Столовая была маленькая, почти всю ее занимал огромный стол. На стенахвисели гравюры на библейские темы и иллюминованные тексты. - У миссионеров всегда большие столы, - объяснил Уоддингтон. - Им накаждого ребенка полагается прибавка к жалованью, а столы они покупают, когдаженятся, чтобы было где усадить весь выводок. С потолка свисала большая керосиновая лампа, так что Китти могла теперьполучше рассмотреть Уоддингтона. Оттого, что он был лысый, она былоподумала, что он уже немолод, но теперь увидела, что ему, конечно, нет исорока. Лицо под высоким выпуклым лбом было свежее и без морщин,безобразное, как у обезьянки, но не отталкивающее; очень занятное лицо. Носи рот маленькие, как у ребенка, и небольшие ярко-голубые глаза. Похож насмешного старенького мальчика. Он не скупясь подливал себе вина - и к концуобеда был порядком пьян. Но пьянел он безобидно, весело, точно сатир,стащивший бурдюк у вздремнувшего пастуха. Он болтал о Гонконге, где у него было много знакомых, расспрашивал оних. В прошлом году он побывал там на скачках и теперь вспоминал лошадей иих владельцев. - Кстати, а как там Таунсенд? - спросил он вдруг. - Займет он постгубернатора? Китти почувствовала, что краснеет, но муж не смотрел на нее. Онответил: - Очень возможно. - Да, он из таких. - Вы с ним знакомы? - спросил Уолтер. - А как же. Один раз вместе плыли из Англии. Из-за реки послышались удары гонга и треск хлопушек. Там, совсем близкоот них, корчился в страхе город, и смерть, внезапная и безжалостная,металась по извилистым улицам. А Уоддингтон заговорил о Лондоне, о театрах.Он был в курсе всего, что шло на лондонских сценах, рассказал, какиеспектакли видел сам, когда в последний раз приезжал в Англию в отпуск. Онсмеялся, вспоминая шутки низкопробного комика, вздыхал, восторгаясь красотойопереточной дивы. С явным удовольствием похвастался, что на одной из самыхзнаменитых женился его родственник, он однажды завтракал у них, и онаподарила ему свою фотографию - непременно покажет, когда они будут обедать унего в управлении. Уолтер поглядывал на гостя с холодной насмешкой, но гость, очевидно,забавлял его, и он старался проявить интерес к вещам, в которых, как зналаКитти, ничего не смыслил. А Китти, сама не зная почему, снова поддаласьстраху. В доме умершего миссионера, так близко от зараженного города, онисловно были отрезаны от всего мира. Три одиноких человека, чужие друг другу. Обед кончился, она встала. - Вы не обидитесь, если я пожелаю вам спокойной ночи? Я иду спать. - А я откланяюсь, - ответил Уоддингтон. - Доктор, наверно, тоже валитсяс ног. Завтра нам надо выйти пораньше. Он пожал Китти руку. На ногах он держался твердо, а глаза блестели ярчепрежнего. - Я за вами зайду, - сказал он Уолтеру. - Поведу вас знакомиться сгородским головой и с полковником Ю, а потом в монастырь. Да, работы вамздесь хватит.
