Вечер был душный, и, когда Уолтер наконец вернулся, Китти сидела уокна, глядя на причудливые крыши китайского храма, черные на фоне звездногонеба. Глаза ее опухли от слез, но она успокоилась. Странная тишина снизошлав душу, несмотря на все треволнения, - может быть, просто от усталости. - Я думал, ты уже спишь, - сказал Уолтер входя. - Мне не спалось. Когда сидишь, не так жарко. Тебя покормили? - Еще как. Он прошелся взад-вперед по длинной комнате, и она поняла, что он хочето чем-то поговорить с ней, но не знает, как начать. Без тени волнения онаждала, чтоб он собрался с духом. И дождалась. - Я обдумал то, что ты мне сегодня рассказала. Мне кажется, тебе лучшеотсюда уехать. Я уже поговорил с полковником Ю, он согласен предоставитьтебе охрану. Можешь взять с собой служанку. Ты будешь в полной безопасности. - А куда я могла бы уехать? - Можешь уехать к матери. - Думаешь, она мне обрадуется? - Тогда можешь поехать в Гонконг. - А что мне там делать? - Тебе сейчас нужен уход, внимание. Я просто не вправе удерживать тебяздесь. В ее улыбке была не только горечь, но и веселая насмешка. Она взглянулана него и чуть не рассмеялась. - С чего это ты вдруг так беспокоишься о моем здоровье? Он подошел к окну и остановился, глядя в ночь. Никогда еще вбезоблачном небе не было столько звезд. - Женщине в твоем положении нельзя здесь оставаться. Его легкий белый костюм пятном выделялся во мраке; в чеканном профилебыло что то зловещее, но, как ни странно, сейчас он не внушал ей нималейшего страха. Неожиданно она спросила: - Когда ты добился, чтобы я сюда поехала, ты хотел моей смерти? Он не отвечал так долго, что она успела подумать, не притворяется лион, будто не слышал. - Сначала - да. Она нервно поежилась - ведь это он впервые сознался в своем намерении.Но зла она на него не держала. Она сама себе удивлялась - сейчас он дажевнушал ей восхищение и в то же время был немного смешон. А когда она вдругвспомнила про Чарли Таунсенда, то решила, что он просто глуп. - Ты шел на страшный риск, - отозвалась она. - При твоейсверхчувствительной совести ты не простил бы себе, если бы я умерла. - Ну вот, а ты не умерла. Ты даже поздоровела. - Я в жизни не чувствовала себя лучше. Ее подмывало воззвать к его чувству юмора. После всего, что онипережили, среди всех этих ужасов и невзгод, идиотством казалось придаватьзначение такой ерунде, как блуд. Когда смерть подстерегает за каждым углом иуносит свои жертвы, как крестьянин - картошку с поля, не все ли равно,хорошо или плохо тот или иной человек распоряжается своим телом. Если б онтолько мог понять, как мало значит для нее теперь Чарли - даже лицо еговспоминается уже с трудом, - как безвозвратно эта любовь ушла из ее сердца!У нее не осталось к Таунсенду ни капли чувства, и потому обессмыслилось все,в чем они были повинны. Сердце ее снова свободно, а что тут было замешанотело - да наплевать на это! Ей хотелось сказать Уолтеру: "Слушай, не пора линам образумиться? Мы дулись друг на друга, как дети. Давай помиримся. Любвимежду нами нет, но почему нам не быть друзьями?" Он стоял очень тихо. Бесстрастное лицо в свете лампы быломертвенно-бледным. Она не надеялась на него: если скажешь не то, он обрушитна тебя такой ледяной сарказм! Она уже знала, какая ранимость скрывается подэтой язвительной маской, как быстро он может замкнуться, если будут задетыего чувства. Надо же быть таким идиотом! Для него важнее всего удар по егосамолюбию - наверно, от такого удара вообще труднее всего оправиться. Чудакиэти мужчины, что придают такое значение верности жен. Сама-то она, когдасошлась с Чарли, думала, что изменилась неузнаваемо, а оказалось, что онавсе такая же, только счастливее и жизнерадостнее. И почему она не смогласказать Уолтеру, что ребенок его? Ей эта ложь ничего бы не стоила, а длянего была бы такая радость. А может, это и не было бы ложью; дажеудивительно, что в своих интересах она не подумала о такой лазейке, а вот неподумала... До чего же мужчины глупые! Их роль в этом деле так ничтожна. Этоженщина долгие, тягостные месяцы носит ребенка, женщина в муках рождает его,а мужчина, сбоку припека, туда же, со своими претензиями. Почему это должновлиять на его отношение к