Часть вторая. Приготовление: в кипящую воду тонкой струйкой всыпать просеянную крупу (помолотую)

Раскладк а:

· молоко – 200 мл;

· вода - 50 мл;

· крупа – 20 г (4 чайных ложки);

· сахарный сироп – 10 мл;

· 25% р-р соли;

· сливочное масло.

Приготовление: в кипящую воду тонкой струйкой всыпать просеянную крупу (помолотую). Разваривать на медленном огне 30 минут, тщательно взбивая. Когда крупа развариться, влить сахарный сироп, раствор соли, подогретое до появления пара молоко. Довести до кипения, добавить сливочное масло.

Каша должна быть достаточно густой, гомогенной, без комочков.

Кормить с ложки.

Примечание: детям грудного возраста рекомендуется давать кашу безглютеновую (гречневую, рисовую кукурузную), допустимо использовать в питании детей овсяную кашу. Целесообразно кормить детей первого года жизни кашами промышленного производства.

 

 

Тамбовский государственный университет

Имени Г.Р. Державина

 

Кафедра истории зарубежной литературы

 

Год

 

Сканирование по изданию

Москва: «РОСМЭН»

2003

От книгопродавца к читателю

Хотя лица, слушавшие эту повесть, говорили о ней с одобрением, автор не решается назвать себя, боясь повредить успеху своей книги. По опыту ему известно, что иные сочинения бранят из-за одного лишь невысокого мнения, распространенного в публике об их авторе, а равно известно и то, что нередко слава автора придает цену его сочинениям. Оставаясь, как и до сих пор, в неизвестности, дабы позволить суждениям быть более независимыми и справедливыми, он нем не менее обещает открыть свое имя, если эта история понравиться читателям так, как мне было бы это желательно.

Часть первая

 

Никогда еще роскошь королевского двора и утонченность светских нравов не достигали во Франции такого расцвета, как в последние годы царствования Генриха Второго. Сам король был галантен, хорош собой и склонен к любовным утехам. Хотя его страсть к Диане де Пуатье, герцогине де Валантинуа, продолжалась уже более двадцати лет, она не утратила от этого своей пылкости, и доказательства, которыми он ее подтверждал, не стали менее блистательны.

Будучи необычайно искусен во всех телесных упражнениях, король сделал их одним из главных своих занятий. Каждый день ездили на охоту, играли в мяч, продевали на скаку пики в кольцо, устраивали балетные представления и прочие забавы. Цвета и вензеля мадам де Валантинуа можно было увидеть повсюду, как и ее самоё, блистающую в нарядах, которые пришлись бы под стать мадмуазель Ламарк, ее внучке, что была в ту пору на выданье.

Ее появление становилось возможным благодаря присутствию королевы. Королева была красавицей, хотя уже и не первой молодости. Она любила великолепие, роскошь и удовольствия. Король женился на ней в ту пору, когда еще назывался герцогом Орлеанским, дофином же был его старший брат, умерший потом в Турноне, — принц, которому по рождению и высоким достоинствам предназначено было с честью заместить своего отца, короля Франциска Первого.

Будучи весьма честолюбивой, королева находила в царствовании большую радость. Она без особого, казалось, огорчения сносила привязанность короля к герцогине де Валантинуа, не выказывая никакой ревности. Но она была настолько скрытной, что трудно было судить о ее под­линных чувствах; а политические соображения обязывали ее приблизить герцогиню к своей особе, чтобы тем самым приблизить к себе государя. Король любил проводить время с женщинами, даже с теми, в кого не был влюблен. Он каждый день бывал у королевы в ее приемный час, когда вокруг нее собирались самые изящные дамы и самые блестящие кавалеры.

Никогда еще при дворе не было такого множества красавиц и мужчин, достойных их любви. И казалось, самой природе угодно было украсить своими прекраснейшими дарами знатнейших принцесс и принцев. Елизавета Французская, ставшая впоследствии королевой Испании, уже тогда привлекала внимание своим редкостным умом и своей дивной красотой, оказавшейся для нее столь роковою. Мария Стюарт, королева Шотландии, которая только что вышла замуж за дофина и которую все называли королевой-дофиной, была олицетворением как умственного, так и телесного совершенства. Воспитанная при французском дворе, она постигла всю изысканность обхождения, и у нее было столько врожденной склонности ко всяким произведениям искусства, что, несмотря на свою молодость, она любила и знала их, как никто другой. Королева, ее свекровь, и ее высочество сестра короля тоже любили стихи, театр и музыку. Вкус к поэзии и изящной словесности, которым обладал король Франциск Первый, еще царил во Франции, а поскольку его сын любил телесные упражнения, при дворе вошли в обычай развлечения всевозможного рода. Но особенно украшало и возвышало этот двор великое множество принцев и владетельных вельмож, наделенных необычайными достоинствами. Те, кого я назову, служили каждый в своем роде и украшением и предметом восхищения своего века.

Король Наваррский вызывал у всех уважение благодаря не только своему сану, но и величию, свойственному его особе. Он отличился на войне, где соперничество с герцогом Гизом не раз побуждало его оставить свое место командующего и сражаться с ним рядом в самых опасных местах, как простому солдату. Правда и то, что герцог проявил доблесть столь удивительную и был столь удачлив, что не было ни одного полководца, который не взирал бы на него с завистью. Его отвага была подкреплена всеми прочими высокими качествами. Обладая умом обширным и глубоким, душой благородной и возвышенной, он был столь же искусен в политике, как и в войне. Его брат, кардинал Лотарингский, был наделен от природы непомерным честолюбием, живым умом и замечательным красноречием и к тому же обладал глубоким знанием жизни и людей, что позволило ему стать могущественным защитником католической религии, которая тогда начинала подвергаться нападкам. Шевалье де Гиз, которого впоследствии называли Великим приором, всеобщий любимец, был недурен собой, умен, ловок и прославлен по всей Европе своею воинской доблестью. Принц Конде в своем тщедушном теле, мало облагодетельствованном природой, имел душу возвышенную и гордую, а его острый ум делал его достойным любви в глазах даже самых красивых женщин. Герцог Неверский, снискавший славу как на полях битв, так и в тех высоких должностях, которые он исполнял, хотя и находился уже на склоне лет, являлся украшением двора. Его три сына были исполнены достоинств. Второй из них, звавшийся принцем Клевским, обладал всеми качествами, нужными для того, чтобы с честью носить это имя. Его смелость и великолепие его манер сочетались с благоразумием, крайне редко встречающимся у столь молодых людей. Видам де Шартр, потомок того древнего рода Вандомов, чье имя носить принцы крови не считали для себя зазорным, одинаково блистал как на поле брани, так и в светских гостиных. Он был красив, приветлив, храбр, дерзок и щедр; все эти качества бросались в глаза и вызывали общее восхищение. Одним словом, он лишь один был достоин сравнения с герцогом Немурским, если кто-нибудь вообще мог равняться с ним. Но ведь герцог был вершиной творения, и то, что он был самым изысканным и изящным из кавалеров, являлось наименьшим среди его достоинств. Его возвышали над окружающими несравненное его мужество и такая привлекательность ума, наружности и поступков, какой нельзя было встретить ни в ком другом. Он отличался веселым характером, одинаково нравившимся и мужчинам и женщинам, исключительной ловкостью во всех телесных упражнениях, манерой одеваться, которой усиленно, но безуспешно подражало все светское общество, и, наконец, каким-то обаянием во всем своем существе, благодаря которому он привлекал к себе все взоры, где бы ни появлялся. Не было придворной дамы, которая не почла бы лестной для себя склонность герцога Немурского; немногие из тех, кому эта честь доставалась, могли похвастаться успешным сопротивлением, а немало было и таких, что сами влюблялись в него без всякого с его стороны повода. Герцог обладал столь мягким сердцем и был так предрасположен к ухаживанию, что не мог отказать в некотором внимании никому из тех, кто старался ему понравиться. Поэтому у него бывало по нескольку возлюбленных, которую же из них он действительно любил, угадать было трудно. Герцог Немурский был частым гостем у королевы-дофины; ее красота и обаяние, ее желание нравиться всем и особое уважение, которое она оказывала этому вельможе, нередко давали повод полагать, что он осмеливался поднимать взоры даже на нее. Братья Гизы, которым она приходилась племянницей, благодаря ее браку сильно укрепили свое положение и усилили свое влияние. Движимые честолюбием, они надеялись сравняться с принцами крови и разделить власть с коннетаблем де Монморанси. На коннетабля король полагался в большей части государственных дел, а к герцогу Гизу и маршалу Сент-Андре относился как к своим фаворитам. Но все те, кого государственные дела или милость короля приближали к его особе, могли удержаться возле него не иначе, как покорившись герцогине де Валантинуа. Она же, не обладавшая уже ни молодостью, ни красотой, руководила им с такой неограниченной властью, что ее можно было назвать госпожой его персоны и государства.