В ту ночь ее мучили странные сны. Словно ее несли в паланкине, ичувствовалось, как его покачивает, потому что носильщики шли размашистым,неровным шагом. Они входили в города, большие и сумрачные, и к ним сбегалисьтолпы любопытных. Улицы были узкие, кривые, а в открытых лавках, полныхэкзотических товаров, с их появлением прекращалась торговля - и продавцы, ипокупатели замирали на месте. Потом они приблизились к мемориальным воротам,и причудливые их очертания внезапно ожили, стали похожи на машущие рукииндусского бога, а сверху раздавались отзвуки язвительного смеха. Но тутпоявился Чарли Таунсенд, обнял ее, поднял с сиденья и сказал, что все этобыло ошибкой, он совсем не хотел обойтись с ней так дурно, ведь он ее любити не может без нее жить. Она чувствовала на губах его поцелуи и, плача отсчастья, спрашивала, почему же он поступил так жестоко, но, спрашивая, ужезнала, что это не имеет значения. А потом раздался хриплый возглас, ихразлучили, и между ними торопливо и молча прошли кули в синих лохмотьях -они несли гроб. Она проснулась от страха. Их дом стоял на склоне крутого холма, из окна ей была видна узкая рекаглубоко внизу, а за рекой - город. Только что рассвело, от реки поднималсябелый туман, окутавший джонки, причаленные тесно одна к другой, как горошиныв стручке. Сотни джонок, беззвучных и загадочных в призрачном свете, словнообитатели их во власти колдовских чар, словно не просто сон, а нектостранный и грозный обрек их на эту неподвижность и безмолвие. Утро разгоралось, и солнце коснулось тумана, так что он засветилсябелым, как призрак снега на угасающей звезде. На реке уже было светло, сталивидны несчетные джонки и густой лес их мачт, но выше, впереди, поднималасьнепроницаемая светящаяся стена. И вдруг из этого белого облака выступилавысокая, массивная, мрачная крепость. Казалось, ее не просто открыло взорувсепроникающее солнце - скорее, она возникла из пустоты, по мановениюволшебной палочки. Она повисла над рекой, как твердыня жестокого владыкиварварского племени. Но волшебник, строивший ее, работал быстро, и вот уже содной стороны ее увенчала зубчатая стена; а еще через минуту из туманапроглянуло, все в пятнах солнечных бликов, скопище зеленых и желтых крыш.Они казались громадными, не складывались в общий рисунок. Если иобразовывали узор, то неуловимый для глаза, капризный и замысловатый, ноневообразимо прекрасный. То была уже не крепость и не храм, но волшебныечертоги некоего владыки богов, недоступные для смертных. Таким воздушным,сказочным, невещественным не могло быть творение рук человеческих; егопородила мечта, сновиденье. По лицу Китти бежали слезы, а она все смотрела не отрываясь, прижав кгруди руки, приоткрыв рот, едва дыша. Никогда еще она не испытывала такойдушевной легкости, ей казалось, что тело ее, как сброшенная оболочка, лежиту ее ног, а сама она обратилась в чистейший дух. Перед ней была Красота, иКитти впивала ее, как верующий вкушает облатку, которая есть тело Христово.
Уолтер уходил рано утром, позавтракать забегал только на полчаса, апотом возвращался уже вечером, к обеду, так что Китти много бывала одна.Несколько дней она вообще не выходила из дому. Было очень жарко, большуючасть дня она проводила в шезлонге у открытого окна, пытаясь читать. Резкийдневной свет лишил волшебный дворец всякой таинственности, теперь это былпросто храм, построенный на городской стене, кричаще яркий и облупленный, нооттого, что однажды она увидела его в таком неземном сиянии, он уже никогдане казался ей совсем обыденным; и нередко на заре или в сумерках, а порой иночью ей удавалось снова уловить отблеск той красоты. То, что она приняла занеприступную крепость, было всего лишь городской стеной, и эта стена,массивная и темная, снова и снова притягивала ее взгляд. Там, за ее зубцами,лежал город, сжавшись от страха перед смертоносной эпидемией. Кое-что об ужасах, творившихся там, она знала - не от Уолтера, тототвечал на ее расспросы (сам он редко с ней заговаривал) с небрежнойусмешкой, от которой ее бросало в дрожь, а от Уоддингтона и от своейслужанки. Каждый день умирало около ста человек, почти никто из заболевшихне выздоравливал; изображения богов вынесли из покинутых храмов и поставилина улицах; им приносили жертвы, но болезнь не внимала молитвам. Люди умиралитак быстро, что их едва успевали хоронить. В некоторых домах вымирали целыесемьи, и некому было совершать погребальные обряды. Начальник гарнизона былчеловек решительный и властный, и только благодаря ему город уберегся отграбежей и пожаров. Он заставлял солдат хоронить тех, у кого не осталосьродственников, и своими руками застрелил офицера, не решавшегося войти взараженный дом. Китти бывало так страшно, что сердце заходилось и ее трясло как влихорадке. Пусть кто угодно уверяет, что риск невелик, если соблюдатьосторожность, - она была в панике. В голове у нее рождались безумные планыбегства. Чтобы вырваться отсюда, она была готова бросить все и одна, в чембыла, добираться до какого-нибудь безопасного места. Подумывала о том, чтобыотдаться на милость Уоддингтону, все ему рассказать и умолять помочь ейвернуться в Гонконг. Или броситься в ноги мужу, сказать, как ей страшно, -хоть он теперь ненавидит ее, он же все-таки человек, он должен над нейсжалиться. Но нет, и думать нечего. Если даже она вырвется отсюда, куда ей себядевать? Не ехать же к матери - та не скроет, что, выдав ее замуж, считаетсебя свободной от дальнейших обязательств; да ей и не хочется ехать кматери. Ей хочется только к Чарли, а ему она не нужна. Ей известно, что онскажет, если она вдруг перед ним появится. Она не забыла его угрюмое лицо ихолодный расчет за обворожительной улыбкой. Нелегко ему будет найти для нееприемлемые слова. Она стискивала руки. Чего бы она не сделала, чтобы унизитьего так, как он ее унизил! Порой ее охватывала дикая ярость, она жалела, чтоне помешала Уолтеру подать на развод - ну и погибла бы, зато и Чарли быпогубила. Вспоминая некоторые его фразы, она от стыда краснела до корнейволос.
