Что делать? Итак, мою жизнь разрезала надвое демаркационная линия

Итак, мою жизнь разрезала надвое демаркационная линия. Я вступил в новый мир, не покинув прошлого. Весь август, исполняя на аквитанском берегу роль примерного папаши и зятя, я обдумывал это открытие. Мне хотелось проверить, не ошибся ли я. Не я ли утверждал: ненавижу анархию, импровизацию. Прошлое со своими церемониями не отступало: мне хотелось фантазировать не о совокуплении в машине, а о приеме в апартаментах, о поклонах, недомолвках, о принятом в таких случаях ритуале. Понятно, что мне была нужна надежная, уютная гавань, где бы я принимал многочисленных претенденток. Я хотел соблюсти пресловутое правило единства времени, места и действия, все свести воедино в ограниченном пространстве. Однако я был в одиночестве, не имел опыта и средств. Пока что мне надо было найти квартиру в хорошем районе, достаточно далеко от моего семейного гнезда. Париж мал и чрезвычайно плотен: расстояние между любыми двумя точками можно преодолеть в метро не больше чем за тридцать – сорок минут. Тем не менее в нем тесно натыканы, как ячейки в сотах, несчетные вселенные. Здесь испытываешь чувство безнаказанности и отчужденности, бесконечно превосходящее размеры города. Каждый проспект – это целая планета, каждая улица – государство, каждый жилой дом – микрокосм, где можно прожить двадцать лет, не встретившись ни с одним соседом. Внутри первой агломерации, со временем ее приручив, обнаруживаешь вторую. Секрет Парижа в том, что здесь можно тайно жить на свету, ибо город защищает вас, делает невидимкой.

После долгих поисков, мобилизовав два агентства недвижимости, я раскопал за разумную цену квартиру-студию в квартале Маре. Это были две комнаты, бывшее жилище прислуги, на границе кварталов гомосексуалистов и евреев, на улице Бут-дю-Монд.^[6] Этот узкий переулок выполз, казалось, из другого века, был лишним, зажатым высокими неприступными стенами; я хотел выйти туда, как выходят в море, доверившись его чарам. Мое жилище находилось на пятом этаже красивого дома постройки восемнадцатого века, имело тяжелые дубовые двери, гнездилось в гордом одиночестве, без соседей по площадке, в самом верху лестницы. Оно походило на театральную сцену, вознесенную на чердак, на вершину огромных кулис. Достоинств у него было немало: благодаря отсутствию консьержки мои делишки должны были оставаться без постоянного свидетеля; квартира была светлой и имела – невероятная роскошь! – небольшой балкон, с которого можно было любоваться разноцветными пластмассовыми внутренностями, оплетающими Центр искусств имени Помпиду, шпилями собора Нотр-Дам и даже Эйфелевой башней вдалеке. О таком виде я и мечтать не мог. Я подписал арендный договор от своего имени, но на почтовом ящике нацарапал первое пришедшее мне в голову имя – «Виржиль Кутанс».

Едва завладев этим «холостяцким флетом», я велел перекрасить стены, снять ковер и уложить плавающий паркет, ходить по которому одно удовольствие. Сначала мне хотелось внушать доверие, поэтому я отдавал предпочтение теплым тонам, мягким материалам: дереву, льну, шерсти. Потом мне пришлось прочесывать Париж в поисках то ночного столика, то абажура, которые я приглядел в журналах по дизайну помещений. Я стал завсегдатаем блошиных рынков, где отчаянно торговался. Как мне пригодилась бы помощь Сюзан, имевшей несравненный талант делать на развалах ценные находки! Я представлял, как обратился бы к ней со словами: «Дорогая, я решил принимать женщин на квартире. Не поможешь ли с обстановочкой?»

В конце концов я не удержался и наделал глупостей: купил в Сент-Антуанском предместье широкую безвкусную кровать с балдахином из красного дерева, тюлевыми занавесочками и латунными стойками, а также диван, курильницы для благовоний, экзотические растения и даже два красных торшера. Долой стыд, да здравствует традиция! Даже если у меня получался форменный бордель, я ликовал, храня верность мифологии. Одно меня печалило – отсутствие друга, который наслаждался бы всем этим на пару со мной. Если бы я посвятил кого-нибудь в свою затею, огласки было бы не избежать: наше братство являло собой стеклянный замок, за всем происходившим внутри пристально следил неумолимый Жюльен.

На все эти труды у меня ушло полгода, но моя решимость не ослабла. Когда все было готово, отремонтировано – уже наступил февраль, – я пригласил обеих своих крестных мамаш, Аниту и Флоранс, открыть вместе со мной этот маленький дом терпимости. Они явились с огромными букетами роз и бутылкой шампанского. Но они сильно запыхались – эту деталь я не предусмотрел: карабканье пешком на пятый этаж – винтовое устройство лестницы не позволяло установить здесь лифт, – рисковало отпугнуть даже самых решительных. По молодости лет я не удосужился учесть это. Увидев их – довольно поблекших, в нарядах не первой свежести, – я чуть было не расхохотался. Они восторгались панорамой, предлагали различные усовершенствования, находили обстановку пока еще весьма спартанской. Мы очаровательно провели вторую половину дня, я безупречно исполнил свою роль – доставил им ожидаемое удовольствие. Они оставили вознаграждение на подушке, на которой было вышито красным «ТЫ» и «Я», похожее на улыбку ребенка, потерявшего молочный зуб. Перед уходом Флоранс дала мне совет:

– Никогда не забывай, Себастьян, что открытый рот – это всегда проще, чем протянутая рука. Береги себя!

Я перестроил свой распорядок дня: являлся в министерство рано, в 8 утра, поражая своим прилежанием сотрудников и Сюзан, которая его, впрочем, поощряла. Вместо обеда я проглатывал на рабочем месте бутерброд и вскоре после этого убегал, якобы на интенсивные курсы арабского и хинди, необходимых мне ввиду будущих назначений. Я изображал неуемную страсть к Ближнему Востоку и Центральной Азии. На работе я все равно проводил положенные семь-восемь часов. В министерстве меня любили, и то, что я недосыпаю и лишаю себя обеда ради изучения экзотических языков, в немалой степени повышало мои шансы. Только мой начальник Жан-Жак Бремон бурчал:

– Что с вами творится, Себастьян? Вы что-то от меня скрываете? Доживите до сорока пяти лет, а уж потом вкалывайте как бешеный, перенапряжение – признак паники, преждевременного старения.

Я прибывал в Маре к половине четвертого, а к семи вечера уже уходил, чтобы, выпив рюмочку, возвратиться к своим семейным обязанностям. Я так подробно останавливаюсь на своем расписании, так как ему предстоит сыграть важную роль: проявление моей страсти было заключено в строгие рамки, только разжигавшие ее пыл.