Дверь отворилась - Китти почудилось, что произошло это само собой, безпостороннего вмешательства, - и вошла настоятельница. Секунду она стояла напороге, и снисходительная улыбка тронула ее губы, когда она взглянула насмеющуюся монахиню и сморщенную плутоватую физиономию Уоддингтона. Потом онас протянутой рукой подошла к Китти. - Миссис Фейн? - Она чуть заметно поклонилась. По-английски онаговорила правильно, но с сильным акцентом. - Это для меня большоеудовольствие - познакомиться с женой нашего доброго, храброго доктора. Китти чувствовала на себе ее оценивающий взгляд, долгий и откровенный,до того откровенный, что не казался невежливым. Словно эта женщина считаласвоим долгом о каждом составить себе собственное мнение и у нее даже мыслине возникало о необходимости притворяться. Степенно и учтиво она предложилагостям садиться и села сама. Сестра Сен-Жозеф, все еще улыбающаяся, ноприсмиревшая, осталась стоять чуть позади настоятельницы. - Я знаю, вы, англичане, любите чай, сейчас его подадут. Но должнаизвиниться, это будет чай по-китайски. Мистер Уоддингтон, я знаю, предпочелбы виски, но этим я, к сожалению, не могу его угостить. - Полноте, ma mere, вы говорите так, как будто я завзятый алкоголик. - Хорошо бы вы могли сказать, что вообще не пьете, мистер Уоддингтон. - Во всяком случае, я могу сказать, что пью умеренно. Она засмеялась и перевела его непочтительное замечание на французскийдля сестры Сен-Жозеф, а на него поглядела с нескрываемой лаской. - К мистеру Уоддингтону мы не должны быть слишком строги. Он столькораз выручал нас, когда мы оказывались совсем без денег и не знали, какнакормить наших сирот. Молоденькая китаянка, та, что открыла им дверь, вошла с подносом, накотором стояли китайские чашки, чайник и тарелка с бисквитным печеньем подназванием "Мадлен". - Попробуйте "Мадлен", - сказала настоятельница, - сестра Сен-Жозефиспекла их сегодня специально для вас. Они заговорили о всякой всячине. Настоятельница спросила у Китти, давноли она в Китае, очень ли утомила ее дорога из Гонконга. Спросила, бывала лиона во Франции и как переносит гонконгский климат. Разговор шел дружеский,но самый обыденный, однако окружающая обстановка придавала ему особеннуюостроту. В комнате было тихо, не верилось, что находишься в гуще большогогорода. Здесь царил покой. А за стенами свирепствовала эпидемия, и горожан,со страху потерявших голову, удерживала от эксцессов только сильная волячеловека, который и сам был наполовину бандит. Лазарет в монастырской оградебыл полон больных и умирающих солдат, в сиротском приюте, которым ведалимонахини, четвертая часть детей погибла. Китти, как-то невольно притихнув, поглядывала на знатную даму, что таклюбезно занимала ее разговором. Она была в белом, белизну ее одеяния нарушалтолько красный крест на груди. Среднего возраста, лет сорок - пятьдесят,точнее сказать трудно, бледное лицо почти без морщин, а впечатление, что онауже не молода, создавала главным образом ее величавая осанка, увереннаяманера и худоба ее сильных красивых рук. Лицо удлиненное, с большим ртом икрупными ровными зубами, нос изящный, хотя и не маленький; но напряженное,трагическое выражение придают всему лицу глаза под тонкими черными бровями.Глаза очень большие, черные, не то чтобы холодные - спокойно-внимательные,гипнотизирующие. При виде ее сразу думалось, как хороша она была вмолодости, но потом становилось понятно, что она из тех женщин, чья красотас годами проступает все явственнее. Голос у нее был низкий, звучный, хорошопоставленный, и говорила она медленно как по-английски, так и по-французски.Но самым поразительным в ней была властность, смягченная милосердием;чувствовалось, что она привыкла повелевать и послушание принимает какдолжное, но со смирением. Она как бы сознательно опиралась на авторитетцеркви. И все же Китти догадывалась, что к человеческим слабостям она можетотнестись по-человечески терпимо, а судя по улыбке, с какой настоятельницаслушала неуемную болтовню Уоддинггона, можно было с уверенностью сказать,что она не лишена живого чувства юмора. Однако было еще в ней и нечто такое, что Китти чувствовала, но не могланазвать. Нечто такое, что, несмотря на ее сердечный тон, держало собеседникана расстоянии.