В первый же раз, как они с Уоддингтоном остались одни, она навеларазговор на Чарли. Уоддингтон упоминал о нем в вечер их приезда. Онапритворилась, будто он просто знакомый ее мужа. - Я о нем невысокого мнения, - сказал Уоддингтон, - мне он всегдаказался ужасно скучным. - На вас, наверно, трудно угодить, - возразила она тем светскимшутливым тоном, который так легко ей давался. - Он ведь, кажется, самыйпопулярный человек в Гонконге. - Знаю. Это его козырь. Он возвел популярность в искусство. Умеет комуугодно внушить, что он для него самый нужный человек. Всегда готов оказатьуслугу, если ему это ничего не стоит, и, даже если не сделает того, о чем выего просили, умудряется создать впечатление, что ваша просьба вообщеневыполнима. - А ведь это привлекательная черта. - По-моему, обаяние как таковое в конце концов приедается. Хочется дляразнообразия обратиться к человеку пусть не столь обходительному, но болееискреннему. Чарли Таунсенда я знаю уже много лет и несколько раз видел егобез маски - понимаете, я для него никто, какой-то таможенный чиновник, примне нечего стесняться, - и я уверен, что ему наплевать на всех, кроме самогосебя. Китти сидела в непринужденной позе в своем кресле, смотрела на негоулыбающимися глазами и вертела на пальце обручальное кольцо, а Уоддингтонпродолжал: - Разумеется, он далеко пойдет. Знает все ходы и выходы. Не сомневаюсь,что мне еще доведется величать его "ваше превосходительство" и вставать,когда он входит в комнату. - Все считают, что это заслуженный успех, что у него выдающиесяспособности. - Способности? Какая чушь! Он очень недалекий человек. Впечатлениетакое, что со своей работой он справляется блестяще, шутя и играя. Ничегоподобного. Он трудяга, старателен, как счетовод-евразиец. - Почему же его считают таким талантливым? - Дураков на свете много, и, когда человек, занимающий довольно-такивысокий пост, не задается, хлопает их по плечу и клянется, что сделает дляних все на свете, им недолго и наделить его всеми талантами. Ну и потом,конечно, жена. Вот это действительно умница. Голова у нее работает, к еесовету всегда стоит прислушаться. Пока у Чарли Таунсенда есть такая опора вжизни, он может не бояться, что сядет в лужу, а чтобы продвинуться направительственной службе, это главное. Способные люди там не нужны: успособных появляются идеи, а это чревато лишними хлопотами. Там нужны людиобаятельные, тактичные, за которых не страшно, что они попадут впросак. Ода, Чарли Таунсенду обеспечено будущее. - Интересно, почему вы его не любите? - Кто сказал, что я его не люблю? - Но его жена вам нравится больше? - улыбнулась Китти. - Я человек старого закала, люблю, когда женщина хорошо воспитана. - Если бы вдобавок она хорошо одевалась. - А она разве плохо одевается? Я не заметил. - Я слышала, они отличная пара, - сказала Китти, наблюдая за ним сквозьресницы. - Он к ней очень привязан. Тут нужно отдать ему должное. Пожалуй, этосамое ценное, что в нем есть. - Маловато для похвального отзыва. - Бывают у него интрижки на стороне, но это несерьезно. У него хватаетума не доводить их до такого этапа, когда это уже грозит ему неудобствами. Икак мужчина он, конечно, не способен на сильные чувства, он толькотщеславен. Любит, чтобы им восхищались. Сейчас-то он немного раздобрел,слишком себя ублажает, а когда только приехал в колонию, был очень красив.Жена подтрунивает над его победами, я сам слышал. - Она не принимает его интрижки близко к сердцу? - О нет, она знает, что слишком далеко он не зайдет. Она говорит, чтоохотно дружила бы с теми бедняжками, которые пленяются Чарли, но очень ужони все неинтересные. По ее словам, для нее не Бог весть как лестно, что еемужем увлекаются сплошь посредственности.