ребенку? И мысли Китти обратились к тому ребенку,которого ей самой предстояло родить; она подумала о нем не с волнением, не врадостном предвкушении материнства, а с ленивым любопытством. - Тебе, конечно, еще хочется это обдумать, - сказал Уолтер, нарушаядолгое молчание. - Что обдумать? Он оглянулся, словно удивленный ее вопросом. - Когда тебе лучше ехать. - Но я не хочу уезжать. - Почему? - Мне нравится работать в монастыре. По-моему, я приношу там пользу. Япредпочла бы дождаться тебя. - Мне, пожалуй, следует тебе объяснить, что в твоем теперешнемположении ты особенно подвержена любой инфекции. - Как деликатно ты это выразил, - сказала Китти с усмешкой. - Ты не ради меня остаешься? Она замялась. Откуда ему знать, что сейчас самое сильное чувство, какоеон у нее вызывает, и самое неожиданное - это жалость. - Нет. Ты меня не любишь. Тебе со мной, наверно, скучно. - Не подумал бы я, что женщина твоего склада способна пожертвоватьсвоими удобствами ради нескольких праведных монахинь и оравы китайскихдетишек. Она улыбнулась. - Это несправедливо - презирать меня за то, что ты так неправильно менярасценил. Я не виновата, что ты был таким олухом. - Если ты твердо решила остаться, я, конечно, не собираюсь тебеперечить. - К сожалению, я не могу дать тебе повод проявить великодушие. -Почему-то ей сейчас было трудно говорить с ним всерьез - и между прочим, тысовершенно прав: я остаюсь не только ради бедных сироток. Я, понимаешь ли,оказалась в таком положении, что у меня во всем мире нет ни одной роднойдуши. Я не знаю никого, кто принял бы меня с радостью. Никого, кому естьдело, жива я или умерла. Он нахмурился, но не от гнева. - Хорошеньких дел мы с тобой натворили, а? - сказал он. - Ты все еще собираешься подать на развод? Мне это теперь безразлично. - Ты же знаешь, что, привезя тебя сюда, я тем самым отказался от праваобвинения. - Нет, я не знала. Я, понимаешь, не специалист по супружеским изменам.Что же мы будем делать, когда уедем отсюда? По-прежнему будем жить вместе? - Ох, давай лучше не загадывать так далеко вперед. В голосе его быласмертельная усталость.
Три дня спустя Уоддингтон зашел за Китти в монастырь (она, не находясебе места от беспокойства, сразу вернулась к работе) и повел, как былообещано, на чашку чаю к своей сожительнице. Китти уже не раз обедала у него.Дом был с квадратным фасадом, белый, нарядный, из тех, какие Таможня строитдля своих служащих по всему Китаю. Столовая, где они обедали, гостиная, гдепили кофе, были обставлены добротно и строго. В обстановке ничего домашнего,не то отель, не то канцелярия, сразу видно, что эти дома - всего лишьслучайное, временное жилище для сменяющихся обитателей. Никому бы и в головуне пришло, что на втором этаже скрыта от посторонних глаз тайна, притомромантического свойства. Они поднялись по лестнице, Уоддингтон отворилдверь. Китти оказалась в большой голой комнате с белыми стенами, на которыхразвешаны были свитки со столбиками иероглифов. За квадратным черным столом,в жестком кресле тоже черного дерева и покрытого сложной резьбой, сиделаманьчжурка. При виде Китти и Уоддингтона она встала, но не двинулась имнавстречу. - Вот она, - сказал Уоддингтон и добавил что-то по-китайски. Женщинапоздоровалась за руку. Она была очень стройная и выше ростом, чем ожидалаКитти, привыкшая к уроженкам южного Китая. На ней была бледно-зеленая кофтас узкими рукавами, прикрывавшими запястья; на черных, тщательно причесанныхволосах красовался головной убор маньчжурских женщин. Лицо было густонапудрено, щеки от глаз до самого рта нарумянены, выщипанные брови кактонкие черные черточки, рот ярко-алый. На этой маске большие черные, слегкараскосые глаза горели, как два озера жидкого агата. Не женщина, араскрашенный идол. Движения ее были неспешны, уверенны. Китти показалось,что она немного робеет, но полна любопытства. Пока Уоддингтон говорил с ней,она изредка кивала и взглядывала на Китти. Китти поразили ее руки - пальцыневероятно длинные, тонкие, цвета слоновой кости, с накрашенными ногтями.