- Monsieur ne mange rien {Мсье ничего не ест (франц.).}, - сказаласестра Сен-Жозеф. - У мсье вкус испорчен маньчжурской кухней, - отозваласьнастоятельница. Сестра Сен-Жозеф перестала улыбаться и чопорно поджала губы. Уоддингтонозорно блеснул глазами и потянулся за печеньем. Китти не поняла этого обменарепликами. - Чтобы доказать, как вы несправедливы, ma mere, я авансом загублюпревосходный обед, который меня ожидает. - Если миссис Фейн хочет осмотреть монастырь, я буду рада все ейпоказать. - Настоятельница обратилась к Китти с виноватой улыбкой: - Жаль,что вы увидите его сейчас, когда у нас такой беспорядок. Работы так много, асестер не хватает. Полковник Ю пожелал, чтобы наш лазарет мы предоставилибольным солдатам; так что лазарет для наших сирот пришлось перевести втрапезную. В дверях она пропустила Китти вперед, и они, в сопровождении сестрыСен-Жозеф и Уоддингтона, пустились в путь по прохладным белым коридорам.Сначала они зашли в большую голую комнату, где группа девочек-китаянокприлежно занималась вышиванием. При виде гостей девочки встали, инастоятельница показала Китти образцы их рукоделия. - Мы продолжаем эти занятия, несмотря на эпидемию, - так у них остаетсяменьше времени думать об опасности. В другой комнате девочки помладше учились простому шитью - подрубали,сметывали; в третьей помещались самые младшие: дети от двух до четырех лет.Они шумно возились на полу, а завидев настоятельницу, сбежались к ней,черноглазые, черноволосые, хватали ее за руки, зарывались лицом в ее широкиеюбки. Чудесная улыбка озарила ее лицо, она гладила их по голове, произносилакакие-то слова, в которых Китти, и не зная китайского, уловила нежную ласку.Китти брезгливо передернулась - в этих детишках, одинаково одетых,желтокожих, чахлых, с приплюснутыми носами, не было ничего человеческого.Они вызывали отвращение. А настоятельница стояла среди них как воплощенноеМилосердие. Заметив, что она собралась уходить, малыши вцепились в нее и неотпускали, так что ей пришлось, все так же улыбаясь и приговаривая,высвободиться силой. Эти-то крохи, во всяком случае, не видели в знатнойдаме ничего устрашающего. - Вам, вероятно, известно, - сказала настоятельница, когда они опятьочутились в коридоре, - что эти дети сироты только в том смысле, чтородители от них отказались. Мы даем им несколько медяков за каждого ребенка,которого они сюда приводят, иначе они бы и трудиться не стали, а простоприканчивали бы их. Она обратилась к сестре: - Сегодня новенькие есть? - Четверо. - Сейчас, с этой холерой, они больше, чем когда-либо, озабочены тем,чтобы не обременять себя лишними девочками. Она показала Китти спальни, потом они очутились перед дверью с надписью"Лазарет". Китти услышала стоны, громкие крики, словно жалобы бессловесныхтварей. - Лазарет я вам не покажу, - сказала настоятельница невозмутимо. - Этозрелище не из приятных. - Она вдруг словно что-то вспомнила. - Доктор Фейнсейчас здесь? В ответ на ее вопросительный взгляд монахиня, весело улыбаясь, отвориладверь и проскользнула в лазарет. Китти отшатнулась - через открытую дверьнесусветный шум обрушился на нее. Сестра Сен-Жозеф вернулась к ним. - Нет, он был раньше и обещал еще заглянуть. - А как номер шесть? - Умер, pauvre garcon {Бедняжка (франц.).}. Настоятельница перекрестилась, и губы ее зашевелились в безмолвноймолитве. Они пересекли внутренний дворик, там Китти увидела два длинныхпредмета, лежащие на земле и прикрытые синим полотнищем. Настоятельницаобратилась к Уоддингтону: - У нас такая нехватка кроватей, что приходится класть их по двое наодну. А как только кто-нибудь умирает, его выносят из помещения, чтобыосвободить место для следующего. - Потом улыбнулась гостье. - Теперь мы вампокажем капеллу. Это наша гордость. Один из наших друзей во Франции недавноприслал нам статую Пресвятой девы в натуральную величину.