Король всегда любил коннетабля. Едва вступив в правление, он вернул его из изгнания, куда его отправил король Франциск Первый. Двор разделился между Гизами и коннетаблем, которого поддерживали принцы крови. И та и другая партия все время стремилась привлечь на свою сторону герцогиню де Валантинуа. Герцог Омальский, брат герцога Гиза, женился на одной из ее дочерей. Коннетабль рассчитывал на такой же союз: он не удовольствовался тем, что женил своего старшего сына на Диане, дочери короля и одной дамы из Пьемонта, укрывшейся в монастыре тотчас же после разрешения от бремени. Заключение этого брака было затруднено теми обещаниями, которые господин де Монморанси-младший дал раньше мадмуазель де Пьенн, фрейлине королевы. И хотя король преодолел это препятствие, проявив чрезвычайное терпение и доброту, коннетабль считал свое положение недостаточно прочным, пока он не расположил к себе герцогиню де Валантинуа, отдалив ее от Гизов, возвышение которых начинало тревожить герцогиню. Она, насколько возможно, оттягивала женитьбу дофина на королеве Шотландской. Ей не давала покоя красота юной королевы, сочетавшаяся с умом живым и просвещенным, а также мысль о том, что этот брак еще более возвысит Гизов. Особенно был ненавистен ей кардинал Лотарингский: он разговаривал с нею язвительно, а порой даже с пренебрежением. Она видела, что кардинал все более входит в милость у царствующей королевы, и потому была склонна вступить в союз с коннетаблем и даже породниться с ним, выдав свою внучку, мадмуазель де Ламарк, за господина д’Анвиля, его второго сына, - того самого, который впоследствии, при короле Карле Девятом, унаследовал должность своего отца. Коннетабль не рассчитывал встретить со стороны господина д’Анвиля возражений против женитьбы, вроде тех, какие ему представил в свое время его старший сын. Но трудности, причины которых были сокрыты от коннетабля, оказались нисколько не меньшими. Господин д’Анвиль был безумно влюблен в королеву-дофину, и, несмотря на всю безнадежность его страсти, он не мог решиться вступить в союз, который отвлек бы его внимание от его дамы. Маршал Сент-Андре был единственным лицом при дворе, не примкнувшим ни к какой партии. Он принадлежал к числу фаворитов, и расположение к нему короля не было связано ни с чем другим, кроме его собственных качеств. Король, который полюбил его еще будучи дофином, назначил его маршалом Франции в возрасте, когда обычно не претендуют и на меньшие отличия. Положение фаворита придавало ему блеск, который усиливали его собственное обаяние и заслуги, изысканность стола и обстановки дома, отличавшегося такою роскошью, какой никогда еще не бывало ни у одного частного лица: щедрость короля позволяла ему не стесняться в расходах. Государь ничего не жалел для тех, кто был ему любезен. Он обладал не всеми высокими достоинствами, но многими из них, а прежде всего был славен тем, что любил войну и понимал в ней толк, да к тому же был удачлив в боях. И если исключить сражение у Сен-Кантена, его командование было не чем иным, как сплошной вереницей побед: он самолично выиграл битву у Ранти, при нем был завоеван Пьемонт, англичане были изгнаны из Франции, и успехи императора Карла Пятого окончились под стенами Меца, который он безуспешно осаждал объединенными войсками Империи и Испании. Впрочем, когда неудача под Сен-Кантеном убавила наши надежды и когда затем счастье, казалось, разделилось между двумя королями, они постепенно стали склоняться к миру.

Вдовствующая герцогиня Лотарингская впервые начала поговаривать о заключении мира еще тогда, когда праздновали бракосочетание дофина. С тех пор постоянно велись какие-нибудь секретные переговоры. Наконец местом встречи договаривающихся сторон был избран Серкан, в провинции Артуа. От имени короля туда направились кардинал Лотарингский, коннетабль де Монморанси и маршал Сент-Андре; Филиппа Второго представляли герцог Альба и принц Оранский; герцог и герцогиня Лотарингские выступали посредниками. Главными предметами переговоров был брак Елизаветы Французской с доном Карлосом, испанским инфантом, и брак ее высочества сестры короля с герцогом Савойским.

Государь тем временем оставался на границе, где его и застало известие о смерти Марии, королевы Английской. Он послал графа де Рандана к Елизавете, чтобы поздравить ее со вступлением на престол. Елизавета приняла посланца с радостью: ее права на престол были несколько спорны, и признание со стороны французского короля было ей как нельзя более кстати. Граф обнаружил, что ей известны интересы двора его величества и состав его придворных. Но особенно королева Елизавета была наслышана о славе герцога Немурского, о котором она принималась говорить столько раз и с таким жаром, что граф де Рандан, докладывая королю о результатах своей поездки, сказал, что не видит причин, которые бы препятствовали герцогу Немурскому искать руки английской королевы, и нисколько не сомневается, что и ей ничто не мешает выйти за него замуж. Король в тот же вечер поговорил об этом с герцогом. Он велел графу де Рандану пересказать все беседы, которые он вел с Елизаветой, и посоветовал герцогу Немурскому воспользоваться столь редкостным случаем. Герцог Немурский подумал сначала, что король шутит, но, увидев, что это не так, он сказал:

– Во всяком случае, государь, если я и отважусь на такую химерическую затею, то я сделаю это как ваш покорный и верный слуга; и тогда я буду просить ваше величество сохранить в тайне это предприятие до тех пор, пока успех не оправдает меня в глазах света, иначе я прослыву человеком, у которого хватает самомнения вообразить, что королева, в глаза его не видевшая, готова выйти за него замуж по любви.

Король обещал ему не говорить об этом замысле никому, кроме коннетабля, ибо и он считал, что для успеха предприятия необходимо сохранить его в тайне. Граф де Рандан посоветовал герцогу Немурскому отправиться в Англию под предлогом обычного путешествия, но на это герцог не мог решиться. Он послал Линьероля, своего приближенного, разумного молодого дворянина, чтобы выяснить настроение королевы и попытаться наладить некоторые связи. В ожидании исхода этой поездки герцог Немурский отправился навестить великого герцога Савойского, находившегося тогда в Брюсселе вместе с испанским королем. Смерть Марии Английской породила большие препятствия на пути к миру. В конце ноября переговоры были прерваны, и государь возвратился в Париж.

