В В Розанов 7 страницаДорогое (в литературе) - именно штаны. Вечное, теплое. Бесцеремонное. Очень около меня много пуху и перьев летит. И от этого "вся литература моя" как-то некрасива. Я боюсь, среди сражений Ты утратишь навсегда Нежность ласковых движений, Краску неги и стыда. Мой идеал - Передольский и Буслаев. Буслаев в спокойной разумности и высокой человечности. (на клочке бумаги, где это было записано, Верунька - VII кл. Стоюниной, вся в романтизме, приписала:) "Неверно, неправда, ибо ты был первый, что смог так ярко и полно выразить то, что хотел. Твоя литература есть ты, весь ты, с твоей душой, мятежной, страстной и усталой. Никто этого не смог сделать в такой яркой (форме?) и так полно отразить каждое свое движение". Интересно, что думают ребятишки о своем "папе". Первое "Уедин.", когда лежала пачка корректур (уже "прошли"), я вдруг увидел их усеянными карандашными заметками и часто возражениями. Я не знал - кто. С Верой не разговаривал уже месяц (сердился) и был поражен, узнав, что это - она. Написано было с большой любовью. Вообще, она бурная, непослушливая, но способна к любви. В дому с ней никто не может справиться и "отступились" (с 14 лет). Но она славная, и дай Бог ей "пути"! Тайна писательства в кончиках пальцев, а тайна оратора в кончике его языка. Два эти таланта, ораторства и писательства, никогда не совмещаются. В обоих случаях ум играет очень мало роли; это справочная библиотека, контора, бюро и проч. Но не пафос и не талант, который исключительно телесен. (21 ноября, в праздник Введения. Любимый мой праздник - по памяти милой Введенской церкви в Ельце) Только оканчивая жизнь, видишь, что вся твоя жизнь была поучением, в котором ты был невнимательным учеником. Так я стою перед своим невыученным уроком. Учитель вышел. "Собирай книги и уходи". И рад был бы, чтобы кто-нибудь "наказал", "оставил без обеда". Но никто не накажет. Ты - вообще никому не нужен. Завтра будет "урок". Но для другого. И другие будут заниматься. Тобой никогда более не займутся. ...а все-таки "мелочной лавочки" из души не вытрешь: все какие-то досады, гневы, самолюбие; и грош им цена и минута времени; а есть, сидят, и не умеешь не допустить в душу. (на уединенной прогулке) Протоиерей Ш. хоронил мать. И он был старый, а она совсем древняя. Столетняя. Провожал и староста соборный, он же и городской голова.. Они шли и говорили вполголоса. Разговор был заботливый, деловой. И говорили до самого кладбища. Отворили ворота. Внесли. Пропели. Он проговорил заупокойное. Опустили в землю и поехали домой. (воспоминание) Мамаша томилась. - Сбегай, Вася, к отцу Александру. Причаститься и исповедоваться хочу. Я побежал. Это было на Нижней Дебре (Кострома). Прихожу. Говорю. С неудовольствием: - Да ведь я же ее две недели тому исповедовал и причащал. Стою. Перебираю ноги в дверях. - Очень просит. Сказала, что скоро умрет. - Так ведь две недели! - повторил он громче и с неудовольствием.- Чего ей еще? Я надел картуз и побежал. Сказал. Мама ничего не сказала и скоро умерла. (в 1869 или 1870 году) "Буду в гробу лежать и все-таки буду работать". Как отчеканено. И, едва стоя на ногах, налила верно - ни жидко, ни крепко - мне чаю. (за завтраком) Но это - "и в гробу работаю" - вся ее личность. (8 ноября) "Душа еще жива. Тело умерло". (через 2 часа. когда брела к Тане в комнату, на слова мои: "куда ты, легла бы". 