у нее в Коломье. Расположение молодой королевы, которое они делили между собой, отнюдь не возбудило в них взаимной зависти и не отдалило их друг от друга: они были подругами, хотя и не посвящали друг друга в свои сокровенные чувства. Правда, принцессе Клевской была известна любовь мадам де Мартиг к видаму, но та не знала ни о том, что принцесса любит герцога Немурского, ни о том, что герцог любит ее. Принцесса Клевская приходилась племянницей видаму и от этого становилась для мадам де Мартиг еще милее; со своей стороны, принцесса любила мадам де Мартиг потому, что хранила в своей душе такую же страсть, как и она, и страсть эта была обращена к близкому другу ее возлюбленного.

Мадам де Мартиг, верная своему обещанию, приехала к принцессе Клевской в Коломье и была удивлена тем, как она уединенно живет. Принцесса искала случая остаться совсем одной; свои вечера она проводила в саду, отпустив всех слуг. Она приходила в тот павильон, где герцог Немурский услышал ее разговор с принцем, и уединялась в комнате, выходящей окнами в сад, а фрейлины и слуги оставались в другой комнате или возле па­вильона и не тревожили ее до тех пор, пока она сама не звала их. Мадам де Мартиг, никогда раньше не видавшая Коломье, была очарована всеми красотами, которые она здесь обнаружила, а более всего изяществом этого павильона; вместе с принцессой Клевской они проводили в нем все вечера. Свободное пребывание под покровом ночи в этом прелестнейшем на свете уголке располагало к бесконечным разговорам двух молодых женщин, в сердцах которых пылала сильная любовь. И хотя они не делились друг с другом своими сердечными тайнами, они находили большую отраду в этих беседах. Мадам де Мартиг было бы грустно расставаться с Коломье, когда бы путь ее отсюда не лежал туда, где находился видам: она направлялась в Шамбор, служивший в то время местопребыванием королевского двора.

Венчание на престол было совершено в Реймсе кардиналом Лотарингским, и остаток лета было решено провести в недавно построенном Шамборском замке. Молодая королева очень обрадовалась, увидев мадам де Мартиг; она осыпала ее знаками своей милости, после чего спросила, как себя чувствует принцесса Клевская и как она проводит время в деревне. Герцог Немурский и принц Клевский находились в эту минуту у королевы. Мадам де Мартиг, будучи в восторге от Коломье, стала рассказывать о всех его красотах и особенно пространно описала павильон в лесу и то удовольствие, которое принцесса Клевская получает там от уединенных прогулок в вечерние часы. Герцогу Немурскому, который достаточно знал Коломье, чтобы представить себе все, чторассказывала мадам де Мартиг, пришло в голову, что, пожалуй, он мог бы там увидеть принцессу Клевскую, не будучи замеченным ею. Он задал мадам де Мартиг еще несколько вопросов, чтобы выяснить подробности. Но принц Клевский, наблюдавший за герцогом все время, пока тот слушал рассказ мадам де Мартиг, догадался, как ему показалось, что было у него на уме. Вопросы, заданные герцогом, подтверждали эту догадку, и принц уже нисколько не сомневался, что герцог захотел поехать в Коломье, чтобы увидеть его жену.

Принца не обмануло его предположение: этот внезапный замысел так сильно завладел умом герцога Немурского, что после ночи, проведенной в размышлениях о том, как его осуществить, он на следующее утро попросил у короля отпуск для поездки в Париж под каким-то вымышленным предлогом. У принца Клевского не было никаких сомнений относительно цели этой поездки; он решил не продолжать мучительной неизвестности и выяснить, как будет вести себя его жена. Ему хотелось выехать одновременно с герцогом Немурским и самому, незаметно наблюдая за ним, посмотреть, какой успех будет иметь эта поездка. Опасаясь, однако, как бы его отъезд не показался странным и как бы герцог, предупрежденный о нем, не принял бы каких-либо мер, он решил положиться на одного дворянина из своей свиты, преданность и ум которого были ему известны. Поведав ему, в какое трудное положение он попал, и сказав, сколь высокой была до сих пор добродетель принцессы Клевской, он велел ему отправиться по следам герцога Немурского, тщательно за ним наблюдать и проследить, не поедет ли он в Коломье и не войдет ли вечером в сад.

Дворянин, обладавший всеми способностями, необходимыми для такого поручения, выполнил его со всей возможной точностью. Проследовав за герцогом Немурским до одной деревни, расположенной в полумиле от Коломье, где остановился герцог, дворянин без труда догадался, что герцог намеревается дождаться здесь ночи. Сам он, сочтя неразумным останавливаться в деревне, миновал ее и углубился в лес в том месте, где, по его мнению, должен был пройти герцог Немурский. Он в точности предугадал все, что должно было произойти. Едва спустилась ночь, он услышал шаги, и, как ни темно было вокруг, он без труда узнал герцога Немурского. Он видел, как тот обошел вокруг сада, по-видимому затем, чтобы прислушаться, нет ли там кого-нибудь, и чтобы выбрать место, где легче пробраться к павильону. Ограда была очень высока, а за ней находилась еще другая, преграждавшая путь непрошеным гостям, так что проникнуть в сад было довольно трудно. Однако герцогу Немурскому это в конце концов удалось. Оказавшись в саду, он без труда мог определить, где находилась принцесса Клевская. Окна одной из комнат павильона были ярко освещены и раскрыты настежь. Герцог проскользнул вдоль ограды и приблизился к этим окнам, робея и испытывая крайнее волнение, которое нетрудно себе представить. Он встал за одной из застекленных дверей, ведущих в сад, которые служили одновременно и окнами, чтобы увидеть, чем занимается принцесса. Он увидел, что она совершенно одна; красота ее в этот момент показалась ему такой изумительной, что он едва сдержал охвативший его восторг. Было жарко, и на голове и на шее у принцессы не было никаких украшений — ничего, кроме одних лишь ее небрежно подобранных волос. Она сидела на кровати, а перед неюнаходился столик, на котором стояло несколько корзинок с лентами. Она выбрала из них несколько штук, и герцог заметил, что они были тех же цветов, которые были на нем в день турнира. Затем он увидел, как она стала завязывать из этих лент банты на редчайшей индийской трости. Трость эта принадлежала раньше ему, а потом он подарил ее своей сестре, у которой принцесса Клевская взяла ее, сделав вид, будто не знает, что тростью этой когда-то пользовался герцог Немурский. Когда принцесса закончила свою работу, лицо ее, отражавшее все чувства, которые она переживала в душе, озарилось нежностью и мягкостью; затем она взяла свечу и подошла к большому столу, что стоял напротив картины, запечатлевшей осаду Меца, — той самой картины, где был изображен и герцог Немурский. Опустившись в кресло, она стала рассматривать этот портрет с таким вниманием и такой мечтательностью, какие может вызвать только одна любовь.