Тогда-то и появилась при дворе одна красавица, которая привлекла к себе всеобщее внимание. Надо полагать, что она была совершенством красоты, иначе она не вызвала бы восхищение в кругу, где привыкли видеть красивых женщин. Она происходила из того же рода, что и видам де Шартр, и была одной из самых богатых наследниц Франции. Отец ее умер молодым, оставив дочь на попечение своей жены, мадам де Шартр, достоинства, добродетель и прочие качества которой были чрезвычайны. Потеряв мужа, она много лет провела вдали от двора. Живя уединенно, она посвятила себя воспитанию дочери, стараясь не только развить ее ум и красоту, но и воспитать в ней нравственные чувства, так, чтобы она по-настоящему полюбила добродетель. Большинство матерей полагают, будто достаточно никогда не говорить при дочерях о любовных делах, чтобы навсегда отвратить от них юных девиц. Мадам де Шартр была противоположного мнения. Она часто рассказывала дочери о любви, не скрывая, какова ее сладость, чтобы легче показать, какие в ней таятся опасности. Она говорила ей о неискренности мужчин, об их обманах и неверности, о семейных разладах, к которым приводят любовные связи. А вместе с тем мадам де Шартр рисовала дочери, как безмятежна жизнь порядочной женщины, как украшает и возвышает добродетель особу, обладающую красотой и знатным происхождением. При этом она говорила о том, сколь трудно бывает сохранить добродетель, о том, что это возможно лишь при величайшей строгости к самой себе и при очень большом стремлении привязаться к тому, кто один может датьженщине счастье, заключающееся во взаимной супружеской любви.

Мадмуазель де Шартр считалась тогда одной из завиднейших партий во Франции, и, несмотря на ее крайнюю молодость, ей уже было сделано несколько предложений. Мадам де Шартр, будучи чрезвычайно горда, почти никого не находила достойным своей дочери. Когда девушке пошел шестнадцатый год, она решила везти ее ко двору. По прибытии их тотчас же навестил видам. Он был поражен красотой мадмуазель де Шартр, и не без основания: белизна кожи и белокурые волосы придавали ей необыкновенную прелесть, черты ее лица были правильны, и весь облик полон очарования и грации.

На следующий день после своего приезда мадмуазель де Шартр отправилась к, одному итальянцу, поставлявшему драгоценности всем придворным, чтобы выбрать себе некоторые украшения. Этот человек, приехавший из Флоренции вместе со свитой королевы, так разбогател на своей торговле, что его дом был более похож на дворец вельможи, чем на жилище купца. В то время как мадмуазель де Шартр была у ювелира, к нему приехал принц Клевский. Он был настолько поражен ее красотой, что не мог скрыть своего восторга, и мадмуазель де Шартр невольно покраснела, заметив, в какое восхищение она его привела. Однако же она овладела собой, не выказав принцу иных знаков внимания, кроме тех, которые подсказала ей учтивость по отношению к такому знатному с виду человеку. Принц Клевский смотрел на нее с восхищением и не мог понять, кто же эта красавица, совершенно ему неизвестная. Ее манеры и ее свита говорили о том, что она, несомненно, знатного рода. Судя по ее молодости, он решил, что она не замужем; однако, не видя с нею матери и слыша, как итальянец, который видел ее впервые, называет ее «мадам», он не знал уже, что подумать, и только смотрел на нее с изумлением. Принц заметил, что его взгляд смущает ее, – а это бывает нечасто: ведь юным дамам доставляет удовольствие видеть впечатление, производимое их красотой. Ему даже показалось, что из-за него она ускорила свой уход: в самом деле, он довольно быстро удалилась. Потеряв ее из виду, принц Клевский стал утешать себя надеждой, что ему удастся выяснить, кто она такая. Каково же было его удивление, когда он убедился, что никто не знает о ней. Он был так взволнован красотой незнакомки и скромностью, заметной в каждом ее движении, что, можно сказать, сразу же почувствовал к ней пылкую любовь и глубокое уважение. В тот же вечер он направился к ее высочеству сестре короля.

Этой принцессе все оказывали большой почет из-за того влияния, которое она имела на короля. Влиятельность ее была настолько велика, что государь, заключая мир, соглашался уступить Пьемонт, чтобы тем самым сделать возможным ее брак с великим герцогом Савойским. Всю свою жизнь желая выйти замуж, она не соглашалась пойти ни за кого, кроме самодержавного монарха. По этой причине она отказала королю Наваррскому, когда он был еще герцогом Вандомским, и всегда желала себе в супруги властителя Савойи. Она сохраняла склонность к нему с той поры, как увидела его в Ницце во время свидания короля Франциска Первого с папой Павлом Третьим. Обладая большим умом и будучи ценительницей изящных искусств, она привлекала к себе внимание всех достойных людей, и бывали дни, когда весь двор собирался у нее.

Принц Клевский пришел к ней в свой обычный час. Пораженный умом и красотой мадемуазель де Шартр, он не мог говорить ни о чем другом. Принц во всеуслышание рассказал свое приключение и не мог удержаться от похвал юной особе, имени которой он не знал. Ее высочество сказала ему, что такой особы, которую он описал ей, нет на свете, ибо если бы она существовала, то ее знали бы все. Услышав этот разговор, мадам де Дампьер, фрейлина ее высочества и приятельница мадам де Шартр, приблизилась к сестре короля и сказала ей совсем тихо, что молодая особа, которую видел принц Клевский, была, несомненно, мадмуазель де Шартр. Тогда ее высочество обратилась к нему и сказала, что, если ему будет угодно снова прийти к ней завтра, она покажет ему красавицу, которая его так поразила. И действительно, на следующий день мадмуазель де Шартр появилась в свете. Царствующая королева и королева-дофина встретили ее со всей возможной приветливостью, а все общество с таким восхищением, что она слышала вокруг себя одни только похвалы. Но она принимала их с такой благородной скромностью, будто не слышала их или, по крайней мере, вовсе им не придавала значения. Затем она приблизилась к ее высочеству сестре короля. Принцесса, похвалив ее красоту, рассказала ей, в какое изумление привела она принца Клевского. Спустя некоторое время вошел и он сам.

— Подойдите же, — сказала ему принцесса, — и взгляните: разве я не сдержала свое слово? Перед вами мадмуазель де Шартр; не та ли это самая красавица, которую вы искали? Поблагодарите меня по крайней мере за то, что я рассказала ей о впечатлении, произведенном ею на вас при первой же встрече.

Принц Клевский очень обрадовался, узнав, что особа, которую он нашел столь обворожительной, обладала знатностью, соразмерной ее красоте. Приблизившись к ней, он попросил ее запомнить, что первым отдал ей дань восхищения и что, еще не зная, кто она такая, возымел к ней все чувства уважения и благоговения, которые принадлежали ей по праву.

Он ушел от ее высочества вместе с шевалье де Гизом, с которым был дружен. Сначала они наперебой расхваливали друг перед Другом мадмуазель де Шартр, но в конце концов оба заметили, что слишком увлеклись этим, и перестали говорить о том, что было у них на душе. Однако в последующие дни им приходилось говорить о мадмуазель де Шартр повсюду, где бы они ни встречались: эта новая красавица на долгое время стала предметом всех разговоров. Королева отзывалась о ней с большой похвалой и оказывала ей необычайное расположение. Королева-дофина прониклась к ней глубокой симпатией и просила мадам де Шартр почаще ее приводить. Их высочества дочери короля приглашали ее на все свои увеселения. Одним словом, она вызвала к себе любовь и восхищение всего, двора, за исключением мадам де Валантинуа. Дело не в том, чтобы новая красавица вызывала у нее ревнивые подозрения: на своем слишком долгом опыте она уверилась, что ей нечего опасаться перемен в отношении к ней короля. Но, питая жгучую ненависть к видаму де Шартр, с которым она некогда стремилась породниться, выдав за него одну из своих дочерей, и который вместо этого примкнул к партии королевы, она не могла благосклонно относиться к особе, носившей его имя и пользовавшейся его явным расположением.