Капеллой звалась попросту длинная низкая комната с выбеленными стенамии рядами деревянных скамей; в глубине был алтарь, и там стояла статуя,гипсовая, грубо раскрашенная, очень яркая, новая, кричащая. Позади неекартина маслом - распятие и обе Марии у подножия креста, в позах непомернойскорби. Рисунок беспомощный, темные краски выбраны живописцем, слепым ккрасоте цвета. По стенам шли изображения крестного пути, размалеванные тойже незадачливой рукой. Капелла была некрасивая, вульгарная. Войдя, монахини преклонили колени и сотворили молитву, а поднявшись,настоятельница опять заговорила с Китти. - Когда сюда что-нибудь везут, все, что может разбиться, разбивается, астатуя, которую подарил нам наш благодетель, доехала из Парижа целехонькая.Это, безусловно, было чудо. У Уоддингтона лукаво блеснули глаза, но он придержал язык. - Запрестольный образ и путь на Голгофу написала одна из наших сестер,сестра Сент-Ансельм. - Настоятельница перекрестилась. - Она была подлиннаяхудожница. К несчастью, ее унесла эпидемия. Очень красиво это выполнено,правда? Китти пробормотала что-то в знак согласия. На алтаре лежали букетыбумажных цветов, подсвечники были до ужаса вычурны. - Нам разрешено хранить здесь святые дары. - Да что вы! - сказала Китти, ничего не поняв. - В такое трудное время это для нас большое подспорье. Они вышли из капеллы и повернули обратно, к той приемной, где сиделивначале. - Хотите перед уходом посмотреть на тех крошек, которых нам принеслисегодня? - Очень хочу, - сказала Китти. Настоятельница отворила дверь в маленькую комнату через коридор. Настоле под покрывалом шло какое-то шевеление. Сестра Сен-Жозеф откинулапокрывало, и взору их предстали четыре крошечных голых младенца. Они былиочень красные и делали беспомощные движения ручками и ножками, на ихкитайских мордашках застыли смешные гримаски. В них было мало человеческого- какие-то зверюшки неизвестной породы, - но было и что-то трогательное.Настоятельница смотрела на них и улыбалась. - Эти как будто здоровенькие. Иногда их приносят сюда только умирать.Мы, конечно, первым делом совершаем над ними обряд крещения. - Наш доктор будет ими доволен, - сказала сестра Сен-Жозеф. - Он,кажется, может часами играть с этими крошками. Чуть заплачут, берет их наруки, да так ловко, удобно держит, что они смеются от радости. И вот Китти и Уоддингтон очутились у входной двери, Китти от душипопросила у настоятельницы прощения, что доставила ей столько хлопот. Тапоклонилась любезно, но с большим достоинством. - Я была очень рада. Вы не представляете себе, как мы обязаны вашемумужу. Нам его Бог послал. Так хорошо, что вы с ним приехали. Какое это длянего утешение, когда он вечером приходит домой, а там его ждет ваша любовь иваше... ваше милое лицо. Вы заботьтесь о нем получше, не давайтепереутомляться. Берегите его ради всех нас. Китти покраснела и не нашлась что ответить. Настоятельница пожала ейруку, и она опять почувствовала на себе спокойный, задумчивый взгляд,отрешенный и все же исполненный глубокого понимания. Сестра Сен-Жозеф затворила за ними дверь, и Китти села в паланкин. Онипустились в обратный путь по узким извилистым улицам. Уоддингтон что-тосказал, Китти не ответила. Он оглянулся, но шторки у паланкина былизадернуты, и он ее не увидел. Дальше он шел молча. Но когда они спустились креке и Китти вышла, он с удивлением увидел, что глаза ее полны слез. - Что случилось? - спросил он, и лицо его озабоченно сморщилось. Китти попыталась улыбнуться. - Так, ничего. Глупости.
