Студопедия — УЕДИНЕННОЕ
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

УЕДИНЕННОЕ






Статья 13

1. Члены Суда избираются на девять лет и могут быть
переизбраны, с тем, однако, что срок полномочий пяти судей первого
состава Суда истекает через три года, а срок полномочий еще пяти
судей - через шесть лет. 2. Генеральный Секретарь немедленно по окончании первых
выборов определяет по жребию, кто из судей считается избранным на
указанные выше первоначальные сроки в три года и в шесть лет. 3. Члены Суда продолжают исполнять свою должность впредь

Почти на праве рукописи

 

 

Шумит ветер в полночь и несет листы... Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, получувства... Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что "сошли" прямо с души, без переработки, без цели, без преднамеренья, - без всего постороннего... Просто, - "душа живет"... т. е. "жила", "дохнула"... С давнего времени мне эти "нечаянные восклицания" почему-то нравились. Собственно, они текут в нас непрерывно, но их не успеваешь (нет бумаги под рукой) заносить, - и они умирают. Потом ни за что не припомнишь. Однако кое-что я успевал заносить на бумагу. Записанное все накапливалось. И вот я решил эти опавшие листы собрать.

 

Зачем? Кому нужно?

 

Просто - мне нужно. Ах, добрый читатель, я уже давно пишу "без читателя", - просто потому, что нравится. Как "без читателя" и издаю... Просто, так нравится. И не буду ни плакать, ни сердиться, если читатель, ошибкой купивший книгу, бросит ее в корзину (выгоднее, не разрезая и ознакомившись, лишь отогнув листы, продать со скидкой 50% букинисту).

 

Ну, читатель, не церемонюсь я с тобой, - можешь и ты не церемониться со мной:

- К черту...

- К черту!

 

И au revoir до встречи на том свете. С читателем гораздо скучнее, чем одному. Он разинет рот и ждет, что ты ему положишь? В таком случае он имеет вид осла перед тем, как ему зареветь. Зрелище не из прекрасных... Ну его к Богу... Пишу для каких-то "неведомых друзей" и хоть "ни для кому"...

 

 

Когда, бывало, меня посещали декаденты, - то часу в первом ночи я выпускал их, бесплодных, вперед, - но задерживал последнего, доброго Виктора Петровича Протейкинского (учитель с фантазиями) и показывал между дверьми...

У человека две ноги: и если снять калоши, положим, пятерым - то кажется ужасно много. Между дверями стояло такое множество крошечных калошек, что я сам дивился. Нельзя было сосчитать скоро. И мы оба с Протейкинским покатывались со смеху:

- Сколько!..

- Сколько!..

Я же всегда думал с гордостью "civis romanus sum".<<1>> У меня за стол садится 10 человек, - с прислугой. И все кормятся моим трудом. Все около моего труда нашли место в мире. И вовсе civis rossicus<<2>> - не "Герцен", а "Розанов".

Герцен же только "гулял"...

 

Перед Протейкинским у меня есть глубокая и многолетняя вина. Он безукоризненно относился ко мне, я же о нем, хотя только от утомления, сказал однажды грубое и насмешливое слово. И оттого, что он "никогда не может кончить речь" (способ речи), а я был устал и не в силах был дослушивать его... И грубое слово я сказал заочно, когда он вышел за дверь.

* * *

Из безвестности приходят наши мысли и уходят в безвестность.

 

Первое: как ни сядешь, чтобы написать то-то, - сядешь и напишешь совсем другое.

Между "я хочу сесть" и "я сел" - прошла одна минута. Откуда же эти совсем другие мысли на новую тему, чем с какими я ходил по комнате, и даже садился, чтобы их именно записать...

* * *

Сев задом на ворох корректур и рукописей и "писем в редакцию", М. заснул:

И снится ей долина Дагестана:

Лежал с свинцом в груди...

Сон нашего редактора менее уныл: ему грезятся ножки хорошенькой актрисы В-ской, которая на все его упрашивания отвечает:

Но я другому отдана,

И буду век ему верна.

Вопрос вертится, во сне, около того, как же преодолеть эту "Татьянину верность", при которой куда же деваться редакторам, авиаторам, морякам и прочим людям, не напрасно "коптящим небо"?

 

Открываю дверь в другой кабинет... Роскошно отделан: верно, генерала М. В кресле, обшитом чудною кожей темного цвета, сидит Боря. Сидит без сюртука, в галстухе и жилете. Пот так и катится... Вспоминает, как пела "Варя Панина" и как танцевала Аннушка. Перед ним длинная полоса набора.

- Ты, Боря, чтó это читаешь?

- "Внутреннюю корреспонденцию".

- Чего же ты размышляешь? "Одобри" все сразу.

Нельзя. В номер не влезет.

Так пошли ее к матери...

...............

- Тоже нельзя. Читатель рассердится.

- Трудное дело редакторское. С кем же мне отправляться?..

(в нашей редакции).

* * *

Как будто этот проклятый Гуттенберг облизал своим медным языком всех писателей, и они все обездушелись "в печати", потеряли лицо, характер. Мое "я" только в рукописях, да "я" и всякого писателя. Должно быть, но этой причине я питаю суеверный страх рвать письма, тетради (даже детские), рукописи - и ничего не рву; сохранил, до единого, все письма товарищей-гимназистов; с жалостью, за величиной вороха, рву только свое, - с болью и лишь иногда.

* * *

Газеты, я думаю, так же пройдут, как и "вечные войны" средних веков, как и "турнюры" женщин и т. д. Их пока поддерживает "всеобщее обучение", которое собираются сделать даже "обязательным". Такому с "обязательным обучением", конечно, интересно прочитать что-нибудь "из Испании".

 

Начнется, я думаю, с отвычки от газет... Потом станут считать просто неприличием, малодушием ("parva anima") чтение газет.

- Вы чем живете? - А вот тем, что говорит "Голос Правды" (выдумали же!)... или "Окончательная Истина" (завтра выдумают). Услышавший будет улыбаться, и вот эти улыбки мало-помалу проводят их в могилу.

Если уж читать, то, по моему мнению, только "Колокол", - как Василий Михайлович, подражая Герцену, выдумал издавать свой орган.

Этот Василий Михайлович во всем красочен. Дома (я слышал) у него сделано распоряжение, что если дети, вернувшись из гимназии, спросят: - "Где папа", - то прислуга не должна отвечать: "барина нет дома", а "генерала нет дома". Это, я вам скажу, если на Страшном суде Христовом вспомнишь, то рассмеешься.

Василия Михайловича я всегда почему-то любил. Защищал его перед Толстым. И чтó поразительно: он прост, и со всеми прост, не чванлив, не горд, и вообще имеет "христианские заслуги".

Неразрешим один вопрос, т. е. у него в голове: какой же земной чин носят ангелы? Ибо он не может себе представить ни одного существа без чина. Это как Пифагор говорил: "нет ничего без своего числа";. А у В. M. - "без своего чина", без положения в какой-нибудь иерархии.

Теперь еще: - этот "генерал" ему доставляет столько бескорыстного удовольствия. России же ничего не стоит. Да я бы из-за одного В. М. не дозволил отменить чинов. Кому они приносят вред? А штафирок довольно, и, ведь, никому не запрещено ходить с "адвокатским значком". Почему это тоже не "чин" и не "орден"? "Заслужено" и "социальный ранг". Позвольте же Василию Михайловичу иметь тот, какой он желает. Что за деспотизм.

Иногда думают, что Василий Михайлович "карьерист". Ни на одну капельку. Чин, службу и должность он любит как неотделимое души своей. О нем глубоко сказал один мудрый человек, что, "размышляя о том, что такое русский человек, всегда нужно принять во внимание и Василия Михайловича". Т. е. русский человек, конечно, не только "Скворцов", но он между прочим - и "Скворцов".