8 ноября) В один день консилиум из 4 докторов: Карпинский, Куковенов, Шернваль, Гринберг. И - суд над "Уединенным". Нужно возиться с цензурным глубокомыслием. Надо подать на Высочайшее имя, чтобы отбросить всю эту чепуху. "У нас есть свое Habeas corpus - право всякого русского просить защиты лично у Государя" (замечательные слова Рцы). (10 ноября, суббота) Иногда чувствую что-то чудовищное в себе. И это чудовищное - моя задумчивость. Тогда в круг ее очерченности ничто не входит. Я каменный. А камень - чудовище. Ибо нужно любить и пламенеть. От нее мои несчастья в жизни (былая служба), ошибка всего пути (был только "выходя из себя" внимателен к "другу" и ее болям) и "грехи". В задумчивости я ничего не мог делать. И с другой стороны -все мог делать ("грех"). Потом грустил, но уже было поздно. Она съела меня и всё вокруг меня. (7 декабря 1912 г.) Грубость и насилие приносят 2% "успеха", а ласковость и услуга - 20% "успеха". Евреи раньше всех других, еще до Р. X., поняли это. И с тех пор всегда "в успехе", а противники их всегда в "не успехе". Вот и вся история, простая и сложная. Еврея ругающегося, еврея, который бы колотил другого, даже еврея грубящего я никогда не видал. Но их иголки глубоко колются В торговле, в богатстве, в чести - вот когда они начинают все это отнимать у других. Чиновничество оттого ничего и не задумывает, ничего не предпринимает, ничего нового не начинает и даже все "запрещает", что оно "рассчитано на маленьких". "Не рассчитывайте в человеке на большое. Рассчитывайте в нем на самое маленькое". Система с расчетом "на маленькое" и есть чиновничество. (на повестке на "Вечер Полонского") Заранее решено, что человек не гений. Кроме того, он естественный мерзавец. В итоге этих двух "уверенностей" получился чиновник и решение везде завести чиновничество. Если государство "все разваливается", если Церковь "не свята", если человеку "верить нельзя", то тут, здесь и там невольно поставишь чиновника. (на повестке на "Вечер Полонского") Все "казенное" только формально существует. Не беда, что Россия в "фасадах", а что фасады-то эти - пустые. И Россия - ряд пустот. "Пусто" правительство - от мысли, от убеждения. Но не утешайтесь - пусты и университеты. Пусто общество. Пустынно, воздушно. Как старый дуб: корка, сучья, но внутри - пустоты и пустоты. И вот в эти пустоты забираются инородцы; даже иностранцы забираются. Не в силе их натиска - дело, а в том, что нет сопротивления им. Эгоизм партий, выросший над нуждою и страданием России,- вот Дума и журнальная политика. Конечно, я умру все-таки с Церковью, конечно. Церковь мне неизмеримо больше нужна, чем литература (совсем не нужна), и духовенство все-таки всех (сословий) милее. Но, среди них умирая, я все-таки умру с какой-то мукой о них. Иван Павлович погладит по щеке, улыбнется, скажет: "Ну, ничего...". Фл. посмотрит долгим взглядом и ничего не скажет. Дроздов скажет: "Давайте, я вас исповедую". Все-таки это не "лекция потом" Кусковой, не реферат обо мне Философова и не "венок от редакции". (встав рано поутру, 9 декабря) То, что есть, мне кажется невероятным, а чего "нет", кажется действительным. Отсюда свобода, мука и ненужность (своя). (рано утром встав) Когда человек спит, то он, конечно, "не совершает греха". Но какой же от этого толк? Этот "путь бытия" утомителен у русских. (на извозчике) Греху и преступнику заготовлена такая казнь, какой люди не придумают. (на извозчике; 14 мая- о тоске молодежи) Еврей всегда начинает с услуг и услужливости и кончает властью и господством. Оттого в первой фазе он неуловим, и неустраним. Что вы сделаете, когда вам просто "оказывают услугу?" А во второй фазе никто уже не может с ним справиться. "Вода затопила все". И гибнут страны, народы. (за набивкой табаку) Умер Суворин, но кругом его - дела его, дух его, "всё" его. Так же шумит типография и шумит газета, и вот-вот кажется: "сходить бы с корректурой наверх" (в кабинет, "к самому"). А нет его. "Нет" - и как будто "есть". Это между "нет" и "есть" колебание - какое-то страшное. Что-то страшное тут. Даже еще увеличивает ужас смерти и отвратительное в ней. "Человек как будто с нами": это еще гораздо ужаснее, чем "его более нет". В "его более нет" - грусть, тоска, слезы; тут - работа продолжается, и это отъемлет у