КОРОБ ПЕРВЫЙ 8 страницаКонечно, я знаю (вижу), что есть журналы, газеты и "как все устроено". Подписка и почта. Но "как в сновидении" и почти "не верю". Сюда я не прошусь и "имени своего здесь не реку". Вообще "тут" - мне все равно. Дорогое (в литературе) - именно штаны. Вечное, теплое. Бесцеремонное. * * * Очень около меня много пуху и перьев летит. И от этого "вся литература моя" как-то некрасива. Я боюсь, среди сражений Ты утратишь навсегда Нежность ласковых движений, Краску неги и стыда. Мой идеал - Передольский и Буслаев. Буслаев в спокойной разумности и высокой человечности. (на клочке бумаги, где это было записано, Верунька - "Неверно, неправда, ибо ты был первый, что смог так ярко и полно выразить то, что хотел. Твоя литература есть ты, весь ты, с твоей душой мятежной, страстной и усталой. Никто этого не смог сделать в такой яркой (форме?) и так полно отразить каждое свое движение".
Интересно, что думают ребятишки о своем "папе". Первое "Уедин.", когда лежала пачка корректур (уже "прошли"), я вдруг увидел их усеянными карандашными заметками, - и часто возражениями. Я не знал кто. С Верой не разговаривал уже месяц (сердился): и был поражен, узнав, что это - она. Написано было с большой любовью. Вообще она бурная, непослушливая, но способна к любви. В дому с ней никто не может справиться и "отступились" (с 14-ти лет). Но она славная, и дай Бог ей "пути"! * * * Тайна писательства в кончиках пальцев, а тайна оратора - в его кончике языка.
Два эти таланта, ораторства и писательства, никогда не совмещаются. В обоих случаях ум играет очень мало роли; это - справочная библиотека, контора, бюро и проч. Но не пафос и не талант, который исключительно телесен. (21 ноября, в праздник Введения. * * * Только оканчивая жизнь, видишь, что вся твоя жизнь была поучением, в котором ты был невнимательным учеником.
Так я стою перед своим невыученным уроком. Учитель вышел. "Собирай книги и уходи". И рад был бы, чтобы кто-нибудь "наказал", "оставил без обеда". Но никто не накажет. Ты - вообще никому не нужен. Завтра будет "урок". Но для другого. И другие будут заниматься. Тобой никогда более не займутся. * * * ...а все-таки "мелочной лавочки" из души не вытрешь: все какие-то досады, гневы, самолюбие; - и грош им цена, и минута времени; а есть, сидят, и не умеешь не допустить в душу. (на уединенной прогулке). * * * Протоиерей Ш. хоронил мать. И он был старый, а она совсем древняя. Столетняя. Провожал и староста соборный, он же и городской голова. Они шли и говорили вполголоса. Разговор был заботливый, деловой. И говорили до самого кладбища. Отворили ворота. Внесли. Пропели. Он проговорил заупокойное. Опустили в землю и поехали домой. (воспоминание). * * * Мамаша томилась. - Сбегай, Вася, к отцу Александру. Причаститься и исповедоваться хочу. Я побежал. Это было на Нижней Дебре (Кострома). Прихожу. Говорю. С неудовольствием: - Да ведь я ж ее две недели тому исповедовал и причащал. Стою. Перебираю ноги в дверях: - Очень просит. Сказала, что скоро умрет. - Так ведь две недели! - повторил он громче и с неудовольствием. - Чего ей еще? Я надел картуз и побежал. Сказал. Мама ничего не сказала и скоро умерла. (в 1869 или 1870 году). * * * "Буду в гробу лежать и все-таки буду работать". Как отчеканено. И, едва стоя на ногах, налила верно, - ни жидко, ни крепко, - мне чаю. (за завтраком).
Но это - "и в гробу работаю" - вся ее личность. (8 ноября).