(за нумизматикой).

* * *

"Конец венчает дело"... показывает его силу. Боже, неужели договорить: "и показывает его правду"?.. Что же стало с "русской реформацией"?!! Один купил яхту, другой ушел в нумизматику, третий "разлетается по заграницам"... Епископы поспешили к местам служения, и, слышно, вместо былой "благодати" ссылаются на последний циркуляр министерства внутренних дел. Боже, что же это такое? Кое-кто ушел в сектантство, но посылает потихоньку статьи в "Нов. Вр.", не расходясь отнюдь с редакцией в остром церковно-писательском вопросе (по поводу смерти Толстого). Что же это такое? Что же это такое?

 

Казнить?

 

Или сказать с Тургеневым: - "Так кончается все русское"...

(за нумизматикой, 1910 г.).

* * *

Посмотришь на русского человека острым глазком... Посмотрит он на тебя острым глазком... И все понятно. И не надо никаких слов.

Вот чего нельзя с иностранцем.

(на улице).

* * *

Стоят два народа соседние и так и пылают гневом:

- Ты чему поклоняешься, болван??! - Кумиру, содеянному руками человеческими, из меди и дерева, как глаголет пророк (имя рек) в Писании. Я же поклоняюсь пречистым иконам, болван и нехристь...

Стоит "нехристь" и хлопает глазами, ничего не понимая. Но напоследок испугался, снял шляпу, и со всемордовским усердием земно поклонился перед Пречистым Образом и затеплил свечку.

Иловайский написал новую главу в достопамятную свою историю:

"Обращение в христианство мордвы", "вотяков", "пермяков".

 

Племянник (приехал из "Шихран", Казанской губ.) рассказывал за чаем: "В день празднования вотяцкого бога (кажется, Кереметь), коего кукла стоит на колокольне в сельской церкви, все служители низшие, дьячок, пономарь, сторож церковный, запираются под замок в особую клеть, и сидят там весь день... И сколько им денег туда (в клеть) вотяки накидают!!! Пока они там заперты, вотяки празднуют перед своим богом..." Это - день "отданья язычеству", как у нас есть "отданье Пасхе". Вотяки награждают низших церковнослужителей, а отчасти и со страхом им платят, за то, что они уступают один день в году их "старинке"... В "клети" православные сидят как бы "в плену", в узилище, в тюрьме, даже (по-ихнему) "в аду", пока их старый "бог" (а по-нашему "чёрт") выходит из христианского "узилища", чтобы попраздновать со своим народцем, с былыми своими "поклонниками". Замечательный обычай, сохранившийся до нашего 1911 года.

* * *

Наша литература началась с сатиры (Кантемир), и затем весь XVIII век был довольно сатиричен.

Половина XIX века была патетична.

И затем, с 60-х годов, сатира опять первенствовала.

Но никогда не была так исключительна, как в XVIII.

Новиков, Радищев, Фонвизин, затем через 1/2 века Щедрин и Некрасов, имели такой успех, какого никогда не имел даже Пушкин. В пору моих гимназических лет о Пушкине даже не вспоминали, - не то, чтобы его читать. Некрасовым же зачитывались до одурения, знали каждую его строчку, ловили каждый стих. Я имел какой-то безотчетный вкус не читать Щедрина, и до сих пор не прочитал ни одной его "вещи". "Губернские очерки" - я даже самой статьи не видел, из "Истории одного города" прочел первые 3 страницы и бросил с отвращением. Мой брат Коля (учитель истории в гимназии, человек положительных идеалов) - однако, зачитывался им и любил читать вслух жене своей. И вот, проходя, я слыхал: "Глумов же сказал"... "Балалайкин отвечал": и отсюда я знаю, что это - персонажи Щедрина. Но меня никогда не тянуло ни дослушать, что же договорил Глумов, ни самому заглянуть. Думаю, что этим я много спас в душе своей.

Этот ругающийся вице-губернатор - отвратительное явление. И нужно было родиться всему безвкусию нашего общества, чтобы вынести его.

Позволю себе немного поинквизиторствовать: ведь не пошел же юноша -Щедрин по судебному ведомству, в мировые посредники, не пошел в учителя гимназии, а, как Чичиков или Собакевич, выбрал себе "стул, который не проваливается" - министерство внутренних дел. И дослужился, т. е. его все "повышали", до вице-губернатора: должность не маленькая. Потом в чем-то "разошелся с начальством", едва ли "ратуя за старообрядцев" или "защищая молодых студентов", и его выгнали. "Обыкновенная история"...

Он сделался знаменитым писателем. Дружбы его искал уже Лорис-Меликов, губернаторы же были ему "нипочем".

 

Какая разница с судьбой Достоевского.

(за нумизматикой).

* * *

С бороденочкой, с нежным девичьим лицом, А. П. У-ский копался около рясы, что-то тыкая и куда-то не попадая.

- Вам булавок? Что вы делаете?

- Не надо. С собой взял. А прикрепляю я медаль с портретом Александра III, чтобы идти к митрополиту. И орден.

Наконец, вот он: и крест, и портрет Царя на нем. Стоит, улыбается, совсем девушка.

Как я люблю его, и непрерывно люблю, этого мудрейшего священника наших дней, - со словом твердым, железным, с мыслью прямой и ясной. Вот бы кому писать "катехизис".

И сколько веков ему бытия, - он весь "наш", "русский поп".

И вместе он из пророческого рода, весь апокалипсичен. Вполне удивительное явление.

 

Хочу, чтобы после моей смерти его письма ко мне (которые храню до единого) были напечатаны. Тогда увидят, какой это был правоты и чести человек. Я благодарю Бога, что он послал мне дружбу с ним.

(за нумизматикой; А. П. Устьинский).

* * *

Сажусь до редакции. Был в хорошем настроении.

- Сколько?

- Тридцать пять копеек.

- Ну, будет тридцать.

Сел и, тронув за спину, говорю:

- Как же это можно? Какой ты капитал запросил?

Везет и все смеется, покачивая головой. Мальчишка, - однако лет восемнадцати. Оглядывается, лицо все в улыбке:

- Как же, барин, вы говорите, что я запросил "капитал"? Какой же это "капитал"... тридцать пять копеек?!

Мотает головой и все не может опомниться.

- Ты еще молод, а я потрудился. Тридцать пять копеек - большой капитал, если самому заработать. Другой за тридцать пять копеек весь день бьется.

- Оно, положим, так, - сделался он серьезным. И дотронулся до кнута. - "Но!"

Лошаденка бежала.

(на улице).

* * *

Нина Руднева (родств.), девочка лет 17, сказала в ответ на мужское, мужественное, крепкое во мне:

- В вас мужского только... брюки...

Она оборвала речь...

Т. е. кроме одежды - неужели все женское? Но я никогда не нравился женщинам (кроме "друга") - и это дает объяснение антипатии ко мне женщин, которою я всегда (с гимназических пор) столько мучился.

* * *

Живи каждый день так, как бы ты жил всю жизнь именно для этого дня.

(в дверях, возвращаясь домой).

* * *

Секрет писательства заключается в вечной и невольной музыке в душе. Если ее нет, человек может только "сделать из себя писателя". Но он не писатель...

...............

Что-то течет в душе. Вечно. Постоянно. Что? почему? Кто знает? - меньше всего автор.

(за нумизматикой).

* * *

Таких, как эти две строки Некрасова:

Еду ли ночью по улице темной, -

Друг одинокий!..