Снова оставшись одна в неуютной гостиной умершего миссионера, лежа вшезлонге у окна и устремив взгляд на храм за рекой (сейчас, в наступающихсумерках, он опять казался сказочным и прекрасным), Китти пыталасьразобраться в своих впечатлениях. Никогда бы она не подумала, что посещениемонастыря так ее взволнует. Привело ее туда любопытство. Делать ей былонечего, и, насмотревшись на обнесенный стеною город на том берегу, она былане прочь хоть одним глазком взглянуть на его таинственные улицы. Но стоило ей переступить порог монастыря, как она словно перенеслась вдругой мир, существующий вне времени и пространства. В этих аскетическистрогих голых комнатах и белых коридорах словно веяло чем-то далеким,мистическим. Маленькая капелла, некрасивая и вульгарная, умиляла самой своейбезвкусицей; там было что-то, чего не хватает пышным соборам с их витражамии картинами великих мастеров: она была очень смиренна, и вера, украсившаяее, любовь, которая ее лелеяла, наделили ее неуловимой красотой души.Методичность, с какой монахини продолжали свою работу вопреки эпидемии,доказывала их хладнокровие перед лицом опасности и здравую деловитость,почти парадоксальную, но вызывающую глубокое уважение. Мысленно Китти всееще слышала жуткие звуки, обрушившиеся на нее, когда сестра Сен-Жозеф наминуту открыла дверь в лазарет. Поразило ее и то, как они говорили про Уолтера - сначала монахиня, апотом и сама настоятельница, как тепло звучал ее голос, когда она егохвалила. Странно, Китти даже ощутила прилив гордости, узнав, как высоко ониего ценят. Уоддингтон тоже говорил ей, что Уолтер творит чудеса; номонашенки превозносили не только его деловые способности (что он хорошийработник, она знала еще в Гонконге), они называли его заботливым, нежным.Да, он может быть очень нежен, думала она. Лучше всего проявляет себя, когдазаболеешь. Он не раздражает разговорами, касается тебя удивительно бережно,успокаивающе. От одного его присутствия становится легче. Она знала, чтоникогда уже ей не прочесть в его глазах той нежности, что в прошлом былапривычной и только злила. Она знала, каким огромным запасом любви оннаделен; теперь он, видно, изливает эту любовь на несчастных, которым большене от кого ждать помощи. Она не ощущала ревности, только пустоту - словно унее внезапно отняли опору, к которой она так привыкла, что перестала еезамечать, и вот теперь шатается из стороны в сторону, как будто потерялацентр тяжести. К себе она чувствовала только презрение за то, что когда-то презиралаУолтера. Он не мог не знать, как она к нему относилась, и принял ее оценку,не озлобившись. Она была дурой, и он это знал, и, пока он любил ее, это егоне смущало. Теперь у нее нет к нему ненависти и нет обиды, а скореерастерянность и страх. Нельзя не признать за ним замечательных достоинств,иногда она даже видела в нем какое-то странное, но привлекательное величиедуха. Почему же тогда она не могла его полюбить, а продолжает любитьчеловека, чье ничтожество теперь для нее несомненно? Она столько передумалаза эти долгие дни, что наконец поняла, что такое Чарлз Таунсенд. Пошляк,посредственность. Если б только вырвать из сердца любовь, которая все ещетам гнездится! Если б забыть о нем! Уоддингтон тоже высокого мнения об Уолтере. Только она, Китти, неразглядела его достоинств. Почему? Потому что он любил ее, а она его нелюбила. Что это за выверт человеческого сердца - презирать человека за то,что он тебя любит. А вот Уоддингтон признался, что недолюбливает Уолтера.Как и другие мужчины. Эти две монашенки чуть не влюблены в него, сразувидно. С женщинами он и держится иначе; несмотря на его застенчивость, в немугадывается чудесная доброта.
Но самое сильное впечатление произвели на нее именно монахини. СестраСен-Жозеф, ее веселые глаза и щечки-яблочки... она была одной из технемногих, что приехали в Китай вместе с настоятельницей десять лет назад; наее глазах ее товарки одна за другой умирали от болезней, лишений и тоски породине, а она не поддалась ни унынию, ни страху. Откуда в ней эта прелестнаяпростодушная веселость? А настоятельница... Китти вспомнила, как стояла сней рядом, и опять ощутила смиренную робость и стыд. Держится так просто,естественно, но ее врожденный аристократизм внушает благоговение, невозможнодаже вообразить, что кто-нибудь способен обойтись с ней непочтительно. Длясестры Сен-Жозеф ее власть непререкаема, это сказывается и в ее позе ижестах, и в том, как она отвечает на вопросы; и Уоддингтон, нахал инасмешник, явно перед нею робеет. Китти подумалось, что ей могли и неговорить, что настоятельница принадлежит к одному из знатнейших семействФранции: вся ее повадка свидетельствует о родовитости, ее властность - чертаженщины, даже не допускающей мысли, что ее могут ослушаться. В нейсочетается милостивая снисходительность владетельницы замка и смирениесвятой. В ее сильном, красивом, исхудалом лице строгость мученицы, и в то жевремя от нее исходит ласковая заботливость, и маленькие дети льнут к ней безстеснения и страха, уверенные, что она их не обидит. Когда она смотрела начетверых новорожденных, улыбка ее была печальна, но прелестна - как лучсолнца на дикой, безлюдной пустоши. Слова, которые сестра Сен-Жозефмимоходом сказала про Уолтера, тоже взволновали Китти; она знала, что онстрастно желал иметь от нее ребенка, но никак не ожидала, что он, такойсдержанный, способен без всякого смущения, весело и ласково возиться смалышами. Ведь обычно мужчины ведут себя с детьми беспомощно и глупо.Странный он человек! Но на этом волнующем переживании лежала какая-то непонятная тень (нет,видно, добра без худа!). В спокойной веселости сестры Сен-Жозеф, а тем болеев безупречной учтивости настоятельницы она чувствовала гнетущуюотчужденность. Они были приветливы, даже сердечны, но что-то держали просебя, тем давая ей почувствовать, что она для них - посторонний человек,всего лишь случайная знакомая. Между ними и ею стояла преграда. Они говорилина другом языке, не только вслух, но и в мыслях. И она догадывалась, что,как только за нею закрылась дверь, они поспешили вернуться к прерваннойработе и начисто забыли о ней, словно ее и на свете не было. Оначувствовала, что ей заказан вход не только в этот нищий монастырь, но и внекий таинственный сад, о котором тоскует ее душа. Она вдруг ощутила такоеодиночество, какого не знала доселе. Потому она тогда, в паланкине, изаплакала. И теперь, устало откинувшись в кресле, она вздыхала: - Какое же я ничтожество!
