Сперва ей было стыдно, что она не плакала, когда Уолтер умер. Такаябессердечность! Ведь даже у этого китайца полковника Ю глаза были полныслез! Смерть мужа ошеломила ее. Не укладывалось в голове, что он большеникогда не войдет в комнату, никогда она не услышит, как рано утром онмоется в деревянной китайской ванне. Был живой человек - и нет его.Монашенки ахали над ее христианским смирением, восхищались тем, какмужественно она несла свою утрату. Уоддингтон - тот более прозорлив. От неене ускользнуло, что при самом искреннем сочувствии он в душе все же чуточкунад ней подсмеивался. Конечно же, смерть Уолтера была для нее ударом. Она нехотела, чтобы он умер. Но и то сказать, ведь она его не любила, никогда нелюбила. Держаться с подобающим случаю печальным видом - этого требовалиприличия; некрасиво, даже вульгарно было бы посвятить кого-нибудь в своичувства; но притворяться перед самой собой она не могла, слишком много ейпришлось пережить. Ей казалось - хотя бы этот урок она извлекла из опытапоследних месяцев - что, если бывает иногда необходимо солгать другим, лгатьсамой себе всегда отвратительно. Ей было жаль, что Уолтер умер при такихтрагических обстоятельствах, но жаль чисто по-человечески, как если бы речьшла о любом знакомом человеке. Да, у него было много неоспоримых достоинств,горе в том, что ей он не нравился, он всегда нагонял на нее скуку. Не точтобы его смерть явилась для нее облегчением; она, не покривив душой, могласказать, что, если бы одно ее слово могло вернуть его к жизни, она быпроизнесла это слово; но было и смутное чувство, что с его смертью ей самойжить стало в каком-то смысле полегче. Вместе они никогда не были бысчастливы, а расстаться было бы страшно трудно. Такие мысли пугали ее:всякий, кто узнал бы о них, наверняка счел бы ее бессердечной, жестокой. Нутак никто не узнает. Возможно, каждый хранит в сердце какую-нибудь позорнуютайну и всю жизнь только и делает, что старается уберечь ее от постороннихглаз. В будущее она особенно не заглядывала, никаких планов не строила. Зналаодно - что в Гонконге хочет провести как можно меньше времени. О возвращениитуда она не могла думать без ужаса. Уж лучше бы странствовать без конца впаланкине по этим светлым, приветливым краям и, равнодушно взирая нафантасмагорию жизни, каждую ночь проводить под новой крышей. Однакоследовало все же обдумать хотя бы ближайшее будущее. В Гонконге онаостановится в гостинице, надо разделаться с домом, заняться продажей мебели.С Таунсендом можно вообще не встречаться. У него хватит такта не попадатьсяей на глаза. А все-таки один раз хотелось бы его повидать - только чтобысказать ему, сколь невысокого она о нем мнения. Но какое ей дело до Чарли Таунсенда? Как полнозвучная мелодия арфы порой покрывает ликующим арпеджио сложныегармонии оркестра, так одна мысль неумолчно звучала в ее сердце. Эта-томысль придавала экзотическую красоту крестьянским полям, вызывала на еебледных губах улыбку, когда проходил по дороге на рынок безусый юнец сгорделивой осанкой и дерзким взором, населяла попутные города колдовскойкруговертью жизни. Охваченный эпидемией город был тюрьмой, из которой онавырвалась, и новой, неведомой доселе стала синева небес и прелестьбамбуковых рощ, с неподражаемой грацией склонившихся над дорогой. Свободна!Вот мысль, которая пела в ее сердце, так что будущее, хоть и было темно,искрилось, как туман над рекой под первыми лучами солнца. Свободна! Свободнане только от докучных цепей и тех уз, что не давали дышать полной грудью; ине только от смертельной опасности, нависавшей над ней, но и от любви, ееунизившей; свободна от всяческих духовных связей, свободна, как бесплотныйдух. А свобода означала и мужество, и готовность стойко встретить все, чтобы еще ни ждало ее в жизни.
Когда пароход бросил якорь в Гонконге, Китти, до тех пор стоявшая напалубе, откуда любовалась оживленным движением в гавани, вернулась в каютупроверить, не забыла ли служанка что-нибудь уложить. На ходу она погляделасьв зеркало. Платье на ней было черное (это монашенки перекрасили), но нетраурное, и мелькнула мысль, что нужно будет сразу же этим заняться. Траурпослужит эффектным прикрытием для ее крамольных настроений. В дверь каютыпостучали. Служанка открыла. - Миссис Фейн! Китти обернулась и увидела лицо, которого в первое мгновение не узнала.Потом сердце ее подскочило, и она вспыхнула. Дороти Таунсенд! Это было такнеожиданно, что она не знала, как быть, что сказать. Но миссис Таунсендпереступила порог и для начала крепко ее обняла. - О моя дорогая, я вам так сочувствую! Китти дала себя поцеловать. Ее немного удивила такая экспансивность вженщине, которую она всегда считала сухой и надменной. - Вы очень добры, - проговорила она еле слышно. - Пойдемте на палубу. Ама позаботится о вещах, а я привела своих боев. Она взяла Китти за руку, и Китти, покорно следуя за ней, увидела, чтоее доброе загорелое лицо выражает искреннюю озабоченность. - Ваш пароход пришел раньше времени, - сказала миссис Таунсенд. - Ячуть не опоздала. Я бы не простила себе, если бы мы разминулись. - Неужели вы приехали меня встретить? - воскликнула Китти. - Ну разумеется. - Но откуда вы знали, когда я приеду? - Мистер Уоддингтон известил меня телеграммой. Китти отвела глаза. К горлу подступил комок. Странно, что этотнеожиданный знак внимания так на нее подействовал. Она боялась расплакаться,ей хотелось, чтобы Дороти Таунсенд ушла. Но Дороти взяла ее руку и ласковопожала. И то, что эта сдержанная женщина не постеснялась проявить своичувства, смутило ее. - У меня к вам большая просьба. Мы с Чарли очень хотели бы, чтобы выпоселились у нас на то время, пока будете в Гонконге. Китти вырвала руку. - Это очень любезно с вашей стороны, но я не могу. - Что вы, я этого и слышать не хочу. Как вы будете жить одна в своемдоме? Вы там изведетесь. Я уже все приготовила. У вас будет свой будуар.