нет еще во всей русской литературе. Толстой, сказавший о нем, что "он нисколько не был поэт", не только обнаружил мало "христианского смирения", но не обнаружил беспристрастия и простого мирового судьи. Стихи, как:

Дом не тележка у дядюшки Якова,

народнее, чем все, что написал Толстой. И вообще у Некрасова есть страниц десять стихов до того народных, как этого не удавалось ни одному из наших поэтов и прозаиков.

Вот эти приблизительно 2/10 его стихотворений суть вечный вклад в нашу литературу и никогда не умрут.

Значение его, конечно, было чрезвычайно преувеличено ("выше Пушкина"). Но и о нем нужно поставить свое nota bene: он был "властителем дум" поколения чрезвычайно деятельного, энергичного и чистосердечного. Не худшего из русских поколений; - и это есть исторический факт, которого никакою слепотою не обойдешь. "Худ или хорош Катилина - а его нужно упомянуть", и упомянет всякий "Иловайский", тогда как "Иловайского" никто не упоминает. Это - одно. Но и затем вот эти 2/10 стихов: они - народны, просты, естественны, сильны. "Муза мести и печали" все-таки сильна; а где сила, страсть - там и поэзия. Его "Власу" никакой безумец не откажет в поэзии. Его "Огородник", "Ямщик", "Забытая деревня" прелестны, удивительны, и были новы по тону в русской литературе. Вообще Некрасов создал новый тон стиха, новый тон чувства, новый тон и звук говора. И в нем удивительно много великорусского: таким "говором", немножко хитрым и нахальным, подмигивающим и уклончивым, не говорят наверно ни в Пензенской, ни в Рязанской губерниях, а только на волжских пристанях и базарах. И вот эту местную черту он ввел в литературу и даже в стихосложение, сделав и в нем огромный и смелый новый шаг, на время, на одно поколение очаровавший всех и увлекший.

(за нумизматикой).

* * *

Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию.

(за нумизматикой).

* * *

Говорят, слава "желаема". Может быть, в молодом возрасте. Но в старом и даже пожилом ничего нет отвратительнее и несноснее ее. Не "скучнее", а именно болезнетворнее.

Наполеон "славолюбивый" ведь, в сущности, умер почти молодым, лет 40.

Как мне нравится Победоносцев, который на слова: "Это вызовет дурные толки в обществе", - остановился и - не плюнул, а как-то выпустил слюну на пол, растер и, ничего не сказав, пошел дальше. (Рассказ, негодующий, - о нем свящ. Петрова).

(за нумизматикой).

* * *

В мысль проституции, - "против которой все бессильны бороться", - бесспорно входит: "я принадлежу всем";: т. е. то, что входит в мысль писателя, оратора, адвоката; - чиновника "к услугам государства". Таким образом, с одной стороны, проституция есть "самое социальное явление", до известной степени прототип социальности, - и даже можно сказать, что rei publicæ natæ sunt ex feminis publicis, "первые государства родились из инстинкта женщин проституировать"... По крайней мере, это не хуже того, что "Рим возвеличился от того, что поблизости текла река Тибр" (Моммсен) или "Москва - от географических особенностей Москвы-реки". А с другой стороны, ведь и действительно в существо актера, писателя, адвоката, даже "патера, который всех отпевает", - входит психология проститутки, т. е. этого и равнодушия ко "всем", и ласковости со "всеми". - Вам похороны или свадьбу? - спрашивает вошедшего поп, с равно спокойной, неопределенной улыбкой, готовой перейти в "поздравление" или "сожаление". Ученый, насколько он публикуется, писатель, насколько он печатается - суть, конечно, проституты. Профессора всеконечно и только prostitués pécheurs.<<3>> Но отсюда не вытекает ли, что "с проституцией нельзя справиться", как и с государственностью, печатью, etc., etc!.. И с другой стороны, не вытекает ли: "им надо все простить" и... "надо их оставить". Проституцию, по-видимому, "такую понятную" на самом деле невозможно обнять умом по обширности мотивов и существа. Что она народнее и метафизичнее, напр., "ординарной профессуры" - и говорить нечего... "Орд. профессура" - легкий воробышек, а проституция... черт ее знает, может быть, даже "вещая птица Гамаюн".

 

В сущности, вполне метафизично: "самое интимное - отдаю всем"... Черт знает чтó такое: можно и убить от негодования, а можно... и бесконечно задуматься. - "Как вам будет угодно", - говоря заглавием шекспировской пьесы.

(за нумизматикой).

* * *

На цыпочках, с довольным лицом, подходил к нам Шварц или Шмидт, и проговорил с акцентом:

- Сегодня будут мозги.

Это в разрежение вечного "крылышка гуся", т. е. кости, обтянутой шероховатою кожею, которую мы обгладывали

без божества, без вдохновенья.

И смеялись мы за обедом с Константином Васильевичем (Вознесенским) этим "мозгам". Кухмистер радовался, что давал нам нечто элегантное.

Немцу - утешение, но нам, студентам, скорбь. Ну, мозги съели. Но раз у него я чуть не отравился куском говядины (в щах), очевидно - гнилым. Едва проглотил, со мной что-то необыкновенное сделалось: точно съел жабу. И весь день, чуть ли не два, был полуболен.

(в универс.).

* * *

Какая ложная, притворная жизнь Р.; какая ложная, притворная, невыносимая вся его личность. А гений. Не говорю о боли: но как физически почти невыносимо видеть это сочетание гения и уродства.

Тяжело ли ему? Я не замечал. Он кажется вечно счастливым. Но как тяжко должно быть у него на душе.

Около него эта толстая красивая женщина, его поглотив-шая - как кит Иону: властолюбивая, честолюбивая и в то же время восторженно-слащавая. Оба они погружены в демократию и - только и мечтают о том, как бы получить заказ от двора. Точнее, демократия их происходит от того, что они давно не получают заказов от двора (несколько строк в ее мемуарах).

И между тем он гений вне сравнений с другими, до него бывшими и современными.

Как это печально и страшно. Верно, я многого не понимаю, так как это мне кажется страшным. Какая-то "воронка в глубь ада " ...

(на обороте транспаранта).

* * *

Малую травку родить - труднее, чем разрушить каменный дом. Из "сердца горестных замет": за много лет литературной деятельности я замечал, видел, наблюдал из приходо-расходной книжки (по изданиям), по "отзывам печати", что едва напишешь что-нибудь насмешливое, злое, разрушающее, убивающее, - как все люди жадно хватаются за книгу, статью.

- "И пошлó и пошлó"... Но с какою бы любовью, от какого бы чистого сердца вы ни написали книгу или статью с положительным содержанием, - это лежит мертво, и никто не даст себе труда даже развернуть статью, разрезать брошюру, книгу.

- "Не хочется" - здесь; "скучно, надоело".

- Да чтó "надоело"-то? Ведь вы не читали?

- "Все равно - надоело. Заранее знаем"...

- "Бежим. Ловим. Благодарим" - там.

- Да за чтó "благодарите"-то? Ведь пало и задавило, или падет и задавит?

- "Все равно... Весело. Веселее жить". Любят люди пожар. - Любят цирк. Охоту. Даже когда кто-нибудь тонет - в сущности, любят смотреть: сбегаются.

 

Вот в чем дело.

 

И литература сделалась мне противна.

(за нумизматикой).