смерти ее грусть, ее тоску, ее смысл, ее "всё". "Человек как будто не умирал", и это до того страшно и чудовищно, для того, кто ведь действительно умер и ему только то одно и важно, что его более нет и он перешел в какую-то новую действительность, в которой "газет уже во всяком случае нет". И оставлен нами, суетящимися, "совсем один" в этой страшной новой действительности. (за нумизматикой) "Спор выяснит истину", напр. спор Юркевича с Чернышевским. Спор Пуришкевича и Милюкова доводил даже до оплеух: это уже небесная истина. (об аксиоме 60-х годов) Это во 2-й раз в моей жизни: корабль тонет, а пушки стреляют. 1-й раз было в 1896-7-8 году: контроль, чванливоненавидяще надутый Т. И. Ф., редакции "своих изданий" (консервативных), не платящие за статьи и кладущие "подписку" на текущий счет, дети и жена и весь "юридический непорядок" около них, в душе - какая-то темная мгла, прорезаемая блесками гнева: и я, "заворотив пушки", начал пальбу "по своему лагерю" - всех этих скупых (не денежно) душ, всех этих ленивых душ, всех этих бездарных душ. Пальбу вообще по "хроменьким, убогеньким и копящим деньжонку", по вяленьким, холодненьким и равнодушным. Кроме "друга" и ее вечной молитвы (главное) поворот "вправо" много был вызван Н. Р. Ш., Фл. и Цв. "Эти сами все отдали". И я с хр-вом нравственно примирился. Нравственное-то расхождение, за которым уже потом я нашел и метафизическое расхождение, и было главное. (за занятиями) М. б., я всю жизнь прожил "без Руси" ("идейные скитания"), но хочу умереть с Русью и быть погребенным с русскими. Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен. (прочтя в "Колоколе" об ужасном погребении Шуваловского - на еврейском кладбище по еврейскому обряду: он всю жизнь считался православным) (2 ноября 1912 г., в ват...) Линяет, линяет человек. Да и весь мир в вечном полинянии. С каждым кусочком хлеба в нас входит новый кусочек тела: и мы не только едим, но и съедаем самих себя, сами себя перевариваем и "извергаем вон"... Как же нам оставаться "все тем же"? Самые планеты движутся, все уклоняясь от прямой, все отступая от вчерашнего пути. "По планете - и человек". Клонимся, жмемся... пока - умрем! И вот тогда уже станем "не сгибаемы" и "без перемен"... (13 декабря 1912 г.) Да, если семя - грязь, то, конечно, "он запачкал ее". Грязь ли? Семя яблока есть яблоко, семя пшеницы есть пшеница, а семя человека, по-видимому, человек? Так он дал ей человека? Конечно, это ребенок от него. Так почему же говорят - "это грязь" и "он запачкал ее"? Не понимаю. (13 декабря 1912 г.) Цивилизация не на улицах, цивилизация в сердце. То есть ее корень. "Услуги" еврейские - как гвозди в руки мои, ласковость еврейская, как пламя, обжигает меня. Ибо, пользуясь этими услугами, погибнет народ мой, ибо, обвеянный этой ласковостью, задохнется и сгинет мой народ. (на письме Г-а об евреях, 28 декабря) Ибо народ наш неотесан и груб. Жесток. Все побегут к евреям. И через сто лет "всё будет у евреев". К 57 годам я достиг свободы книгопечатания. Свобода. печати состоит в том, если книги окупают стоимость своего издания. До "Итал. впечатл." все было в убыток, и издавать значило разоряться. Конечно, я не имел "свободы пера" и "свободы духа" и вообще никакой свободы. Но теперь я свободно показываю кулак. Книжки мои - не знаю, через кого, как,-быстро раскупаются сейчас по выходе в нескольких сотнях экземпляров и в течение 2 лет (срок типографских счетов, по условию) окупают сполна все. И теперь мне "читателя" не нужно и "мнения" не нужно. Я печатаю что хочу-душа моя свободна. (за табаком) Бог мой. Вечность моя: отчего Ты дал столько печали мне? Отчего нумизматика пробуждает столько мыслей? Своей бездумностью. И "думки" летят как птицы, когда глаз рассматривает и вообще около монет "копаешься". Душа тогда свободна, высвобождается. "Механизм