Никогда еще она не видела таких прелестных, томных, грациозных рук. В нихугадывалась родовитость несчетных поколений. Она заговорила высоким резким голосом - словно птицы защебетали в саду,- и Уоддингтон перевел Китти ее слова, что она рада ее видеть, и вопросы -сколько ей лет, и сколько у нее детей? Они сели на три жестких кресла вокругквадратного стола, и бой подал чай, бледный и ароматизированный жасмином.Маньчжурка предложила Китти зеленую жестянку с сигаретами "Три каслз". Кроместола и кресел, в комнате почти не было мебели, только широкий спальныйтюфяк с вышитым валиком в изголовье и два ларя сандалового дерева. - Что она делает целыми днями? - спросила Китти. - Немного рисует красками, изредка пишет стихи. А по большей частипросто сидит. Курит, но умеренно, и я этому рад, поскольку в мои обязанностивходит пресекать торговлю опиумом. - А сами вы курите? - спросила Китти. - Очень редко. Честно говоря, я предпочитаю виски. В комнате стоял слабый приторно-едкий запах, не то чтобы неприятный, нохарактерный, свойственный восточным домам. - Скажите ей, что мне жаль, что я не могу с ней поговорить. У нас, яуверена, нашлось бы что сказать друг другу. Когда Уоддингтон перевел, маньчжурка бросила на Китти быстрый взгляд, вкотором светилась улыбка. Она сидела в своем пышном наряде, оченьвеличественная, нисколько не смущенная, а глаза на раскрашенном лице былинастороженные, загадочные, бездонные. Она была неестественна, как кукла, ипритом до того грациозна, что Китти перед ней казалась себе неуклюжей. Досих пор Китти воспринимала Китай, куда забросила ее судьба, без особоговнимания, немного свысока. Так было принято в ее кругу. Теперь же на нееповеяло чем-то потусторонним, таинственным. Вот он, Восток, древний,неведомый, непостижимый. Верования и идеалы Запада показались ей грубыми посравнению с теми идеалами и верованиями, что словно воплотились в этомизысканно-прекрасном создании. Это была совсем другая жизнь, жизнь всовершенно ином измерении. Перед лицом этой куклы с накрашенным ртом инастороженными раскосыми глазами искания и боли повседневного мираутрачивали всякий смысл. Словно за размалеванной маской скрывалось огромноебогатство глубоких, значительных переживаний, словно эти тонкие, изящныеруки с длинными пальцами держали ключ к неразрешимым загадкам. - О чем она думает целыми днями? - спросила Китти. - Ни о чем, - улыбнулся Уоддингтон. - Она изумительна. Скажите ей, что я еще никогда не видела такихпрекрасных рук. Хотела бы я знать, за что она вас любит. Уоддингтон улыбаясь перевел ее вопрос. - Она говорит, что я хороший. - Как будто женщины любят мужчин за их добродетели, - фыркнула Китти. Рассмеялась маньчжурка всего один раз. Это случилось, когда Китти,чтобы поддержать разговор, стала восхищаться ее нефритовым браслетом. Онасняла браслет, и Китти попробовала его примерить, но, хотя рука у нее быламаленькая, браслет на нее не налез. Вот тут маньчжурка и рассмеялась, какребенок. Она сказала что-то Уоддингтону. Потом позвала служанку, дала ейкакое-то поручение, и та, исчезнув на минуту, вернулась с парой оченькрасивых маньчжурских туфель. - Она хочет подарить их вам, если окажутся впору, - объяснилУоддингтон. - Для комнат это очень удобная обувь. - Они мне как раз, - сказала Китти не без самодовольства, но, заметив,как хитро ухмыльнулся Уоддингтон, быстро спросила: - А ей они велики? - О да. Китти рассмеялась, а когда Уоддингтон перевел, посмеялись и маньчжуркаи служанка. Немного позднее, когда Китти и Уоддингтон поднимались к ее дому, онаповернулась к нему с дружеской улыбкой. - Вы мне и не сказали, как сильно ее любите. - Ас чего вы это взяли? - По глазам видно. Странно. Это, наверно, все равно как любить призракили грезу. Мужчины вообще непредсказуемы. Я думала, вы как все, а теперьчувствую, что ничегошеньки о вас не знаю. Проводив ее до калитки, он неожиданно спросил: - Зачем вам нужно было ее увидеть? Китти ответила, немного подумав: - Я чего-то ищу, чего - сама не знаю. Но знаю, что это очень важно ичто, если найти, все пойдет по-другому. Может быть, это известно монахиням;но, когда я с ними, я чувствую, что они знают секрет, которым не хотятделиться. Почему-то мне пришло в голову, что, если я увижу эту женщину, мнестанет понятно, чего я ищу. Может, она мне и сказала бы, если б могла. - А почему вы думаете, что она это знает? Китти искоса поглядела на него и ответила вопросом на вопрос: - А вы это знаете? Он пожал плечами. - Дао. Путь. Одни из нас ищут его в опиуме, другие в Боге, кто в вине,кто в любви. А Путь для всех один и ведет в никуда.