* * *

Конечно, не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского, для государственного строительства - было преступлением, граничащим со злодеянием. К Чернышевскому я всегда прикидывал не те мерки: мыслителя, писателя..., даже политика. Тут везде он ничего особенного собою не представляет, а иногда представляет смешное и претенциозное. Не в этом дело: но в том, что с самого Петра (1-го) мы не наблюдаем еще натуры, у которой каждый час бы дышал, каждая минута жила, и каждый шаг обвеян "заботой об отечестве". Все его "иностранные книжки" - были чепуха; реформа "Политической экономии" Милля - кропанье храброго семинариста. Всю эту галиматью ему можно было и следовало простить и воспользоваться не головой, а крыльями и ногами, которые были вполне удивительны, не в уровень ни с какими; или, точнее: такими "ногами" обладал еще только кипучий, не умевший остановиться Петр. Каким образом наш вялый, безжизненный, не знающий, где найти "энергий" и "работников", государственный механизм не воспользовался этой "паровой машиной" или, вернее, "электрическим двигателем" - непостижимо. Чтó такое все Аксаковы, Ю. Самарин и Хомяков, или "знаменитый" Мордвинов против него как деятеля, т. е. как возможного деятеля, который зарыт был где-то в снегах Вилюйска? Но тут мы должны пенять и на него: каким образом, чувствуя в груди такой запас энергии, было, в целях прорваться к делу, не расцеловать ручки всем генералам, и, вообще, целовать "кого угодно в плечико" - лишь бы дали помочь народу, подпустили к Народу, дали бы "департамент". Показав хорошую "треххвостку" его коммунальным и социал-демократическим идеям, благословив лично его жить хоть с полсотнею курсисток и даже подавиться самою Цебриковой, - я бы тем не менее как лицо и энергию поставил его не только во главе министерства, но во главе системы министерств, дав роль Сперанского и "незыблемость" Аракчеева... Такие лица рождаются веками; и бросить его в снег и глушь, в ели и болото... это... это... черт знает что такое. Уже читая его слог (я читал о Лессинге, т. е. начало), прямо чувствуешь: никогда не устанет, никогда не угомонится, мыслей - чуть-чуть, пожеланий - пук молний. Именно "перуны" в душе. Теперь (переписка с женой и отношения к Добролюбову) все это объяснилось: он был духовный, спиритуалистический "S", ну - а такие орлы крыльев не складывают, а летят и летят, до убоя, до смерти или победы. Не знаю его опытность, да это и не важно. В сущности, он был как государственный деятель (общественно -государственный) выше и Сперанского, и кого-либо из "екатерининских орлов", и бравурного Пестеля, и нелепого Бакунина, и тщеславного Герцена. Он был действительно solo. Нелепое положение полного практического бессилия выбросило его в литературу, публицистику, философствующие оттенки, и даже в беллетристику: где не имея никакого собственно к этому призвания (тишина, созерцательность), он переломал все стулья, разбил столы, испачкал жилые удобные комнаты, и, вообще, совершил "нигилизм" - и ничего иного совершить не мог... Это - Дизраэли, которого так и не допустили бы пойти дальше "романиста", или Бисмарк, которого за дуэли со студентами обрекли бы на всю жизнь "драться на рапирах" и "запретили куда-нибудь принимать на службу". Черт знает что: рок, судьба, и не столько его, сколько России.

Но и он же: не сумел "сжать в кулак" своего нигилизма и семинарщины. Для народа. Для бескоровных, безлошадных мужиков.

Поразительно: ведь это - прямой путь до Цусимы. Еще поразительнее, что с выходом его в практику - мы не имели бы и теоретического нигилизма. В одной этой действительно замечательной биографии мы подошли к Древу Жизни: но - взяли да и срубили его. Срубили, "чтобы ободрать на лапти" Обломову...

(за нумизматикой).

* * *

Пешехонка - последняя значущая фигура в с.-д. Однако, значучесть эта заключается единственно в чистоте его. Это "рыцарь бедный", о каком говорит Пушкин, когда-то пылкой и потом только длинной борьбы, где были гиганты, между прочим, и по уму: тогда как у П. какой ум? "Столоначальник", а не министр. Конечно, это не отнимает у него всех качеств человека. Замечательно, что раз его увидев (в Калашниковской бирже), неудержимо влечешься к нему, зная, что никакого интересного разговора не выйдет (к Мякотину, Петрищеву, Короленке - никакого влечения и интереса). В нем доброе - натура, удивительно рожденная. Без мути в себе. На месте Ц... я бы его поставил во главе интендантства... "Пиши, писарь, - тебе не водить полки. Но ты не украдешь и не дашь никому украсть". И ради "службы и должности" смежил бы глаза на всякую его с.-д. "Черт с ней". "Этот хороший министр у меня с дурью". Я бы (испорошив плутов) и всем с.-д. дал "ход", смотря на их "убеждения" как на временное умопомешательство, которое надо перенести, как в семьях переносят "детскую корь". "Черт с ней". Судьба. Карма всероссийской державы. Не знаю, куда бы назначить Мякотина. Начальником всех кузниц в России. Во всяком случае - в конницу. О Петрищеве не имею представления, кроме того, что подзуживает несчастных курсисток к забастовкам, в чем совпадает с Зубатовым. Вероятно, дурачок - из "честных", но ум совершенно незначительный. Замечательно симпатичен, однако, Иванчин-Писарев (видел раз), и при нем какая-то дама, тоже симпатичная, умная и деятельная. Я бы им устроил "черту оседлости", отдав уезд на съедение (?!) или расцвет. Кто знает, если бы "вышло", отчего не воспользоваться. Государство должно быть справедливо и смотреть спокойно во все стороны. Да: забыл Горнфельда. Ему бы я дал торговать камышевыми тросточками (он ходит с тросточкой, при галстухе и, кажется, пока без цилиндра). Короленко какой-то угрюмый и, может быть, не умный. Я думаю, несколько сумасшедший. Сумасшедший от странной и запутанной своей биографии, где невозможно было сохранить равновесие души. У него был прекрасный "службист" николаевских времен отец, мать - полька, раздирательные сцены русского угнетения в Ю.-Зап. крае, и последующие встречи с с.-д. Если бы у него отец был дурной - все было бы ясно; но запуталась (честная) "тень отца", и он вышел "Гамлетом" в партии, которая требует действия, единослитности и не допускает сомнений, особенно в уме. А у Короленки есть (тайные) сомнения. Я с ним раз и минутно разговаривал в Таврическом дворце. Несмотря на очарование произведениями, сам он не произвел хорошего впечатления (уклончив, непрям).

(за нумизматикой).

* * *

Секрет ее страданий в том, что она при изумительном умственном блеске - имела, однако, во всем только полуталанты. Ни - живописица, ни - ученый, ни - певица, хотя и певица, и живописица, и (больше и легче всего) ученый (годы учения, усвоение лингвистики). И она все меркла, меркла неудержимо...

(за нумизматикой; о Башкирцевой).

* * *

Удивительно противна мне моя фамилия. Всегда с таким чужим чувством подписываю "В. Розанов" под статьями. Хоть бы "Руднев", "Бугаев", что-нибудь. Или обыкновенное русское "Иванов". Иду раз по улице. Поднял голову и прочитал:

"Немецкая булочная Розанова".

Ну, так и есть: все булочники "Розановы", и, следовательно, все Розановы - булочники. Что таким дуракам (с такой глупой фамилией) и делать. Хуже моей фамилии только "Каблуков": это уже совсем позорно. Или "Стечкин" (критик "Русск. Вестн.", подписывавшийся "Стародумов"): это уж совсем срам. Но вообще ужасно неприятно носить самому себе неприятную фамилию. Я думаю, "Брюсов" постоянно радуется своей фамилии. Поэтому

СОЧИНЕНИЯ В. РОЗАНОВА

меня не манят. Даже смешно.