В тот вечер Уолтер вернулся домой раньше обычного. Китти лежала вшезлонге у окна. В комнате уже почти стемнело. - Тебе не нужна лампа? - спросил он. - Принесут, когда обед поспеет. Говорил он с ней, как всегда, о пустяках, как с хорошей знакомой, ничтов его манере не позволяло заподозрить, что он таит в душе злобу. Он никогдане смотрел ей в глаза и никогда не улыбался. Но был безупречно вежлив. - Уолтер, - спросила она, - что ты намерен делать, если мы не умрем отхолеры? Он ответил не сразу, лицо его было в тени. - Я об этом не думал. В прежние времена она говорила все, что придет в голову, не обдумывалавперед, что скажет; теперь она его боялась. Губы у нее дрожали, сердцебилось. - Я сегодня была в монастыре. - Слышал. Она заставила себя продолжать: - Ты, когда увез меня сюда, правда хотел, чтобы я умерла? - Стоит ли ворошить прошлое, Китти? Бессмысленно, мне кажется, говоритьо том, о чем лучше забыть. - Но ты не забыл, и я тоже. Я очень много думаю с тех пор, как приехаласюда. Ты не хочешь меня выслушать? - Нет, отчего же. - Я очень плохо с тобой поступила. Я тебе изменяла. Он весь застыл. Его неподвижность пугала. - Не знаю, поймешь ли ты меня. Для женщины, когда такое кончается, оноуже не имеет большого значения. Мне кажется, женщина даже не может понятьпозицию, которую занимают мужчины. - Она говорила отрывисто, не узнаваясобственного голоса. - Ты знал, что представляет собой Чарли, и знал, как онпоступит. Что ж, ты оказался совершенно прав. Он ничтожество. Наверно, я быим не увлеклась, если бы сама не была таким же ничтожеством. Я не прошу утебя прощения. Не прошу полюбить, как любил когда-то. Но неужели мы не можембыть друзьями? Когда вокруг нас люди умирают тысячами, и эти монахини... - А они тут при чем? - перебил он. - Я не могу объяснить. Когда я там сегодня была, у меня появилось такоестранное чувство. Все это полно значения. Кругом столько ужасов, ихсамопожертвование просто поразительно. Пойми меня правильно, мне кажется,что нелепо, несообразно терзаться оттого, что какая-то глупая женщина тебеизменила. Стоит ли вообще думать о такой пустышке? Он не ответил, но и не пошевелился; он словно ждал, что еще она скажет. - Мистер Уоддингтон и монашенки мне много чего рассказали про тебя. Ягоржусь тобой, Уолтер. - Раньше-то не гордилась, раньше ты меня презирала. Это что же, прошло? - Разве ты не чувствуешь, что я тебя боюсь? Он опять помолчал, преждечем ответить. - Не понимаю я тебя. Чего тебе, собственно, нужно? - Для себя - ничего. Я только хочу, чтобы тебе стало полегче. Он опять застыл, и голос его прозвучал очень холодно. - Напрасно ты думаешь, что мне тяжело. Я так занят, что мне некогдаособенно о себе беспокоиться. - Я тут думала, может быть, монахини разрешат мне поработать у них. Онис ног сбиваются, я была бы рада принести хоть какую-нибудь пользу. - Работа там нелегкая и не из приятных. Сомневаюсь, чтобы этогоразвлечения тебе хватило надолго. - Ты до такой степени меня презираешь, Уолтер? - Нет. - Он запнулся, голос его прозвучал странно. - Я презираю себя.