Китти вернулась в уже привычную для нее рабочую колею и, хотя по утрамчувствовала себя очень неважно, не давала себе распускаться. Ее удивило,какой интерес стали проявлять к ней монашенки. Раньше, встречая ее вкоридоре, они только здоровались, теперь же, по-детски волнуясь, норовилипод каким-нибудь пустячным предлогом зайти в комнату, где она находилась,посмотреть на нее и поболтать. Сестра Сен-Жозеф раз за разом вспоминала, чтоона уже давно что-то приметила и все думала: "Что бы это значило?" или"Скорее всего, это самое", а потом, когда Китти стало дурно, - "Исомневаться нечего, сразу видно". Она не уставала рассказывать о том, какпроходили роды у ее невестки, и некоторые подробности могли бы сильновстревожить Китти, не обладай она чувством юмора. В сестре Сен-Жозеф приятносочетались памятливость (по лугу на ферме ее отца протекала река, и тополя,что росли на берегу, дрожали от малейшего ветра) и короткое знакомство сбиблейскими героями. Твердо убежденная в том, что еретичка ничего в этом неможет смыслить, она однажды рассказала Китти про Благовещение. - Я, когда читаю про это в Священном писании, всегда плачу, - сказалаона. - Сама не знаю почему, просто сердце как-то дрожит. И процитировала по-французски слова, показавшиеся Китти незнакомыми исуховатыми: "Ангел, вошед к Ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь сТобою, благословенна Ты между женами" {Евангелие от Луки, 1:28.}. Тайна рождения веяла в стенах монастыря, как легкий ветерок средицветущих яблонь. Мысль, что Китти ждет ребенка, смущала и будоражила этихбесплодных женщин. Они и робели перед Китти, и тянулись к ней. Физическуюсторону ее состояния они воспринимали вполне здраво, ибо были дочерямикрестьян и рыбаков; но детские их сердца были полны благоговения. Мысль обремени, которое она носит под сердцем, тревожила их и в то же времявызывала душевный подъем. Сестра Сен-Жозеф говорила, что все они за неемолятся, а сестра Сен-Мартен выразила сожаление, что Китти не католичка. Нонастоятельница побранила ее и объяснила, что и протестантка может бытьхорошей женщиной - une brave femme - и le bon Dieu {Боженька (франц.).} такили иначе все это уладит. Китти и трогало, и забавляло, что она вызывает такой интерес, нопо-настоящему ее удивило то, что даже настоятельница, столь строгая в своейсвятости, стала относиться к ней по-новому. Она всегда была добра к Китти,однако не снисходила до нее; теперь же проявляла к ней чуть не материнскуюнежность. И голос ее звучал по-новому мягко, и в глазах мелькали веселыеискорки, словно она любовалась Китти, как смышленым ребенком, сумевшимзаслужить ее расположение. Китти все это умиляло. Словно в эту душу,спокойную и величавую, как серое море, пугающее своей сумрачной мощью,внезапно проник луч солнца, и оно ожило, подобрело, повеселело. По вечерамона теперь часто заходила посидеть с Китти. - Я должна следить, чтобы вы не переутомлялись, дитя мое, - сказала онаоднажды, явно выдумав себе оправдание, - а то доктор Фейн ни за что мне непростит. Ах, эта британская сдержанность! Вот ведь он какой, себя не помнитот радости, но, стоит заговорить с ним про это, сразу бледнеет. Она ласково потрепала Китти по руке. - Доктор Фейн рассказал мне, что советовал вам уехать, но выотказались, потому что не хотели расстаться с нами. Это очень похвально,дитя мое, и не думайте, что мы не ценим вашей помощи. Но я подозреваю, чтовы и с ним не захотели расстаться, а это еще лучше, ибо ваше место - рядом сним, вы ему нужны. Да, просто не знаю, что бы мы делали без этогозамечательного человека. - Мне отрадно думать, что он кое-что сделал для вас, - сказала Китти. - Любите его всем сердцем, милая. Он - святой. Китти улыбнулась и подавила вздох. Для Уолтера она могла теперь сделатьтолько одно, но как это сделать - не знала. Она хотела, чтобы он простил ее- уже не ради нее, но ради себя, ведь только это могло дать ему душевныйпокой. Просить его прощения бесполезно: если он догадается, что она желаетдобра не столько себе, сколько ему, он в своем упорном тщеславии тем болееей откажет (его тщеславие почему-то перестало ее раздражать, оно казалосьестественным и только усиливало жалость, которую он внушал ей); единственныйшанс - что какое-нибудь непредвиденное внешнее обстоятельство поможетзастигнуть его врасплох. Он, возможно, даже ждет эмоционального взрыва,который избавил бы его от кошмара затаенной обиды, но и в этом случае будетв своей одержимости всеми силами бороться с собой. Ну не позор ли, что люди, которым отпущено так мало времени в полномстраданий мире, так безжалостно себя мучат?