СТИХОТВОРЕНИЯ В. РОЗАНОВА

совершенно нельзя вообразить. Кто же будет "читать" такие стихи?

- Ты что делаешь, Розанов?

- Я пишу стихи.

- Дурак. Ты бы лучше пек булки.

Совершенно естественно.

 

Такая неестественно отвратительная фамилия дана мне в дополнение к мизерабельному виду. Сколько я гимназистом простаивал (когда ученики разойдутся из гимназии) перед большим зеркалом в коридоре, - и "сколько тайных слез украдкой" пролил. Лицо красное. Кожа какая-то неприятная, лоснящаяся (не сухая). Волосы прямо огненного цвета (у гимназиста) и торчат кверху, но не благородным "ежом" (мужской характер), а какой-то поднимающейся волной, совсем нелепо, и как я не видал ни у кого. Помадил я их, и все - не лежат. Потом домой приду, и опять зеркало (маленькое, ручное): "Ну кто такого противного полюбит". Просто ужас брал: но меня замечательно любили товарищи, и я всегда был "коноводом" (против начальства, учителей, особенно против директора). В зеркало, ища красоты лица до "выпученных глаз", я, естественно, не видел у себя "взгляда", "улыбки", вообще, жизни лица и думаю, что вот эта сторона у меня - жила, и пробуждала то, что меня все-таки замечательно и многие любили (как и я всегда, безусловно, ответно любил).

Но в душе я думал:

- Нет, это кончено. Женщина меня никогда не полюбит, никакая. Что же остается? Уходить в себя, жить с собою, для себя (не эгоистически, а духовно), для будущего. Конечно, побочным образом и как "пустяки", внешняя непривлекательность была причиною самоуглубления.

 

Теперь же это мне даже нравится, и что "Розанов" так отвратительно; к дополнению: я с детства любил худую, заношенную, проношенную одежду. "Новенькая" меня всегда жала, теснила, даже невыносима была. И, словом, как о вине:

Чем старее, тем лучше

- так точно я думал о сапогах, шапках и о том, что "вместо сюртука". И теперь стало все это нравиться:

- Да просто я не имею формы (causa formalis Аристотеля). Какой-то "комок" или "мочалка". Но это оттого, что я весь - дух, и весь - субъект: субъективное действительно развито во мне бесконечно, как я не знаю ни у кого, не предполагал ни у кого. "И отлично"... Я "наименее рожденный человек", как бы "еще лежу (комком) в утробе матери" (ее бесконечно люблю, т. е. покойную мамашу) и "слушаю райские напевы" (вечно как бы слышу музыку, - моя особенность). И "отлично! совсем отлично!" На кой черт мне "интересная физиономия" или еще "новое платье", когда я сам (в себе, "комке") бесконечно интересен, а по душе - бесконечно стар, опытен, точно мне 1000 лет, и вместе - юн, как совершенный ребенок... Хорошо! Совсем хорошо...

(за нумизматикой).

* * *

ГОЛУБАЯ ЛЮБОВЬ

...И всякий раз, как я подходил к этому высокому каменному дому, поднимаясь на пригорок, я слышал музыку. Гораздо позднее узнал я, что это "гаммы". Они мне казались волшебными. Медленно, задумчиво я шел до страшно парадного-парадного подъезда, огромной прихожей-сеней, и, сняв гимназическое пальто, всегда проходил к товарищу.

Товарищ не знал, что я был влюблен в его сестру. Видел я ее раз - за чаем, и раз - в подъезде в Дворянское собрание (симфонический концерт). За чаем она говорила с матерью по-французски, я сильно краснел и шушукался с товарищем.

Потом уже чай высылали нам в его комнату. Но из-за стены, не глухой, изредка я слышал ее серебристый голос, - о чае или о чем-то...

А в подъезде было так: я не попал на концерт или вообще что-то вышло... Все равно. Я стоял около подъезда, к которому все подъезжали и подъезжали, непрерывно много. И вот из одних санок выходит она с матерью - неприятной, важной старухой.

Кроме бледного худенького лица, необыкновенно изящной фигуры, чудного очертания ушей, прямого небольшого носика, такого деликатного, мое сердце "взяло" еще то, что она всегда имела голову несколько опущенную - что вместе с фигурой груди и спины образовывало какую-то чарующую для меня линию. "Газель, пьющая воду"... Кажется, главное очарование заключалось в движениях, каких-то волшебно-легких... И еще самое главное, окончательное - в душе.

Да, хотя: какое же я о ней имел понятие?

Но я представлял эту душу - и все движения ее подтверждали мою мысль - гордою. Не надменною: но она так была погружена в свою внутреннюю прелесть, что не замечала людей... Она только проходила мимо людей, вещей, брала из них нужное, но не имела с ними другой связи. Оставаясь одна, она садилась за музыку, должно быть... Я знал, что она брала уроки математики у местного учителя гимназии, - высшей математики, так как она уже окончила свой институт. "Есть же такие счастливцы" (учитель).

Однажды мой товарищ в чем-то проворовался; кажется подделал баллы в аттестате: и, нелепо - наивно передавая мне, упомянул:

- Сестра сказала маме: "Я все отношу это к тому, что Володя дружен с этим Розановым... Это товарищество на него дурно влияет. Володя не всегда был таким..."

Володя был глупенький, хорошенький мальчик - какой-то "безответственный". Я писал за него сочинения в классе, и затем мы "болтали"... Но "дурного влияния" я на него не оказывал, потому что по его детству, наивности и чепухе на него нельзя было оказать никакого "влияния".

Я выслушал молча...

Но как мне хотелось тогда умереть.

Да и не "тогда" только: мне все казалось - вообще, всегда, -что меня "раздавили на улице лошади". И вот она проезжает мимо. Остановили лошадей. И, увидев, что это "я", она проговорила матери:

- Бедный мальчик... Может быть, он не был такой дурной, как казался. Верно, ему было больно. Все-таки его жаль.

* * *

В террор можно и влюбиться и возненавидеть до глубины души, - и притом с оттенком "на неделе семь пятниц", без всякой неискренности. Есть вещи, в себе диалектические, высвечивающие (сами) и одним светом и другим, кажущиеся с одной стороны - так, а с другой - иначе. Мы, люди, страшно несчастны в своих суждениях перед этими диалектическими вещами, ибо страшно бессильны. "Бог взял концы вещей и связал в узел, - неразвязываемый". Распутать невозможно, а разрубить - все умрет. И приходится говорить - "синее, белое, красное". Ибо всё - есть. Никто не осудит "письма Морозова из Шлиссельбурга" (в "Вести. Евр."), но его "Гроза в буре" нелепа и претенциозна. Хороша Геся Гельфман, - но кровавая Фрумкина мне органически противна, как и тыкающий себя от злости вилкой Бердягин. Всё это - чахоточные, с чахоткой в нервах Ипполиты (из "Идиота" Дост.). Нет гармонии души, нет величия. Нет "благообразия", скажу термином старца из "Подростка", нет "наряда" (одежды праздничной), скажу словами С. М. Соловьева, историка.

* * *

Как ни страшно сказать, вся наша "великолепная" литература в сущности ужасно недостаточна и не глубока. Она великолепно "изображает"; но то, что она изображает, - отнюдь не великолепно, и едва стоит этого мастерского чекана.

XVIII век - это все "помощь правительству": сатиры, оды, - всё; Фонвизин, Кантемир, Сумароков, Ломоносов, - всё и все.

XIX век в золотой фазе отразил помещичий быт.

Татьяны милое семейство,

Татьяны милый идеал.

Да, хорошо... Но что же, однако, тут универсального?

Почему это нужно римлянину, немцу, англичанину? В сущности, никому, кроме самих русских, не интересно.

