Оползень

 

Мы снова виделись, снова проваливались в экстаз. Но теперь Дора, падая ко мне в объятия, дрожала, и я не знал, чем это вызвано, возбуждением или отвращением. Каждое наше свидание получалось хуже предыдущего. В постели наши тела занимались любовью, но наши тени рисовали совсем другую сцену: огромная женщина душила крохотного мужчину, тщетно бившегося под ней. Это были скрежещущие движения двух механизмов, которые сцепляются, разъединяются, расходятся, снова сближаются, не находя правильной дистанции. Она больше не заговаривала о моих признаниях. Я не знал, как относиться к ее молчанию: как к дурному предзнаменованию или как к исчерпывающему доказательству ее слабохарактерности? Но я недолго пребывал в растерянности. Она постепенно охладевала, наши объятия утрачивали былой жар. Она позволяла собой овладеть, спрашивала «Готово?» и одевалась. Только что она была разнузданной вакханкой – и вот она уже бесчувственная железка; в воздержанности она так же не соблюдала умеренности, как и в наслаждении. Своей способностью к сознательной удрученности она подминала меня под себя.

Так продолжалось до тех пор, пока она окончательно мне не отказала. Ни с того ни с сего она заявила, что принимает обет целомудрия, чтобы искупить мою развращенность. Считая это очередным бредом, я стал бесстыдно тискать ее. Но она меня оттолкнула. Взбешенный отказом, я спустил штаны и принялся мастурбировать перед ней, воинственно поднося ей член под самый нос. Мне хотелось донять ее своей похотью, забрызгать ее своим семенем, испачкать ее одежду.

– Хочешь секса? Ладно. Смотри на меня внимательно.

Холодно, со спокойствием, не предвещавшим ничего хорошего, с глазами цвета серой пемзы, она сняла юбку и трусы. Я и представить не мог, что сейчас последует. Она достала из сумки нитку и иголку, растопырила ноги и стала спокойно, действуя на ощупь, сшивать себе вагину, как швея, взявшаяся за штопку. Стальная игла проткнула губу, хлынула кровь, я вскрикнул. Восхитительный орган превращался у меня на глазах в кровавый кусок мяса, в зияющую рану. Она предлагала мне это зрелище с таким видом, словно хотела сказать: «Гляди, что ты со мной сделал! Я дойду до конца!»

Она не плакала, сосредоточившись на своем занятии. От этого тошнотворного зрелища я окаменел. Только когда игла воткнулась в другую губу, я наконец не выдержал:

– Ты что, совсем больная? Что ты делаешь?!

– Сам видишь. Запираюсь от тебя, чтобы лишить тебя доступа.

– Умоляю, прекрати!

– Ты больше ко мне не прикоснешься? Поклянись!

– Клянусь! Прекрати этот ужас, прошу тебя!

Она встала с залитыми алой кровью ногами и заперлась в ванной. Вышла она оттуда мертвенно-бледная. Я предложил вызвать врача, отвезти ее в больницу.

– Мне очень жаль, Себ, но я потерпела провал.

– Что ты болтаешь? – У меня дрожал голос, я совсем потерял самообладание.

– Мне не удалось справиться с твоим заблуждением, вернуть тебя Богу.

– Хватит про Бога, черт возьми! Чтобы я больше не слышал этого непристойного слова!

В ожесточении я вырвал из ее рук сумку, вытряхнул оттуда все ее дурацкое благочестивое содержимое и выкинул его на балкон, где оно угодило в цветочные лотки. Она спокойно все собрала и вытерла. Я попытался прижать ее к себе.

– Я немедленно везу тебя в больницу. Такие раны могут воспалиться.

Она аккуратно высвободилась, отодвинула меня локтем, пробормотала еле слышно:

– Я все попробовала, все…

Она попятилась к двери и захлопнула ее за собой. Я не стал ее останавливать. Жестокость зрелища слишком потрясла меня. Можно сказать, счастливо отделался! Бедная дурочка! Никуда не денется, рано или поздно позвонит. Несколько дней я наслаждался вновь обретенной свободой, вернувшись к своей прежней рутине: работа, семья, обслуживание охочих бабенок.