Хотя настоятельница подолгу беседовала с Китти всего три или четырераза да еще изредка по нескольку минут, впечатление она произвела на Киттиочень глубокое. Ее образ был подобен некой стране, на первый взглядпрекрасной, но негостеприимной; лишь потом обнаруживаешь в складках суровыхгор приветливые деревушки под сенью фруктовых деревьев и веселые речки,бегущие по сочным лугам. Но этих отрадных картин, хоть они и удивляют иуспокаивают, еще мало, чтобы чувствовать себя дома в этой стране бурыхкряжей и исхлестанных ветром равнин. Сойтись с настоятельницейпо-человечески близко было бы невозможно, в ней ощущалось что-то безличное,то же чувство не оставляло Китти и при общении с другими монахинями, даже сдобродушной болтушкой сестрой Сен-Жозеф, но от настоятельницы ее отделялапочти физически осязаемая преграда. Как-то неуютно и страшновато делалосьпри мысли, что она ходит по одной с тобою земле, по горло занята мирскимиделами, и все же так явственно обитает на уровне, для тебя недосягаемом.Однажды она сказала Китти: - Монахине мало пребывать в непрестанной молитве Иисусу, она самадолжна быть молитвой. Хотя речь ее была неотделима от ее веры, Китти чувствовала, что этополучается само собой, без всякого намерения повлиять на еретичку. Ееудивляло, что настоятельница, столь милосердная к людям, даже не пытаетсявывести ее, Китти, из состояния, которое не может не казаться ей греховнымневежеством. Как-то вечером они засиделись за разговором. Дни стали короче, мягкийвечерний свет и радовал, и навевал легкую грусть. У настоятельницы вид былочень усталый. Трагическое бледное лицо осунулось, прекрасные темные глазапотеряли блеск. Может быть, это усталость склонила ее к несвойственной ейоткровенности. - Сегодня для меня памятный день, дитя мое, - сказала она, словнопробуждаясь от долгой задумчивости. - Годовщина того дня, когда яокончательно решила посвятить себя Богу. Я уже два года об этом думала, нопризвание это меня отпугивало, я боялась, как бы меня вновь не одолелимирские помыслы. Но в то утро, во время причастия, я дала обет, что в этотже день, еще до вечера, сообщу о своем желании матери. После причастия япомолилась Иисусу о ниспослании мне душевного покоя и явственно услышала вответ: "Ты тогда обретешь его, когда перестанешь его желать". Настоятельница словно унеслась мыслями в прошлое. - В тот день наш близкий друг мадам Вьерно ушла к кармелиткам, несказавшись никому из родных. Она знала, что они не сочувствуют ее планам, носчитала, что, как вдова, имеет право сама собой распоряжаться. Одна из моихкузин ездила к ней проститься и вернулась только вечером, оченьвзволнованная. Я еще не говорила с матерью, я дрожала при мысли, что нужноей открыться, но не хотела и нарушить обет, данный во время святогопричастия. Я стала расспрашивать кузину о ее поездке. Моя мать, которая,казалось, была поглощена рукоделием, внимательно слушала, а я мысленноподгоняла себя: если уж говорить, то нельзя терять ни минуты. Странно, до чего отчетливо я помню эту сцену. Мы сидели за столом,круглым столом под красной скатертью, и работали при свете лампы с зеленымабажуром. Две мои кузины гостили у нас, и мы все вместе вышивали гладьюсиденья и спинки, чтобы обновить стулья в гостиной. Подумайте только, на нихне меняли обивку с времен Людовика XIV, когда их только купили, и они, какговаривала моя мать, выцвели и обтрепались до безобразия. Я пробовала заговорить, но не могла выдавить из себя ни слова, и вдругмоя мать, до того молчавшая, сказала, обращаясь ко мне: "Не понимаюповедения твоей подруги. Как это можно - уйти, не сказав ни слова тем, комуона так дорога. Это какой-то театральный жест, на мой взгляд безвкусный.