занятий" (в нумизматике) отстранил душевную боль (всегда), душа отдыхает, не страдает. И, вылетев из-под боли, которая подавляет самую мысль, душа расправляется в крыльях и летит-летит. Вот отчего я люблю нумизматику. И отдаю ей поэтичнеишие ночные часы. (за нумизматикой) Наш вьюн все около кого-то вьется, что-то вынюхивает и где-то даже подслушивает (удивившее сообщение Вл. Мих. Дорошевича). "Душа нараспашку", тон "под мужичка" или "под мастерового" - грубит, шутит, балагурит, "распахивайтесь, господа". Но под всем этим куда-то втирается и с кем-то ввязывается "в дружбу". А метод ввязываться в дружбу один: вставить комплиментик в якобы иронию и подшучивание. Так что с виду демократ всех ругает, но демократа все приглашают к завтраку. Сытно и побыл в хорошем обществе. Ах, это "хорошее общество" и меня с ума сводит. Дома закута и свои сидят в закуте, но хлопотливый публицист ходит по хорошим паркетам, сидит на шелковой мебели и завтракает с банкиром и банкиршей или с инженером и инженершей. У них шляпы "во какие", а жена ходит в русском платочке. (замусоренный демократ) Без телесной приятности нет и духовной дружбы. Тело есть начало духа. Корень духа. А дух есть запах тела. У рцы в желудке - арии из "Фигаро", а в голове - великопостная "Аллилуйя". И эти две музыки сплетают его жизнь. Единственный, кого я встретил, кто совместил в себе (без мертвого эклектизма) совершенно несовместимые контрасты жития, звуков, рисунков, штрихов, теней; идеалов, "памяток", грез. По "амплитуде размаха" маятника это самый обширный человек из мною встреченных в жизни. А не выходит не только на улицу, но даже в палисадник при доме. (на обороте транспаранта) Язычество есть младенчество человечества, а детство в жизни каждого из нас - это есть его естественное язычество. Так что мы все проходим "через древних богов" и знаем их по инстинкту. Собственно нравственно (не в книжно-теоретическом значении, а в житейском и практическом) есть такая вещь, о которой так же не говорят, как о воздухе или кровообращении, "нужны ли они"? Можно ее отрицать, но пока дело не коснулось нас и жизни. Вот, напр., все писатели были не добры к К. Леонтьеву и не хотели ни писать о нем, ни упоминать: то как он это чувствовал?! Эту недоброту он проклинал, ненавидел, сплетничал о ней ("дурные личные мотивы"), отталкивал ее, звал заменить ее добротою, чтобы "были отзывы о нем". Это факт, и о нем говорит вся биография Леонтьева, плачут и кричат об этой уснедоброте людей" все его письма и ко всем лицам. Как же осуждать людей еще в ужаснейших страданиях голода, бедности, угнетения личного и народного, когда они тоже зовут доброту и недоброту проклинают. Теоретически можно против этого спорить, и Леонтьев спорил, но это и показывает, до чего он был теоретиком и Дон Кихотом "эгоистического Я", а не был вовсе жизненным человеком, со всей суммой реальных отношений. Также он допускал "лукавство"; но представим, что из его домашних слуг, которых он так любил и их верностью был счастлив, во-первых, оба бы обманывали его на провизии, на деньгах, а во-вторых (слуги были муж и жена, и брак их устроил Л-в), муж обманывал бы жену, и "великолепно, как Алкивиад", имел бы любовниц на стороне? Явно, Л-в бы взбунтовался, проклинал и был несчастен. По этим мотивам "весь Леонтьев", в сущности, есть - "все одни разговоры", ну, согласимся - Великие Разговоры. Но - и только. А "хороший разговор" не стоит пасхального кулича. Жил же Леонтьев и практически желал всего того, что "средний европеец" и "буржуа в пиджаке". (на визитной карточке Родановичо.) По обстоятельствам климата и истории у нас есть один "гражданский мотив": - Служи. Не до цветочков. Голод. Холод. Стужа. Куда же тут республики устраивать? Родится картофель да морковка. Нет, я за самодержавие. Из теплого дворца управлять "окраинами" можно. А