- "Душа еще жива. Тело умерло". (через 2 часа, когда брела к Тане в комнату, * * * В один день консилиум из 4-х докторов: Карпинский, Куковенов, Шернваль, Гринберг. И - суд над "Уединенным". Нужно возиться с цензурным глубокомыслием. Надо подать на Высочайшее имя - чтобы отбросить всю эту чепуху. "У нас есть свое Habeas corpus - право всякого русского просить защиты лично у Государя" (замечательные слова Рцы). (10 ноября, суббота). * * * Иногда чувствую что-то чудовищное в себе. И это чудовищное - моя задумчивость. Тогда в круг ее очерченности ничто не входит. Я каменный. А камень - чудовище. Ибо нужно любить и пламенеть. От нее мои несчастия в жизни (былая служба), ошибка всего пути (был только "выходя из себя" внимателен к "другу" и ее болям) и "грехи". В задумчивости я ничего не мог делать. И, с другой стороны, все мог делать ("грех"). Потом грустил: но уже было поздно. Она съела меня и всё вокруг меня. (7 декабря 1912 г.). * * * Грубость и насилие приносит 2 % "успеха", а ласковость и услуга 20 % "успеха". Евреи раньше всех других, еще до Р. X., поняли это. И с тех пор всегда "в успехе", а противники их всегда в "неуспехе". Вот и вся история, простая и сложная.
Еврея ругающегося, еврея, который бы колотил другого, даже еврея грубящего, - я никогда не видал. Но их иголки глубоко колются. В торговле, в богатстве, в чести - вот когда они начинают все это отнимать у других. * * * Чиновничество оттого ничего и не задумывает, ничего не предпринимает, ничего нового не начинает, и даже все "запрещает", что оно "рассчитано на маленьких".
"Не рассчитывайте в человеке на большое. Рассчитывайте в нем на самое маленькое". - Система с расчетом "на маленькое" и есть чиновничество. (на повестке на "Вечер Полонского"). * * * Заранее решено, что человек не гений. Кроме того, он естественный мерзавец. В итоге этих двух "уверенностей" получился чиновник и решение везде завести чиновничество. * * * Если государство "все разваливается", если Церковь "не свята", если человеку "верить нельзя", то тут, здесь и там невольно поставишь чиновника. (на повестке на "Вечер Полонского"). * * * Все "казенное" только формально существует. Не беда, что Россия в "фасадах": а что фасады-то эти - пустые. И Россия - ряд пустóт. "Пусто" правительство - от мысли, от убеждения. Но не утешайтесь - пусты и университеты. Пусто общество. Пустынно, воздушно. Как старый дуб: корка, сучья - но внутри - пустóты и пустóты. И вот в эти пустоты забираются инородцы; даже иностранцы забираются. Не в силе их натиска - дело, а в том, что нет сопротивления им. * * * Эгоизм партий - выросший над нуждою и страданием России: - вот Дума и журнальная политика. * * * Конечно, я умру все-таки с Церковью, конечно. Церковь мне неизмеримо больше нужна, чем литература (совсем не нужна), и духовенство все-таки всех (сословий) милее. Но, среди них умирая, я все-таки умру с какой-то мукой о них.
Иван Павлович погладит по щеке, улыбнется, скажет: "Ну, ничего..." Фл. посмотрит долгим взглядом и ничего не скажет. Дроздов скажет: "Давайте я вас исповедую". Все-таки это не "лекция потом" Кусковой, не реферат обо мне Философова и не "венок от редакции". (встав рано поутру. 9 декабря). * * * То, чтó есть, мне кажется невероятным, а чего "нет", кажется действительным.
Отсюда свобода, мука и ненужность (своя). (рано утром встав). * * * Когда человек спит, то он, конечно, "не совершает греха". Но какой же от этого толк? Этот "путь бытия" утомителен у русских. (на извозчике). * * * Греху и преступнику заготовлена такая казнь, какой люди не придумают. (на извозчике: 14 мая - о тоске молодежи). * * * Еврей всегда начинает с услуг и услужливости и кончает властью и господством.
Оттого в первой фазе он неуловим и неустраним. Чтó вы сделаете, когда вам просто "оказывают услугу"? А во второй фазе никто уже не может с ним справиться. "Вода затопила все".