Невозможно описать, что чувствовал в это мгновение герцог Немурский. Он видел свою возлюбленную среди ночи, в прелестнейшем уголке земли, видел, как она, не подозревая о его присутствии, всецело занята вещами, которые были когда-то связаны с ним и с ее любовью, которую она от него скрывала, — ни один влюбленный на свете не испытывал и не мог себе вообразить такого блаженства.

Герцог был настолько взволнован, что мог лишь молча смотреть на принцессу, забыв о том, сколь драгоценно было для него каждое мгновение. Немного опомнившись, он подумал, что ему не следует пытаться заговорить с нею до тех пор, пока она не выйдет в сад: тогда, как он полагал, это можно будет сделать с большей безопасностью, так как фрейлины ее будут находиться далеко от нее. Однако, видя, что она продолжает оставаться в комнате, он решил войти. Каких только сомнений он не испытал,прежде чем совершить этот шаг! Как он страшился вызвать ее неудовольствие! Как боялся изменить выражение этого лица, где было написано столько нежности, и увидеть его исполненным суровости и гнева!

Ему казалось безумием не то, что он явился сюда, чтобы взглянуть на принцессу, не будучи замеченным ею, а то, что он решил выдать ей свое присутствие: ведь он был свидетелем того, чего никогда еще в жизни не видел. Ему представилось слишком большой дерзостью внезапно среди ночи предстать перед женщиной, которой он еще даже не сказал ни разу о своей любви. Как онмог возомнить, что она пожелает выслушать его, и не вернее ли ожидать, что она придет в справедливое негодование при мысли об опасности, которой он подвергает ее, зная о случайностях, могущих произойти? Мужество покинуло герцога, и он уже несколько раз готов был вернуться обратно, не обнаружив своего присутствия. Qднако влекомый желанием говорить с нею и воодушевленный надеждами, которые возбудило в нем все, что он видел, он сделал несколько шагов, но с такой неловкостью, что зацепился своим шарфом за оконную раму и вызвал тем самым шум. Принцесса повернула голову, и то ли мысли ее были настолько заняты герцогом, то ли находился он в таком месте, куда падало достаточно света, чтобы она могла его различить, — только ей показалось, что она узнала его. Не колеблясь ни минуты и не оборачиваясь больше в его сторону, она направилась туда, где ожидали ее фрейлины. Она вошла к ним в таком возбуждении, что для того, чтобы скрыть его, ей пришлось сказать, будто ей стало дурно. Она сказала это еще и затем, чтобы, заняв на время всех своих фрейлин, дать герцогу Немурскому возможность скрыться. Поразмыслив некоторое время над этим происшествием, она подумала, что ошиблась и что герцог лишь привиделся ей. Она знала, что он находится в Шамборе, и столь дерзкая выходка с его стороны казалась ей совершенно невозможной. Несколько раз ей хотелось вернуться в ту комнату и выйти в сад, чтобы посмотреть, нет ли там кого-нибудь. Быть может, она столько же желала, сколько боялась встретить там герцога Немурского. Но в конце концов благоразумие и осторожность взяли верх над всеми остальными чувствами, и она решила, что лучше ей продолжать теряться в догадках, чем подвергать себя риску, желая рассеять свои сомнения. Но ей понадобилось немало времени, чтобы решиться покинуть место, от которого герцог, как она думала, находился, быть может, так близко; уже почти наступило утро, когда она возвратилась в замок.

Герцог пробыл в саду до тех пор, пока в павильоне не погас свет: он никак не мог отбросить надежду увидеть еще раз принцессу, хотя и не сомневался в том, что она узнала его и удалилась лишь затем, чтобы избежать с ним встречи. Только увидев, как запираются двери, он понял, что надеяться больше не на что. Возвращаясь прежней дорогой, он снова прошел мимо места, где его подстерегал дворянин принца Клевского. Дворянин этот проследовал за ним до той самой деревни, из которой он вышел накануне вечером. Герцог решил провести там день, а вечером снова вернуться в Коломье и посмотреть, хватит ли у принцессы Клевской и на этот раз жестокости уклониться от разговора с ним или вовсе не показаться ему на глаза. Хотя он и испытал великую радость, узнав, что она думает только о нем, тем не менее он был глубоко опечален, увидев, сколь непроизвольным было ее стремление избежать его присутствии.

Никогда еще страсть герцога не была столь нежной и пылкой, как теперь. Он удалился под ивы и стал прогуливаться вдоль ручейка, струившегося позади дома, в котором он нашел себе пристанище. Отойдя как можно дальше, чтобы никто не мог видеть его и слышать, он предался своим любовным мечтам, и сердце его было до такой степени переполнено, что на глазах у него выступили слезы. Но это были не те слезы, которые порождаются только печалью, — в них была примесь восторга и нежности, известных только любви.

Герцог стал припоминать все поступки принцессы с той поры, как он полюбил ее: с какой благородной суровостью она всегда относилась к нему, несмотря на то, что его любила! «Да, она любит меня, — говорил он себе, — она меня любит, в этом не может быть сомнения: никакие проявления интереса и никакие милости не могли бы служить этому более верными признаками, чем те, которые есть у меня; а между тем она столь же сурова со мной, как если бы я был ей ненавистен. Я возлагал надежды на время; теперь мне нечего больше ждать от него: она неизменно остерегается в равной мере и меня и самой себя. Не будь я любим, я мечтал бы понравиться ей, но я ей нравлюсь, я любим ею, но от меня это скрывают. На что же мне надеяться, какой перемены ожидать в своей судьбе? Как мучительно быть любимым самой очаровательной женщиной на свете и узнать блаженство, которое приносит уверенность в том, что ты любим, лишь затем, чтобы еще сильнее ощутить жестокость ее холодности! Покажите же мне, что вы меня любите, прекрасная принцесса, — воскликнул он,— откройте мне ваши чувства: пусть я узнаю о них от вас хотя бы раз в моей жизни, а потом — я согласен — возвращайтесь навсегда к вашей суровости, которой вы так терзаете меня. Посмотрите на меня хотя бы один раз теми же глазами, какими вы — я видел это— смотрели на мой портрет. Как могли вы смотреть на него с такой нежностью и с такой жестокостью бежать от меня самого? Чего вы страшитесь? Почему так путает вас моя любовь? Вы любите меня, напрасно вы от меня это скрываете: вы сами невольно доказали мне это. Я знаю о своем счастье, дайте же мне насладиться им и перестаньте, прошу вас, делать меня несчастным. Возможно ли, — продолжал он, – чтобы принцесса Клевская любила меня и я был несчастлив? Как прекрасна была она ночью! Как я мог устоять против желания броситься к ее ногам? Поступив так, я, может быть, предотвратил бы ее бегство: мое благоговение перед нею успокоило бы ее. Но, быть может, она вовсе меня не узнала, и я расстраиваюсь больше, чем следует? Может быть, она лишь испугалась появления какого-то человека в столь поздний час?»