Что же потом и особенно теперь? Все эти трепетания Белинского и Герцена? Огарев и прочие? Бакунин? Глеб Успенский и мы? Михайловский? Исключая Толстого (который в этом пункте исключения велик), все это есть производное от студенческой "курилки" (комната, где накурено) и от тощей кровати проститутки. Все какой-то анекдот, приключение, бывающее и случающееся, - черт знает, почему и для чего. Рассуждения девицы и студента о Боге и социальной революции - суть и душа всего; все эти "социал-девицы" - милы, привлекательны, поэтичны; но "почему сие важно"?! Важного никак отсюда ничего не выходит. "Нравы Растеряевой улицы" (Гл. Успенского; впрочем, не читал, знаю лишь заглавие) никому решительно не нужны, кроме попивающих чаек читателей Гл. Успенского и полицейского пристава, который за этими "нравами" следит "недреманным оком". Что такое студент и проститутка, рассуждающие о Боге? Предмет вздоха ректора, что студент не занимается и - усмешки хозяйки "дома", что девица не "работает". Все это просто не нужно и не интересно, иначе как в качестве иногда действительно прелестного сюжета для рассказа. Мастерство рассказа есть и остается: "есть литература". Да, но - как чтение. Недоумение Щедрина, что "читатель только почитывает" литературу, которую писатель "пописывает", - вовсе неосновательно в отношении именно русской литературы, с которою что же и делать, как ее не "почитывать", ибо она, в сущности, единственно для этого и "пишется"...

В сущности, все - "сладкие вымыслы":

Не для бедствий нам существенных

Даны вымыслы чудесные...

как сказал красиво Карамзин. И все наши "реалисты", и Михайловский, суть мечтатели для бумаги, - в лучшем случае полной чести ("честный писатель"),

Лет шесть назад "друг" мне передал, вернувшись из церкви "Всех скорбящих" (на Шпалерной): - "Пришла женщина, не старая и не молодая. Худо одета. Держит за руки шесть человек детей, все маленькие. Горячо молилась и все плакала. Наверное, не потеряла мужа, - не те слезы, не тот тон. Наверно, муж или пьет, или потерял место. Такой скорби, такой молитвы я никогда не видывала".

Вот это в Гл. Успенского никак не "влезет", ибо у Гл. Успенского "совсем не тот тон".

Вообще семья, жизнь, не социал- женихи, а вот социал- трудовики - никак не вошли в русскую литературу. На самом деле труда -то она и не описывает, а только "молодых людей", рассуждающих "о труде". Именно - женихи и студенты; но ведь работают -то в действительности - не они, а - отцы. Но те все - "презираемые", "отсталые"; и для студентов они то же, что куропатки для охотника.

 

Здесь великое исключение представляет собою Толстой, который отнесся с уважением к семье, к трудящемуся человеку, к отцам... Это - впервые и единственно в русской литературе, без подражаний и продолжений. От этого он не кончил и "Декабристов", собственно по великой пустоте сюжета. Все декабристы суть те же "социал-женихи", предшественники проститутки и студента, рассуждающих о небе и земле. Хоть и с аксельбантами и графы. Это не трудовая Русь: и Толстой бросил сюжет. Тут его серьезное и благородное. То, что он не кончил "Декабристов" - столь же существенно и благородно, так же оригинально и величественно, как и то, что он изваял и кончил "Войну и мир" и "Каренину".

 

Конечно, не Пестель-Чацкий, а Кутузов-Фамусов держит на плечах своих Россию, "какая она ни есть". Пестель решительно ничего не держит на плечах, кроме эполет и самолюбия. Я понимаю, что Фамусов немногого стоит, как и Кутузов - не золотой кумир. Но ведь и русская история вообще еще почти не начиналась. Жили "день за днем - сутки прочь"...

* * *

Ну, - вот ты всех пересудил... Но сам кого лучше? - Никого. Но я же и говорю, что нам плакать не об обстоятельствах своей жизни, а о себе.

Совсем другая тема, другое направление, другая литература.

(за нумизматикой).

* * *

В России вся собственность выросла из "выпросил", или "подарил", или кого-нибудь "обобрал". Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается.

(Луга - Петербург, вагон).

* * *

Вечно мечтает, и всегда одна мысль: - как бы уклониться от работы.

(русские).

* * *

Литература вся празднословие... Почти вся...

 

Исключений убийственно мало.

* * *

И я вошел в этот проклятый инородческий дом, о котором сам же, при первом визите, подумал: "Никогда не встречал такого: тут можно только повеситься";. Так мы спотыкаемся не о скалы, а об самый простой, гладкий, износившийся сам в себе, булыжник.

(Н. М. М.).

* * *

Цинизм от страдания?.. Думали ли вы когда-нибудь об этом?

(1911 г.).

* * *

Хотел ли бы я посмертной славы (которую чувствую, что заслужил)?

В душе моей много лет стоит какая-то непрерывная боль, которая заглушает желание славы. Которая (если душа бессмертна) - я чувствую - усилилась бы, если бы была слава.

Поэтому я ее не хочу.

 

Мне хотелось бы, чтобы меня некоторые помнили, но отнюдь не хвалили; и только при условии, чтобы помнили вместе с моими близкими.

Без памяти о них, о их доброте, о чести - я не хочу, чтобы и меня помнили.

 

Откуда такое чувство? От чувства вины; и еще от глубокого чистосердечного сознания, что я не был хороший человек. Бог дал мне таланты: но это - другое. Более страшный вопрос: был ли я хороший человек - и решается в отрицательную сторону.

(Луга - Петербург, вагон).

* * *

Два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечное пререкание - моя жизнь.

(На Троицком мосту).

* * *

И вот развертываешь эту простыню... Редактор и ртом и всячески нахватал известий... из Абиссинии, Испании, черт знает, откуда еще. Как не лопнет. И куда ему?

- Это я для вашего удовольствия (читателю).

- Спасибо. Своя душа дороже.

(за нумизматикой).

* * *

Говорят, этот господин, прочитавший столько публичных лекций о народном просвещении, разгромивший школу, в которой сам учился, не узнавал своего сына. - "Это чей мальчик?" - И когда ему говорили, что это его сын, он патетически кидался обнимать его, но затем через две минуты опять забывал.

"Никак не мог вспомнить"...

Или:

"Что делать, не могу удержать в памяти, кто ты?"

(за нумизматикой).

* * *

"Бранделяс" (на процессе Бутурлина) - это хорошо. Главное, какой звук... есть что-то такое в звуке. Мне более и более кажется, что все литераторы суть "Бранделясы". В звуке этом тó хорошо, что он ничего собою не выражает, ничего собою не обозначает. И вот по этому качеству он особенно и приложим к литераторам.

"После эпохи Меровингов настала эпоха Бранделясов", - скажет будущий Иловайский. Я думаю, это будет хорошо.

(за нумизматикой).

* * *

Литература как орел взлетела в небеса. И падает мертвая. Теперь-то уже совершенно ясно, что она не есть "взыскуемый невидимый град".

(на обороте транспаранта).

* * *

"Час от часу не легче"... Ревекка NN, ставшая бывать теперь у нас в доме, вечер на 3-й, когда я с нею начал говорить о подробностях (мне неизвестных или неясных) миквы, сперва отвечала мне, а потом - с наступившим молчанием - заметила:

- Это название я произношу впервые вслух.

- Миквы?

Она сконфузилась:

- Это же неприличное слово, и в еврейском обществе недопустимо вслух сказать его.

Я взволновался:

- Но ведь миква же - святая?..