Обедать и завтракать можете там, если не захочется приходить в столовую. Мыоба вас приглашаем. - Я не собиралась ехать к себе. Я хотела снять номер в отеле "Гонконг".Не могу я подвергать вас таким неудобствам. Предложение Дороти застало ее врасплох. Она была сбита с толку ираздосадована. Будь у Чарли хоть малейшее понятие о приличии, он не разрешилбы жене пригласить ее. Не желает она быть обязана ни ему, ни ей. - О нет, о гостинице бросьте и думать. А уж отель "Гонконг" вам был бысейчас просто противен. Там столько народу, с утра до ночи музыка. Нупожалуйста, скажите, что согласны. Мы с Чарли не будем вам мешать, обещаю. - Не знаю, чем я заслужила такую любезность. - У Китти уже истощалисьдоводы, а отказаться наотрез она не решалась. - Боюсь, я сейчасмалоподходящая компания для посторонних людей. - Но разве мы для вас посторонние? О, мне бы так этого не хотелось, мнетак хотелось бы, чтобы вы позволили мне быть вашим другом. - Дороти стиснуларуки, и в ее голосе, ее спокойном, светском, воспитанном голосе, послышалисьслезы. - Мне так хочется, чтобы вы согласились. Понимаете, мне нужнозагладить мою вину перед вами. Китти не поняла. Чем провинилась перед ней жена Чарли? - Дело в том, что сначала вы мне не очень понравились. Показались мненемножко легкомысленной. Я, понимаете, воспитана в старых правилах, и меняможно назвать нетерпимой... Китти искоса взглянула на нее. Слова Дороти означали, что сначала онасочла Китти вульгарной. Лицо у Китти не дрогнуло, но в душе она посмеялась.Какое ей теперь дело до того, кто как о ней судит! - А когда я узнала, что вы без минуты колебания уехали с мужемнавстречу смертельной опасности, я почувствовала себя такой свиньей! Мнестало так стыдно! Вы поступили так смело, так благородно, что все мы тутоказались по сравнению с вами сплошной посредственностью. - По ее доброму,простому лицу уже катились слезы. - Не могу выразить, как я вами восхищаюсь,как уважаю вас. Понимаю, что бессильна утешить вас в вашем страшномнесчастье, но хочу, чтобы вы знали, как искренне и глубоко я вам сочувствую.И для меня была бы такая радость вам помочь! Не сердитесь на меня за то, чтоневерно о вас судила. Вы героиня, а я всего лишь глупая женщина. Китти упорно не поднимала глаз от настила палубы. Она была оченьбледна. Ну к чему эти безудержные излияния? Да, все это очень трогательно,но досада берет, как подумаешь, что эта простушка верит в такие небылицы.Наконец она вздохнула: - Что ж, если вам правда так хочется меня приютить, спасибо.
Таунсенды жили на Вершине, в доме с широким видом на море, и Чарли, какправило, не приезжал домой завтракать; но в день ее приезда Дороти (они ужезвали друг друга по имени) сказала, что, если Китти хочется его повидать, онбудет рад заглянуть домой. Китти подумала, что, раз встреча все равнонеизбежна, можно повидаться и сразу, и, невесело усмехаясь в душе,представляла себе, как неловко ему будет с ней встретиться. Она отличнопонимала, что идея пригласить ее исходила от Дороти, а он, что бы ни думалпро себя, горячо ее поддержал. Китти знала, как он всегда стремился угождатьмнению света, а проявив сейчас гостеприимство, он мог как нельзя лучше этомумнению угодить. Но вспоминать их последний разговор едва ли было емуприятно: для такого тщеславного человека этот разговор должен был остатьсянезаживающей ссадиной. Надо надеяться, что она причинила ему такую же боль,как он ей. Теперь он ее, наверно, ненавидит. Хорошо, что у нее самой нет кнему ненависти, а только презрение. И злобную радость доставляла мысль, чтоему предстоит забыть о своих чувствах и оказывать ей радушное внимание.Когда она в тот день вышла из его кабинета, он, наверно, мечтал об одном -никогда больше ее не видеть. И вот она сидела у Дороти и ждала его появления. Она упивалась строгойроскошью хозяйской гостиной. Глубокие кресла, вазы с чудесными цветами,картины на стенах радуют глаз. Комната тенистая, прохладная. Она поежилась,вспомнив голую, пустую гостиную в доме миссионера, плетеные кресла икухонный стол под холщовой скатертью, обшарпанные полки с книгами в дешевыхизданиях и куцые красные занавески, словно пропитанные пылью. Ох, как тамбыло неуютно! Дороти, наверно, и представить себе такого не может. К дому подъехала машина. В комнату большими шагами вошел Чарли. - Опоздал? Я вас, надеюсь, не заставил ждать? Раньше никак не могвырваться: меня вызывал к себе губернатор. Он подошел к Китти и пожал ей обе руки. - Я очень, очень рад, что вы здесь. Дороти, конечно, вам сказала, чтомы просим вас пожить у нас сколько захочется, считать этот дом своим. Но я исам хочу это повторить. Если я хоть чем-нибудь могу вам быть полезен,скажите слово, я буду счастлив. - Он смотрел на нее с подкупающейискренностью, а она думала, замечает ли он в ее взгляде насмешку. - Не умеюя говорить высокие слова, а болваном казаться не хочется, но, поверьте, явсей душой вам сочувствую. Ваш муж был молодец каких мало, здесь всем егобудет недоставать. - Довольно, Чарли, - остановила его жена, - Китти все понимает... А воти коктейли. В согласии с расточительными замашками иностранцев в Китае дваливрейных слуги внесли в комнату закуски и коктейли. Китти пить отказалась. - Ну хоть один, - уговаривал ее Таунсенд своим бодрым, сердечным тоном.- Вам будет полезно. Ручаюсь, что вы в глаза не видели коктейля с тех пор,как отсюда уехали. В Мэй-дань-фу, если не ошибаюсь, льда не достать. - Вы не ошибаетесь, - сказала Китти. На мгновение перед ее мысленным взором возник мертвый нищий у стены ихучастка - растрепанный, в синих лохмотьях, сквозь которые проглядывалоисхудалое тело.