Воспитанная женщина не сделает ничего такого, что заставило бы о нейсудачить. Я надеюсь, если ты когда-нибудь вздумаешь нас покинуть, что былобы для нас большим горем, то все же не сбежишь тайком, словно совершилапреступление". Вот когда нужно было заговорить, но так велика была моя слабость, что ямогла только вымолвить: "О, не беспокойтесь, maman, у меня на это не хватилобы сил". Мать ничего не ответила, и мне стало стыдно, что я не осмелиласьвыразиться яснее. Я словно услышала слова Иисуса, обращенные к святомуПетру: "Симон Ионин! любишь ли ты Меня?" {Евангелие от Иоанна, 21:15-17.}Какая же я слабая, подумала я, какая неблагодарная! Я люблю мою спокойную,обеспеченную жизнь, люблю мою семью, мои развлечения. Немного погодя, когдая еще предавалась этим горьким размышлениям, моя мать сказала, словно нашразговор и не прерывался: "А все же мне думается, моя Одетта, что в своейжизни ты еще совершишь что-то такое, о чем люди будут долго помнить". Я еще не очнулась от своих мыслей, а мои кузины, не ведая, какколотится у меня сердце, продолжали спокойно вышивать, но матушка вдругвыронила из рук работу и, внимательно посмотрев на меня, сказала: "Дорогоемое дитя, я почти не сомневаюсь, что рано или поздно ты примешь постриг". "Вы не шутите, маменька? - отозвалась я. - Вы ведь только что описалисамое сокровенное мое желание". "Ну еще бы! - вскричали мои кузины, не дав мне договорить. - Одетта ужедва года только об этом и мечтает. Но вы не дадите вашего согласия, тетя?Нельзя вам на это соглашаться!" "А по какому праву мы можем это запретить, мои милые дети, если на тобудет воля Божия?" Тогда мои кузины, желая обратить все в шутку, стали меня спрашивать,как я намерена распорядиться всякими безделушками, принадлежащими лично мне,и затеяли шутливый спор о том, кому из них что достанется. Однако весельеэто длилось очень недолго, а потом мы заплакали. И тут на лестницепослышались шаги моего отца. Настоятельница умолкла и глубоко вздохнула. - Для моего отца это был тяжелый удар. Я была единственной дочерью, амужчины часто любят дочек сильнее, чем сыновей. - Великое это несчастье - иметь сердце, - улыбнулась Китти. - Зато великое счастье - посвятить это сердце любви к Спасителю. Тут к настоятельнице подошла одна из младших девочек и, уверенная, чтоее не прогонят, показала ей неизвестно где раздобытую очень страшнуюигрушку. Настоятельница обняла девочку за плечи своей прекрасной худощавойрукой, а та доверчиво к ней прижалась. И Китти опять отметила, как ласковаее улыбка и как безлична. - Просто поразительно, ma mere, как эти сиротки вас обожают. Я бызагордилась, если б могла вызывать такое преклонение. И ей настоятельница тоже подарила отрешенную и, однако же, прекраснуюулыбку. - Единственный способ завоевывать сердца - это уподоблять себя тем, чьюлюбовь мы хотим заслужить.
Уолтер в тот вечер не вернулся к обеду. Китти подождала немного -обычно он, если задерживался в городе, находил способ известить ее, - но вконце концов села обедать одна. Она больше для вида отведала каждого изпяти-шести блюд, которые повар неизменно готовил, соблюдая обеденный обряд,несмотря на эпидемию и трудности со снабжением; а поев, растянулась в низкомплетеном кресле у открытого окна и дала околдовать себя звездной ночи.Тишина сулила ей отдых. Читать она не пыталась. Мысли проплывали по поверхности ее сознания,как белые облачка, отраженные в тихом пруду. Она так устала, что не в силахбыла ухватиться за какое-нибудь одно такое облачко, последовать за ним,проследить его путь. Она лениво пробовала подытожить впечатления, оставшиесяу нее от разговоров с монахинями. Казалось странным, что, хотя их образжизни внушал ей такое уважение, вера, толкавшая их на такой образ жизни,оставляла ее равнодушной. Она даже вздыхала легонько: может быть, все сталобы проще, если бы душу ее озарило это широкое белое сияние. Бывали минуты,когда ей хотелось рассказать настоятельнице о своем горе и чем оно вызвано,но не хватало духу: слишком страшно было, что эта строгая женщина будетплохо о ней думать. В ее глазах поведение Китти, несомненно, являет