Они отобедали. Уолтер, как обычно, сидел у лампы и читал. Он читалкаждый вечер, пока Китти не уходила спать, а потом шел в лабораторию, подкоторую приспособил одну из пустующих комнат, и работал там до поздней ночи.Спал он очень мало. Был занят какими-то экспериментами. Ей он ничего об этомне рассказывал - он и в прежние дни не посвящал ее в свою работу, по натуребыл необщителен. Сейчас она обдумывала его слова. Их разговор кончилсяничем. Она так плохо его знала, что даже не могла решить, правду он говорилили нет. Неужели сейчас, когда его существование для нее так бесспорно истрашно, она вообще перестала для него существовать? Когда-то он судовольствием слушал ее болтовню, потому что любил ее; что, если теперь,когда он ее разлюбил, слушать ее ему просто скучно? Обидно это до слез. Она посмотрела на него. В свете лампы его профиль был обрисован четко,как камея. Черты правильные, красивые, но все лицо - мало что строгое, почтизлое. До ужаса неподвижное, только глаза передвигаются вниз по странице...Кто бы поверил, что это каменное лицо так преображается в минуты страсти?Она-то знала, каким нежным оно может быть, и это ей претило. Поразительно,что она так и не смогла его полюбить, при том что он не только красив, ночестен, надежен, талантлив. Хорошо хоть, что ей больше никогда не придетсятерпеть его ласки. Он не пожелал ответить, когда она спросила, действительно ли он вынудилее сюда поехать, чтобы убить. Ведь он очень добрый, как мог у негозародиться такой дьявольский умысел? Скорее всего, он только хотел ееприпугнуть и расквитаться с Чарли (в это можно поверить, зная егосаркастический склад ума), а потом из упрямства или из боязни показатьсясмешным решил довести свою затею до конца. Да, он сказал, что презирает себя. Как это понять? Китти снова бросилавзгляд на его спокойное, сосредоточенное лицо. О ней он забыл, точно еездесь и нет. - За что ты себя презираешь? - спросила она, не сознавая, что говоритвслух, как бы продолжая только что прерванный разговор. Он отложил книгу и задумчиво посмотрел на нее. Казалось, онвозвращается мыслями откуда-то очень издалека. - За то, что любил тебя. Она вспыхнула и отвернулась, не в силах вынести его холодный,оценивающий взгляд. Теперь она его поняла. И заговорила не сразу. - Мне кажется, ты ко мне несправедлив, - сказала она. - Нельзя осуждатьменя за то, что я была глупенькая, легкомысленная, пустая. Такой менявоспитали. Все мои подруги были такие... Это все равно что упрекатьчеловека, лишенного слуха, в том, что он скучает на симфоническом концерте.Разве справедливо осуждать меня за то, что ты приписал мне достоинства,которых у меня не было? Я не пыталась ввести тебя в заблуждение,притвориться не тем, что есть. Просто была хорошенькая и веселая. На ярмаркечеловек не пытается купить жемчуг и соболье манто, а покупает жестяную дудкуи воздушные шарики. - Я тебя не осуждаю. Голос был усталый. В ней закипала досада. Как он не может понять то,что для нее стало так ясно, понять, до чего мелки их личные дела посравнению со смертельной опасностью, которая над ними нависла, и с тойвысокой красотой, которая ей приоткрылась сегодня? Что с того, если какая-тодурочка изменила мужу, и стоит ли мужу обращать на это внимание? Странно,что у Уолтера при его уме нет чувства соразмерности. Оттого, что он нарядилкуклу в роскошный костюм и поклонялся ей как богине, а потом убедился, чтокукла-то набита опилками, он теперь не может простить ни ее, ни себя. Душа унего изранена. Он долго жил сказкой, которую сам выдумал, а когда жизньразрушила сказку, решил, что рухнула жизнь. Вот уж правда: он потому ее непрощает, что не может простить себя. Ей показалось, что он тихо вздохнул, и она вскинула на него глаза.Странная мысль пришла ей в голову, так неожиданно, что она чуть невскрикнула. Может быть, у него... как это говорится... разбито сердце?