Они пошли в столовую. Чарли, усевшись во главе стола, легко завладелразговором. Покончив с короткими соболезнованиями, он обращался с Китти так,словно она не пережила сокрушительную трагедию, а всего лишь приехала вгости из Шанхая, где ей итерировали аппендицит. Ее требовалось развлечь, ион готов был развлекать ее. Чтобы дать ей почувствовать себя как дома, лучшевсего было обращаться с ней как с членом семьи. Он завел речь о пустяках: обосенних скачках, о поло - честное слово, впору бросать поло, если не удастсясбавить вес, - о своем утреннем разговоре с губернатором. Поговорили оприеме, который адмирал устроил на флагманском корабле, о положении вКантоне, о гольфе в Лушане. Вскоре у Китти уже было такое чувство, будто онаотлучалась отсюда на два-три дня, не больше. Уже невероятным казалось, чтотам, в глубине страны, всего в шестистах милях (столько же, как от Лондонадо Эдинбурга?), еще недавно умирали тысячами мужчины, женщины, дети. Скороона уже поймала себя на том, что расспрашивает о старых знакомых -поправился ли такой-то, ведь он сломал ключицу, когда играл в поло, и уехалали в Англию миссис А, и будет ли миссис В участвовать в теннисном турнире.Чарли отпускал свои шуточки, и Китти принимала их с улыбкой. Дороти, каквсегда немного свысока (только теперь она ставила Китти рядом с собой, такчто это было не обидно, а только еще больше сближало их), иронизировала надчленами английской колонии. Китти понемногу оживала. - Смотри-ка, она уже и выглядит получше, - сказал Чарли жене. - Передзавтраком была такая бледная, я даже испугался, а сейчас и щечки порозовели. А Китти, принимая участие в разговоре если не весело (она знала, чтоэтого не одобрили бы ни Дороти, ни Чарли, великий знаток этикета), тодостаточно оживленно, втихомолку поглядывала на хозяина дома. За те долгиенедели, что она думала о нем и лелеяла планы мщения, в ее воображениисложился очень яркий образ. Свои густые волнистые волосы он стрижетнедостаточно коротко и расчесывает слишком старательно; чтобы скрыть седину,слишком сильно их помадит; лицо у него слишком красное, на щеках сеткамельчайших жилок; челюсть слишком массивная; когда он не задирает голову,видно, что у него двойной подбородок; и в косматых седеющих бровях естьчто-то обезьянье, слегка тошнотворное. Движения у него тяжеловесные, и нидиета, ни спорт не уберегли его от полноты; кости затянуло жирком, суставыутратили былую гибкость. И безупречный костюм ему тесноват и выглядит на немслишком молодо. Но когда он перед завтраком вошел в гостиную, она испытала настоящеепотрясение (потому, наверно, и побледнела). Оказалось, что воображение ееподвело: он был совсем не похож на этот созданный ею образ. Она чуть нерассмеялась над своим заблуждением. Волосы у него вовсе не седые, ну да,есть на висках несколько серебряных волосков, но это ему идет; и лицо некрасное, а загорелое; и посадка головы хороша, и не толстый он, и не старый.Наоборот, он даже стройный, фигура отличная - немудрено, что он ею всегданемного гордился, молодой человек, да и только. И носить костюм он, конечно,умеет, смешно было бы это отрицать; и весь вид аккуратный, подтянутый,элегантный. Счастье ее, что она знает, какое он ничтожество. Что голос унего чарующий, она всегда признавала, а голос точно такой, каким она егопомнит, потому так и ужасно, что речи его насквозь фальшивы; эти бархатные,теплые ноты - одно притворство, и как только она могла им поверить? А глазапрекрасны, это главное его обаяние: они лучатся таким мягким синим светом и,даже когда он болтает чепуху, выражение у них такое, что устоять почтиневозможно. Наконец завтрак кончился, подали кофе, и Чарли закурил сигару. Потомвзглянул на часы и поднялся. - Ну вот, девочки, я вас покидаю. Мне пора на работу. - И добавил,ласково глядя на Китти: - Денек-другой я дам вам отдохнуть, не буду вастревожить, а потом намерен побеседовать с вами о делах. - Со мной? - Ну да, ведь надо решить, как быть с вашим домом, и о мебели подумать. - Но я могу обратиться к юристу. Ни к чему нагружать вас еще и этим. - Не воображайте, что я разрешу вам тратить деньги на юридическиеконсультации. Я сам обо всем позабочусь. Вы ведь имеете право на пенсию. Япоговорю с губернатором, очень возможно, что, если обратиться всоответствующие инстанции, можно выхлопотать для вас побольше. Положитесь наменя. Но торопиться некуда. Пока нам требуется, чтобы вы отдохнули иокрепли, ведь так, Дороти? - Конечно. Он кивнул Китти, а проходя мимо стула жены, взял ее руку и поцеловал.Обычно англичанин, когда целует женщине руку, выглядит глуповато, а у негоэто получилось легко и изящно.
Только освоившись немного в доме у Таунсендов, Китти поняла, до чегоона устала. Комфорт и непривычные удобства сняли напряжение, в котором онадо сих пор жила. Она уже успела забыть, как приятно никуда не торопиться,видеть вокруг себя красивые вещи, быть окруженной вниманием. Со вздохомоблегчения она вновь окунулась в бестревожную жизнь богатого Востока. Инеплохо было ощущать себя предметом сочувственного интереса, выражаемоготактично и ненавязчиво. Она овдовела так недавно, что устраивать в ее честькакие-нибудь увеселения было нельзя, но самые уважаемые в колонии дамы(супруга губернатора, супруги адмирала и главного судьи) по-дружескизаезжали к ней на чашку чаю. Ее превосходительство сообщила, что егопревосходительство очень хотел бы ее повидать и будет рад, если она приедеткак-нибудь позавтракать в губернаторский дом ("Не званый завтрак, конечно,только мы и адъютанты!"). Эти леди обращались с Китти, как с фарфоровойчашкой, драгоценной и очень хрупкой. Она видела, что они носятся с ней, какс юной героиней, и у нее хватало ума играть эту роль скромно и сдержанно.Порой ей хотелось, чтобы рядом оказался Уоддинггон: уж он-то, такой лукавыйи прозорливый, оценил бы весь комизм этой ситуации, и они могли бы,оставшись вдвоем, вдоволь посмеяться вместе. Дороти получила от него письмо,в котором он много чего наговорил о самоотверженной работе Китти вмонастыре, о ее мужестве и стойкости. Плут этакий, конечно же, он простоподшучивал над ними.