Принц Клевский, страстно влюбившись в мадмуазель де Шартр, воспылал горячим желанием жениться на ней; но он опасался, как бы мадам де Шартр при своей гордости не воспротивилась браку дочери с человеком, который не был старшим сыном в роде. Впрочем, его род был столь знатен, и граф д'Э, являвшийся старшим сыном, незадолго до этого женился на особе столь близкой к королевскому дому, что страхи принца Клевского скорее объяснялись робостью, которую внушает любовь, нежели вескими причинами. Соперников у него было множество. Среди них шевалье де Гиз казался ему наиболее опасным благодаря своему происхождению, заслугам и тому блеску, который придавала его дому милость короля. Шевалье влюбился в мадмуазель де Шартр в первый же день, как ее увидел. От него не укрылась любовь принца Клевского, равно как и принц заметил его чувства. Они были друзьями, однако отдаление, к которому приводят одинаковые притязания в любви, положило конец их взаимной откровенности, и в их дружбе наступило охлаждение, хотя ни у одного из них не хватало решимости объясниться с другим. Счастливый случай, благодаря которому принц Клевский первым увидел мадмуазель де Шартр, представлялся ему добрым предзнаменованием и, казалось, давал ему некоторое преимущество перед всеми соперниками. Однако принц, предвидел сильные возражения со стороны герцога Неверского, своего отца: он был близок к герцогине де Валантинуа, относившейся враждебно к видаму де Шартр, и уже этого было достаточно, чтобы герцог Неверский не дал согласия на помолвку своего сына с племянницей видама.

Мадам де Шартр, все время старавшаяся привить своей дочери добродетель, не переставала заботиться об этом в обстановке, где она была особенно необходима и где для молодой девушки было столько опасных примеров. Честолюбие и любовные похождения наполняли собою жизнь двора, занимая одинаково и мужчин и женщин. Здесь сталкивалось множество различных интересов, велось множество интриг, в которых женщины принимали столь видное участие, что любовь всегда примешивалась к политике и политика к любви. Ни один из придворных не оставался бездеятельным или безразличным: каждый стремился возвыситься, понравиться, услужить или навредить; никто не знал ни скуки, ни праздности, все постоянно были заняты то развлечениями, то кознями. Дам разделяли их особые привязанности — к царствующей королеве, к королеве-дофине, к королеве Наваррской, к ее высочеству сестре короля или же к герцогине де Валантинуа. Эти различные привязанности складывались по личной склонности, из чувства долга или по сходству характеров. Дамы, которые пережили свою первую молодость и были уже более строги по части морали, тяготели к царствующей королеве. Дамы помоложе, любившие веселье и поклонников, увивались вокруг королевы-дофины. Были свои фаворитки и у юной королевы Наваррской, которая имела большую власть над королем Наваррским, своим мужем; он же был дружен с коннетаблем и благодаря этому обладал большим влиянием. Ее высочество сестра короля, еще сохранившая свою красоту, привлекала к себе многих дам. Герцогине де Валантинуа были преданы все те дамы, кого она удостаивала своим взглядом. Но ей были приятны лишь немногие, и если не считать нескольких пользовавшихся ее расположением и доверием особ, с которыми она сходилась характером, она никого не принимала у себя, за исключением тех дней, когда ей было угодно доставить себе удовольствие и устроить такой же прием, как у королевы.

Все эти различные кружки соперничали между собой и завидовали друг другу. Дамы, которые к ним принадлежали, ревновали также и одна другую, то из-за милости монаршей особы, то из-за любовников. Стремление к первенству и к возвышению часто переплеталось с прочими интересами, которые были не столь важными, но не менее волнующими. Оттого-то при дворе и царило всегда легкое возбуждение, не доходящее, впрочем, до раздоров, что делало придворное общество очень привлекательным, но в то же время весьма опасным для молодой женщины. Мадам де Шартр, видевшая эту опасность, только и помышляла о средствах оградить от нее свою дочь. Она просила ее, не как мать,, а как друг, рассказывать про все любезности, которые ей говорят, и обещала помогать ей определить свое поведение в обстоятельствах, которые в молодости часто выглядят затруднительными.

Шевалье де Гиз столь явно выказывал свои чувства и намерения в отношении мадмуазель де Шартр, что они стали известны всем и каждому. Тем не менее он прекрасно сознавал невозможность осуществления своих желаний: ему было ясно, что он вовсе не представлял собою подходящей партии для мадмуазель де Шартр, будучи недостаточно богатым, чтобы достойно поддержать свой высокий сан. Он понимал также, что его братья не одобрили бы его намерения жениться, боясь ущерба, который наносит обычно знатному роду женитьба младшего брата. Вскоре кардинал Лотарингский подтвердил ему, что он не ошибается в этом. С чрезвычайной горячностью осудив его увлечение мадмуазель де Шартр, он, однако ж, не открыл ему истинных причин своего недовольства. А между тем кардинал питал неприязнь к видаму, которая в то время была тайной, но впоследствии проявилась. Он скорее позволил бы своему брату породниться с кем угодно, только не с видамом, и высказывал при всех свое мнение, чем мадам де Шартр была чувствительно оскорблена. Она немало постаралась о том, чтобы показать, как напрасно беспокойство кардинала Лотарингского, ибо она вовсе не помышляет об этом браке. Видам, который еще яснее понимал поведение кардинала Лотарингского, лучше зная его причины, держался той же политики.

Принц Клевский обнаруживал свою любовь не менее явно, нежели шевалье де Гиз. Герцог Неверский, узнав об этом увлечении, огорчился. Однако он считал, что ему достаточно будет поговорить с сыном, и тот изменит свое поведение. Тем сильнее он удивился, когда обнаружил, что принц твердо решил жениться на мадмуазель де Шартр. Он весьма осуждал это решение, возмущался им и при этом так мало скрывал свое возмущение, что слух о нем вскоре распространился при дворе и дошел до мадам де Шартр. По ее убеждению, герцогу Неверскому следовало бы считать женитьбу на ее дочери выгодной для своего сына, и она очень удивилась тому, что Клевский дом, так же как дом Гизов, боялся породниться с нею, вместо того чтобы этого желать. Полная обиды, она стала думать о том, как бы подыскать своей дочери партию, которая возвысила бы ее над теми, кто считал себя выше ее. Перебрав все возможности, она остановилась на принце-дофине, сыне герцога Монпансье. Ему пора было жениться, и он был самым завидным женихом из всех, какие были тогда при дворе. Мадам де Шартр обладала незаурядным умом и опиралась на видама, пользовавшегося большим влиянием, а поскольку к тому же ее дочь действительно представляла наилучшую партию, она действовала с такой ловкостью и с таким успехом, что герцог Монпансье как будто бы тоже стал желать этого брака, и на пути к нему, казалось, не должно было уже встретиться никаких препятствий.

Видам, знавший о привязанности д'Анвиля к королеве-дофине, считал все же нелишним воспользоваться властью, которую она имела над ним, чтобы поручить ему услужить мадмуазель де Шартр, подняв ее в глазах короля и герцога Монпансье, состоявшего с ним в близкой дружбе. Видам поговорил с супругой дофина, и она с радостью согласилась участвовать в затее, где дело шло о возвышении особы, которую она так любила. Высказав это видаму, она заверила его, что хотя дело, за которое она берется, как ей известно, и неугодно ее дяде, кардиналу Лотарингскому, она с радостью станет выше этого соображения, ибо и у нее есть основания пожаловаться на такого дядю, который все время отстаивает интересы королевы наперекор интересам своей племянницы.

Особы, которым нравится иметь поклонников, всегда рады предлогу, позволяющему им поговорить с ними. Едва видам ушел от дофины, она приказала Шателару, дворянину, близкому к д'Анвилю и знавшему о его любви к ней, пойти к нему и передать от нее, чтобы он в тот же вечер пришел к королеве. Шателар принял это поручение с большой радостью и почтительностью. Этот дворянин, родом из Дофине, происходил из хорошего дома, но достоинства и ум ставили его еще выше его происхождения. Он был принят и удостоен хорошего обхождения у всех знатных вельмож, какие только были при дворе, а благосклонность дома Монморанси особенно приблизила его к д'Анвилю. Он был хорош собой, отличался ловкостью во всевозможных упражнениях, недурно пел, сочинял стихи и обладал умом изящным и пылким, который так понравился д'Анвилю, что он посвятил Шателара в тайну своей любви к королеве-дофине. Доверие покровителя приблизило его к этой принцессе, и оттого, что он стал часто видеться с ней, зародилась в нем несчастная страсть, которая лишила его рассудка и в конце концов стоила ему жизни.