И гибнут страны, народы. (за набивкой табаку). * * * Умер Суворин: но кругом его - дела его, дух его, "всё" его. Так же шумит типография, и шумит газета, и вот-вот, кажется, "сходить бы с корректурой наверх" (в кабинет, "к самому"). А нет его. "Нет", - и как будто "есть". Это между "нет" и "есть" колебание - какое-то страшное. Что-то страшное тут. Даже еще увеличивает ужас смерти и отвратительное в ней. "Человек как будто с нами": это еще гораздо ужаснее, чем "его более нет". - В "его более нет" - грусть, тоска, слезы; тут - работа продолжается, и это отъемлет у смерти ее грусть, ее тоску, ее смысл, ее "всё". "Человек как будто не умирал": и это до того страшно и чудовищно для того, кто ведь действительно умер и ему только то одно и важно, что его более нет и он перешел в какую-то новую действительность, в которой "газет уже во всяком случае нет". И оставлен нами, суетящимися, "совсем один" в этой страшной новой действительности. (за нумизматикой). * * * "Спор выяснить истину", напр. спор Юркевича с Чернышевским. Спор Пуришкевича и Милюкова доводил даже до оплеух: это уже небесная истина. (об аксиоме 60-х годов). * * * Это во 2-й раз в моей жизни: корабль тонет - а пушки стреляют. 1-й раз было в 1896-7-8 году: контроль, чванливо-ненавидяще надутый Т. И. Ф., редакции "своих изданий" (консервативных), не платящие за статьи и кладущие "подписку" на текущий счет, дети и жена и весь "юридический непорядок" около них, в душе - какая-то темная мгла, прорезаемая блёсками гнева: и я, "заворотив пушки", начал пальбу "по своему лагерю" - всех этих скупых (не денежно) душ, всех этих ленивых душ, всех этих бездарных душ. Пальбу вообще по "хроменьким, убогеньким и копящим деньжонку", по вяленьким, холодненьким и равнодушным. ...................................................... Кроме "друга" и ее вечной молитвы (главное), поворот "вправо" много был вызван Н. Р. Щ., Фл. и Цв. - "Эти сами всё отдали". И я с хр-вом нравственно примирился. Нравственное-то расхождение, за которым уже потом я нашел и метафизическое расхождение, и было главное. (за занятиями). * * * М. б., я всю жизнь прóжил "без Руси" ("идейные скитания"), но хочу умереть с Русью и быть погребенным с русскими. Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен. (Прочтяв "Колоколе" об ужасном погребении Шуваловского) - на еврейском кладбище по еврейскому обряду, он всю жизнь считался православным). (2 ноября 1912, в ват...). * * * Линяет, линяет человек. Да и весь мир в вечном полинянии. С каждым кусочком хлеба в нас входит новый кусочек тела: и мы не только едим, но и съедаем самих себя, сами себя перевариваем и "извергаем вон"... Как же нам оставаться "все тем же".
Самые планеты движутся, все уклоняясь от прямой, все отступая от вчерашнего пути. "По планете - и человек".
Клонимся, жмемся... пока - умрем! И вот тогда уже станем "несгибаемы" и "без перемен"... (13 декабря 1912 г.). * * * Да, если семя - грязь, то, конечно, "он запачкал ее". Грязь ли? Семя яблока есть яблоко, семя пшеницы есть пшеница: а семя человека, по-видимому, человек? Так он дал ей человека? Конечно - это ребенок от него. Так почему же говорят - "это грязь", и "он запачкал ее"? Не понимаю. (13 декабря 1912 г.). * * * Цивилизация не на улицах, цивилизация в сердце. Т. е. ее корень. * * * "Услуги" еврейские как гвозди в руки мои, ласковость еврейская как пламя обжигает меня. Ибо, пользуясь этими услугами, погибнет народ мой, ибо, обвеянный этой ласковостью, задохнется и сгниет мой народ. (на письме Г-а об евреях. 28 декабря).
Ибо народ наш неотесан и груб. Жёсток. Все побегут к евреям. И через сто лет "все будет у евреев". * * * К 57 годам я достиг свободы книгопечатания. Свобода печати состоит в том, если книги окупают стоимость своего издания. До "Итал. впечатл." все было в убыток, и издавать значило разоряться. Конечно, я не имел "свободы пера" и "свободы духа" и вообще никакой свободы. Но теперь я свободно показываю кулак. Книжки мои - не знаю, через кого, как - быстро раскупаются сейчас по выходе в нескольких сотнях экземпляров и в течение 2-х лет (срок типографских счетов, по условию) окупают сполна всё. И теперь мне "читателя" не нужно и "мнения" не нужно. Я печатаю чтó хочу - душа моя свободна. (за табаком). * * * Бог мой, Вечность моя: отчего Ты дал столько печали мне? * * * Отчего нумизматика пробуждает столько мыслей? Своей бездумностью. И "думки" летят как птицы, когда глаз рассматривает и вообще около монет "копаешься". Душа тогда свободна, высвобождается. "Механизм занятий" (в нумизматике) отстранил душевную боль (всегда), душа отдыхает, не страдает. И, вылетев из-под боли, которая подавляет самую мысль, душа расправляется в крыльях и летит-летит. Вот отчего я люблю нумизматику. И отдаю ей поэтичнейшие ночные часы. (за нумизматикой). * * * Наш вьюн все около кого-то вьется, что-то вынюхивает и где-то даже подслушивает (удивившее сообщение Вл. Мих. Дорошевича). "Душа нараспашку", тон "под мужичка" или "под мастерового", - грубит, шутит, балагурит, "распахивайтесь, господа". Но под всем этим куда-то втирается и с кем-то ввязывается "в дружбу". А метод ввязываться в дружбу один: вставить комплиментик в якобы иронию и подшучивание. Так что с виду демократ всех ругает, но демократа все приглашают к завтраку. Сытно и побыл в хорошем обществе. Ах, это "хорошее общество" и меня с ума сводит. Дома закута и свои сидят в закуте, но хлопотливый публицист ходит по хорошим паркетам, сидит на шелковой мебели и завтракает с банкиром и банкиршей или с инженером и инженершей. У них шляпы "вó какие", а жена ходит в русском платочке. (замусоренный демократ). * * * Без телесной приятности нет и духовной дружбы. Тело есть начало духа. Корень духа. А дух есть запах тела. * * * У Рцы в желудке - арии из "Фигаро", а в голове - великопостная "Аллилуйя". И эти две музыки сплетают его жизнь.