Не понять было, случайно так выходит или нет, но Китти ни на минуту неоставалась одна с Чарли. Он держался неизменно дружески, приветливо,любезно. Никто бы не догадался, что когда-то они были не просто знакомы. Нооднажды днем, когда она читала, лежа на кушетке, он появился на веранде иподошел к ней. - Что это вы читаете? - Книжку. И посмотрела на него насмешливо. Он улыбнулся. - Дороти уехала на прием в губернаторском саду. - Я знаю. А вы почему не поехали? - Я отвез ее туда, а потом решил: нет, хватит, вернусь-ка я лучшедомой. Машина ждет, не хотите ли прокатиться по острову? - Нет, благодарю. Он сел у нее в ногах. - Нам с самого вашего приезда не удалось поговорить по душам. Она подняла на него высокомерный взгляд. - А вы думаете, нам есть что сказать друг другу? - А как же иначе? Она отодвинула ноги в сторону, чтобы не касаться его. - Вы все еще на меня сердитесь? - спросил он, и тень улыбки, тронувшейбыло его глаза и губы, растаяла. - Нисколько, - рассмеялась она. - Что-то не верится, а то бы не смеялись. - Ошибаетесь. Как я могу на вас сердиться, когда я вас так презираю? Он принял это спокойно. - Вы, мне кажется, ко мне несправедливы. Ну хоть теперь-то, заднимчислом, признайтесь, что я был прав. - С вашей точки зрения - да. - Теперь, когда вы поближе узнали Дороти, согласитесь, что она милаяженщина. - Еще бы. Я век буду ей благодарна за ее доброту. - Она удивительный человек. Я бы никогда себе не простил, если б мытогда сбежали. Это было бы подло по отношению к ней. Да и о детях надо былоподумать. Это основательно испортило бы им жизнь. С минуту она задумчиво смотрела на него. Она чувствовала себя полнойхозяйкой положения. - Я очень внимательно за вами наблюдаю с тех пор, как живу здесь, ипришла к выводу, что вы действительно любите Дороти. Я не думала, что вы наэто способны. - Я же вам говорил, что люблю ее. Мне было бы совестно доставить ейхоть малейшее огорчение. Такой жены днем с огнем не сыщешь. - А вам не приходило в голову, что вы должны бы быть ей верны? - Чего глаз не видит, о том сердце не болит, - улыбнулся он. Она пожалаплечами. - Какой же вы дрянной человек. - Не дрянной, а самый обыкновенный. Вас послушать, так я мерзавецпотому, что по уши в вас влюбился. Это, знаете ли, было непреднамеренно. Сердце ее болезненно дрогнуло от этих слов. - Я оказалась легкой добычей, - отозвалась она горько. - Я, конечно, не мог предвидеть, что мы так грандиозно влипнем. - И во всяком случае, знали наперед, что если кто и пострадает, то невы. - Ну, знаете, это уже слишком. Теперь, когда все это позади, вы должнысогласиться, что я поступил, как было лучше для нас обоих. Вы тогда потерялиголову, так скажите спасибо, что я не растерялся. Вы думаете, если б яисполнил ваше желание, что-нибудь хорошее из этого вышло бы? Нам и такпришлось несладко, а уж тогда и вовсе попали бы из огня да в полымя. И свами ничего худого не случилось. Так, может, забудем прошлое и помиримся? Она чуть не рассмеялась. - Вы думаете, я могу забыть, что вы без зазрения совести послали меняпочти на верную смерть? - Ну что за вздор! Я же вам говорил, что никакого риска нет, еслисоблюдать осторожность. Думаете, я бы вас отпустил туда, если б не был вэтом убежден? - Были убеждены, потому что вам этого хотелось. Вы из породы техтрусов, которые убеждены только в том, что им выгодно. - Тогда судите по результатам. Вы вернулись целехоньки и даже, дапростятся мне столь предосудительные речи, еще похорошели. - А Уолтер? Он не мог удержаться от улыбки, от шутки, которая сама просилась наязык. - Вам ни один цвет не идет так, как черный. Она не нашлась что ответить. Глаза наполнились слезами. Прелестное лицоисказилось от горя. Она и не старалась его скрыть, лежала на спине иплакала. - Ради Бога, не плачьте. Я не хотел вас обидеть, я просто пошутил. Выже знаете, как я вам сочувствую. - Ох, придержите вы свой глупый язык. - Я бы отдал что угодно, чтобы вернуть Уолтера к жизни. - Он умер из-за нас с вами. Он взял ее за руку, но она отдернула руку и разрыдалась. - Об одном прошу: уйдите от меня. Я вас ненавижу, презираю. Уолтер былв сто раз лучше вас, только я, идиотка, не понимала этого. Уйдите, уйдите. Увидев, что он опять готов заговорить, она вскочила с кушетки и ушла ксебе в комнату. Он последовал за ней и, войдя, машинально задернул шторы,так что они очутились в почти полной темноте. - Не могу я тебя оставить, - сказал он, обнимая ее. - Я ведь не со злаэто сказал. - Не касайся меня. Ради Бога, уйди. Она попыталась вырваться, он не отпускал. Теперь она рыдала безудержно. - Дорогая моя, неужели ты не знаешь, что я всегда тебя любил? - сказалон своим глубоким чарующим голосом. - И теперь люблю больше прежнего. - Лжешь! Пусти меня сейчас же. Пусти, черт тебя побери! - Не гневайся на меня, Китти. Ну да, я поступил с тобой посвински.Прости меня! Содрогаясь и плача, она отбивалась от него, но прикосновение егокрепких рук было неизъяснимо отрадно. Она так истосковалась по его объятиям,так мечтала еще хоть раз испытать это счастье, и теперь вся дрожала,слабела. Словно все тело ее растаяло и скорбь по Уолтеру переплавилась вжалость к самой себе. - О как ты мог поступить со мной так жестоко! - рыдала она. - Ведь ятебя любила больше жизни. Никто никогда тебя так не любил. - Родная. Он стал ее целовать. - Нет, нет, - молила она. Он пригнулся к ее лицу; она отвернулась; он искал ее губы. Что это онговорит? Горячие, несвязные слова любви. А руки держат ее крепко, какребенка, который заблудился и вот наконец дома, в безопасности. Она тихозастонала. Глаза ее были закрыты, лицо мокро от слез. А потом он нашел еегубы, и божественный огонь разлился по жилам. Это было блаженство, онасгорала дотла и вновь разгоралась, преображенная. В своих одиноких снах, воткогда она бывала так счастлива. Что он с ней делает? Все равно. Она уже неженщина, не человек, она - одно желание. Он взял ее на руки, подхватиллегко, как перышко, и понес, а она в упоении прижималась к нему. Голова ееупала на подушку, и не осталось ничего, кроме его поцелуев.