Весь следующий день Китти думала о монастыре, а еще через день раноутром, вскоре после ухода Уолтера, взяв с собой служанку, чтобы послать запаланкинами, переправилась через реку. Солнце только что взошло, и китайцы,заполнившие паром, - крестьяне в синих ситцевых рубахах и почтенные горожанев черном - наводили на мысль о душах умерших, которых перевозят через реку вцарство теней. А ступив на берег, они еще постояли на пристани, словно незная, куда двинуться, и лишь потом по двое, по трое стали медленноподниматься в гору. Улицы в этот час были безлюдны, так что город более, чем когда-либо,казался городом мертвых. Редкие прохожие выступали из утренней дымки неясно,как призраки. Небо было безоблачно; первые лучи солнца лили на землюласковый свет; в это прохладное, погожее, радостное утро трудно быловообразить, что город задыхается в безжалостных когтях болезни, как человек,которого душит маньяк-убийца. Не верилось, что природа (эта небесная лазурь,ясная, как сердце ребенка) так равнодушно взирает на то, что люди корчатся вмуках и умирают во власти страха. Когда паланкин опустили у двереймонастыря, нищий, лежавший на земле, поднялся и протянул руку за подаянием.На нем были выцветшие бесформенные лохмотья, словно подобранные на свалке, впрорехах проглядывала кожа, жесткая, шершавая, выдубленная, как козлинаяшкура; босые ноги поражали худобой, голова с шапкой грязно-серых волос(запавшие глаза, блуждающий взгляд) была головой юродивого. Китти в испугеотшатнулась, носильщики стали грубо его отгонять, и, чтобы отделаться отнего, Китти пришлось дать ему пару медяков. Дверь отворилась, служанка объяснила, что Китти хотелось бы видетьнастоятельницу. Ее провели в уже знакомую душную приемную, где, казалось,никогда не открывали окна, и там она просидела так долго, что уже думала, оней забыли доложить. Наконец настоятельница появилась. - Простите, что заставила вас ждать, - сказала она. - Меня непредупредили о вашем приходе, и я была занята. - Это мне надо просить у вас прощения за беспокойство. Я, кажется,пришла в неподходящее время. Настоятельница с ласковой улыбкой предложила ей стул. Но Киттизаметила, что глаза у нее заплаканные. Китти изумилась: у нее осталосьвпечатление, что к земным горестям эта женщина относится спокойно. - У вас, наверно, что-нибудь случилось, - промолвила она смущенно. -Мне лучше уйти? Я могу прийти в другой раз. - Нет-нет. Скажите мне, чем я могу быть вам полезна. Дело в том... делов том, что вчера вечером скончалась одна из наших сестер. - Голос еесорвался, глаза наполнились слезами. - Скорбеть о ней грешно, я знаю, что еепростая, добрая душа отлетела к Богу, она была святая женщина; но не всегдалегко побороть свою слабость. Боюсь, и я бываю неразумна. - Мне так жаль, - сказала Китти, - так ужасно жаль... - и всхлипнула отискреннего сочувствия. - Она была из тех, что приехали со мной из Франции десять лет томуназад. Теперь нас осталось только трое. Я помню, мы сбились кучкой на концепарохода (как это сказать, на носу?) и, когда пароход выходил измарсельского порта и мы увидели золотую статую на церкви святой МарииМилостивой, мы все вместе прочитали молитву. С тех самых пор, как я принялапостриг, я мечтала, что мне разрешат поехать в Китай, но, когда земля сталаудаляться, я не удержалась и заплакала. Не очень-то хороший пример я тогдаподала моим дочерям, ведь я была их духовной матерью. А сестра Сен-ФрансисКсавье - та, что вчера скончалась, - взяла меня за руку и стала утешать. Гдебы мы ни были, сказала она, там и Франция, там и Бог. Ее строгое прекрасное лицо исказилось от простого человеческого горя иот усилия сдержать слезы, противные ее рассудку и ее вере. Киттиотвернулась. Она почувствовала, что наблюдать за этой борьбой непристойно. - Я написала ее отцу. Она, как и я, была единственной дочерью. Онирыбаки, живут в Бретани. Для них это будет тяжелый удар. Ох, когда жекончится эта ужасная эпидемия? Сегодня утром у нас заболели две девочки.Спасти их может только чудо. У этих китайцев нет никакой сопротивляемости.Утрата сестры Сен-Франсис для нас очень чувствительна. Работы так много, анас теперь осталось еще меньше. Наши сестры есть в других монастырях вКитае, они бы приехали с радостью; я думаю, любая монахиня нашего орденаотдала бы все на свете, чтобы сюда приехать (правда, отдавать-то им нечего).