Д'Анвиль не преминул явиться в тот вечер к королеве-дофине. Он был счастлив, что дофина избрала его для участия в деле, в котором она была заинтересована, и обещал в точности повиноваться ее приказам. Но герцогиня де Валантинуа, предупрежденная о задуманном браке, стала всеми силами ему противодействовать. Опередив д'Анвиля, она так настроила короля, что когда д'Анвиль заговорил с ним, государь выразил свое неодобрение затеянному сватовству и даже приказал передать об этом герцогу Монпансье. Можно себе представить, каково было мадам де Шартр узнать о крушении дела, которое она так близко принимала к сердцу, тем более что эта неудача означала торжество ее врагов и являлась большой несправедливостью по отношению к ее дочери.

Королева-дофина с большим участием выразила мадмуазель де Шартр свое огорчение по поводу того, что не смогла ей помочь.

— Как видите, — сказала она ей, — власть моя невелика. При той ненависти, с которой относятся ко мне и королева и герцогиня де Валантинуа, трудно рассчитывать на удачу моих планов: им всегда удается их разрушить — либо самим, либо через тех, кто от них зависит. А ведь я, — добавила она, — никогда не помышляла ни о чем ином, как только об угождении им обеим. У них и нет для ненависти ко мне никакого другого основания, кроме досады на мою мать, которая некогда причиняла им беспокойство и вызывала ревность. В нее был влюблен король еще до того, как он влюбился в герцогиню де Валантинуа, и в первые годы своего брака, когда у него еще не было детей, он почти что решил развестись, чтобы жениться на моей матери, хотя уже и находился в связи с герцогиней. Мадам де Валантинуа, боясь столь любимой им женщины, красота и ум которой могли повредить ее положению фаворитки короля, объединилась с коннетаблем, также настроенным против того, чтобы король женился на сестре Гизов. Они посвятили в свои соображения покойного короля, и хотя он смертельно ненавидел герцогиню де Валантинуа, все же, любя королеву, он стал содействовать им в том, чтобы помешать нашему государю расторгнуть брак. А чтобы заставить его навсегда отбросить мысль о женитьбе на моей матери, они устроили ее брак с королем шотландским, который овдовел со смертью Мадлен, сестры государя. На этом именно браке они остановились лишь потому, что его было легче всего заключить, хотя при этом рушились планы, касавшиеся брака ее с королем Англии, который горячо желал их осуществления. Дело едва не дошло до разрыва между двумя королями. Генрих Восьмой никак не мог примириться с неудачей своего сватовства к моей матери, и какую бы другую французскую принцессу ему ни предлагали, он все твердил, что она никогда не заменит ту, которой его лишили. Верно и то, что моя мать была редкостная красавица: недаром же, когда она овдовела после смерти герцога Лонгвиля, желание жениться на ней изъявили сразу три короля. На ее несчастье, она вышла за наименее могущественного из них и попала в королевство, где ее ожидали одни лишь мучения. Говорят, я на нее похожа; боюсь, как бы мне не уподобиться ей также и в ее горестной судьбе, и какое бы счастье, казалось, ни готовилось для меня, мне не верится, чтобы оно мне досталось.

Мадмуазель де Шартр сказала королеве-дофине, что эти грустные предчувствия не имеют никаких оснований и что они скоро оставят ее, а ее счастье, без сомнений, не зависит от внешних примет.

Теперь никто уже и думать не смел о мадмуазель де Шартр, боясь вызвать гнев короля или из опасения потерпеть неудачу у особы, которая претендовала на принца крови. Но ни одно из этих соображений не останавливало принца Клевского. Внезапная смерть герцога Неверского дала принцу полную свободу последовать своей склонности, и едва лишь истек предписываемый приличиями срок траура, он сосредоточил все свои помыслы на том, как бы ему добиться руки мадмуазель де Шартр. Ему посчастливилось сделать предложение в такое время, когда все происшедшее отдалило других претендентов и он мог почти не опасаться отказа. Лишь одно омрачало его радость — боязнь, что он не мил своей невесте, а счастье понравиться ей он предпочел бы уверенности в женитьбе на ней без любви с ее стороны.

Он несколько ревновал к шевалье де Гизу, но, поскольку ревность эта основывалась более на достоинствах шевалье, чем на поведении мадмуазель де Шартр, единственной его заботой было выяснить, настолько ли он счастлив, чтобы встретить с ее стороны одобрение своих намерений. Он нигде не встречал ее, кроме как у королевы или на приемах, где трудно было завязать беседу с глазу на глаз. Тем не менее он улучил минуту поговорить и, обратившись к мадмуазель де Шартр, со всей почтительностью поведал ей о своих надеждах и о своей любви. Он убеждал ее открыть свои истинные чувства к нему; по, его словам его чувства к ней были таковы, что он остался бы навеки несчастным, если бы она лишь из сознания долга подчинилась воле своей матери.

Мадмуазель де Шартр, обладая душой благородной и отзывчивой, была крайне тронута и польщена таким отношением к ней принца Клевского. Ее признательность придала ее ответу и выражениям, которые она выбирала, оттенок нежности, достаточный для того, чтобы заронить надежду в сердце человека, так безумно влюбленного, и принц вообразил, что отчасти достиг того, чего желал.

Когда она поведала матери о состоявшемся между ними разговоре, мадам да Шартр сказала, что принц Клевский наделен таким благородством и столькими достоинствами, а к тому же обнаруживает столько рассудительности для своего возраста, что если ее дочь сама питает к нему достаточную склонность, то она с радостью согласилась бы на их брак. Мадмуазель де Шартр отвечала, что и она заметила в нем те же качества и что даже вышла бы за него с меньшей неохотой, чем за кого бы то ни было другого, но что она не питает к нему никакой особой склонности.

На следующий день к мадам де Шартр явились посредники от принца Клевского. Она приняла сделанное ей предложение, не боясь выдать свою дочь замуж за нелюбимого человека, ибо человеком этим был принц Клевский. Договорились об условиях брачного контракта, доложили королю, и предстоящий брак стал известен всему свету.

Принц Клевский, хотя и считал себя счастливцем, все же не был полностью удовлетворен. С большой болью он замечал, что отношение к нему мадмуазель де Шартр не шло дальше уважения и признательности, и не мог льстить себя надеждой, что она таила чувства более нежные, ибо их теперешнее положение позволяло ей проявлять эти чувства, не нанося ущерба своей чрезвычайной скромности. Не проходило дня, чтобы он не обращался к ней со своими жалобами.

— Возможно ли, — говорил он ей, — чтобы я не был счастлив, готовясь стать вашим мужем? А между тем это так. Вы питаете ко мне всего лишь добрые чувства, а этого мне недостаточно. Вы не проявляете ни тревоги, ни нетерпения, ни печали. Моя любовь трогает вас не больше, чем трогала бы заинтересованность человека, привлеченного вашим состоянием, а не очарованного вами самой.

— Ваши жалобы несправедливы, — отвечала она. — Не знаю, чего еще вы могли бы желать сверх того, что я делаю, а благопристойность, как мне кажется, не позволяет ничего большего.

— Это верно, — сказал он ей, — что вы оказываете мне некоторые внешние знаки расположения, которыми я был бы доволен, если бы за ними скрывалось что-либо большее. Но именно одни лишь правила благопристойности, вместо того чтобы вас стеснять, вам и предписывают вести себя так, как вы себя ведете. Я не вызываю у вас никаких нежных чувств, не трогаю вашего сердца, и мое присутствие не доставляет вам ни радости, ни волнения.

— Можете не сомневаться, — отвечала она, — я всегда рада вас видеть, а если вы заметили, как часто я при виде вас краснею, то у вас не должно быть сомнения и в том, что ваше присутствие меня волнует.

— Я не обманываюсь на счет причины, которая заставляет вас краснеть,— возразил он.— Это чувство скромности, а не волнение вашего сердца, и я получаю от него лишь столько удовлетворения, сколько оно может мне дать.