Она сидела на краю постели, закрыв лицо руками. - Воды хочешь? Она помотала головой. Он подошел к умывальнику, налил в стакан воды и принес ей. - На-ка выпей, тебе станет лучше. Он поднес стакан к ее губам, она отпила немного, а потом в ужасевоззрилась на него. Он стоял, глядя на нее сверху, и в глазах егопоблескивал самодовольный огонек. - Ну что, ты все еще считаешь меня негодяем? Она опустила глаза. - Да, но я знаю, что и сама не лучше. Мне так стыдно. - По-моему, ты очень неблагодарна. - Теперь ты уйдешь? - По правде говоря, пора. Надо привести себя в порядок, пока Дороти невернулась. И вышел из комнаты пружинистой походкой. Китти еще посидела на краю постели, вся сжавшись, как побитый щенок. Вголове было пусто. Ее пробрал озноб. Она с трудом встала на ноги и рухнула вкресло перед туалетным столом. Погляделась в зеркало. Глаза опухли от слез;лицо в красных пятнах. Оно внушало ужас. Но это было ее лицо. Она не моглабы сказать, какое клеймо позора ожидала на нем увидеть. - Свинья, - бросила она своему отражению. - Свинья. И горько заплакала, склонившись головой на вытянутые руки. Стыдно, такстыдно! Что это было, что на нее нашло? Ужас. Они ненавидела его, ненавиделасебя. Но какое это было блаженство! Она никогда больше не решится посмотретьему в лицо. Он во всем оказался прав. Правильно сделал, что не женился наней, она ничтожество, не лучше шлюхи. Нет, хуже, ведь эти несчастныеотдаются за кусок хлеба. Да еще в этом доме, куда Дороти привезла ее,одинокую, убитую горем! Плечи ее затряслись от рыданий. Теперь все пропало.Она думала, что изменилась, что она теперь сильнее, что вернулась в Гонконгобновленной; новые мысли порхали в душе, как желтые бабочки на солнце, онатак надеялась, что стала лучше; свобода, как светоч, манила ее за собой, имир расстилался перед ней широкой равниной, по которой она могла идти легкимшагом, с высоко поднятой головой. Она думала, что избавилась от похоти инизменных страстей, что может впредь жить чистой, здоровой духовной жизнью.Она сравнивала себя с белыми цаплями, что в сумерки не спеша пролетают надрисовыми полями, подобно высоким мыслям, переставшим враждовать друг сдругом. А оказалась рабой. Слабой, безвольной. Впереди безнадежность,напрасны старания, она - падшая женщина. Обедать она не пошла. Послала слугу сказать Дороти, что у нее болитголова и она лучше побудет у себя в комнате. Дороти явилась и, увидев еезаплаканные глаза, мягко и сочувственно поговорила о каких-то пустяках.Китти поняла: Дороти решила, что она плакала об Уолтере, и, как хорошая,любящая жена, уважает ее столь естественную скорбь. - Я понимаю, как вам тяжело, дорогая, - сказала она уходя. - Номужайтесь. Ваш муж, я уверена, не хотел бы, чтобы вы так о нем горевали.
Но на следующий день Китти встала рано и, оставив Дороти записку, чтоушла по делам, села в трамвай и поехала вниз, в город. По людным улицам,среди машин, паланкинов и рикш, в пестрой толпе европейцев и китайцев, онадобралась до конторы пароходства. Через два дня отходил пароход, первый задолгое время, и она решила во что бы то ни стало попасть на него. Когдакассир сказал ей, что все места проданы, она попросила провести ее кдиректору. Она назвалась, и директор, с которым она была знакома, вышел вприемную и пригласил ее к себе в кабинет. Он был осведомлен о ее положениии, когда она изложила свою просьбу, велел принести список пассажиров. Покаон, растерянно хмурясь, просматривал список, Китти твердила свое: - Умоляю вас, сделайте для меня, что можете. - Любой человек в колонии сделает для вас все возможное, миссис Фейн. Он послал за клерком, задал ему несколько вопросов, потом кивнул. - Сообразим кое-какие передвижки. Я знаю, как вам важно уехатьпоскорее, уж мы для вас постараемся. Могу предложить вам небольшую отдельнуюкаюту. Думаю, это вам подойдет. Она поблагодарила его и вышла приободренная. Бежать! Больше она ни очем не думала: бежать! Она послала телеграмму отцу - предупредить о днеприезда. О смерти Уолтера она его уже известила. А потом поехала обратно кДороти и все ей рассказала. - Ужасно жаль расставаться с вами, - сказала эта добрая душа, - но я,конечно, понимаю, как вас тянет к родителям. После возвращения в Гонконг Китти еще не была в своем доме, откладываласо дня на день. Она боялась войти в этот дом, встретиться с населяющими еговоспоминаниями. Но больше откладывать было нельзя. Таунсенд договорился опродаже мебели и нашел, кому передать аренду. Но оставалась еще одежда, ее иУолтера. Ведь в Мэй-дань-фу они взяли с собой совсем немного; оставалиськниги, фотографии, всякие мелочи. Китти все это было безразлично, ейхотелось одного - поскорее порвать с прошлым, но она понимала, что в колониикосо посмотрели бы на ее распоряжение пустить все это добро с торгов. Нужнобыло упаковать его и отправить в Англию. И после второго завтрака онасобралась в путь. Дороти предложила поехать с ней и помочь, но Киттисказала, что предпочитает все сделать одна. Согласилась только напредложение Дороти послать с нею двух слуг - пусть укладывают вещи под ееруководством. Дом оставался на попечении старшего боя, он и открыл Китти дверь.Странно было переступить этот порог как чужой. В доме было чисто прибрано,все по своим местам, хоть сейчас пользуйся, но, несмотря на то, что день былтеплый и солнечный, в молчащих комнатах царило холодное запустение. Мебельбыла расставлена в точности так, как полагалось, и вазы, в которых уже небыло цветов, стояли на прежних местах; книга, которую Китти когда-тоположила на столик, так и лежала открытая, обложкой вверх. Казалось, людипокинули эти комнаты всего минуту назад, но в эту минуту вместиласьвечность, так что уже невозможно было вообразить, что когда-нибудь здесьснова зазвучат человеческие голоса и смех. На рояле стояли раскрытые ноты,фокстрот словно ждал, чтобы его сыграли, но чудилось, что, если ударить поклавишам, звука не последует. В комнате Уолтера все было так же аккуратноприбрано, как и при нем. На комоде стояли две большие фотографии - Китти втом платье, в котором ее представляли ко двору, и Китти в подвенечномнаряде. Но слуги уже притащили из чулана сундуки и стали укладывать вещи, а онастояла над ними и командовала. Работали они проворно. Китти прикинула, чтоза оставшиеся два дня все сборы можно с легкостью закончить. Только недавать себе думать - на это времени не было. Вдруг она услышала за спинойшаги и, оглянувшись, увидела Чарли Таунсенда. - Что вам здесь нужно? - спросила она. - Может быть, пройдем в ваш будуар? Мне нужно кое-что вам сказать. - Я очень занята. - Ну, всего на несколько минут. Она не стала возражать, велела боям продолжать без нее и вышла всоседнюю комнату, а Чарли за ней. Садиться она не стала, давая ему понять,что надолго задерживаться не намерена. Она чувствовала, что побледнела, исердце колотилось, но во взгляде была только спокойная враждебность. - Так что же вам нужно? - Я только что узнал от Дороти, что вы едете послезавтра. Она сказала,что вы поехали сюда укладываться, и велела мне позвонить и спросить, не могули я быть полезен. - Спасибо, но я отлично справлюсь и одна. - Я так и думал. И не за этим сюда приехал. Я приехал узнать, не связанли ваш внезапный отъезд с тем, что произошло вчера. - Вы с Дороти были ко мне очень добры, не хотелось злоупотреблять вашимгостеприимством. - Ответ весьма двусмысленный. - А вам не все равно? - Конечно, нет. Мне не хочется думать, что это я как-то повлиял на вашерешение. Она стояла у стола. Взгляд ее упал на номер "Скетча", старый-престарый.