Когда Уоддингтон ушел, Китти обдумала все, что он так неосторожновыболтал. Слушать это было не очень приятно, ей пришлось сделать над собойусилие, чтобы не показать, как близко это ее касается. Горько было думать,что все сказанное им - чистая правда. Она знала, что Чарли недалек итщеславен, что он жаден до лести, она вспомнила, как самодовольно онрассказывал всякие случаи, долженствующие доказать, какой он умный и ловкий.Он гордится своей низкопробной хитростью. Какое же она ничтожество, еслимогла полюбить человека за... за то, что у него красивые глаза и хорошаяфигура! Ей хотелось ощутить к нему презрение, потому что пока она его тольконенавидела, она еще была слишком близка к любви и знала это. То, как Чарли сней обошелся, должно было открыть ей глаза. Уолтер - тот всегда отзывался онем презрительно. Ах, если б можно было выбросить его из головы! Значит,жена над ним подтрунивала, видя, что она, Китти, им увлечена? Дороти радабыла бы с ней подружиться, но сочла ее слишком неинтересной? Китти невольноулыбнулась: как вознегодовала бы ее мать, узнав, что ее дочь считаютпосредственностью! А ночью он опять ей снился. Она чувствовала его руки, крепко обнявшиеее, страстность его поцелуев. Что из того, что он немного раздобрел? Оналасково смеялась над его огорчениями, любила еще сильнее за его ребяческоетщеславие, рвалась пожалеть и утешить. Когда она проснулась, лицо ее быломокро от слез. Она сама не знала, почему плакать во сне показалось ей такой трагедией.
С Уоддингтоном она виделась каждый день - покончив с работой, он всегдаподнимался к их дому, и за какую-нибудь неделю они сблизились так, как придругих обстоятельствах не сблизились бы и за год. Однажды, когда Киттисказала, что не знает, что бы она без него делала, он ответил смеясь: - Понимаете, только мы с вами и ходим спокойно и мирно по твердойземле. Монахини витают в раю, а ваш муж бродит во мраке. Она отделалась легким смешком, однако задумалась над его словами. Онауже не раз замечала, что его веселые голубые глазки вглядываются в нее -дружелюбно, но очень уж внимательно. Она уже поняла, что он прозорлив, и ейказалось, что к ее отношениям с Уолтером он проявляет нездоровоелюбопытство. Морочить его было забавно. Он ей нравился, она знала, что и онотносится к ней дружески. Он не блистал особенным остроумием, но умелвыразить свою мысль язвительно и ехидно, так что слушать его было не скучно;а порой, когда его обезьянья рожица под лысиной кривилась веселой гримасой,слова его звучали просто уморительно. Он много лет провел на разныхаванпостах империи, где часто бывал единственным европейцем, и никакиепосторонние воздействия не влияли на свободное развитие его характера.Откровенность его была неотразима. Жизнь он словно бы не принимал всерьез,гонконгскую колонию высмеивал едко, но смеялся и над китайскими чиновникамив Мэй-дань-фу, и над холерой, опустошавшей город. Всякий рассказ окакой-нибудь трагедии или о подвиге в его устах звучал иронично. За двадцатьлет, прожитых в Китае, у него накопилось множество анекдотов, из которыхможно было заключить, что земной шар - весьма неуютное, фантастическое исмехотворное местожительство. Он отрицал, что разбирается в китаистике (уверял, что все синологи -сумасшедшие), однако говорил по-китайски вполне свободно. Читал мало, то,что знал, почерпнул из разговоров. Но часто пересказывал Китти страницы изкитайских романов или книг по истории Китая, и, хотя рассказы егосопровождались обычными для него шуточками, он вкладывал в них сочувствие идаже нежность. Ей казалось, что он, может быть, бессознательно, прониксяпредставлением китайцев, будто европейцы - варвары, а их жизнь - сплошноебезумие; только в Китае жизнь устроена так, что разумный человек можетусмотреть в ней что-то реальное. Тут было о чем подумать: до сих пор Киттислышала только, что китайцы - народ вырождающийся, грязный, отвратительный.