Мадмуазель де Шартр не знала, что ответить, ибо такие тонкости были выше ее понимания. Принц Клевский слишком хорошо видел, как далека она была от тех чувств, которые могли бы его осчастливить, ибо она, казалось, не имела даже о них представления.

За несколько дней до их свадьбы вернулся из одной поездки шевалье де Гиз. В своем намерении жениться на мадмуазель де Шартр он встретил столько непреодолимых препятствий, что не мог обольщаться надеждой на успех. Тем не менее он был жестоко огорчен, узнав, что она станет женой другого. Его печаль не угасила страсти, и он был по-прежнему влюблен. Для мадмуазель де Шартр чувства этого принца не были секретом. По своем возвращении он дал ей понять, что именно она была причиной той глубокой грусти, которая отражалась на его лице. А он был таким достойным и таким приятным человеком, что трудно было, сделав его несчастным, не испытывать к нему некоторого сострадания, и не удивительно, что она его ощутила. Но это сострадание не повлекло за собой других чувств: она призналась матери в том, как ей тягостна любовь шевалье.

Мадам де Шартр подивилась прямодушию своей дочери, и недаром, ибо кто и когда проявлял искренность столь полную и столь естественную? Но она не менее удивлялась и тому, что сердце дочери оставалось нетронутым, — тем более что, как она видела, и принц Клевский тронул его не больше, чем другие. Это побудило мадам де Шартр приложить немалые старания, чтобы внушить дочери привязанность к ее будущему мужу и желание вознаградить его за то поклонение, которое он оказывал ей, еще не зная ее, и за любовь, которую он доказал, отдав ей предпочтение перед всеми другими партиями в такое время, когда никто больше не решался о ней помышлять.

Бракосочетание состоялось. Церемония происходила в Лувре, а вечером король и обе королевы со всем двором явились на ужин к мадам де Шартр, где они были приняты с большой торжественностью. Шевалье де Гиз не дерзнул отличиться от всех, не приняв участия в церемонии, но ему так плохо удавалось скрыть свою печаль, что ее легко было заметить.

Вскоре принц Клевский обнаружил, что мадмуазель де Шартр, изменив имя, не переменила своих чувств. Положение мужа давало ему большие права, но не могло дать ему места в сердце жены. Поэтому, став ее мужем, он не переставал быть влюбленным в нее, ибо всегда желал чего-то большего, нежели обладание ею. И хотя ей жилось с ним превосходно, он не был счастлив вполне. Принц сохранил к ней страсть бурную и беспокойную, которая ослабляла его радость. Отнюдь не ревность омрачала его счастье: никогда еще не было мужа, которому она была бы так чужда, как и не было жены, столь далекой от того, чтобы давать к ней повод. Тем не менее ей приходилось вращаться в придворной среде, каждый вечер бывать у королев и у ее высочества. Самые молодые, самые галантные кавалеры видели принцессу Клевскую как в ее особняке, так и у герцога Неверского, ее деверя, дом которого был открыт для всех. Но весь ее облик вызывал к себе такую почтительность и она, казалось, была так мало расположена иметь поклонников, что даже маршал Сент-Андре, будучи очарован ее красотой, несмотря на всю свою предприимчивость в любовных делах и на покровительство короля, не осмеливался выказывать ей это иначе, как светскими услугами и должной учтивостью. Так же держали себя с нею и многие другие. А мадам де Шартр подкрепляла благоразумие своей дочери уроками столь точного соблюдения всех правил нравственного поведения, что с ее помощью за принцессой Клевской утвердилась слава женщины, от которой невозможно ничего добиться.

Тем временем герцогиня Лотарингская, заботясь о достижении мира, не забывала также и о женитьбе своего сына, герцога Лотарингского. Договорились о его браке с принцессой Клод, второй дочерью короля. Свадьба была назначена на февраль.

Герцог Немурский находился тогда в Брюсселе, всецело поглощенный своими замыслами относительно Англии. К нему и от него непрерывно сновали гонцы. Надежды возрастали с каждым днем, и, наконец, Линьероль уведомил герцога, что настало время, когда его присутствие сможет довершить столь успешно начатое дело. Он принял эту новость со всей радостью, которую может испытать честолюбивый молодой человек, представляющий себя вознесенным на престол одною лишь своей доброй славою. Он уже начал привыкать к своей грандиозной мечте, и если сначала он отвергал мысль о женитьбе на королеве как вещь недостижимую, то теперь в его воображении все трудности были устранены, и он больше не видел перед собой никаких препятствий.

Он немедленно послал в Париж своего человека со всеми необходимыми распоряжениями о подготовке пышного снаряжения, дабы появиться в Англии с блеском, соразмерным тому намерению, которое вело его туда, а сам поспешил ко двору, чтобы присутствовать на свадьбе герцога Лотарингского.

Прибыв накануне обручения, он в тот же вечер пошел доложить королю о положении своих дел и выслушать его приказания и советы относительно того, что еще оставалось сделать. Затем герцог Немурский пошел к королевам. Принцессы Клевской там не было, так что она его не видела и даже не знала о его приезде. Но она повсюду слышала разговоры о герцоге как о человеке, своей наружностью и обаянием затмевающем всех придворных. В особенности же дофина говорила о нем так часто в таких выражениях, что возбудила в принцессе любопытство и даже нетерпение увидеть его.

Весь день обручения она провела у себя, наряжаясь к вечеру, чтобы отправиться на королевский бал и ужин, которые устраивались в Луврском дворце. Стоило ей появиться, как все пришли в восхищение от ее красоты и наряда. Начался бал. Она танцевала с Гизом, как вдруг у дверей зала поднялся довольно сильный шум, какой бывает, когда расступаются перед вновь прибывшим. Принцесса Клевская как раз кончила танцевать, и, пока она искала глазами, кого бы ей теперь выбрать, король во всеуслышание предложил ей, чтобы она пригласила того, кто только что прибыл. Обернувшись, она увидела человека, пробиравшегося между стульями к месту танцев, который, как она сразу подумала, не мог быть никем иным, кроме герцога Немурского. Трудно было не изумиться наружности герцога, увидев его впервые, особенно в этот раз, когда старание, с которым он одевался к вечеру, еще более увеличивало силу обаяния, исходившего от него. Но так же трудно было не испытать великого изумления, встретив впервые принцессу Клевскую.

Герцог Немурский был настолько поражен ее красотой, что, когда он приблизился к ней и она сделала ему реверанс, он не мог скрыть своего восторга. Едва они начали танцевать, как в зале поднялся ропот похвал. Король и обе королевы, припомнив, что молодые люди никогда прежде не встречались, усмотрели нечто необычайное в том, что они танцуют друг с другом, не будучи знакомы. Как только кончился танец, высочайшие особы подозвали их, не дав им времени ни с кем поговорить, и спросили, не хотят ли они узнать друг друга и не догадываются ли они, с кем каждый из них танцевал.

— Что касается меня, — сказал герцог Немурский, — то я не имею никаких сомнений. Но, поскольку у принцессы Клевской нет таких же оснований догадаться, кто я такой, какие были у меня, чтобы узнать ее, я бы желал, чтобы ваше величество оказали мне честь назвать принцессе мое имя.

— Мне кажется, — ответила дофина, — что оно ей известно не хуже, чем ее имя вам.

— Уверяю вас, сударыня,— возразила принцесса Клевская, выглядевшая несколько смущенной, — что я не столь догадлива, как вы полагаете.

— О, вы достаточно догадливы, — заметила дофина.— А ваше нежелание признаться, что вы узнали герцога Немурского, никогда раньше его не видев, должно ему немало льстить.

Царствующая королева прервала их, чтобы продолжить танцы. Герцог Немурский пригласил королеву-дофину. Она обладала совершенной красотой, производившей сильное впечатление на герцога до его отъезда во Фландрию, но в этот вечер он не мог любоваться никем, кроме принцессы Клевской.