 

Весь день герцога занимали всё те же мысли. С нетерпением он ожидал ночи, а когда она наступила, снова направился в Коломье. Дворянин из свиты принца Клевского, переодевшись, чтобы быть менее приметным, проследовал за ним до того самого места, что и в предыдущий вечер, и видел, как он вошел в сад. Очень герцог убедился, что принцесса, опасаясь новой его пытки увидеть ее, не пожелала подвергать себя опасности: все двери были закрыты. Он огляделся вокруг, чтобы посмотреть, нет ли огня в каком-нибудь из окон, но нигде не обнаружил света.

Принцесса Клевская, опасаясь, как бы герцог Немурский не решился прийти и на следующий вечер, осталась в своей комнате: она боялась, что у нее не хватит сил избегать его, и не желала подвергнуться риску разговора с ним наедине, столь противоречившего тому поведению, которого она придерживалась до сих пор.

Хотя у герцога Немурского не было никакой надежды увидеть ее, он не мог решиться сразу же покинуть место, где она так часто бывала. Он провел в саду всю ночь, находя некоторое утешение в том, что созерцает хотя бы те предметы, на которые она смотрела каждый день. Взошло уже солнце, а он все еще не хотел уходить, и только боязнь быть застигнутым заставила его наконец удалиться.

Но уехать, не повидав принцессу Клевскую, он не мог. Он отправился к мадам де Меркёр, которая находилась в то время в своем поместье неподалеку от Коломье. Она была чрезвычайно удивлена прибытию брата. Он придумал причину своего приезда, достаточно правдоподобную, чтобы обмануть ее, и так ловко повел дело, что заставил ее предложить ему поехать вместе с нею к принцессе Клевской. Это предложение было осуществлено в тот же самый день. Герцог Немурский сказал сестре, что простится с нею в Коломье, чтобы спешно вернуться к королю. Прибегнув к этой хитрости в расчете на то, чтобы онавернулась домой одна, он полагал, что нашел верное средство добиться разговора с принцессой.

Когда они прибыли в Коломье, принцесса прогуливалась по широкой аллее, тянувшейся вдоль цветников. При виде герцога Немурского она испытала немалое смущение и уже больше нисколько не сомневалась в том, что это его она видела позапрошлой ночью. Эта уверенность вызвала в ней раздражение той дерзостью и неосторожностью, которые она усматривала в его поступке. Герцог заметил выражение холодности на ее лице, и оно доставило ему чувствительное огорчение. Разговор шел о вещах незначительных, и тем не менее он сумел вложить в него столько остроумия, обходительности и восхищения принцессой, что она, помимо своей воли, утратила часть холодности, которую проявляла вначале.

Когда герцог совладал со своей первоначальной робостью, он высказал чрезвычайный интерес к павильону и предложил пойти посмотреть на него. Он говорил о нем как о прелестнейшем месте на земле и даже дал ему подробное описание; мадам де Меркёр заметила ему на это, что так хорошо знать все красоты какого-то места может только тот, кто не раз его посетил.

Я не думаю, однако, — возразила принцесса Клевская, — что герцог имел случай там побывать: этот павильон был достроен совсем недавно.

А я и был там не так давно, — возразил герцог Немурский, глядя на нее. — Впрочем, не знаю, может быть, мне следует радоваться тому, что вы забыли о моем посещении.

Мадам де Меркёр, которая любовалась красотой сада, совершенно не слушала, что говорил ее брат. Принцесса Клевская покраснела и опустила глаза. Не глядя на герцога, она сказала:

Не припомню случая, чтобы я видела вас там, а если вы там и были, то без моего ведома.

Действительно, сударыня, — отвечал герцог, — я явился туда без вашего приглашения и провел там самые сладостные и самые мучительные мгновения моей жизни.

Принцесса очень хорошо поняла смысл слов герцога, но ничего ему не ответила: ей надо было отвлечь мадам де Меркёр от намерения пойти в этот павильон; там находился портрет герцога Немурского, а ей не хотелось, чтобы она его увидела. Ей так хорошо это удалось, что время прошло незаметно, и мадам де Меркёр заговорила о возвращении домой. Когда принцесса увидела, что герцог не едет вместе со своей сестрой, она отлично поняла, какое ей предстоит испытание. Она почувствовала себя в столь же затруднительном положении, в каком она была однажды в Париже, и решила поступить так же, как тогда. Немало повлияла на ее решение боязнь, как бы это посещение не послужило новым подтверждением подозрений ее мужа. Итак, чтобы не дать герцогу Немурскому возможности остаться с нею наедине, она сказала мадам де Меркёр, что желает проводить ее до опушки леса, и отдала приказание, чтобы ее собственная карета следовала за ними. Герцог был так сильно огорчен неослабевающей суровостью принцессы, что мгновенно побледнел. Мадам де Меркёр спросила его, не болит лиу него что-нибудь, а он незаметно для других посмотрел на принцессу, говоря ей своим взглядом, что если он и чувствует себя плохо, то боль ему причиняет только его отчаяние. Тем не менее он вынужден был отпустить их одних, не смея последовать за ними, а после сказанного им он уже не мог и возвратиться вместе с сестрой. Итак, он вернулся в Париж, а на другой день выехал оттуда.

Дворянин из свиты принца Клевского, неотступно следовавший за герцогом, тоже приехал в Париж, а когда увидел, что герцог Немурский отправляется в Шамбор, сел в почтовую карету, чтобы прибыть туда раньше него и отчитаться в своих наблюдениях. Между тем, принц Клевский с замиранием сердца ожидал возвращения своего посланца, которое должно было решить его несчастную судьбу.