- Да, она святая... Так нам внушали... Но ее имя - неприлично, и вслух или при других никогда не произносится...

Но ведь это же "открытие Пифагоровой теоремы": значит, у евреев есть самое это понятие, что "неприличное"; и "святое"; может совмещаться! совпадать!! быть одним!!! Ничего подобного, конечно, нет и невозможно у христиан. И отсюда необозримое историческое последствие:

1) у христиан все "неприличное" - и по мере того как "неприличие" увеличивается - уходит в "грех", в "дурное", в "скверну", "гадкое": так что уже само собою и без комментарий, указаний и доказательств, без теории, сфера половой жизни и половых органов, - этот отдел мировой застенчивости, мировой скрываемости, - пала в преисподнюю "исчадия сатанизма", "дьявольщины", в основе же - "ужасной, невыносимой мерзости";, "мировой вони ".

2) у евреев мысль приучена к тому, что "неприличное" (для речи, глаза и мысли) вовсе не оценивает внутренних качеств вещи, ничего не говорит о содержании ее; так как есть одно, вечно "под руками", всем известное, ритуальное, еженедельное, чтó, будучи "верхом неприличия" в названии, никогда вслух не произносясь, - в то же время "свято".

Это не объясняется, это не указуется; это просто есть, и об этом все знают.

Через это евреям ничего еще не сказано, но дана нить, держась за которую и идя по которой всякий сам может прийти к мысли, заключению, тожеству, чтó "вот это" (органы и функции), хотя их никому не показывают и вслух произнести их имя - неприличие: тем не менее они - святы.

Отсюда уже прямой вывод о "тайном святом", что есть в мире; "о святом, что надо скрывать"; и "чего никогда не надо называть"; о мистериях, mysterium. Понятно происхождение самого имени, и выясняется самое "тело" мистерии. Ведь наши все "таинства" суть открытые, совершаемые при дневном свете, при народе: и явно, что древние "таинства", которые хотели иногда связывать с нашими - хотели этого богословы (один труд, о mysteria arcana,<<4>> помнится г. Сильченкова, в "Вере и Разуме"), - на самом деле ничего общего с ними, кроме имени и псевдо имени, не имеют.

 

Продолжаю обдумывать о микве, в этом сочетании покрасневшей и насупившейся барышни (очень развитая московская курсистка, лет 26) - с признанием: "У нас же никогда этого названия вслух не произносят...; название это считается неприличным; но, называемая неприличным именем, вещь самая - святая"...

Нужно знать "оттенки" миквы:

Она не глубока, аршина l 1/2. Глубже - "трефа", "не годится". Почему? что такое? "Не годится" для чего-то тайного, что тут происходит, но о чем не произнесено и не написано нигде ни слова. Только раввины посмотрели, измерили; и если не глубже 11/2 аршина - сказали: "кошер", "хорошо". Почему? - народу не объяснено.

За погружением уже наблюдают синагогальные члены, у женщин старухи: и кричат тем, которые погружаются впервые, что они должны погрузиться так, чтобы на поверхности воды не было видно кончиков волос. При 1 1/2 аршинной глубине явно нужно для этого очень глубоко присесть, до труда, до напряжения присесть: и все "послушно выполняют дело", не понимая для чего. Но раввины говорят "кошер"! Низко присела - "кошер";, не низко - "трефа";. Для этого - не глубже 1 1/2 аршина.

Вода не приносится снаружи, не наливается в бассейн, а выступает из почвы, есть почвенная вода. Но почвенная вода - это вода колодца. Таким образом, "спуститься в микву" всегда значит "спуститься на дно колодца", естественно по очень длинной и узенькой лестнице, "вплотную" только для двух-трех, не более, рядом. Ступени, как я наблюдал во Фридберге, "циклопические", в3/4 аршина, и при спуске приходилось "разевать широко ноги"... Не шли, а "шагали", "лезли", тоже усиливаясь, напрягаясь... Самый спуск очень длинен, глубок, и подниматься нужно минут десять. Причем освеженная и радостная (всегдашнее чувство после погружения), - естественно, поднимаясь чуть-чуть, закидывала голову кверху: и перед глазами ее в течение десяти минут было зрелище "широко разеваемых" ног, закругленных животов и гладко выстриженных (ритуал) - до голизны - стыдливых частей. "Всё в человеке - подобие и образ Божий", мелькало у поднимающихся в эту экстатическую религиозную минуту. - "Кошер! кошер!" - произносили раввины.

И чтобы все это было медленно, долго, - по закону "не могут в микву одновременно погрузиться двое";.

 

Так, задыхаясь и счастливые, они сходили и восходили, они всходили и нисходили.

 

Но вот все ушли. Пустая вода, бассейн. Старик еврей, как Моисей, как Авраам, подходит последний к неглубокому ящику с водою; и вдруг, прилепив к краям ящика восковые свечи, - зажигает их все!! Это "скупой рыцарь" юдаизма перед своими "богатствами"... Да, для всех это гадко, стыдно, "нельзя этого произнести вслух";: но ведь "я строил микву и знаю, чтó и зачем; этим будет жить весь израиль, и вечно, если этого не оставит: и я зажигаю священный огонь здесь, потому что нигде как здесь не напоен воздух так телами израиля, и все они (онh) вдохнули этого воздуха, вдохнули и проглотили его, и теперь он ароматическою и зрительною струею бежит в жилах каждого (-ой) и рождает образы и желания, которыми, едиными и объединяющими, волнуется весь израиль".

 

"Зажженные восковые свечи" - это перевод на наш язык, на наш обряд того, что закон и вера говорят израилю: "миква свята";. В Талмуде есть изречение: "Бог есть миква, ибо Он очищает (не помню, сказано ли "души") израиля".

 

Но оставим старика и перекинемся к нам, в нашу обстановку, в наш быт, - чтобы объяснить это древнее установление евреев и дать почувствовать его душу. Представим себе наш бал. Движение, разговоры, "новости" и "политика". Роскошь всего и туалеты дам... Амфилада зал, с белыми колоннами и стенами. И вот кто-нибудь из гостей, из танцовавших кавалеров, - утомленный танцами, отходит совсем в боковую комнату: и, увидя на столе миску с прохладною водою, кем-то забытую и ненужную, осторожно оглядывается кругом, притворяет дверь, и, вынув несколько возбужденную и волнующуюся часть - погрузил в холодную чистую воду... "пока - остынет".

Он делает то, что иудеи в микве и мусульмане в омовениях ("намаз").

И ушел. Вся разгоревшаяся впорхнула сюда же женщина....Она разгорелась, потому что ей жали руку, потому что она назначила свидание, - и назначила сейчас после бала, в эту же ночь. Увидев ту же миску, она берет ее, ставит на пол, - и, также осторожно оглянувшись кругом и положив крючок на дверь, повторяет то, что ранее сделал мужчина.

Это - тó, что делают иудеянки в микве.

 

И многие, и, наконец, - все это сделали, уверенные, что ни один глаз их не видел.

Если бы кто-нибудь увидел, они все умерли бы от стыда. Вот восклицание Ревекки NN: - "имя это - неприлично";.

Доселе - мы и наше, прохлада и чистота. Все - рационально.

Пойдем же обратно опять назад, - в иудейство:

 

Представим, что через слуховое окно чердака, из темного места, видел всё здесь происшедшее - еврей. Мы бы отвернулись или не обратили внимания. Но не к тому призвало его "обрезание", которое он несет на себе; и не так, а совсем иначе, оно его поставило. В противоположность нашему отвращению, у него разгорелись глаза. Он вылез. Бала ему не нужно, и на бал он не пойдет. Его место - здесь. Он уносит к себе миску, остерегаясь расплескать из нее воду. И, тоже запершись, чтобы никто его не увидел, - поставил ее на стол и вдруг зажег множество лампад (начало лампад - в Египте) вокруг и, закрыв голову покрывалом, как бы перед глазами его находится что-то, на что он не смеет смотреть, стал бормотать слова на непонятном языке.