Единственный, кого я встретил, кто совместил в себе (без мертвого эклектизма) совершенно несовместимые контрасты жития, звуков, рисунков, штрихов, теней; идеалов, "пáмяток", грез. По "амплитуде размаха" маятника это самый обширный человек из мною встреченных в жизни. А не выходит не только на улицу, но даже в палисадник при доме. (на обороте транспаранта). * * * Язычество есть младенчество человечества, а детство в жизни каждого из нас - это есть его естественное язычество. Так что мы все проходим "через древних богов" и знаем их по инстинкту. * * * Собственно нравственность (не в книжно-теоретическом значении, а в житейском и практическом) есть такая вещь, о которой так же не говорят, как о воздухе или кровообращении, "нужны ли они"? Можно ее отрицать, но пока дело не коснулось нас и жизни. Вот, напр., все писатели были недобры к К. Леонтьеву, и не хотели ни писать о нем, ни упоминать: тó как он это чувствовал?! Эту нéдоброту он проклинал, ненавидел, сплетничал о ней ("дурные личные мотивы"), отталкивал ее, звал заменить ее добротою, чтобы "были отзывы о нем". Это - факт, и о нем говорит вся биография Леонтьева, плачут и кричат об этой "недоброте людей" все его письма и ко всем лицам. Как же осуждать людей, еще в ужаснейших страданиях голода, бедности, угнетения личного и народного, когда они тоже зовут доброту и недоброту проклинают. Теоретически можно против этого спорить, и Леонтьев спорил, но это и показывает, до чего он был теоретиком и Дон-Кихотом "эгоистического Я ", а не был вовсе жизненным человеком, со всей суммой реальных отношений. Также он допускал "лукавство": но представим, что из его домашних слуг, которых он так любил и их верностью был счастлив, во-первых, обои бы обманывали его на провизии, на деньгах, а во-вторых (слуги были муж и жена, и брак их устроил Л-в) муж обманывал бы жену, и "великолепно как Алкивиад" имел бы любовниц на стороне? Явно, Л-в бы взбунтовался, проклинал и был несчастен. По этим мотивам "весь Леонтьев", в сущности, есть - "все одни разговоры", ну, согласимся - Великие Разговоры. Но - и только. А "хороший разговор" не стоит пасхального кулича. Жил же Леонтьев и практически желал всего того, что "средний европеец" и "буржуа в пиджаке". (на визитной карточке Родановича). * * * По обстоятельствам климата и истории у нас есть один "гражданский мотив": - Служи.
Не до цветочков.
Голод. Холод. Стужа. Куда же тут республики устраивать? Родится картофель да морковка. Нет, я за самодержавие. Из теплого дворца управлять "окраинами" можно. А на морозе и со своей избой не управишься. И республики затевают только люди "в своем тепле" (декабристы, Герцен, Огарев). (за набивкой табаку). * * * Спрашивал Г. о "Пути" и Морозовой... Удивительная по уму и вкусу женщина. Оказывается, не просто "бросает деньги", а одушевлена и во всем сама принимает участие. Это важнее, чем больницы, приюты, школы. Загаженность литературы, ее оголтело-радикальный характер, ее кабак отрицания и проклятия - это в России такой ужас, не победив который нечего думать о школах, ни даже о лечении больных и кормлении голодных. Душа погибает: чтó же тут тело. И она взялась за душу. Конечно, ее понесли бы на руках, покорми она из своего миллиона разных радикалистов. Она это не сделала. Теперь ее клянут. Но благословят в будущем. Изданные уже теперь "Путем" книги гораздо превосходят содержательностью, интересом, ценностью "Сочинения Соловьева" (вышла деятельность из "Кружка Соловьева"). Между тем книги эти все и не появились бы, не будь издательницы. Так. обр., простое богатство, "нищая вещь перед Богом", в умных руках сотворила как-бы "второго философа и писателя в России, Соловьева". Удивительно.