Как только принц его увидел, он сразу понял по выражению его лица и по его молчанию, что дворянин привез ему одни лишь неприятные вести. На некоторое время он совершенно растерялся от горестных предчувствии, опустил голову и не в силах был заговорить; наконец он сделал ему знак удалиться.

Идите, — промолвил он. — Я вижу, что могли бы вы мне сказать; но у меня не хватает сил выслушать вас.

Я не могу сказать вам ничего такого, — ответил ему дворянин, — из чего можно было бы сделать определенный вывод. Действительно, герцог Немурский две ночи подряд проникал в сад со стороны леса, а на следующий день он был в Коломье вместе с мадам де Меркёр...

Этого достаточно, — отвечал принц, — этого достаточно, — и снова сделал ему знак удалиться. — Я не нуждаюсь в более подробном разъяснении.

Дворянину пришлось оставить своего господина наедине с его отчаянием, которое было, возможно, самым горестным на свете, ибо немногим людям с таким великим мужеством и с таким горячим сердцем, как принц Клевский, приходилось испытывать в одно и то же время горечь измены любимой женщины и позор обманутого мужа.

Принц Клевский не смог устоять против обрушившегося на него несчастья. В ту же ночь у него началась горячка; ее приступы были настолько жестоки, что болезнь сразу же оказалась очень опасной. Принцессу Клевскую известили, и она спешно приехала. Когда она прибыла, больному стало еще хуже. К ее величайшей неожиданности и огорчению, он встретил ее с какой-то небывалой холодностью. Ей показалось даже, что он лишь скрепя сердце принимает ее заботы, но потом она приписала все это его тяжелой болезни.

В начале пребывания принцессы в Блуа, где тогда находился двор, сознание того, что она находится недалеко от него, доставляло герцогу Немурскому невольную радость. Он предпринимал попытки увидеть ее и каждый день приходил к принцу Клевскому, как будто бы желая справиться о его здоровье; но все это ни к чему не привело. Принцесса не выходила из комнаты мужа и невыносимо страдала, видя, в каком состоянии он находится. Видя, как она подавлена горем, герцог Немурский пришел в отчаяние; ему легко было судить, насколько это горе оживляло ее привязанность к мужу и насколько эта привязанность заглушала любовь, которую она питала к нему. Мысль эта вызывала в нем некоторое время нестерпимую печаль; однако серьезность болезни принца Клевского зародила в нем новые надежды. Он предвидел, что, может быть, принцесса получит свободу следовать своему влечению, и тогда в будущем, его, возможно, ожидает длительное счастье и непрерывное блаженство. Эта мысль приводила его в такое волнение, что у него не хватало сил думать об этом, и он старался отвлечься от этих мыслей, боясь оказаться слишком несчастным, если ему суждено будет распрощаться со своими надеждами.

 

Между тем лекари потеряли надежду на выздоровление принца Клевского. В один из последних дней своей болезни, проведя очень тяжелую ночь, он сказал под утро, что хотел бы отдохнуть. В комнате его осталась одна принцесса Клевская. Как ей показалось, принцу было не до отдыха: напротив, он был охвачен сильным беспокойством. Обливаясь слезами, она подошла к его постели и опустилась перед ней на колени. Принц Клевский не хотел обнаруживать перед ней, какую нестерпимую боль она ему причинила; но ее заботы и ее огорчение, которые то представлялись ему искренними, то казались притворством, внушили ему чувства столь противоречивые и столь горестные, что ему стало не под силу скрывать их.

– Вы проливаете обильные слезы, сударыня, — сказал он, — по поводу смерти, в которой повинны вы сами, — она не может вызвать у вас такую скорбь, как вы это хотите изобразить. В моем положении упреки уже бесполезны, — продолжал он голосом, ослабевшим от б­лезни и душевных страданий, — но знайте, что умираю я от жестокого огорчения, которое вы причинили мне. Как могло случиться, что столь необычный поступок, как ваше признание в Коломье, имел так мало последствий? Зачем же было посвящать меня в вашу любовь к герцогу Немурскому, если у вас не хватило добродетели, чтоб противостоять ей? Я так любил вас, что вам нетрудно было меня обмануть, — я признаюсь вам в этом, к моему стыду, и мне жаль того обманчивого покоя, которого вы меня лишили. Зачем вы не оставили меня в этом спокойном ослеплении, которым довольствуется столько мужей. Быть может, я всю жизнь остался бы в неведении о том, что вы любите герцога Немурского. Я умру, – добавил он, — но знайте, что вы сделали смерть для меня желанной, так как после того, как вы отняли у меня уважение и нежность, которые я испытывал к вам, жизнь стала для меня ужасной. На что мне жизнь, — продолжал он, – если я должен проводить ее рядом с женщиной, так пылко любимой мною и так жестоко обманувшей меня, или вдали от этой женщины, чтобы дать пишу пересудам и насмешкам, столь несовместимым с моим душевным складом и той любовью, которую я испытывал к вам? Сила этой любви превосходила проявления ее, которые вы видели, сударыня: я скрывал от вас ее большую часть, опасаясь наскучить вам или уронить себя в какой-то мере в ваших глазах обращением, не подобающим мужу, – словом, я заслуживал вашей любви. Еще раз повторяю, я умираю без сожаления, потому что не сумел завоевать ваше сердце и не могу больше желать этого. Прощайте, сударыня. Некоторое время вы будете опечалены смертью человека, который любил вас истинной и дозволенной любовью, вы ощутите скорбь, которую испытывают в подобных обстоятельствах все порядочные люди, но вы узнаете также разницу между той любовью, какою любил вас я, и тою, что свойственна людям, которые, разыгрывая перед вами любовь, лишь добиваются чести соблазнить вас. Впрочем, моя смерть даст вам свободу, — добавил он, — и вы сможете осчастливить герцога Немурского, не совершая при этом никакого преступления. Что мне до того, — добавил он, — что случится, когда меня уже не будет на свете, и стоит ли мне иметь слабость над этим задумываться!

Принцесса, далекая от мысли, что у мужа ее могут быть против нее какие-то подозрения, слушала все эти слова, не понимая их значения и не усматривая в них ничего иного, кроме упрека за ее любовь к герцогу Немурскому. Но внезапно ее осенила догадка.

– Вы упрекаете меня в преступлениях! — воскликнула она. — Но ведь мне незнакома даже мысль о них! Никакое иное поведение не могло так безупречно отвечать требованиям самой строгой нравственности, и я не совершила ни одного такого поступка, который заставил бы меня желать вашего отсутствия.