И вот - словно приподнялся на минуту уголок занавеса, и ей открылся мир,полный красок и значения, какой и во сне не снился. А Уоддингтон все болтал, смеялся и пил. - Вам не кажется, что вы слишком много пьете? - спросила Китти безобиняков. - Это моя лучшая услада в жизни, - ответил он. - И от холерыпредохраняет. Уходил он от нее обычно пьяный. Во хмелю бывал весел, но не противен. Как-то вечером Уолтер, вернувшись домой раньше обычного, предложил емуостаться у них пообедать. И тут произошел странный случай. Они съели суп,рыбу, а потом были цыплята, и бой подал Китти салат из свежей зелени. - Боже правый, вы что, хотите это есть? - вскричал Уоддингтон, увидев,что Китти накладывает себе салат. - Да, мы его каждый вечер едим. - Моя жена его любит, - добавил Уолтер. Салат поднесли Уоддингтону, но тот покачал головой. - Благодарю, я пока еще не собираюсь кончать жизнь самоубийством. Уолтер с угрюмой улыбкой последовал примеру Китти. Уоддингтон большеничего не сказал, сразу помрачнел и вскоре после обеда откланялся. А они и правда ели салат каждый вечер. На третий день после их приездаповар, фаталист, как все китайцы, приготовил его, и Китти, не подумав, взяласебе порцию. Уолтер быстро подался вперед. "Не ешь салат. Зря бой его подал". "Почему?" - спросила Китти, глядя ему прямо в лицо. "Это вообще опасно, а сейчас просто безумие. Ты убьешь себя". "А мне казалось, что так и было задумано", - сказала Китти. Она преспокойно стала есть. Какая-то бесшабашная удаль овладела ею. Онас насмешкой поглядела на Уолтера. Он как будто побледнел, но, когда емуподали салат, тоже не отказался. Повар, убедившись, что блюдо понравилось,стал готовить его день за днем, и день за днем, с риском для жизни, они егоели. У Китти, панически боявшейся заразы, было такое чувство, словно она нетолько мстит Уолтеру, но и глумится над собственными страхами.
На следующий день Уоддингтон явился не поздно, посидел немного, а потомпредложил Китти пойти погулять. Она с самого приезда не выходила за пределыучастка и с радостью согласилась. - Мест для прогулок здесь, правда, мало, - сказал он, - но мы с вамиподнимемся на вершину холма. - Да-да, туда, где ворота. Я часто смотрю на них с веранды. Один из боев отворил тяжелую калитку, и они вышли на пыльную улочку. Непрошли они и нескольких шагов, как Китти вцепилась Уоддингтону в рукав ивскрикнула: - Ой, гляньте! - В чем дело? У стены, окружавшей участок, лежал на спине человек, ноги его быливытянуты, руки закинуты за голову; судя по спутанной шевелюре и синимлохмотьям, это был нищий-китаец. - Лежит как мертвый, - прошептала Китти. - Он и есть мертвый. Пошли, вы лучше не смотрите в ту сторону. Когда мывернемся, я распоряжусь, чтобы его убрали. Но Китти так дрожала, что не могла сдвинуться с места. - Я еще никогда не видела мертвеца. - Значит, пора привыкать. В этом веселеньком местечке вы ещенаглядитесь на них вволю. Он взял ее руку и продел себе под локоть. Несколько минут они шлимолча. - Он умер от холеры? - Скорее всего. Они поднялись в гору к самым воротам. Ворота, покрытые замысловатойрезьбой, высились над окружающей местностью как ориентир и ироническийсимвол. Они сели у подножия одного из столбов, лицом к широкой равнине.