на морозе и со своей избой не управишься. И республики затевают только люди "в своем тепле" (декабристы, Герцен, Огарев). (за набивкой табаку) Спрашивал Г. о "Пути" и Морозовой... Удивительная по уму и вкусу женщина. Оказывается, не просто "бросает деньги", а одушевлена и во всем сама принимает участие. Это важнее, чем больницы, приюты, школы. Загаженность литературы, ее оголтело-радикальный характер, ее кабак отрицания и проклятия - это в России такой ужас, не победив который нечего думать о школах, ЦИ даже о лечении больных и кормлении голодных. Душа погибает: что же тут тело? И она взялась за душу. Конечно, ее понесли бы на руках, покорми она из своего миллиона разных радикалистов. Она это не сделала. Теперь ее клянут. Но благословят в будущем. Изданные уже теперь "Путем" книги гораздо превосходят содержательностью, интересом, ценностью "Сочинения Соловьева" (вышла деятельность из "Кружка Соловьева"). Между тем книги эти все и не появились бы, не будь издательницы. Так. обр., простое богатство, "нищая вещь перед Богом", в умных руках сотворила как бы "второго философа и писателя в России, Соловьева". Удивительно. Нельзя не вспомнить параллельную деятельность тихого, скромного и умного священ. Антонова ("Религиозные философы на Руси"). Там поднимаются Цветков и Андреев. Со всех сторон поднимаются положительные зори. Уроди нам. Боже, хлеб - мое богатство. Несомненно, однако, что западники лучше славянофилов шьют сапоги. Токарничают. Плотничают. "Сапогов" же никаким. Пушкиным нельзя опровергнуть. Сапоги носил сам Александр Сергеевич, и притом любил хорошие. Западник их и сошьет ему. И возьмет, за небольшой и честный процент, имение в залог, и вызволит "из нужды" сего "гуляку праздного", любившего и картишки, и всё. Как дух - западничество ничто, оно не имеет содержания. Но нельзя забывать практики, практического ведения дел, всего этого "жидовства" и "американизма" в жизни, которые почти целиком нужно предоставить западникам, ибо они это одни умеют в России. И конституция, и сапог. Не славянофилы же будут основывать "Ссудо-сберегательную кассу" и первый "Русский банк". А он тоже нужен. (13 декабря) Во мне ужасно есть много гниды, копошащейся около корней волос. Невидимое и отвратительное. Отчасти отсюда и глубина моя (вижу корни вещей, гуманен, не осуждаю, сострадателен). Но как тяжело таким жить, т. е. что гаком. Смысл Христа не заключается ли в Гефсимании и кресте? Т. е. что Он Собою дал образ человеческого страдания, как бы сказав, или указав, или промолчав: - Чадца Мои, избавить я вас не могу (все-таки не могу! о, как это ужасно), но вот, взглядывая на Меня, вспоминая Меня здесь, вы несколько будете утешаться, облегчаться, вам будет легче, что и Я страдал. Если так: и он пришел утешить в страдании, которого обойти невозможно, победить невозможно, и прежде всего в этом ужасном страдании смерти и ее приближениях... Тогда все объясняется. Тогда Осанна... Но гак ли это? Не знаю. Но во всяком случае понятно тогда умолчание о браке, о плоти, "не нужно обрезания". Когда тяжелый больной в комнате, скажем ли: "обнажи уд и отодвинь ("обрежь") крайнюю плоть"? В голову не придет. Вкус отвращается. И все "ветхозаветное прошло", и "настал Новый Завет". Но так ли это? Не знаю. Впервые забрезжило в уме. (7 ноября 1912) Если Он - Утешитель: то как хочу я утешения; и тогда Он - Бог мой. Неужели? Какая-то радость. Но еще не смею. Неужели мне не бояться того, чего я с таким смертельным ужасом боюсь; неужели думать - "встретимся! воскреснем! и вот Он - Бог наш! И все - объяснится". Угрюмая душа моя впервые становится на эту точку зрения. О, как она угрюма была, моя душа - еще с Костромы: ведь я ни в воскресение, ни в душу, ни особенно в Него не верил. - Ужасно странно. То есть ужасное было, а странное наступает. Неужели сказать: умрем - и ничего. Неужели Ты велишь не бояться смерти? Господи: неужели это Ты? Приходишь в ночи, когда душа так ужасно скорбела. Вовсе не университеты вырастили настоящего русского человека, а добрые безграмотные няни. Церковь есть не только корень русской культуры -.