– Так вы бы желали, — отвечал принц, глядя на нее с презрением, — чтобы я был свидетелем ночей, проведенных вами с герцогом Немурским? Ах, сударыня, о вас ли я говорю, упоминая о женщине, проводившей ночи с мужчиной!

— Нет, сударь, — отвечала она. — Нет, вы говорите не обо мне. Никогда я не проводила ни ночей, ни даже мгновений с герцогом Немурским. Он никогда не виделся со мною наедине. Я никогда не поощряла его, не выслушивала его признаний, и я готова привести какую угодно клятву...

— Не продолжайте. — прервал ее принц. – Лживые клятвы причиняют мне, быть может, неменьшую боль, чем искреннее признание вины.

Принцесса была не в силах отвечать ему: слезы огорчения лишили ее способности говорить. Наконец, сделав усилие над собой, она промолвила:

Взгляните на меня, по крайней мере, прошу вас, выслушайте меня. Если бы дело шло только обо мне, я вынесла бы все эти упреки, но дело идет о вашей жизни. Выслушайте же меня из сочувствия к самому ceбе. Не может быть, чтобы, имея на своей стороне правду, я не смогла бы убедить вас в моей невиновности.

Дай вам бог убедить меня в ней, — воскликнул он,— но только что могли бы вы мне сказать? Разве не был герцог Немурский в Коломье вместе со своей сестрой и разве не провел он с вами две предыдущие ночи в саду возле леса?

Если в этом заключается мое преступление, – отвечала она, — то мне нетрудно будет оправдаться. Я вовсе не прошу вас верить мне, но опросите слуг, и вы узнаете, выходила ли я в сад к лесу накануне того дня, когда герцог Немурский приезжал в Коломье, и не ушла ли я оттуда в предыдущий вечер на два часа раньше обычного.

Затем она рассказала, как ей привиделся кто-то в саду, и не скрыла, что ей показалось, будто это герцог Немурский. В ее словах было столько убедительности — а ведь правда настолько говорит за себя, даже когда она непохожа на правду, — что принц Клевский почти уверился в невинности своей жены.

– Не знаю, — сказал он, — должен ли я позволить себе поверить вашим словам: смерть моя настолько близка, что мне уже незачем знать о вещах, которые заставили бы меня пожалеть о жизни. Слишком поздно вы открыли мне правду, но все же мне будет легче от мысли, что вы достойны того уважения, которое я к вам испытывал… Прошу вас дать мне в утешение еще сознание того, что память обо мне будет вам дорога и что, будь это в вашей власти, вы питали бы ко мне чувства, которые у вас есть к другому.

Он хотел продолжать, но наступившая слабость лишила его возможности говорить. Принцесса Клевская приказала позвать врачей, и они нашли, что жизнь его угасает. Однако он прожил еще несколько дней и скончался с удивительной твердостью духа.

Принцесса так сильно была подавлена горем, что едва не лишилась рассудка. Молодая королева постоянно навещала ее, а затем проводила ее в один монастырь, и принцесса не сознавала даже, куда ее везут. Ее золовки привезли ее обратно в Париж, когда она была еще не в состоянии отчетливо представить себе всю глубину своего несчастья. Когда же она вновь обрела способность размышлять и когда она поняла, какого лишилась мужа, и увидела, что сама явилась виновницей его смерти, потому что питала любовь к другому, она почувствовала к самой себе и к герцогу Немурскому такую жгучую ненависть, какую невозможно себе представить.

Между тем герцог вначале не смел оказывать ей иных знаков внимания, кроме предписываемых правилами приличия. Достаточно хорошо зная принцессу Клевскую, он понимал, что большое усердие вызвало бы ее неудовольствие. Но из того, что он узнал впоследствии, ему стало ясно, как долго еще придется ему придерживаться такого поведения.

Дворянин принца Клевского, горюя об утрате своего господина, поведал своему близкому другу, слуге из свиты герцога Немурского, что причиной смерти принца была поездка герцога в Коломье, а слуга герцога передал это своему господину. Сообщение это поразило герцога Немурского, но, поразмыслив, он стал догадываться о том, что в действительности произошло. И ему стало ясно, какие чувства должна сейчас испытывать принцесса и какое она чувствует к нему отчуждение, еслиполагает, что болезнь ее мужа была вызвана ревностью.

Он решил пока даже не напоминать ей о себе, и, как ни тяжело было следовать такому решению, он все же ему не изменил.

Тем не менее, приехав как-то раз в Париж, герцог не мог удержаться, чтобы не подойти к дому принцессы и не спросить о ее здоровье. Ему ответили, что она никого не принимает и запрещает даже сообщать ей о тех, кто приходит о ней осведомляться. Быть может, такая предусмотрительность была внушена мыслью о герцоге и нежеланием что-либо о нем слышать? Как бы то ни было, герцог Немурский был слишком влюблен, чтобы согласиться совсем не видеть принцессы Клевской. И он решил найти, каких бы это ни стоило трудов, выход из положения, казавшегося ему столь невыносимым.

Печаль принцессы перешла всякие разумные границы. Смерть ее мужа, умершего по ее вине и с такой любовью к ней, не выходила у нее из головы. Она никак не могла перестать думать о том, чем была ему обязана, и находила преступлением, со своей стороны, что не питала страсти к нему, как будто это было в ее власти. Некоторое утешение она находила лишь в мысли о том, что оплакивала его так, как он того заслуживал, и что остаток своей жизни она будет поступать только так, как было бы приятно ему, если бы он был жив.

Не раз принцесса задумывалась над тем, как мог узнать принц Клевский о приезде герцога Немурского в Коломье. Подозревать, что ему рассказал об этом сам герцог, она не могла, а если бы он это и сделал, для нее, как ей казалось, это было бы безразлично — настолько исцеленной, настолько далекой от любви к нему считала она себя. Тем не менее мысль о его виновности в смерти ее мужа была для нее невыносимо мучителъной, и сердце ее сжималось, когда она вспоминала об опасении, которое высказал, умирая, принц, — что она может выйти замуж за герцога. Однако все эти горестные мысли заслоняла собой скорбь об утрате мужа, и ей казалось, что у нее и не было других печалей.

Но прошло несколько месяцев, и ее безутешная скорбь сменилась тихой и спокойной грустью. Мадам де Мартиг, приехавшая в Париж, навещала ее все время, пока жила в столице. Она рассказывала ей о дворе и обо всех происходивших там событиях. И хотя принцесса ни к чему не проявляла видимого интереса, мадам де Мартиг не прекращала своих рассказов, стараясь ее развлечь.