собойтяжкий грех. Странно, думалось Китти, что ей самой оно кажется не столькогреховным, сколько некрасивым и глупым. Может, это недомыслие с ее стороны, но, если связь с Таунсендом ипредставляется ей достойной сожаления, даже неприличной, в ней нераскаиваться надо, а поскорее о ней забыть. Все равно как если допустишькакой-нибудь промах на званом вечере - очень, конечно, обидно, но ничего неподелаешь, а придавать этому серьезное значение просто неумно. Привоспоминании о Чарли ее пробирала дрожь - эта его крупная, упитанная фигура,безвольный подбородок и манера выпячивать грудь, чтобы не казалось, что унего брюшко. Жизнелюбие проявляется у него в тонких красных жилках, которыескоро затянут щеки сплошной сеткой. Когда-то ей так нравились его косматыеброви, теперь же виделось в них что-то грубое, отталкивающее. А будущее? Она была к нему до странности равнодушна, вообще о нем незадумывалась. Может быть, она умрет, когда родится ребенок. Ее сестра Дорисвсегда считалась здоровее ее, а Дорис ведь чуть не умерла от родов. (Онаисполнила свой долг - подарила наследника новой династии баронетов. Киттиулыбнулась, вспомнив, какой радостью это было для ее матери.) Раз будущеетак темно, это может означать, что ей не суждено его увидеть. Уолтер,вероятно, препоручит ребенка заботам ее матери... если ребенок выживет; аУолтера она знает: он, даже если не будет уверен в своем отцовстве, небросит ребенка на произвол судьбы. На Уолтера можно положиться, он в любыхобстоятельствах покажет себя с наилучшей стороны. Какая жалость, что привсех его достоинствах - честности, готовности к самоотречению, чуткости иуме - его так трудно полюбить! Она теперь нисколько его не боится, она егожалеет, и все же он кажется ей глуповатым. Глубина его чувства - вот чтосделало его особенно уязвимым, но когда-нибудь, как-нибудь она сумеетдобиться его прощения. Ее не оставляла мысль, что, только вернув емудушевный покой, она искупит боль, которую причинила ему. Как жаль, что унего не развито чувство юмора: она-то может себе представить, чтокогда-нибудь они вместе посмеются, вспомнив, как сами себя терзали. Она устала. Унесла лампу к себе в спальню, разделась. Легла и вскореуснула.
Но ее разбудил громкий стук. Он вплелся в ее сновидения, так что она несразу сообразила, что это не сон. Стук продолжался, и она поняла, что стучатв калитку. Было совсем темно. Она посмотрела на свои часики со светящимисястрелками: половина третьего. Наверно, Уолтер - как он поздно! - а бой неслышит. Стук продолжался, все громче и громче, в молчании ночи он звучалочень тревожно. Потом прекратился, она услышала, как отодвинули тяжелыйзасов. Никогда еще Уолтер не возвращался так поздно. Бедняга, наверно,совсем вымотался. Хоть бы у него хватило ума сразу лечь, а не корпеть, каквсегда, в этой своей лаборатории! Послышались голоса, кто-то вошел во двор. Странно, ведь Уолтер, когдавозвращается поздно, старается не шуметь, чтобы не беспокоить ее. Не то два,не то три человека взбежали на крыльцо и вошли в соседнюю комнату. Киттииспугалась. В глубине ее сознания всегда жила боязнь антиевропейскихволнений. Что-нибудь началось? Сердце у нее забилось. Но смутные опасенияеще только зародились в ее мозгу, когда кто-то подошел к ее двери ипостучал. - Миссис Фейн! Она узнала голос Уоддингтона. - Да. Что случилось? - Встаньте, пожалуйста. Я к вам по делу. Она встала и, надев халат, отперла и распахнула дверь. За дверью стоялУоддингтон в китайских шароварах и чесучевом пиджаке, бой с фонарем в руке,а немного позади них - три китайских солдата в хаки. Она вздрогнула, увидеврасстроенное лицо Уоддингтона, и весь он выглядел так, будто только чтовскочил с постели. - Что случилось? - повторила она чуть слышно. - Не надо волноваться. Но нельзя терять ни минуты. Одевайтесь поскорее,и идемте. - Но почему? Что-нибудь произошло в городе? При виде солдат она сразу решила, что начались беспорядки и ониприсланы охранять ее. - Ваш муж заболел. Идемте скорее. - Уолтер! - вскрикнула она. - Держите себя в руках. Я сам еще точно не знаю, в чем дело. ПолковникЮ прислал ко мне этого офицера и просил меня немедленно доставить вас в егорезиденцию. Китти, вся похолодев, тупо