Но это почти верная смерть, и, пока мы хоть как-то справляемся, мне бы нехотелось множить жертвы. - Вы облегчили мне дело, ma mere, - сказала Китти. - А то я уж думала,что явилась сюда в самую неудачную минуту. В тот раз вы сказали, что сестрамтрудно управляться с работой, и я хотела спросить, нельзя ли мне приходитьсюда и помогать им. Что делать - мне все равно, лишь бы приносить пользу.Заставьте меня мыть полы, я и то скажу спасибо. Настоятельница улыбнулась веселой улыбкой, и Китти подивилась, каклегко эта гибкая натура поддается новым настроениям. - Полы вам мыть не нужно. Это, плохо ли, хорошо ли, делают сиротки. -Она примолкла и ласково оглядела Китти. - Милое мое дитя, вы не думаете, чтосделали достаточно, приехав сюда с мужем? Не у многих жен хватило бы на этомужества, да и может ли для вас быть занятие лучше, чем веселить и ублажатьего, когда он возвращается к вам после рабочего дня? Поверьте мне, ему тогданужна вся ваша любовь и забота. Китти трудно было выдержать ее взгляд, строго-оценивающий и в то жевремя насмешливо-ласковый. - Мне решительно нечего делать с утра до вечера. А когда у всех столькоработы, бездельничать просто невыносимо. Я не хочу вам надоедать, знаю, чтоне могу посягать ни на вашу доброту, ни на ваше время, но говорю я вполнесерьезно, и, право же, вы окажете мне благодеяние, если позволите хотьнемножко вам помогать. - На вид вы не особенно крепкая. Третьего дня, когда вы были у нас, мнепоказалось, что вы очень бледненькая. Сестра Сен-Жозеф даже подумала, чтовы, может быть, ждете ребенка. - Нет-нет! - воскликнула Китти и покраснела до корней волос. Настоятельница рассмеялась негромким серебристым смехом. - Тут нечего стыдиться, дитя мое, и ничего невероятного в этомпредположении нет. Вы сколько времени замужем? - Бледная я всегда, но я очень здоровая и, уверяю вас, не боюсь никакойработы. Настоятельница тем временем совсем овладела собой. Она бессознательноприняла свой обычный властный вид и смотрела на Китти спокойно, словнооценивая ее возможности. Китти ждала и нервничала. - Вы по-китайски говорите? - К сожалению, нет. - Вот это жаль. Я бы могла приставить вас к старшим девочкам. С нимисейчас особенно трудно, боюсь, как бы они не... не отбились от рук? -закончила она на вопросительной ноте. - А за больными я не могла бы ухаживать? Я совсем не боюсь холеры.Могла бы ходить либо за девочками, либо за солдатами. Настоятельница, уже без улыбки, раздумчиво покачала головой. - Вы не знаете, что такое холера. Зрелище это страшное. В лазаретесанитарами работают солдаты, сестра только надзирает за ними. А что касаетсядевочек, нет-нет, я уверена, что ваш муж не одобрил бы этого. Это тяжелая,пугающая картина. - Я бы привыкла. - Нет, это исключено. Мы все это делаем, потому что в этом наш долг инаше призвание, но для вас это вовсе не обязательно. - Выходит, я ни на что не гожусь и ничего не умею. Не могу я поверить,что меня совсем нельзя использовать. - Вы мужу говорили о вашем желании? - Да. Настоятельница поглядела на нее так, словно хотела проникнуть в самуюглубину ее сердца, но при виде встревоженного, умоляющего лица Китти опятьулыбнулась. - Вы, конечно, протестантка? - спросила она. - Да. - Это ничего. Доктор Уотсон, миссионер, который умер, тоже былпротестант, ну и что же? Он относился к нам как нельзя лучше. Мы ему очень,очень благодарны. Теперь улыбка мелькнула на губах Китти, но она промолчала.Настоятельница, видимо, что-то обдумывала. И вот она встала с места. - Вы очень добры. Думаю, что я подберу вам занятие. Теперь, когдасестра Сен-Франсис нас покинула, мы действительно не должны отказываться отпомощи. Когда вы могли бы приступить к работе? - Хоть сейчас. - Вот и хорошо. Я довольна вашим ответом. - Обещаю вам, я буду очень стараться. Спасибо, что разрешаете мнепопробовать. Настоятельница отворила дверь в коридор, но на пороге задержалась. Ещераз окинула Китти долгим проницательным взглядом, потом мягко коснулась ееруки. - Не забывайте, дитя мое, душевный покой можно обрести не в работе илив удовольствиях; не в миру или в монастыре, а только в своем сердце. Китти вздрогнула, но настоятельница уже вышла из комнаты.