Она поведала ей новости о видаме, о герцоге Гизе и обо всех других, кто выделялся среди придворных своим именем или своими качествами.

— Что касается герцога Немурского, — сказала она, – то не знаю, оттого ли, что государственные дела заняли в его сердце то место, которое раньше занимали любовные похождения, но только теперь он совсем не так весел, как бывал когда-то раньше. Он как будто совсем отдалился от дамского общества, часто ездит в Париж; мне даже кажется, что он и сейчас находится здесь.

Упоминание о герцоге Немурском взволновало принцессу и заставило ее слегка покраснеть; она заговорила о другом, и мадам де Мартиг не заметила ее смущения.

На следующий день принцесса, желая найти себе занятие, соответствующее ее горестному состоянию, отправилась к одному торговцу, жившему неподалеку от нее и промышлявшему особого рода вышивкой по шелку, — ей хотелось заняться подобным же рукоделием. Поглядев на показанные ей изделия, она заметила дверь, ведущую в другую комнату, и подумала, не хранятся ли там еще какие-нибудь образцы. Она велела открыть эту дверь, но хозяин ответил, что у него нет ключа от нее, так как комнату эту занял один незнакомец, приходящий сюда по нескольку раз в день рисовать красивые дома и сады, которые видны из ее окон.

– Незнакомец этот, — добавил он, — удивительно хорош собой и кажется мне знатным человеком, нисколько не похожим на тех, кто вынужден зарабатывать себе на жизнь. Всякий раз, как он приходит сюда, я вижу, как он смотрит из окон на дома и сады, но я ни разу не замечал, чтобы он работал.

Принцесса Клевская слушала эти слова с большим вниманием. То, что говорила ей мадам де Мартиг о поездках герцога Немурского в Париж, связалось в ее воображении с рассказом о красивом незнакомце, посещавшем место, столь близкое к ее дому, и напомнило ей о герцоге Немурском. Представив себе герцога Немурского, всячески старающегося ее увидеть, она ощутила смутное волнение, причины которого она не знала сама. Подойдя к окнам и посмотрев, куда они выходят, она обнаружила, что из них был виден весь ее сад и та сторона дома, где помещались ее комнаты. Вернувшись к себе, она легко узнала окно комнаты, куда, как ей было сказано, приходил незнакомец. Мысль о том, что это мог быть герцог Немурский, совершенно изменила еенастроение. Ее покинуло то грустное спокойствие, в котором она уже начала находить некоторую сладость, и на смену ему явились тревога и волнение. Не в силах больше оставаться наедине с собою, она вышла из дому и поехала подышать свежим воздухом в один сад, расположенный на окраине города, где она надеялась никого не встретить. Приехав туда, она подумала, что не ошиблась: не видно было никаких признаков чьего-либо присутствия, и онадовольно долго прогуливалась в одиночестве.

Пройдя через небольшую рощу, она заметила в конце аллеи, в самом отдаленном уголке сада, какую-то беседку, открытую со всех сторон, и направилась к ней. Приблизившись к беседке, она заметила человека, который лежал на скамье и, казалось, был погружен в глубокую задумчивость. Это был не кто иной, как герцог Немурский. При виде его она тотчас же остановилась, но слуги, следовавшие за нею, произвели некоторый шум, который вывел герцога из его задумчивости. Не глядя на виновников шума, который он услышал, герцог поднялся со своего места и, желая избежать встречи с приближающимся обществом, свернул в другую аллею, сделав при этом настолько глубокий поклон, что не мог разглядеть людей, которых приветствовал.

Если бы герцог узнал, от какой он уклонился встречи, с каким пылом он вернулся бы назад! Но герцог продолжал идти по аллее, и принцесса увидела, как он прошел в ворота, за которыми его ожидала карета. Какой мгновенный переворот произвела эта встреча в душе принцессы! С какой силой вспыхнула вновь в ее сердце уснувшая было любовь! Она опустилась на ту самую скамью, которую только что покинул герцог, и сидела там неподвижно, совсем обессилев. Она представила себе мысленно герцога — самого любезного человека в мире, любящего ее с давних пор страстью, полной уважения и постоянства, презревшего ради нее все на свете, уважающего даже ее печаль, жаждущего увидеть ее, не мечтая о том, чтобы она его замечала, покидающего двор, которого он был украшением, затем только, чтобы полюбоваться на стены, за которыми обитала она, или предаваться мечтам в местах, где он не мог надеяться встретить ее, — одним словом, человека, могущего внушить любовь одной своей преданностью; а ведь она испытывала к нему влечение столь сильное, что любила бы его, даже если бы он не платил ей взаимностью; и, помимо всего, это был человек, вполне равный ей и высокого происхождения. Никакой долг, никакая нравственность не противоречили более ее чувству: все препятствия были устранены, ушло все, и от прошлого осталась только любовь герцога Немурского к ней и ее ответная любовь к нему.

Все эти мысли были для принцессы совершенно новы. Скорбь о кончине принца Клевского мешала ей предаваться такого рода мыслям, но встреча с герцогом наполнила ими ее душу. Будучи ими целиком поглощена, она вспомнила о том, что человек, которого она сочла могущим стать ее мужем, был тем самым, кого она любила еще при жизни принца и кто был причиной его смерти; и воспоминание о том, что даже на смертном одре он страшился, как бы она не вышла за него замуж, настолько больно задело строгую нравственность принцессы, что она устыдилась этих мыслей и усмотрела в супружестве с герцогом Немурским едва не столько же греховности, как и в любви к нему при жизни мужа. Она предалась этим размышлениям, столь гибельным для ее счастья, подкрепляя их еще многими доводами, касавшимися ее спокойствия, и тех бед, которые она предвидела от предполагаемого брака с герцогом. Наконец, пробыв часа два в саду, она возвратилась домой, убежденная в том, что должна избегать встреч с герцогом, как совершенно несовместимых с ее долгом.

Но это убеждение, порожденное разумом и добродетелью, не завладело ее сердцем. Ее по-прежнему влекло к герцогу с такой силой, что она совсем лишилась покоя, и ее состояние было достойно сожаления. Она провела одну из самых мучительных ночей своей жизни; наутро первым ее побуждением было пойти посмотреть, нет ли кого у окна, выходящего на ее комнаты. И в самом деле, она увидела герцога Немурского. Испугавшись его, она удалилась с такой быстротой, по которой герцог мог судить, что она его узнала. С той поры, как любовь научила его этому средству видеть принцессу, он часто мечтал быть узнанным; когда же он терял надежду дождаться этого счастья, он отправлялся помечтать в тот самый сад, где она застала его.