Он творил молитвы и заклинания.

Это - юдаизм.

 

И молитвы эти - добрые. Еврей молился: - "Пусть они танцуют. Эти глупости пройдут. Я молюсь о том, что им нужно будет в старости, - о здоровье, о продлении их жизни; о том, чтобы самая жизнь была свежа, крепка; вот чтобы не болело у них, и никогда не болело тó;, что они сюда погрузили и здесь омыли. Ах, они теперь не знают, потому что влюблены, - и говорят о службе и чинах. Я прошел все чины, и мне ничего не нужно: я знаю, как жизнерадостность зависит от того, чтобы в этом месте ничего не засорялось у человека, не помутнялось и не слабело, а все было ясно и честно, как хороший счет, и обещающе, как новорожденный младенец. И я им всем чужой: но молюсь моему Тайному Богу, чтобы у всего Мира, у всех их, Он сохранил и благословил эти части, на вечное плодородие мира и на расцвет всей земли, которую Он, Благий, сотворил";.

A m e n.

* * *

...и бегут, бегут все... чудовищной толпой. Куда? Зачем?

- Ты спрашиваешь, зачем мировое volo?

- Да тут не volo, a скорее ноги скользят, животы трясутся. И никто ни к чему не привязан. Это - скетинг-ринг, а не жизнь...

(в постели ночью).

* * *

Смех не может ничего убить. Смех может только придавить.

 

И терпение одолеет всякий смех.

(о нигилизме).

* * *

Техника, присоединившись к душе, дала ей всемогущество. Но она же ее и раздавила. Появилась "техническая душа" - contradictio in adjecto.<<5>>

И вдохновение умерло.

(печать и вообще "все новое").

* * *

В мое время, при моей жизни создались некоторые новые слова: в 1880 году я сам себя называл "психопатом", смеясь и веселясь новому удачному слову. До себя я ни от кого (кажется) его не слыхал. Потом (время Шопенгауэра) многие так стали называть себя или других; потом появилось это в журналах. Теперь это бранная кличка, но первоначально это обозначало "болезнь духа", вроде Байрона, - обозначало поэтов и философов. Вертер был "психопат". - Потом, позднее, возникло слово "декадент", и так же я был из первых. Шперк с гордостью говорил о себе: "Я, батенька, декадент". Это было раньше, чем мы оба услышали о Брюсове; А. Белый - не рождался. - Теперь распространилось слово "чуткий": нужно бы посмотреть книгу "О понимании"; но в идеях "чуткости" и "настроения", с ярким сознанием их, с признанием их важности, я писал эту книгу.

 

Все эти слова, новые в обществе и в литературе, выражали - ступенями - огромное углубление человека. Все стали немножко "метерлинками", и в этом - суть. Но стали "метерлинками" раньше, чем услышали о Метерлинке.

* * *

Поразительно, что к гробу Толстого сбежались все Добчинские со всей России, и, кроме Добчинских, никого там и не было, они теснотою толпы никого еще туда и не пропустили. Так что "похороны Толстого" в то же время вышли "выставкою Добчинских"...

Суть Добчинского - "чтобы обо мне узнали в Петербурге". Именно одно это желание и подхлестнуло всех побежать. Объявился какой-то "Союз союзов" и "Центральный комитет 20-ти литературных обществ"... О Толстом никто не помнил: каждый сюда бежал, чтобы вскочить на кафедру и, что-то проболтав, - все равно что, - ткнуть перстом в грудь и сказать: "Вот я, Добчинский, живу; современник вам и Толстому. Разделяю его мысли, восхищаюсь его гением; но вы запомните, что я именно - Добчинский, и не смешайте мою фамилию с чьей-нибудь другой".

Никогда не было такого позора, никогда литература не была так жалка. Никогда она не являла такой безжалостности: ибо Т-го можно было и пожалеть (последняя драма), можно было о нем и подумать. Но ничего, ровно ничего такого не было. В воздухе вдруг пронеслось ликование: "И я взойду на эстраду ". Шум поднялся на улице. Едут, спешат:

- "Вы будете говорить? " - "И я буду говорить". - "Мы все теперь будем говорить"... "И уж в другое время, может, нас и не послушали бы, а теперь непременно выслушают, и запомнят, что вот бородка клинышком, лицо белобрысое, и задумчивые голубые глаза"... "Я, Добчинский: и зовут меня Семеном Петровичем";.

Это продолжалось, должно быть, недели две. И в эти две недели вихря никто не почувствовал позора. Слова "довольно" и "тише" раздались не ранее, как недели две спустя после смерти. "Тут-то я блесну умом"... И коллективно все блеснуло пошлостью, да такой, какой от Фонвизина не случалось.

 

Нужно ли говорить, что все "говорившие" не имели ни йоты роднящего, родного с Толстым. Были ему совершенно чужды, даже враждебны; и в отношении их самих Толстой был совершенно чужой, и даже был им всем враг.

Всю жизнь он полагал именно на борьбу с такими, на просвещение таких, на то, чтобы разбудить таких, воскресить, преобразить...

 

И вдруг такое: finis coronat opus!<<6>>

 

Ужасно.

(за нумизматикой).

* * *

Добчинского, если б он жил в более "граждански-развитую эпоху", - и представить нельзя иначе, как журналистом, или, еще правильнее - стоящим во главе "литературно-политического" журнала; а Ноздрев писал бы у него передовицы... Это - в тихое время; в бурное - Добчинский бегал бы с прокламациями, а Ноздрев был бы "за Родичева". И, кто знает, вдвоем не совершили ли бы они переворота. "Не боги горшки обжигают"...

(за нумизматикой).

* * *

С







Дата добавления: 2015-10-12; просмотров: 273. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Шрифт зодчего Шрифт зодчего состоит из прописных (заглавных), строчных букв и цифр...

Картограммы и картодиаграммы Картограммы и картодиаграммы применяются для изображения географической характеристики изучаемых явлений...

Практические расчеты на срез и смятие При изучении темы обратите внимание на основные расчетные предпосылки и условности расчета...

Функция спроса населения на данный товар Функция спроса населения на данный товар: Qd=7-Р. Функция предложения: Qs= -5+2Р,где...

ПУНКЦИЯ И КАТЕТЕРИЗАЦИЯ ПОДКЛЮЧИЧНОЙ ВЕНЫ   Пункцию и катетеризацию подключичной вены обычно производит хирург или анестезиолог, иногда — специально обученный терапевт...

Ситуация 26. ПРОВЕРЕНО МИНЗДРАВОМ   Станислав Свердлов закончил российско-американский факультет менеджмента Томского государственного университета...

Различия в философии античности, средневековья и Возрождения ♦Венцом античной философии было: Единое Благо, Мировой Ум, Мировая Душа, Космос...

Меры безопасности при обращении с оружием и боеприпасами 64. Получение (сдача) оружия и боеприпасов для проведения стрельб осуществляется в установленном порядке[1]. 65. Безопасность при проведении стрельб обеспечивается...

Весы настольные циферблатные Весы настольные циферблатные РН-10Ц13 (рис.3.1) выпускаются с наибольшими пределами взвешивания 2...

Хронометражно-табличная методика определения суточного расхода энергии студента Цель: познакомиться с хронометражно-табличным методом опреде­ления суточного расхода энергии...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.009 сек.) русская версия | украинская версия