Тот самый номер, от которого Уолтер не мог оторваться в тот страшный вечер,когда... а Уолтера нет... Она подняла голову. - Я вконец опозорена. Вы не можете презирать меня сильнее, чем я самасебя презираю. - Но я вас вовсе не презираю. И вчера говорил от чистого сердца. Зачемспасаться бегством? Почему нам не остаться друзьями? Не хочется мне, чтобывы думали, что я плохо с вами обошелся. - Неужели нельзя было оставить меня в покое? - О черт, я же не ледышка, не камень. Ты смотришь на это неразумно,как-то болезненно. Я думал, что после вчерашнего ты ко мне подобреешь. Вконце концов, мы живые люди. - Я не чувствую себя человеком. Я животное. Свинья, или кролик, илисобака. О, я тебя не виню. Я и сама не лучше. Я тебе уступила, потому чтохотела тебя. Но это была не я - та мерзкая, скверная, развратная женщина.Это не я лежала на постели, задыхаясь от твоих ласк, когда моего мужа толькочто опустили в могилу, а твоя жена была так добра ко мне, так бесконечнодобра. То был зверь, который живет во мне, темный, страшный, как злой дух, ия его не признаю, я его ненавижу, презираю. Стоит про это вспомнить, тошностановится, как будто меня сейчас вырвет. Он слегка нахмурился и ответил с коротким смешком: - Я, знаешь ли, человек достаточно терпимый, но иногда ты меня простошокируешь. - Что ж поделаешь, очень жаль. А теперь уходи. Ты очень неинтересный имелкий человек, с тобой и говорить всерьез глупо. По тому, как потемнели его глаза, она поняла, что он рассержен не нашутку. Каким же облегчением будет для него с ней распроститься - как всегда,учтиво, по-дружески. Ей стало смешно, когда она представила себе, каквежливо они пожимают друг другу руки и он желает ей счастливого пути, а онаблагодарит его за гостеприимство. Но тут выражение его лица изменилось. - Дороти мне сказала, что ты ждешь ребенка. Она слегка покраснела, но осталась неподвижна. - Совершенно верно. - Уж не я ли, случайно, отец? - Нет-нет, это ребенок Уолтера. В тоне ее была излишняя горячность, и она сама услышала, что прозвучалоэто неубедительно. - Ты уверена? - Он озорно улыбнулся. - Как-никак, вы с Уолтером былиженаты не день и не два, а ничего не случилось. И сроки совпадают. Мнекажется, что он скорее мой, а не Уолтера. - Я бы лучше себя убила, чем родить от тебя ребенка. - Да брось, что за глупости. А я так был бы очень рад и горд. И хорошобы родилась девочка, а то с Дороти у нас были одни мальчишки. Впрочем, долгосомневаться ты не будешь, мои все трое - вылитый мой портрет. К нему вернулось хорошее настроение, и она поняла почему. Если ребенокего, то она никогда не будет от него свободна, хоть бы им и не довелосьбольше свидеться. Его власть над ней сохранится, и это, пусть косвенно, нонеотвратимо, наложит печать на все дни ее дальнейшей жизни. - Такого законченного болвана я еще не встречала, - сказала она.
Когда пароход входил в марсельскую гавань, Китти, любуясь ломанымиочертаниями залитого солнцем берега, вдруг заметила золотую статую мадонны,воздвигнутую на церкви святой Марии Милостивой как символ защиты плавающихпо морям. Ей вспомнилось, что сестры монастыря в Мэй-дань-фу, навсегдапокидая родину, смотрели на эту статую, пока она не превратилась в маленькийязычок золотого пламени в синем небе, и пытались молитвой смягчить щемящуюболь расставания. Она стиснула руки и вся обратилась в мольбу неведомо какимсилам. Во время долгого, спокойного морского перехода она непрестанно думала отом страшном, что с нею случилось. Она не понимала себя. Это было такнеожиданно. Что же это ею овладело, когда она, всем сердцем презирая Чарли,сладострастно уступила его нечистым ласкам? Ярость, отвращение к самой себепереполняли ее. Казалось, ей вовек не забыть этого унижения. Она плакала. Нопо мере удаления от Гонконга эти ощущения постепенно теряли свою остроту.Уже казалось, что все это произошло в другом мире. Так бывает с человеком,который, очнувшись от внезапного припадка безумия, испытывает смятение истыд, смутно припоминая нелепые, безобразные поступки, совершенные им, когдаон перестал быть самим собой. Но, зная, что он тогда не был самим собой, ончувствует, что хотя бы в собственных глазах заслуживает снисхождения. Киттидумала, что, может быть, у кого-нибудь и хватило бы великодушия не осудить,а пожалеть ее. Но сама она только вздыхала при мысли о том, какой удар былнанесен ее самонадеянности. Ей-то казалось, что дорога ее уходит вдальпрямая, легкая, а оказывается - дорога эта извилистая, и на каждом шагуухабы. Необозримые пространства Индийского океана с его трагическипрекрасными закатами немного успокоили ее. Она словно неслась на крыльях вкакую-то страну, где сможет вновь обрести себя. А если вернуть себесамоуважение можно только ценой жестокой борьбы - что ж, нужно найти в себесилы и бороться. Будущее рисовалось одиноким и трудным. В Порт-Саиде ее ждало письмо отматери - ответ на ее телеграмму. Письмо было длинное, написанное крупнымвитиеватым почерком, какому обучали молодых девиц в далекие-далекие годы.Почерк был такой вычурно аккуратный, что производил впечатлениенеискренности. Миссис Гарстин выражала сожаление по поводу смерти Уолтера иприличествующие случаю соболезнования. Она опасается, что Китти осталасьпочти без средств, но, конечно же, министерство по делам колоний назначит ейпенсию. Она рада, что Китти возвращается в Англию, и до рождения ребенка ееместо, разумеется, под родительским кровом. Дальше шли всевозможные советы инаставления, а также кое-какие подробности касательно родов ее сестры Дорис.Сейчас мальчик уже весит столько-то фунтов, его дед с отцовской стороныуверяет, что в жизни не видел такого отличного ребенка. Дорис опять вположении, они надеются, что второй тоже будет мальчик, тогда за баронетскийтитул и вовсе можно будет не опасаться. Китти уловила, что главная цель этого письма - точно установить срок,на который ее приглашают. Миссис Гарстин не намерена взвалить на себя такоебремя, как овдовевшая дочь в стесненных обстоятельствах. Когда вспомнишь,как мать с ней когда-то носилась, странно, что теперь, обманувшись в своихнадеждах, она видит в ней только обузу. Странная это вещь вообще - отношениямежду родителями и детьми! Пока они маленькие, родители чуть не молятся наних, ночей не спят, когда дети болеют, а дети льнут к ним с благоговейнойлюбовью. Проходит несколько лет, дети подрастают, и важнее для их счастьястановятся уже не отец с матерью, а вовсе, казалось бы, посторонние люди. Насмену слепой, инстинктивной любви приходит равнодушие. Встречаясь, онииспытывают скуку или раздражение. Когда-то расстаться на месяц казалось имтрагедией, теперь они хладнокровно думают о предстоящей им многолетнейразлуке. Пусть ее мать не тревожится: она и сама предпочитает жить своимдомом. Но ей нужно немножко времени, чтобы оглядеться, сейчас все тактуманно, представить себе будущее она просто не в силах. Возможно, она ещеумрет от родов, это было бы разрешением многих проблем. Но когда они причалили в Марселе, ей передали два письма. Она судивлением узнала почерк отца - он, сколько помнится, никогда не писал ейписем. Письмо было недлинное и начиналось "Дорогая Китти". Он сообщал, чтопишет вместо матери - та заболела, ей пришлось лечь в больницу на операцию.