Склон густо усеяли зеленые холмики могил, расположенные не рядами, а какпопало, так что казалось, мертвецам под землей неудобно и тесно. Узкаядорога вилась среди рисовых полей, исчезала вдали. Мимо них проехалмаленький мальчик, усевшись на шее у буйвола, три крестьянина в широкополыхсоломенных шляпах протрусили, сгибаясь под тяжестью огромных тюков. Последневной жары лицо здесь приятно ласкал ветерок, и необозримый простор вливалв измученное сердце покой и грусть. Но Китти не могла забыть про мертвогонищего. - Как вы можете болтать, смеяться и пить виски, когда вокруг вас всевремя умирают люди? - спросила она неожиданно. Уоддингтон не ответил. Он повернулся, поглядел на нее и, положив рукуей на плечо, сказал очень серьезно: - А знаете, здесь не место для белой женщины. Она искоса взглянула на него из-под длинных ресниц, и на губах у неемелькнула тень улыбки. - Я бы сказала, что в таких условиях место жены - рядом с мужем. - Когда я получил телеграмму, что Фейн едет с женой, я удивился. Апотом подумал, что вы, может быть, работали медицинской сестрой и это длявас обычное дело. Я ожидал, что вы окажетесь одной из тех мегер, что тиранятвас, стоит только угодить в больницу. Я просто глазам не поверил, когдавошел в ваш дом и вижу - вы там сидите и отдыхаете, такая хрупкая, бледная,усталая. - Вряд ли я могла выглядеть здоровой и бодрой после девяти дней вдороге. - У вас и сейчас вид хрупкий, бледный, усталый и, уж не посетуйте наменя, бесконечно несчастный. Китти вспыхнула, но заставила себя рассмеяться. - Мне очень жаль, что выражение моего лица вам не нравится. А вид уменя может быть несчастный только потому, что мне с двенадцати лет внушали,что у меня слишком длинный нос. Но лелеять тайное горе - это оченьвыигрышная поза, вы представить себе не можете, сколько очаровательныхмолодых людей пытались меня утешить. Ярко-голубые глаза Уоддингтона были обращены на нее, и она поняла, чтоон не поверил ни единому ее слову. Ну и пусть, лишь бы делал вид, что верит. - Я знал, что вы замужем не так уж давно, и решил, что вы с мужембезумно влюблены друг в друга. Что он звал вас с собой - в это я не могповерить, но, может быть, вы сами наотрез отказались отпустить его без себя. - Это очень правдоподобная версия, - уронила она. - Да, но неправильная. Она ждала продолжения, опасаясь того, что еще он может сказать - в егопрозорливости она уже убедилась, знала, что высказывать свои мнения он нестесняется, - но сильно было и желание, чтобы он говорил о ней. - Я не допускаю и мысли, что вы любите мужа. По-моему, он вамантипатичен. Очень возможно, что вы его ненавидите. В чем я уверен, так этов том, что вы его боитесь. Она отвернулась. Не собирается она показать Уоддингтону, что его словамогут больно задеть ее. - Сдается мне, что мой муж вам не очень нравится, - съязвила она. - Я его уважаю. Он умен и с характером, а это, поверьте, весьманеобычное сочетание. Чем он здесь занят, вы, вероятно, не знаете, ведь он,как я подозреваю, не склонен посвящать вас в свои дела. Если возможно, чтобыодин человек положил конец этой злосчастной эпидемии, он это сделает. Онлечит больных, наводит в городе чистоту, пытается обеззараживать питьевуюводу. По двадцать раз в день рискует жизнью. Полковника Ю он так прибрал крукам, что тот предоставил ему солдат в полное распоряжение. Он дажегородского голову взбодрил, и старик пытается кое-что предпринимать. Амонахини в нем души не чают, для них он герой. - А для вас нет? - Строго говоря, ведь это не его работа. Он бактериолог. Никто незаставлял его сюда ехать. И не кажется мне, что им движет сострадание ковсем этим умирающим китайцам. Уотсон был не такой. Тот любил людей. Хоть они был миссионером, для него и христиане, и буддисты, и конфуцианцы былипросто люди. Ваш муж не потому здесь находится, что его беспокоит, как этосто тысяч китайцев умрут от холеры, и не потому, что хотел послужить науке.