- это-то очевидно даже для хрестоматии Галахова, но она есть и вершина культуры. Об этом догадался Хомяков (и Киреевские), теперь говорят об этом Фл. и Цв. Рцы - тоже. Между тем что такое в хрестоматии Галахова Хомяков, Киреевские, князь Одоевский? Даже не названы. Имена их гораздо меньше, чем Феофана Прокоповича И Мелетия Смотрицкого, и уж куда в сравнении с князем Антиохом Кантемиром и Ломоносовым.; "Оттого что не писали стихотворений и сатир". Поистине, точно "Хрестоматию Галахова" сочинял тот пижон, что выведен в "Бригадире" Фонвизина. И все ваше министерство просвещения "от какого-то Вральмана". Как понятен таинственный инстинкт, заставлявший Государей наших сторониться от всего этого гимназического и университетского просвещения, обходить его, не входить или только редко входить в гимназии и университеты. Это, действительно, все нигилизм, отрицание и насмешка над Россией. Как хорошо, что я проспал университет. На лекциях ковырял в носу, а на экзамене отвечал "по шпаргалкам". Чёрт с ним. Святые имена Буслаева и Тихонравова я чту. Но это не шаблон профессора, а "свое я". Уважаю Герье и Стороженка, Ф. Е. Корша. Больше и вспомнить некого. Какие-то обшмыганные мундиры. Забавен был "П. Г. Виноградов", ходивший в черном фраке и в цилиндре, точно на бал, где центральной люстрой был он сам. "Потому что его уже приглашали в Оксфорд". Бедная московская барышня, ангажированная иностранцем. Выписал (через Эрмитаж) статуэтку Аписа из Египта. Подлинная. Бронза. Сей есть "телец из золота", коему поклонились евреи при Синае, и которых воздвиг в Вефиле Иеровоам. Одна идея. Одно чувство. Именно израильтянки страстно приносили "золотые украшения" с пальцев и из ушей, чтобы сделали им это изображение. Апис - здоровье. Сила. Огонь (мужской). А здоровье "друга" проглядел. Отчего у меня всегда так глупо? Отчего вся моя жизнь "без разума" и "без закона"? Вся помертвевшая (бессилие, сердце), с оловянными тусклыми глазами (ужасно!!): - От кого письмо? - От Веры Ивановны (с недоумением). На что-то пишет согласие... - Это я ей писала. Музыка Тане. Ответь, что "хорошо", и поблагодари. Устроила "музыку" (уроки) Тане. Таня с ранцем бежит в классы. Кофе не пила. Торопится. Опоздала. Поворачиваясь, ей вслед: - Таня, вот тебе музыка. Слава богу! Таня спешит и не оглянулась. Кто-то вас, детки, будет устраивать без матери. Сами ничего не умеете. (7 ноября) Шатается. Из рук моих выпадает. - У Тани печь топится? - Нет. - Отчего дым? - Вечно дым. Дом так устроен, что не топят, а дымно в комнате откуда-то. Совсем падает. Плетется до комнаты. Открыто окно, н ветер хлестнул. - Да пойдем назад! Пойдем же, ветер!! Не отвечая, тащит меня к печке. Заслонка закрыта. - Ну, видишь, не топится. Дотащила меня до печи. Потрогала заслонку. Печь потрогала: горяча. Топили утром. И, повернув назад, повалилась на кушетку. Ждем Карпинского: день особенной слабости, полного изнеможения. На ногах не стоит. Глаза потухающие. Таня вернулась из классов. - Веру видела? Вере нездоровится и осталась дома. - Как "видела"? Как же я ее увижу, когда ты знаешь, что она дома? Мне: - Она Веру не видела и пришла без Нади. - Ну, что же. У Нади позднее кончается, и она придет потом. - Отчего без Нади пришла? Не зашла за ней? Обе бы и пришли вместе, старшая и маленькая. Надя бежит тут умывать руки (перед обедом). - Да вот Надя. Она дома. И значит, вместе пришли. (Наде:) Вместе ли? - Вместе. Успокоилась. И горит. И нет сил. Душа горит, а тело сохнет. (7 ноября) От Вильборга (портрет Суворина): - Пришлю дополнительную