Шевалье де Гиз, давний ее обожатель, ходил за ней по пятам и был сильно опечален, усмотрев во всем происшедшем предзнаменование того, что герцогу Немурскому самой судьбой назначено полюбить принцессу Клевскую. И то ли действительно ее лицо отразило какое-то беспокойство, то ли ревность заставляла шевалье де Гиза видеть больше, чем есть на самом деле, но ему показалось, что и на нее герцог произвел впечатление. Не удержавшись, он сказал ей, что герцогу Немурскому очень повезло: его знакомство с ней началось с приключения, имевшего в себе нечто завлекательное и необычное.

Когда принцесса Клевская вернулась домой, ее мысли были так полны всем случившимся на балу, что, несмотря на весьма поздний час, она направилась в комнату матери. Рассказывая о событиях вечера, она говорила о герцоге Немурском так, что мадам де Шартр пришла в голову та же самая мысль, какая возникла у шевалье де Гиза.

На другой день состоялась свадебная церемония. Герцог Немурский присутствовал на ней и выглядел таким изящным и очаровательным, что принцесса Клевская еще больше им восхищалась.

В последующие дни она встречала его у королевы-дофины, видела его за игрой в мяч с королем, в состязаниях по продеванию пики в кольцо на полном скаку, всюду слышала его речи. И где бы он ни был, он во всем настолько превосходил остальных, и всюду благодаря своему обаянию и гибкости ума в такой мере овладевал разговором, что за короткое время он оставил глубокий след в ее сердце.

Надо сказать, что, поскольку герцог Немурский сам чувствовал к ней сильнейшее влечение, состояние радостного возбуждения, в которое приводит людей желание понравиться, делало его еще более обаятельным, чем обычно. Итак, часто встречаясь, они оба видели друг в друге верх совершенства среди всего придворного общества. Как же тут не случиться тому, что они понравились друг другу чрезвычайно?

Герцогиня де Валантинуа участвовала во всех увеселениях, и король ухаживал за ней с той же живостью и тем же усердием, как в первые дни своей страсти. Принцесса Клевская, находившаяся в том возрасте, когда не верят, что можно любить женщину старше двадцати пяти лет, наблюдала с крайним изумлением привязанность короля к герцогине — бабушке, только что выдавшей замуж свою внучку. Она часто заговаривала об этом с мадам де Шартр.

— Возможно ли это, сударыня? — говорила она. — Прошло уже столько времени, а король все еще влюблен? И как мог он увлечься женщиной, которая намного старше его, которая была любовницей его отца, да еще и многих других, как слышала я из разговоров?

— Спору нет, — отвечала мадам де Шартр, — не добродетелями и не постоянством возбудила герцогиня страсть короля, и не благодаря им эта страсть сохраняется. Да нечего и сказать в его оправдание. Вот когда бы эта женщина вдобавок к своему знатному происхождению обладала молодостью и красотой, когда б она могла похвастаться тем, что никогда не имела любовных связей, когда б любила короля с неукоснительной верностью, и любила бы в нем только его самого, не пользуясь его властью ни для чего другого, кроме вещей достойных и благоприятных для самого короля, тогда, что и говорить, кто не похвалил бы нашего государя за большую привязанность, которую он к ней питает? Если бы, — продолжала мадам де Шартр, — не опасение, что вы скажете обо мне, как говорят обо всех женщинах моего возраста, что я люблю рассказывать истории времен своей молодости, я вам поведала бы, как началась любовь короля к герцогине и о некоторых других вещах из придворной жизни при покойном короле, во многом связанных с теми, которые происходят еще и поныне.

— Я вовсе не склонна, — отвечала принцесса, — упрекать вас в том, что вы любите рассказывать старые истории; напротив, я жалею о том, сударыня, что вы не просветили меня относительно новых и не осведомили меня о борьбе интересов и различных партиях при дворе. Я в них настолько несведуща, что еще несколько дней назад мне казалось, будто господин коннетабль находится в большой дружбе с королевой.

— Ваше мнение было весьма далеко от истины, — заметила мадам де Шартр. — Королева ненавидит коннетабля, и малейшее усиление ее власти он воспринял бы очень болезненно. Он не раз — и ей это известно — говорил королю, что из всех его детей на него похожи только незаконнорожденные.

— Я никогда бы не догадалась об этой ненависти, — перебила принцесса, — зная, как усердно королева писала коннетаблю письма во время его пленения и какую радость она высказала при его возвращении. К тому же она всегда, так же как и король, называет его «брат мой».

— Если вы станете судить по внешности в придворных кругах, — отвечала мадам де Шартр, — вы часто будете обманываться: видимость почти никогда не соответствует действительности.

Но вернемся к герцогине де Валантинуа. Как вы знаете, ее зовут Диана де Пуатье. Ее род очень знаменит: она происходит от древних герцогов Аквитанских. Ее бабка была незаконнорожденной дочерью Людовика Одиннадцатого, и вообще ее предками были только высокие вельможи. Сен-Валье, ее отец, был замешан в деле коннетабля Бурбонского, о котором вы, несомненно, слыхали. Он был приговорен к отсечению головы и возведен на эшафот. Дочь его, девушка бесподобной красоты, которая уже нравилась покойному королю, сумела — не знаю, какими средствами — спасти жизнь своего отца. Он получил весть о помиловании, когда его голова уже лежала на плахе. Но старик испытал такое потрясение, что потерял рассудок и несколько дней спустя скончался. Его дочь появилась при дворе в качестве любовницы короля. Поход в Италию и пленение короля прервали эту любовь. Когда он возвращался из Испании, королева-регентша выехала ему навстречу в Байонну, взяв с собой всех своих фрейлин, среди которых находилась и мадмуазель де Пислё, впоследствии ставшая герцогиней Этампской. Король влюбился в нее. Уступая герцогине де Валантинуа по происхождению, уму и красоте, она не имела перед ней никакого иного преимущества, кроме молодости. Я слышала от нее не раз, что она родилась в тот самый день, когда Диана де Пуатье играла свою свадьбу. Впрочем, говорить так ее побуждала ненависть, а не истина, ибо, если я не вполне утратила память, герцогиня де Валантинуа вышла замуж за де Брезе, великого сенешаля Нормандии, в то самое время, когда король влюбился в герцогиню д'Этамп. Свет не видывал большей ненависти, чем та, которую питали друг к другу эти две женщины. Герцогиня де Валантинуа не могла простить герцогине д'Этамп, что та отняла у нее положение любовницы короля, а мадам д'Этамп испытывала к герцогине де Валантинуа бешеную ревность, потому что король не порывал с нею связи. Этот монарх не отличался верностью своим любовницам. Кроме той одной, которая носила это громкое звание, всегда был еще «маленький сераль» из нескольких дам, поочередно пользовавшихся благосклонностью короля. Утрата дофина, его первого сына, умершего в Турноне, — говорили, что он был отравлен, — причинила ему большое горе. Ко второму сыну, нынешнему государю, король не испытывал ни отцовской нежности, ни даже симпатии: он не находил в нем достаточной смелости и пылкости. Однажды он пожаловался на это герцогине де Валантинуа, и та сказала ему, что влюбит юношу в себя, чтобы придать ему живость и изящество. Как видите, это ей удалось. Вот уж больше двадцати лет, как продолжается его любовь, не охладевая ни от времени, ни от препятствий.

Покойный король сначала воспротивился. То ли у него еще оставалось достаточно чувства к герцогине де Валантинуа, чтобы ревновать, то ли его так настроила мадам д'Этамп, пришедшая в отчаяние от того, что дофин привязался к ее противнице, — во всяком случае он отнесся к этой любви с неудовольствием и печалью, которые прорывались у него каждый день. Но сын не страшился ни гнева, ни ненависти, и ничто не могло заставить его ни умерить свое увлечение, ни скрывать его; королю пришлось с этим примириться. Однако это противодействие его воле еще больше отдалило его от второго сына и сблизило с герцогом Орлеанским, третьим сыном. Этот принц, стройный, красивый, полный огня и честолюбия, находился в поре запальчивой молодости, и пока что его надо было удерживать, но со временем он мог бы вознестись, как и его отец, если бы возраст принес зрелость его уму.