Почему он здесь? - Вы его спросите. - Мне интересно видеть вас вместе. Иногда я гадаю, как вы ведете себянаедине. При мне вы играете комедию, и очень плохо играете, черт подери.Если это лучшее, на что вы способны, ни вам, ни ему и тридцати шиллингов внеделю не положат в гастрольной поездке. - Не пойму, о чем вы, - улыбнулась Китти, хотя уже знала, что еепоказная фривольность его не обманывает. - Вы красивая женщина. Странно, что муж никогда на вас не смотрит.Когда он к вам обращается, у него и голос становится чужой. - Вы думаете, он меня не любит? - спросила она тихо и хрипло, вдруготбросив легкомысленный тон. - Не знаю. То ли вы ему так противны, что он не может к вам подойти безсодрогания, то ли он сохнет от любви, которую по каким-то причинам считаетнужным скрывать. Я уж спрашивал себя, не в порядке ли самоубийства вы обасюда приехали. Китти еще во время эпизода с салатом заметила, как удивился Уоддингтони как испытующе потом оглядел их. - По-моему, вы придаете слишком большое значение нескольким листикамлатука, - пошутила она и тут же встала. - Пошли домой? Вы навернякасоскучились по стаканчику виски с содовой. - Вы-то, во всяком случае, не героиня. Вы напуганы до смерти. Выуверены, что не хотите отсюда уехать? - А вам какое дело? - Я бы вам помог. - Неужели выражение тайного горя, написанное на моем лице, и васпокорило? Взгляните на мой профиль, нос-то длинноват. Он задумчиво поглядел на нее, и в его ярких глазах светилась лукаваянасмешка, но рядом с ней, как тень, как отражение дерева в реке, у которойоно растет, была удивительная доброта. У Китти даже слезы на глазанавернулись. - Вы не можете уехать? - Не могу. Они прошли под раскрашенными воротами и спустились с холма. Подходя кдому, опять увидели труп нищего. Уоддингтон взял ее под руку, но онавысвободилась. Остановилась. - Ужасно, правда? - Что именно? Смерть? - Да, все остальное кажется таким мелким, пошлым. Он и на человека непохож. Смотришь на него, и не верится, что когда-то был живой. А ведь еще нетак давно он мальчонкой носился по холмам, запуская змея. Она едва удержалась, чтобы не разрыдаться.
Несколько дней спустя Уоддингтон, сидя у Китти и потягивая из большогостакана виски с содовой, завел речь о монастыре. - Тамошняя аббатиса - весьма примечательная женщина, - сказал он. -Сестры мне рассказывали, что она принадлежит к одному из знатнейших семействФранции, но к какому - не говорят. Она, видите ли, не хочет, чтобы это сталоизвестно. - Что же вы ее не спросите, если это вас интересует? - улыбнуласьКитти. - Знали бы вы ее, вы бы поняли, что ей просто невозможно задаватьнескромные вопросы. - Уж наверно, она примечательная, если даже вас держит в страхе Божием. - У меня к вам от нее поручение. Она просила вам передать, что хотя вы,вполне возможно, и не отважитесь сунуться в самый очаг эпидемии, но, если выне против, ей доставило бы большое удовольствие показать вам монастырь. - Очень любезно с ее стороны. Я и понятия не имела, что она знает омоем существовании. - Я говорил ей о вас. Я туда заглядываю раза два в неделю узнать, нетребуется ли моя помощь. Ну и муж ваш, вероятно, рассказывал им о вас. Выдолжны быть готовы к тому, что они вами безмерно восхищаются. - Вы католик? Его лукавые глазки блеснули, забавная рожица сморщилась от смеха. - Ну что вы ухмыляетесь? - "Из Назарета может ли быть что доброе?" {Евангелие от Иоанна, 1:46.}Нет, я не католик. Я причисляю себя к англиканской церкви. Это, пожалуй,самая безобидная формула, когда хочешь сказать, что, в сущности, ни во чтоне веруешь. Десять лет назад, когда аббатиса сюда приехала, она привезла ссобой семерых монахинь, сейчас из них осталось в живых только три.