смету. Из Казани (письмо читается): - У Николая... - Какого "Николая"? - Сын ее, т. е. матери моей, но от другого мужа. У Николая есть приемная дочь. И вот плату за учение ее трудно ему вносить, и, может быть, вы поможете? Да я и "Николая" никогда не видал. Матери его не видал. Приемной же дочери невиданного сына никогда не виденной мною женщины уже совсем не видел, и не знаю, и совсем не понимаю сцепления их имен с моим... Студент -длинное письмо: пишет, что тяжело обременять отца, "а уроки - Вы знаете, что такое уроки" (не знаю). "Прочел в Ундин., что у вас 35 000: поэтому не дадите ли мне 2 1/2 тысячи на окончание курса". Почему "отцу тяжело", а "чужому человеку не тяжело"? И почему не прочел там же, в Уед., что у меня "11 человек кормятся около моего труда"? Но студенту вообще ни до чего другого, кроме себя, нет дела. Фамилия не русская, к счастью. 2 1/2 т. не на взнос платы за учение, а чтобы "не обременять отца" едой, комнатой и прочее. Наверное, и удовольствиями. "Честная молодежь" вообще далеко идет. (7 ноября) Мы проходим не зоологическую фазу существования, а каменную фазу существования. Анкета - Кто самый благородный писатель в современной русской литературе? Выставился Оль-д-Ор "откуда-то" и сказал: - Я. Русский болтун везде болтается. "Русский болтун" еще не учитанная политиками сила. Между тем она главная в родной истории. С ней ничего не могут поделать, и никто не может. Он начинает революции и замышляет реакцию. Он созывает рабочих, послал в первую Думу кадетов. Вдруг Россия оказалась не церковной, не царской, не крестьянской и не выпивочной, не ухарской, а в белых перчатках и с книжкой "Вестника Европы" под мышкой. Это необыкновенное и почти вселенское чудо совершил просто русский болтун. Русь молчалива и застенчива и говорить почти что не умеет, на этом просторе и разгулялся русский болтун. В либерализме есть некоторые удобства, без которых трет плечо. Школ будет много, и мне будет куда отдать сына. И в либеральной школе моего сына не выпорют, а научат легко и хорошо. Сам захвораю: позову просвещенного доктора, который болезнь сердца не смешает с заворотом кишек, как Звягинцев у Петропавловского (+) Таким образ., "прогресс" и "либерализм" есть английский чемодан, в котором "все положено" и "все удобно" и который предпочтительно возьмет в дорогу и нелиберал. Либерал красивее издаст "Войну и Мир". Но либерал никогда не напишет "Войны и Мира": и здесь его граница. Либерал "к услугам", но не душа. Душа - именно не либерал, а энтузиазм, вера. Душа безумие, огонь. Душа - воин, а ходит пусть он "в сапогах", сшитых либералом. На либерализм мы должны оглядываться, и придерживать его надо рукою, как носовой платок. Платок, конечно, нужен, но кто же на него "Богу молится"? "Не любуемая" вещь-он и лежит в заднем кармане, И обладатель не смотрит на него. Так и на либерализм не надо никогда смотреть (сосредоточиваться), но столь же ошибочно ("трет плечо") было бы не допускать его. Я бы, напр., закрыл все газеты, но дал автономию высшим учебным заведениям, и даже студенчеству - самостоятельность Запорожской Сечи. Пусть даже республики устраивают. Русскому Царству вообще следовало бы допустить внутри себя 2-3 республики, напр. Вычегодская республика (по реке Вычегде). Рионская республика (по реке Риону, на Кавказе). И Новгород и Псков, "Великие Господа Города" - с вечем. Что за красота "везде губернаторы"! Ну их в дыру. Князей бы восстановил: Тверских, Нижегородских, с маленькими полупорфирами и полувенцами. "Русь - раздолье, всего - есть". Конечно, над всем Царь с "секим башка". И пустыни. И степи. Ледовитый океан и (дотянулись бы) Индийский океан (Персидский залив). И прекрасный княжий Совет - с? -венцами и посадниками; и внизу - голытьба Максима Горького. И все прекрасно и полно, как в "Подводном Царстве" у Садко.
|