Измученный этим несчастным и неопределенным состоянием, он решил каким бы то ни было способом выяснить свою судьбу. «Чего мне еще ждать? — рассуждал он. — Я уже с давних пор знаю, что любим; она свободна, никакой долг не предписывает ей больше отказывать мне. Зачем же довольствоваться созерцанием ее издалека, втайне от нее, не имея случая говорить с нею? Неужели любовь столь бесследно лишила меня разума и смелости, сделав меня совершенно непохожим на того человека, каким я был в других любовных увлечениях моей жизни? Мне следовало уважать горе принцессы, но я уважаю его слишком долго и тем самым даю ей время подавить склонность, которую она питает ко мне».

После этих размышлений герцог стал думать о средствах, при помощи которых он мог бы ее увидеть. Ему пришло в голову, что нет больше никаких причин, обязывающих его скрывать свою страсть от видама де Шартра.Он решил поведать видаму о ней и сказать ему о намерениях, которые имел в отношении его племянницы.

Видам находился тогда в Париже: все придворные приезжали в столицу, чтобы позаботиться о своих выездах и костюмах, необходимых для путешествия вслед за королем, который намеревался сопровождать королеву Испании. Герцог Немурский отправился к видаму н признался ему во всем, что до сих пор скрывал от него, умолчав лишь о чувствах принцессы, так как он не хотел показать видаму, что знает о них.

Видам принял все сказанное ему с большой радостью и заверил герцога, что после того, как принцесса овдовела, он, даже не зная еще о его чувствах, часто думал о ней как о единственной особе, достойной его руки. Герцог стал просить его доставить ему случай поговорить с нею и узнать, каковы ее намерения.

Видам предложил герцогу отправиться вместе с ним к ней, но тот побоялся, как бы принцесса не почувствовала себя оскорбленной: она никого еще не принимала. Они решили, что видам под каким-нибудь предлогом пригласит ее к себе, а герцог придет к нему же, проникнув в дом по потайной лестнице, чтобы его никто не видел. Все было сделано так, как они задумали. Как только прибыла принцесса Клевская, видам встретил ее и проводил в просторную залу, расположенную в конце его апартаментов; некоторое время спустя, как будто бы случайно, туда вошел герцог Немурский. При виде его принцесса была чрезвычайно поражена: она покраснела, но старалась скрыть свое волнение. Видам немного поговорил о чем-то совсем незначительном, а потом вышел, как будто бы затем, чтобы отдать какие-то распоряжения. Он сказал принцессе, что просит ее быть как дома, и обещал вернуться через одну минуту.

Невозможно передать, что испытали герцог Немурский и принцесса Клевская, оказавшись наедине и впервые получив возможность объясниться. Некоторое время они не произносили ни слова; наконец герцог прервал молчание.

Простите ли вы, сударыня, видаму де Шартру, — сказал он, — что он доставил мне случай увидеть вас и говорить с вами, тогда как вы мне всегда в этом столь жестоко отказывали?

Как же я могу простить ему, — отвечала она, — когда он забыл о моем состоянии и об опасности, которой подвергает мое доброе имя?

Вымолвив эти слова, она собралась было удалиться, но герцог удержал ее.

— Не бойтесь, сударыня, — возразил он, – никто не знает, что я здесь, и вам не грозит никакая неожиданность. Выслушайте меня, сударыня, выслушайте меня, прошу вас, если не по доброте сердечной, то хотя бы из сочувствия к самой себе, — это вас оградит от сумасбродств, неизбежных у человека, охваченного страстью, с которой он не в силах совладать.

Принцесса Клевская, впервые уступив чувству, которое она питала к герцогу, обратила на него взор, полный ласки и очарования.

– Но чего ожидаете вы, — промолвила она. — от снисхождения, о котором вы меня просите? Быть может, вы сами пожалеете о том, что добились его, сама же я непременно раскаюсь в том, что его оказала. Вы заслуживаете более счастливой доли, нежели та, что была уготована вам до сих пор, и та, которую вы готовите себе в будущем, если не станете искать ее в другом месте.

— Чтобы я, сударыня, — воскликнул он, — стал искать счастья в другом месте! Да и есть ли на свете другое счастье, кроме счастья быть любимым вами? Хотя я никогда еще не говорил вам об этом, но не могу поверить, сударыня, чтобы вы не ведали о моей любви и не знали, что искреннее и сильнее ее нет ничего в мире. Каким только испытаниям не подвергали ее обстоятельства, которые вам неизвестны, и каким только испытаниям не подвергали ее вы сами своей суровостью!

Если уж вы пожелали, чтобы я говорила с вами, и раз я на то решилась, — отвечала принцесса, садясь в кресло, — я выскажусь с такой откровенностью, какой вы нечасто встретите у особ моего пола. Не буду говорить, что я не замечала вашей склонности ко мне, да вы, наверное, не поверили бы, если бы я стала это утверждать. Но я сознаюсь вам не только в том, что замечала ее, но и в том, что видела ее такой, какой вы бы хотели, чтобы она была в моих глазах.

Но если вы ее видели, сударыня, — перебил он, - неужели вы нисколько не были ею тронуты, и неужели, смею вас спросить, она не оставила никакого следа в вашем сердце?

Об этом вы могли судить по моему поведению, - отвечала она. — Но мне хотелось бы знать, что вы сами думали о моем отношении к вам.

Я дерзнул бы сказать вам это лишь при более счастливых для меня обстоятельствах, — отвечал он, — а мой печальный удел слишком мало соответствует тому, что я стал бы вам говорить. Одно могу вам поведать, сударыня: я горячо желал бы, чтобы вы не признавались принцу Клевскому в том, что скрывали от меня, и скрыли бы от него то, в чем открылись бы мне.

Как могли вы узнать, — возразила она, покраснев, — о том, что я в чем-то призналась принцу?

— Я узнал это от вас самой, сударыня, — ответил он, - но, чтобы вы простили меня за дерзость, которую я себе позволил, подслушивая вас, я прошу вас припомнить, воспользовался ли я тем, что услышал, возросли ли от этого мои надежды и стал ли я отважнее в своих речах.

Он стал рассказывать ей, как оказался свидетелем ее разговора с принцем Клевским, но она перебила его, не дожидаясь, пока он кончит.

— Не продолжайте, — сказала она, — теперь я вижу, откуда вы все так хорошо знали. Вы слишком ясно показали мне вашу осведомленность в тот день у дофины, которой рассказал об этом случае человек, узнавший о нем от вас.