Понимаете, Мэй-дань-фу даже в лучшие времена не курорт. Они живут в самомцентре города, в самом бедном квартале, тяжело работают и никогда неотдыхают. - Значит, их теперь только три, не считая аббатисы? - О нет, кое-кто прибавился. Сейчас их там шесть. Одна умерла от холерыв самом начале эпидемии, тогда на ее место приехали из Кантона еще две. Китти поежилась. - Вам холодно? - Нет, просто кто-то прошел по моей могиле. - Когда они уезжают из Франции, то уезжают навсегда. Это протестантскиемиссионеры время от времени на год отбывают в отпуск. Я всегда думаю, чтоэто и есть самое трудное. Мы, англичане, не так крепко привязаны к земле, мыв любом уголке земного шара чувствуем себя как дома, а французов связывают сродиной прямо-таки физические узы. Вдали от родины они не могут жить полнойжизнью. Это, мне кажется, самая серьезная из жертв, на которые идут этиженщины. Будь я католиком, это, наверно, казалось бы мне в порядке вещей. Китти бросила на него критический взгляд. Волнение, с каким он говорил,было ей не совсем понятно: может быть, это поза, а может, виной выпитоевиски? Он тут же разгадал ее мысль и улыбнулся. - Побывайте там, убедитесь сами. Это не так рискованно, как есть сырыепомидоры. - Раз вы не боитесь, мне тоже нечего бояться. - Я думаю, вам будет интересно. Увидите кусочек Франции.
Через реку они переправились в сампане. На пристани Китти ждалпаланкин, в котором ее и внесли в гору, к "водяным" воротам. Через этиворота кули ходили к реке за водой, и теперь они сновали вверх и вниз согромными ведрами на коромыслах, расплескивая воду на дорогу, мокрую, какпосле сильного дождя. Носильщики паланкина резкими криками сгоняли их наобочины. - В городе вся жизнь приостановилась, - сказал Уоддингтон, шагая рядомс паланкином. - В обычное время тут не протолкаться, столько кули бегают сгрузами к реке и обратно. Улица, в которую они вступили, была узкая, кривая, и Китти сразуперестала соображать, в какую сторону она ведет. Многие лавки стоялизакрытые. По пути от парохода она привыкла к неряшливому виду китайскихулиц, но здесь за много недель скопились целые горы отбросов и мусора, ипахло так невыносимо, что она зажала нос платком. Проезжая через китайскиегорода, она стеснялась любопытства зевак, теперь же заметила, что ееудостаивают только равнодушными взглядами. Редкие прохожие спешили по своимделам, глядя прямо перед собой, запуганные, апатичные. Временами изкакого-нибудь дома доносились удары гонга и пронзительные жалобы каких-тоневедомых музыкальных инструментов. За этими закрытыми дверями лежалпокойник. - Приехали, - сказал наконец Уоддингтон. Паланкин опустили перед узкой, осененной крестом дверью в длинной белойстене, и Китти сошла на землю. Уоддингтон позвонил. - Только не ждите ничего грандиозного. Бедность у них тут вопиющая. Дверь отворила молоденькая китаянка и, выслушав Уоддингтона, провела ихв небольшую комнату, выходившую в коридор. В комнате стоял длинный стол подклетчатой клеенкой, а по стенам жесткие стулья. В одном конце возвышаласьгипсовая статуя Богородицы. Через минуту вошла монахиня, толстушка спростецким лицом, румяными щечками и веселыми глазами. Уоддингтон, знакомя сней Китти, назвал ее сестрой Сен-Жозеф. - C'est la dame du docteur? {Это жена нашего доктора? (франц.).} -спросила она, широко улыбаясь, и добавила, что настоятельница сейчас к нимвыйдет. Сестра Сен-Жозеф не говорила по-английски, а Китти лишь кое-какизъяснялась по-французски; зато Уоддингтон бегло, хоть и с ошибками, болтали шутил без умолку, и добродушная монахиня так и заходилась от смеха. Этасмешливость удивила Китти: ей представлялось, что монахини неизменноторжественны и серьезны, и детская веселость сестры Сен-Жозеф растрогала ее.