Пусть Китти не пугается и не меняет своих планов добраться до Англии морем.Поездом ехать гораздо дороже, к тому же, пока матери нет дома, Китти будетнеудобно жить на Харрингтон-Гарденз. Второе письмо было от Дорис, ононачиналось "Китти, милая" - не потому, что Дорис питала к ней особеннонежные чувства, а потому, что она обращалась так ко всем без разбора. "Китти, милая, папа тебе, наверно, уже написал. Маму будут оперировать.Оказывается, она уже год как тяжело больна, но ты ведь ее знаешь, докторовона терпеть не может и пила какие-то патентованные средства. Я не знаюточно, что с ней такое, а она все держит в секрете, а если спросишь, тут жевзрывается. Вид у нее ужасный, я бы на твоем месте приехала из Марселяпоездом, чтобы поскорее попасть домой, только не говори, что это я тебепосоветовала, ведь она уверяет, что ничего серьезного нет, и не хочет, чтобыты приезжала, пока она еще в больнице. С врачей она взяла обещание, что еевыпишут через неделю. Целую, Дорис. P. S. Ужасно мне жалко Уолтера. Нелегко тебе досталось, бедняжка.Безумно хочу тебя видеть. Забавно, что мы с тобой одновременно ждеммладенцев. Сможем держаться за руки". Китти, задумавшись, стояла на палубе. Она не могла вообразить свою матьбольной. Всегда она была такая живая, энергичная и ненавидела, когдакто-нибудь в семье хворал. К ней подошел стюард с телеграммой: "Глубоким прискорбием сообщаю мамаскончалась сегодня утром. Отец".
Китти позвонила у подъезда знакомого дома на Харрингтон-Гарденз.Горничная сказала, что ее отец у себя в кабинете, и она тихонько отвориладверь: он сидел у огня с вечерней газетой в руках. Когда она вошла, онподнял голову, отложил газету и суетливо вскочил с места. - А-а, Китти, а я ждал тебя следующим поездом. - Не хотелось тебя беспокоить, ты бы еще вздумал встречать меня, вот яи не сообщила точное время. Он подставил ей щеку для поцелуя движением, которое она помнила сдетства. - А я тут просматривал газету, - сказал он. - Я уже два дня газет нечитал. Он, видимо, считал нужным оправдаться в том, что занимался такимобычным делом. - Ну и правильно, - сказала она. - Ты, наверно, устал ужасно. Ведьмамина смерть явилась для тебя неожиданностью? С тех пор как они расстались, он постарел, похудел. Маленький,сухонький, аккуратный. - Хирург сразу сказал, что надежды нет. Она была больна больше года, ноне хотела обращаться к врачам. Хирург сказал, что у нее должны были бытьсильные боли, просто чудо, как она их терпела. - И никогда не жаловалась? - Говорила иногда, что ей нездоровится, а на боли не жаловалась, нет. -Он помолчал, посмотрел на Китти. - Ты очень устала с дороги? - Не очень. - Хочешь взглянуть на нее? - А она здесь? - Да, ее привезли сюда из больницы. - Да, пойду сейчас же. - Мне пойти с тобой? Что-то в его тоне заставило Китти бросить на него быстрый взгляд. Онслегка отвернулся, отводя от нее глаза. За последнее время Китти научиласьбезошибочно читать чужие мысли. Недаром она изо дня в день прилагала всесилы, чтобы по случайному слову или необдуманному жесту угадать тайные мыслимужа. И сейчас она сразу уловила то, что отец пытался от нее скрыть.Облегчение, вот что он чувствовал, огромное облегчение, и это его пугало.Почти тридцать лет он был верным и преданным мужем, ни разу ни словом неотозвался плохо о своей жене, и теперь ему следовало горевать о ней. Онвсегда делал то, чего от него ожидали. Он счел бы непозволительным хотя бынеосторожным взглядом или намеком выдать тайну - что он не испытывает того,что в данных обстоятельствах полагалось бы испытывать безутешному вдовцу. - Нет, я лучше пойду одна, - сказала Китти. Она поднялась по лестнице и вошла в большую, холодную, претенциознообставленную комнату, материнскую спальню. Как хорошо она помнила этумассивную мебель красного дерева и на стенах - гравюры по Маркусу Стоуну. Натуалетном столе все было расставлено и разложено в том неукоснительномпорядке, которого миссис Гарстин всегда придерживалась. Цветы казались не уместа: миссис Гарстин нашла бы, что держать цветы в спальне глупо,претенциозно и нездорово. Их аромат не заглушал чуть едкого, кисловатогозапаха, как от свежевыстиранного белья, который у Китти всегда связывался сэтой комнатой. Миссис Гарстин лежала на постели, руки ее были скрещены на груди,словно выражая покорность, которой она в жизни не одобрила бы. Лицо былоблагообразно, даже внушительно - крупные резкие черты, щеки, ввалившиеся отдолгих страданий, запавшие виски. Смерть убрала с этого лица все мелкое,злое, оставила только силу характера. Супруга древнеримского императора, даи только. Китти поразило, что из всех мертвых людей, каких ей довелосьвидеть, только ее мать и в смерти выглядела так, словно эта неподвижнаяоболочка когда-то была обиталищем духа. Горя она не чувствовала: долголетняяотчужденность в ее отношениях с матерью не оставила места для дочернейлюбви; и, вспоминая ту девочку, какой она сама когда-то была, она думала,что такой ее сделала мать. Но, глядя на эту жесткую, властную, честолюбивуюженщину, что лежала перед ней такая тихая и безмолвная сейчас, когда все еесуетные помыслы развеяны смертью, Китти смутно прозревала в этом некоевозмездие. Всю жизнь она ловчила, интриговала, все ее желания были низменныи недостойны. Может быть, теперь, из какого-то иного мира, она оглядываетсяна свою земную жизнь с содроганием. Вошла Дорис. - Я так и думала, что ты приедешь этим поездом. Решила забежать хоть наминутку. Какой ужас, правда? Бедная мамочка. И бросилась Китти на шею, заливаясь слезами. Китти поцеловала ее. Онапомнила, как мать всегда пренебрегала Дорис и баловала ее, Китти, как онаругала Дорис за то, что та некрасивая и скучная. Неужели же Дорис в самомделе так потрясена ее смертью? Впрочем, Дорис всегда отличаласьчувствительностью. Китти пожалела, что не может заплакать: Дорис сочтет еебессердечной. А она столько всего перенесла, что не в состоянии изображатьскорбь, которой не чувствует. - Ты к папе зайдешь? - спросила она, когда рыдания сестры поутихли. Дорис утерла слезы. Китти отметила, что от беременности Дорис ещеподурнела и в черном платье вид у нее какой-то грубый и неряшливый. - Нет, пожалуй. Только опять расплачусь. Бедный папочка, как он стойкодержится. Китти проводила ее в переднюю и вернулась к отцу. Он стоял передкамином, газета была аккуратно сложена - видимо, с тем расчетом, чтобы онаубедилась, что он больше не читает. - Я не переодевался к обеду, - сказал он. - Решил, что теперь этонеобязательно.