посмотрела на него, потом отступила отдвери. - Я буду готова через две минуты. - Я пришел в чем был, - отозвался он. - Я тоже спал. Надел толькопиджак и туфли. Она не слышала. Натянула на себя первое, что попалось под руку, пальцыне слушались, она с трудом застегнула какие-то крючки на платье. На плечинакинула кантонскую шаль, которая была на ней вечером. - Шляпу можно не надевать? - Да. Бой с фонарем пошел впереди, они поспешно спустились с крыльца и вышлина улицу. - Осторожней, не упадите, - сказал Уоддингтон. - Вот моя рука,цепляйтесь. Военные не отставали от них ни на шаг. - Полковник Ю выслал паланкины. Они ждут на том берегу. Они быстро спустились к реке. Китти не могла заставить себя задатьвопрос, мучительно стучавший в мозгу, - слишком боялась ответа. На пристаниих ждал сампан с фонариком на носу. Тут она спросила: - Это холера? - Видимо, так. Она вскрикнула и остановилась. - Не будем задерживаться, пошли. - Он шагнул в лодку и подал ей руку.Переправа была недолгая, они сгрудились на носу, а перевозчица с привязаннымк бедру младенцем одним веслом погнала лодку по неподвижной воде. - Он заболел сегодня днем, - сказал Уоддингтон. - Вернее, вчера днем. - Почему за мной сразу не послали? Таиться было не от кого, но они говорили шепотом. В темноте лицаУоддингтона не было видно, и Китти только чувствовала, как он весь напряжен. - Полковник Ю хотел послать, он сам не позволил. Полковник Ю все этовремя не отходил от него. - Он должен был за мной послать. Разве так можно? - Ваш муж знал, что вы никогда не видели холерного больного. Это очень страшно и отвратительно. Он хотел избавить вас от этогозрелища. - Как-никак, он мой муж, - выговорила она задыхаясь. Уоддингтон не ответил. - А почему теперь меня вызвали? Уоддингтон дотронулся до ее руки. - Дорогая моя, наберитесь мужества. Нужно быть готовой к самомухудшему. Она громко застонала и тут же отвернулась, заметив, что солдаты на неесмотрят. Глаза их таинственно блеснули во мраке. - Он умирает? - Я знаю только, какое поручение полковник Ю дал этому офицеру, когдапосылал его за мной. Сколько я понимаю, он уже без сознания. - И никакой надежды? - Мне страшно жаль, но боюсь, мы можем не застать его в живых. Она содрогнулась. Из глаз хлынули слезы. - Понимаете, он очень истощен, никакой сопротивляемости. Онараздраженно оттолкнула его руку. Ее бесило, что он говорит таким тихим,сдавленным голосом. Они причалили, и два кули, стоявших на берегу, помогли ей выйти излодки. Паланкины их ждали. Подсаживая ее, Уоддингтон сказал: - Постарайтесь не распускаться. Нервы вам еще понадобятся. - Скажите носильщикам, чтобы торопились. - Им дан приказ - бежать как можно быстрее. Офицер, уже сидя в паланкине, крикнул что-то ее носильщикам. Ониподхватили паланкин, приладили палки на плечах и дружно тронули с места.Подъем они одолели бегом, впереди каждого паланкина бежал человек с фонарем,а наверху, у водяных ворот, стоял сторож с факелом. Офицер окликнул его, онраспахнул одну створку ворот и пропустил их, обменявшись с носильщикамикакими-то непонятными возгласами. Эти гортанные звуки на чужом языкепрозвучали в ночной темноте загадочно и тревожно. Они стали подниматься помокрым и скользким булыжникам мостовой, один из носильщиков офицераспоткнулся. До Китти донесся гневный окрик офицера, визгливый ответносильщика, потом головной паланкин помчался дальше. Улицы были узкие,извилистые. Здесь, в городе, было совсем темно. Город мертвых. Онипронеслись по узкому переулку, свернули за угол, взбежали вверх по каким-тоступеням. Запыхавшиеся носильщики уже не бежали, а шли молча, быстрымразмашистым шагом; один из них на ходу достал рваный платок и вытер пот,заливавший глаза. Они без конца сворачивали то вправо, то влево, как влабиринте. Порой можно было угадать, что у порога какой-нибудь запертойлавки лежит человеческая фигура, но невозможно было определить, проснется лиэтот человек рано утром или не проснется никогда. В узких безлюдных улочкахстояла жуткая тишина, и когда где-то залаяла собака, натянутые нервы Киттисовсем сдали. Куда ее несут? Этой дороге не будет конца. Неужели нельзяпобыстрее? Быстрее, быстрее. Время не ждет. А что, если они уже опоздали?