Нельзя не вспомнить параллельную деятельность тихого, скромного и умного священ. Антонова ("Религиозные философы на Руси").
Там поднимаются Цветков и Андреев.
Со всех сторон поднимаются положительные зори. Уроди нам, Боже, - хлеб мое богатство! * * * Несомненно, однако, что западники лучше славянофилов шьют сапоги. Токарничают. Плотничают. "Сапогов" же никаким Пушкиным нельзя опровергнуть. Сапоги носил сам Александр Сергеевич, и притом любил хорошие. Западник их и сошьет ему. И возьмет, за небольшой и честный процент, имение в залог, и вызволит "из нужды" сего "гуляку праздного", любившего и картишки и все. Как дух - западничество ничто. Оно не имеет содержания. Но нельзя забывать практики, практического ведения дел, всего этого "жидовства" и "американизма" в жизни, которые почти целиком нужно предоставить западникам, ибо они это одни умеют в России. И конституция, и сапог. Не славянофилы же будут основывать "Ссудосберегательную кассу" и первый "Русский банк". А он тоже нужен. (13 декабря). * * * Во мне ужасно есть много гниды, копошащейся около корней волос. Невидимое и отвратительное. Отчасти отсюда и глубина моя (вижу корни вещей, гуманен, не осуждаю, сострадателен). Но как тяжело таким жить. Т. е. что такой. * * * Смысл Христа не заключается ли в Гефсимании и кресте? Т. е. что Он - Собою дал образ человеческого страдания, как бы сказав или указав, или промолчав: - Чадца Мои, - избавить я вас не могу (все-таки не могу! о, как это ужасно): но вот, взглядывая на Меня, вспоминая Меня здесь, вы несколько будете утешаться, облегчаться, вам будет легче - что и Я страдал. Если так: и он пришел утешить в страдании, которого обойти невозможно, победить невозможно, и прежде всего в этом ужасном страдании смерти и ее приближениях... Тогда все объясняется. Тогда Осанна... Но так ли это? Не знаю.
Но во всяком случае понятно тогда умолчание о браке, о плоти, "не нужно обрезания". Когда тяжелый больной в комнате, скажем ли: "Обнажи уд и отодвинь ("обрежь") крайнюю плоть"? В голову не придет. Вкус отвращается.
И все "ветхозаветное прошло" и "настал Новый Завет". Но так ли это? Не знаю. Впервые забрезжило в уме. (7 ноября 1912). * * * Если Он - Утешитель: то как хочу я утешения; и тогда Он - Бог мой. Неужели? Какая то радость. Но еще не смею. Неужели мне не бояться того, чего я с таким смертельным ужасом боюсь; неужели думать - "встретимся! воскреснем! и вот Он - Бог наш! И все - объяснится". Угрюмая душа моя впервые становится на эту точку зрения. О, как она угрюма была, моя душа, - еще с Костромы: - ведь я ни в воскресенье, ни в душу, ни особенно в Него - не верил. - Ужасно странно. Т. е. ужасное было, а странное наступает. Неужели сказать: умрем и ничего. Неужели Ты велишь не бояться смерти? Господи: неужели это Ты. Приходишь в ночи, когда душа так ужасно скорбела. * * * Вовсе не университеты вырастили настоящего русского человека, а добрые безграмотные няни. * * * Церковь есть не только корень русской культуры, - это-то очевидно даже для хрестоматии Галахова, - но она есть и вершина культуры. Об этом догадался Хомяков (и Киреевские), теперь говорят об этом Фл. и Цв. Рцы - тоже. Между тем, чтó такое в хрестоматии Галахова Хомяков, Киреевские, князь Одоевский? Даже не названы. Имена их гораздо меньше, чем Феофана Прокоповича и Мелетия Смотрицкого, и уж куда в сравнении с князем Антиохом Кантемиром и Ломоносовым. "Оттого что не писали стихотворений и сатир". Поистине, точно "Хрестоматию Галахова" сочинял тот пижóн, что выведен в "Бригадире" Фонвизина. И все наше министерство просвещения "от какого-то Вральмана". Как понятен таинственный инстинкт, заставлявший Государей наших сторониться от всего этого гимназического и университетского просвещения, обходить его, не входить, или только редко входить, в гимназии и университеты. Это, действительно, все нигилизм, отрицание и насмешка над Россией.