Так продолжалось до тех пор, пока я, проснувшись однажды утром, не понял – слишком поздно! – что Дора так и не появилась. Я воображал, что разлюбил свою талмудисточку с фигурой богини сладострастия, а на самом деле она сама бросила меня. Свою временную усталость я принял за утрату привязанности. Я поспешил послать ей большой букет цветов с милой открыткой, в которой просил прощения и во всем винил себя. Потом принялся бомбардировать ее телефонными звонками, умоляющими письмами, даже обещал обращение в ее веру. Я готов был заделаться иудеем! Она уже несколько месяцев не работала в кафе и, наверно, сотрудничала сдельно в каких-нибудь иностранных газетах. Я вздрагивал при каждом телефонном звонке, хватал трубку, но это всегда оказывалась другая, не она. Своим исполненным надежды тоном, сменявшимся разочарованием, когда я слышал голос звонившей, я отпугнул не одну клиентку. Я обслуживал своих ангелов без всякой страсти, работал спустя рукава, и коллеги не могли этого не замечать. Я дошел в своем бесстыдстве до того, что воспользовался «счетом сбережения времени», открытым министром для своих служащих в рамках исполнения закона о 35-часовой рабочей неделе. По этой системе я имел право на дополнительные отгулы как отец семейства, на профессиональную и профсоюзную подготовку, на уход за тяжелобольными, на сопровождение престарелых. Я уже похоронил двух тетушек и двух бабушек; хорошо, что суеверие мешало мне написать заявление о похоронах моих собственных родителей… Я уж не говорю о дополнительных днях отдыха и о религиозных праздниках, не фигурирующих в официальном календаре, но подлежащих соблюдению во имя культурной диверсификации. Я превратился в опытного арифметического канатоходца, так что даже мой покровитель Жан-Жак Бремон, раньше позволявший мне многое, насторожился и пригласил меня пообедать, чтобы разобраться в происходящем. Он недавно получил назначение послом Франции в Мадриде. Я усиленно интриговал, чтобы его любовница, работавшая на том же этаже, получила пост директора филиала Французской академии в Барселоне. Мы много лет помогали друг другу, и взаимные услуги превратили нас в сообщников. Но теперь положение изменилось.

– Что происходит, Себастьян? Я вас не узнаю. Предупреждаю, со следующей недели я больше не смогу вам помогать. В принципе вы недосягаемы для критики, но в кулуарах о вас ходят недобрые слухи. Мой преемник не будет к вам так же снисходителен. Возьмите себя в руки, старина. И сделайте милость, найдите другой предлог для ваших шалостей: курсы арабского и хинди больше не проходят.

Его преемник, Жан-Иняс де Гиоле, несмотря на свое архаичное имя, оказался хлыщом двадцати семи лет, изображавшим каменное спокойствие. Первое же рукопожатие с ним стало свидетельством того, что моим союзником ему не бывать. В довершение всего мне еще раз предложили поехать за границу: Лесото, Никарагуа, Бирма, Бангладеш… Почему не Гренландия и не острова Кергелен? Мне не пришлось развивать активность ради отклонения этого предложения. К счастью, ни в одной из этих стран не оказалось французского лицея, подходящего для моих детей. Сюзан волей-неволей была вынуждена признать это, что не помешало ей объявить меня виноватым и осыпать упреками. Начальник управления кадров предупредил меня, что отказом от работы за рубежом я подрываю свою карьеру. Мне это было все равно, как и то, что коллеги шепчутся у меня за спиной, превратно толкуя мою деятельность.

Важным для меня оставалось только одно: чтобы на мой автоответчик выпал, как роса, голос Доры с сообщением о помиловании. Я вдруг осознал, что, желая проучить ее, я наказал сам себя. А еще я понял, что человек, покидая нас, приобретает новую сущность. Находясь рядом, он кажется обузой, но, уйдя, становится необходимым. Любовь искупает грех нашего существования, но крушение любви снова сталкивает нас лицом к лицу с бессмысленностью жизни. Вопреки собственным принципам, я открывал для себя, что люди по-разному ценны для нас, что среди них есть даже незаменимые. Дора позвонила мне один-единственный раз, только чтобы попросить перестать тревожить ее. Перед тем как повесить трубку, она бросила:

– Ты больше не дотронешься до своей кошерной негритяночки…

Я был так счастлив слышать ее голос, что до меня не сразу дошел смысл послания. Я тут же перезвонил, но ответом мне были лишь длинные гудки. Наверное, она звонила из телефона-автомата Я помчался к ней и одним махом взбежал на шестой этаж. Милая студентка-африканка с красивыми голыми плечами сообщила мне, что Дора Анс-Коломб уехала, не оставив своих координат. Она пригласила меня полюбоваться, как она прибралась в квартире: это было рке не знакомое мне греховное гнездышко, а чистое, нарядное жилище, выкрашенное желтой краской и украшенное наивными гравюрами с видами улицы Сен-Луи. При всей растерянности я поймал себя на желании покусать новой съемщице плечи и зарыться носом ей в подмышку. Консьержка в ответ на мой вопрос заявила: «Мадемуазель из шестой квартиры съехала, не заплатив и не оставив своего нового адреса. Никто в доме не вспомнит эту чертовку добрым словом!»