Титул дофина, перешедший ко второму сыну, и расположение короля, которым пользовался герцог Орлеанский, вызвали между братьями соперничество, доходившее до ненависти. Это соперничество, начавшееся у них еще в детстве, сохранилось навсегда. Когда по Франции проезжал император, он оказал герцогу Орлеанскому решительное предпочтение перед дофином, воспринявшим это настолько остро, что, когда император находился вШантильи, он хотел заставить коннетабля захватить его в плен, нарушив приказ короля. Коннетабль не захотел этого сделать. Впоследствии король упрекал его за то, что он не последовал совету его сына, и это сыграло немалую роль в том, что коннетабль был удален от двора.

Разлад между братьями подсказал мадам д'Этамп мысль опереться на герцога Орлеанского, чтобы тот поддержал ее перед королем против герцогини де Валантинуа. Замысел удался. Герцог Орлеанский, не будучи влюблен в нее, принял не меньшее участие в ее интересах, чем дофин в интересах герцогини де Валантинуа. Это была самая ожесточенная придворная война, какую только можно себе представить. Эти интриги не ограничивались враждой двух женщин.

Император, сохранивший дружбу к герцогу Орлеанскому, несколько раз намеревался уступить ему Миланское герцогство. В переговорах о заключении мира, которые велись впоследствии, он намекал, что не прочь отдать ему семнадцать провинций и выдать за него свою дочь. Но дофин не желал ни мира, ни этого брака. Он попросил коннетабля, которого он всегда любил, доказать королю, насколько нежелательно, чтобы у его преемника был столь могущественный брат, каким стал бы герцог Орлеанский, связанный семейными узами с императором и владеющий семнадцатью провинциями. Коннетабль тем охотнее принял сторону дофина, что тем самым он выступал против мадам д'Этамп, которая была его заклятым врагом и всей душой желала возвышения герцога Орлеанского.

Дофин, командовавший тогда королевскими войсками в Шампани, довел армию императора до такого плачевного состояния, что ей угрожала полная гибель. Но мадам д'Этамп, опасавшаяся, как бы слишком большие успехи не побудили нас отказаться от мира и от брака герцога Орлеанского с дочерью императора, передала врагам тайные сведения, советуя внезапно напасть на Эперне и Шато-Тьёрри, которые были полны провианта. Так они и сделали, чем спасли всю свою армию.

Однако мадам д'Этамп недолго наслаждалась плодами своей измены. Герцог Орлеанский вскоре умер в Формутье от какой-то заразной болезни. Он любил одну из самых красивых придворных дам и был любим ею. Я не назову ее вам, ибо впоследствии она жила с таким благоразумием и так тщательно скрывала свою любовь к этому принцу, что за ней заслуженно сохраняется добрая слава. Случаю было угодно, чтобы в тот самый день, когда она узнала о смерти герцога Орлеанского, пришло известие о кончине ее мужа, что позволило ей скрыть истинную причину своего горя, не делая над собою усилий.

Король ненамного пережил своего сына, скончавшись двумя годами позже. Он завещал дофину опираться на кардинала Турнонского и адмирала д'Аннебо, а о коннетабле, находившемся тогда в ссылке в Шантильи, не сказал ничего. Но его сын, едва став королем, вызвал коннетабля из ссылки и возложил на него управление государством.

Герцогиня д'Этамп была изгнана и подверглась всем притеснениям, которых она могла ожидать от всесильного врага. Тут уж герцогиня де Валантинуа сполна отомстила своей сопернице за все свои обиды. Ее власть над помыслами короля, казалось, стала еще большей, нежели в то время, когда он был дофином. Все двенадцать лет правления этого монарха она остается полной госпожой в любых делах. Она распределяет должности и поручения, она же добилась изгнания кардинала Турнонского, канцлера Оливье и Вильруа. Те, кто хотел представить перед королем в истинном свете ее поведение, сломали себе головы на этой попытке. Граф де Тэ, начальник артиллерии, не любивший герцогиню, рискнул рассказать королю о ее любовных похождениях и особенно о связи с графом де Бриссаком, к которому король и так уже испытывал сильную ревность. Однако она действовала так ловко, что граф де Тэ впал в немилость и его сместили с поста, а на его место — как ни трудно этому поверить — она устроила графа де Бриссака; впоследствии же она сделала его маршалом Франции. Тем не менее ревность короля возросла до такой степени, что он не мог выносить присутствия этого маршала при дворе. Но ревность, чувство жгучее и неукротимое у всех других, у него проявляется мягко и сдержанно благодаря чрезвычайному уважению, которое он питает к своей возлюбленной. Поэтому он посмел удалить своего соперника только под весьма благовидным предлогом, поручив ему, управление Пьемонтом. Прошло несколько лет. Минувшей зимой он приехал в Париж, будто бы затем, чтобы просить солдат и разных припасов, необходимых для армии, которой он командует. Возможно, что немалую роль в этой поездке сыграло желание видеть герцогиню де Валантинуа и опасение быть забытым ею. Король принял его крайне холодно. Братья Гизы, которые не любят его, но не смеют этого обнаружить из-за герцогини де Валантинуа, действуя через видама, заклятого врага Бриссака, стремились помешать последнему получить то, за чем он приехал. Повредить ему было нетрудно: король его ненавидел, и его присутствие причиняло ему беспокойство. Маршалу пришлось вернуться ни с чем, если не считать того, что ему, быть может, удалось снова разжечь в сердце герцогини те чувства, которые в разлуке начинали угасать. У короля было немало и других причин для ревности, но он не знал о них или не смел на них жаловаться.

— Не знаю, дочь моя, — добавила мадам де Шартр,— может быть, вы находите, что я поведала вам больше, чем вы желали знать?

— Я весьма далека от того, сударыня, чтобы высказывать эту жалобу,— ответила принцесса Клевская, — и только опасение быть докучливой удерживает меня от расспросов о многих других обстоятельствах, которые мне неизвестны.

Любовь к принцессе Клевской с самого начала так захватила герцога Немурского, что он не только утратил влечение ко всем своим прежним возлюбленным, которым он писал во время своего отсутствия, но и вовсе позабыл о них. Он даже не старался искать предлогов для разрыва с ними: у него не хватило бы терпения выслушивать их жалобы и отвечать на их упреки. Королева-дофина, к которой он питал чувства весьма страстные, не смогла удержать своего места в сердце герцога Немурского, когда появилась принцесса Клевская. Даже то нетерпение, с которым он ожидал поездки в Англию, стало затихать, и он уже не столь горячо старался ускорить приготовления к отъезду. Он часто появлялся у королевы-дофины, где бывала и принцесса Клевская, отнюдь не досадуя, когда это приписывали чувствам, которые он якобы питал к названной королеве. Принцесса так много значила для него, что он решил скорее отказаться от каких бы то ни было попыток выразить ей свою любовь, нежели неосторожностью выдать свои чувства перед обществом. Он даже не говорил о ней с видамом де Шартр, своим близким другом, от которого ничего не скрывал. Он вел себя столь благоразумно и был так осмотрителен, что никто и не подозревал о его любви к принцессе Клевской, кроме шевалье де Гиза. И даже сама принцесса едва ли что-нибудь заметила бы, если бы ее собственное влечение к нему не сделало ее внимательнее к поведению герцога, не оставлявшему сомнения в его чувствах.

Она уже не испытывала более потребности делиться с матерью своими мыслями о чувствах герцога, как бывало, когда дело касалось других влюбленных в нее мужчин; нельзя сказать, чтобы она намеренно таилась от нее, — просто она не заговаривала об этом. Однако мадам де Шартр слишком хорошо все видела сама. Не менее ясной была для нее и ответная склонность ее дочери. Это открытие доставило ей большое огорчение: она ясно видела опасность, подстерегавшую молодую женщину, которую полюбил мужчина таких достоинств, как герцог Немурский, в то время как и она питала к нему симпатию. Мадам де Шартр нашла полное под