Как хорошо, что я проспал университет. На лекциях ковырял в носу, а на экзамене отвечал "по шпаргалкам". Черт с ним. Святые имена Буслаева и Тихонравова я чту. Но это не шаблон профессора, а "свое я ". Уважаю Герье и Стороженка, Ф. Е. Корша. Больше и вспомнить некого. Какие-то обшмырганные мундиры. Забавен был "П. Г. Виноградов", ходивший в черном фраке и в цилиндре, точно на бал, где центральной люстрой был он сам. "Потому что его уже приглашали в Оксфорд". Бедная московская барышня, ангажированная иностранцем. * * * Выписал (через Эрмитаж) статуэтку Аписа из Египта. Подлинная. Бронза. Сей есть "телец из золота", коему поклонились евреи при Синае, и которых воздвиг в Вефиле Иеровоам. Одна идея. Одно чувство. Именно израильтянки страстно приносили "золотые украшения" с пальцев и из ушей, чтобы сделали им это изображение. Апис - здоровье. Сила. Огонь (мужеский).
А здоровье "друга" проглядел.
Отчего у меня всегда так глупо? Отчего вся моя жизнь "без разума" и "без закона"? * * * Вся помертвевшая (бессилие, сердце), с оловянными, тусклыми глазами (ужасно!!): - От кого письмо? - От Веры Ивановны (с недоумением). На что-то пишет согласие... - Это я ей писала. Музыка Тане. Ответь, что "хорошо", и поблагодари. Устроила "музыку" (уроки) Тане. Таня с ранцем бежит в классы. Кофе не пила. Торопится. Опоздала. Поворачиваясь ей вслед: - Таня, вот тебе музыка. Слава Богу! Таня спешит и не оглянулась.
Кто-то вас, детки, будет устраивать без матери. Сами ничего не умеете. (7 ноября). * * * Шатается. Из рук моих выпадает. - У Тани печь топится? - Нет. - Отчего дым? - Вечно дым. Дом так устроен, что не топят, а дымно в комнате откуда-то. Совсем падает. Плетется до комнаты. Открыто окно и ветер хлестнул. - Да пойдем назад! Пойдем же, ветер!! Не отвечая, тащит меня к печке. Заслонка закрыта. - Ну, видишь, не топится. Дотащила меня до печи. Потрогала заслонку. Печь потрогала: горяча. Топили утром. И, повернув назад, повалилась на кушетку. Ждем Карпинского: день особенной слабости, полного изнеможения. На ногах не стоит. Глаза потухающие. * * * Таня вернулась из классов. - Веру видела? Вере нездоровится и осталась дома. - Как "видела"? Как же я ее увижу, когда ты знаешь, что она дома. Мне: - Она Веру не видела и пришла без Нади. - Ну чтó же. У Нади позднее кончается, и она придет потом. - Отчего без Нади пришла? Не зашла за ней. Обе бы и пришли вместе, старшая и маленькая. Надя бежит тут, - умывать руки (перед обедом). - Да вот Надя. Она дома. И значит, вместе пришли (Наде:) Вместе ли? - Вместе. Успокоилась. И горит. И нет сил. Душа горит, а тело сохнет. (7 ноября). * * * От Вильборга (портрет Суворина): - Пришлю дополнительную смету. Из Казани (письмо читается): - У Николая... - Какого "Николая"? - Сын ее, т. е. матери моей, но от другого мужа. У Николая есть приемная дочь. И вот плату за учение ее трудно ему вносить, и, может быть, вы поможете? Да я и "Николая" никогда не видел. Матери его не видал. Приемной же дочери невиданного сына никогда не виденной мною женщины уже совсем не видал, и не знаю, и совсем не понимаю сцепления их имен с моим...
Студент - длинное письмо: пишет, что тяжело обременять отца, "а уроки - Вы знаете, что такое уроки" (не знаю). "Прочел в "Уедин.", что у вас 35000: поэтому не дадите ли мне 2 1/2тысячи на окончание курса?"
|