Герцог Немурский поведал ей тогда, каким образом это все произошло.

— Не оправдывайтесь, — остановила она его. – Я давно уже вас простила, хотя и не слышала ваших объяснений. Но уж если вы узнали от меня самой тайну, которую я намеревалась скрывать от вас всю жизнь, то знайте: вы внушили мне чувство, неведомое мне до встречи с вами и о котором я имела так мало представления, что оно сперва даже испугало меня, еще более увеличив смятение, всегда появляющееся вместе с ним. Мне потому менее совестно делать вам это признание, что я делаю его в такую минуту, когда в нем нет уже вины и когда вы уже смогли убедиться в том, что чувства мои не руководили моим поведением.

А вы не боитесь, сударыня, — сказал герцог, упав перед ней на колени, — что я умру у ваших ног от радости и восторга?

Я не открыла вам ничего такого, — ответила с улыбкой принцесса, — чего вы сами не знали бы слишком хорошо.

Ах, сударыня, — отвечал он, — разве одно и то же — узнать об этом случайно или услышать из ваших уст и видеть, что вам угодно было мне об этом поведать?

В самом деле, — сказала она, — я хочу, чтобы вы это знали, и мне сладостно говорить вам об этом. Может быть даже, я говорю это больше из любви к себе самой, нежели к вам, ибо признание это не будет иметь никаких последствий, и я не изменю строгим правилам, к которым обязывает меня мой долг.

Помилуйте, сударыня, — отвечал герцог, — не существует больше долга, который бы связывал вас, вы свободны, и если бы я посмел, то сказал бы вам даже, что в вашей воле поступить так, чтобы ваш долг впредь обязывал вас сохранить те чувства, которые вы питаете ко мне.

Мой долг, — возразила она, — навсегда запрещает мне думать о ком бы то ни было, и особенно о вас, по причинам, которые вам неизвестны.

Возможно, я и знаю о них, сударыня, — возразил он. — Но эти причины лишены основания. Как я полагаю, принц Клевский счел меня счастливее, чем я был на самом деле, вообразив, что вы одобрили те безумства, которые страсть побудила меня совершить без вашего ведома.

Не вспоминайте об этом происшествии, — сказала она. — Мысль о нем для меня невыносима, она вызывает во мне чувство стыда, последствия его слишком печальны. Ваша виновность в смерти принца слишком очевидна; подозрения, внушенные ему вашим необдуманным поведением, стоили ему жизни, подобно тому, как если бы вы ее отняли у него своими собственными руками. Судите же, как должна была бы я поступить, если бы вы с ним дошли до подобных крайностей и с таким же несчастным исходом. Я отлично понимаю, что в глазах света это не одно и то же; но я не вижу в этом никакой разницы, потому что я знаю, что он умер по вашей вине и что все это произошло из-за меня.

Ах, сударыня, — возразил герцог, — какой призрачный долг противопоставляете вы моему счастью! Неужели какая-то мысль, лишенная всякого основания, помешает вам осчастливить человека, который любезен вашему сердцу? Как! Мне было суждено познать надежду соединить мою жизнь с вашей; на мою долю досталось счастье полюбить достойнейшую женщину на свете; мне довелось найти в ней все совершенства прелестнейшей возлюбленной, я понравился ей, и во всем ее поведении я нахожу только то, чего можно желать от супруги! Право же, сударыня, вы, быть может, единственная женщина на свете, в которой эти два качества когда-либо сочетались столь удачно: ведь обычно тот, кто женится на своей возлюбленной, отвечавшей ему взаимностью, боится при этом, как бы у его избранницы не было с другими таких же отношений, какие у нее были раньше с ним самим. Вы же, сударыня, не можете внушить никаких опасений, и тот, кто вас знает, может лишь восхищаться вами. Так для того ли, — закончил он, — узнал я столь великое блаженство, чтобы видеть, как вы сами ставите препятствия на пути к нему? Ах, сударыня, вы забываете, что сами отличили меня среди прочих людей! Впрочем, вы, наверное, никогда меня не отличали: вам лишь показалось так, а сам я поддался самообольщению.

Нет, вы не поддались самообольщению, — возразила она. — Возможно, веления моего долга не казались бы мне столь непреодолимыми, если бы не это отличие, подвергнутое вами сомнению: от него-то я и предвижу несчастье, которое принес бы мне союз с вами.

— Я не знаю, что вам ответить, сударыня, — возразил он, — когда вы говорите мне, что страшитесь каких-то бед. Но признаюсь, после всего того, что вы соблаговолили мне сказать, я не ожидал услышать от вас столь жестокий довод.

В нем столь мало обидного для вас, — сказала принцесса, — что мне стоит даже большого труда вам его назвать.

Увы, сударыня! — промолвил он. — Можете ли вы польстить мне слишком после того, что вы только что мне сказали?

Я хочу сказать вам еще кое-что с той же искренностью, с какою я начала наш разговор, — продолжала она. — Я постараюсь подняться выше соображений осторожности и светских приличий, которых мне надо было бы придерживаться при первом объяснении, но прошу вас выслушать меня не перебивая.

Я считаю себя обязанной отблагодарить вас за вашу привязанность хотя бы слабым вознаграждением: я не стану таить от вас никаких моих чувств и покажу их вам такими, каковы они есть. Этот случай, очевидно, останется единственным в моей жизни, когда я даю себе волю обнаружить их перед вами. Тем не менее, как ни стыдно мне признаться в этом, неминуемая утрата вашей любви, такой, какою она была до сих пор, представляется мне столь ужасной бедою, что, не будь у меня нерушимых велений долга, я едва ли решилась бы ее на себя навлечь. Я знаю: вы свободны, я тоже, и обстоятельства сложились так, что у окружающих, возможно, не было бы оснований осуждать ни вас, ни меня, если бы мы соединились навеки. Но разве мужчины способны сохранять свою страсть в этих вечных союзах? Можно ли мне надеяться на чудо и могу ли я поставить себя в такое положение, чтобы на моих глазах неминуемо угасала эта любовь, составляющая счастье всей моей жизни? Принц Клевский был, возможно, единственным на свете человеком, способным сохранить любовь в супружестве. Моей судьбе было неугодно, чтобы я воспользовалась этим счастьем; возможно также, что его страсть поддерживалась лишь отсутствием взаимности с моей стороны. Я не обладаю таким же средством, чтобы сохранить вашу влюбленность; мне даже кажется, что ваше постоянство породили препятствия: встречая их поминутно на своем пути, вы стремились преодолеть и