Они пообедали. Мистер Гарстин обстоятельно рассказал Китти о болезни исмерти жены, упомянул, как тепло откликнулись на это событие друзья изнакомые (на столе лежали груды писем, и он вздохнул при мысли, что придетсяна них отвечать) и как он распорядился насчет похорон. Потом они вернулись вкабинет. Это была единственная во всем доме комната, где топили. Онмашинально взял с каминной полки свою трубку и стал ее набивать, но потом ссомнением поглядел на дочь и отложил трубку. - Разве ты не будешь курить? - спросила она. - Твоя мама не очень-то любила запах трубочного дыма после обеда, а отсигар я отказался еще во время войны. У Китти сжалось сердце - надо же, шестидесятилетний мужчина не решаетсяпокурить у себя в кабинете! - А я люблю запах трубки, - улыбнулась она. Тень облегчения скользнула по его лицу, он снова взял трубку и закурил.Они сидели друг против друга по обе стороны камина. Он, видимо, почувствовал, что должен поговорить с дочерью о еезатруднениях. - Ты, наверное, получила письмо, которое мама послала тебе в Порт-Саид.Весть о смерти бедного Уолтера нас обоих сразила. Мне он очень нравился. Китти молчала, не зная, что ответить. - Мама мне сказала, что ты ждешь ребенка. - Да. - И когда же? - Месяца через четыре. - Это будет тебе большим утешением. Ты побывай у Дорис, посмотри еемальчика. Очень хороший мальчуган. Они говорили более отчужденно, чем если б только что познакомились:ведь чужому человеку было бы с ней интереснее, а между ними общее прошлоевоздвигло стену равнодушия. Китти отлично понимала, что никогда не стараласьзаслужить его любовь, в доме с ним никто не считался, его принимали какдолжное - кормилец, которого слегка презирали, потому что он не могобеспечить семье более роскошного существования; но ей-то казалось, что онкак отец не может не любить ее, и неожиданностью явилось открытие, чтоникаких чувств он к ней не питает. Она помнила, что он на всех нагонялскуку, но ей и в голову не приходило, что и ему с ними скучно. В нем, как ипрежде, чувствовалась мягкая покорность, но невеселая прозорливость,рожденная страданием, подсказывала Китти, что хотя он, вероятно, никогда вэтом не признавался даже самому себе и никогда не признается, - что, всущности, она ему не симпатична. Трубка его плохо тянула, он встал, чтобы поискать, чем бы еепрочистить. А может, просто хотел скрыть неловкость. - Мама хотела, чтобы ты пожила здесь до рождения ребенка, онасобиралась распорядиться, чтобы тебе приготовили твою прежнюю комнату. - Да, я знаю. Обещаю, что не буду тебе мешать. - Дело не в этом. В то время было совершенно ясно, что тебе следуетехать не куда-нибудь, а только в отчий дом. Но мне, понимаешь ли, только чтопредложили пост главного судьи на Багамах, и я принял это предложение. - Ох, папа, как я рада! Поздравляю тебя. - Предложение это немного запоздало, я уже не мог сообщить о нем твоейпокойной матери. Оно доставило бы ей большое удовлетворение. Вот она, горькая ирония судьбы! После всех своих хлопот, унижений иразочарований миссис Гарстин умерла, так и не узнав, что ее честолюбивыйзамысел все же осуществился. - Я отплываю в начале будущего месяца. Этот дом я, разумеется, поручупродать, думал продать и мебель. Мне очень жаль, что ты не сможешь остатьсяздесь жить, но, если тебе захочется взять что-нибудь из мебели, чтобыобставить квартиру, мне доставит истинное удовольствие тебе это подарить. Китти глядела в огонь. Сердце у нее колотилось, даже странно было, дочего она вдруг разволновалась. Наконец она заставила себя заговорить. Голосслегка дрожал. - А мне с тобой нельзя поехать, папа? - Тебе? Ох, моя дорогая... - Лицо его вытянулось. (Китти часто слышалаэто выражение, но считала, что так просто говорится, а тут впервые увидалавоочию, да так явственно, что даже испугалась.) - Но ведь все твои друзьяздесь, и Дорис здесь. Я думал, тебе будет гораздо лучше, если ты снимешьквартиру в Лондоне. Я не знаю в точности, какими средствами ты располагаешь,но рад буду вносить квартирную плату. - Денег у меня на жизнь достаточно. - Я еду в совершенно незнакомое место. Какие там условия - понятия неимею. - К незнакомым местам мне не привыкать. Лондон для меня теперь ничто.Мне здесь нечем было бы дышать. Он закрыл глаза, и ей показалось, что он сейчас заплачет. Лицо еговыражало безграничное горе. Сердце разрывалось, на него глядя. Она неошиблась: смерть жены была для него избавлением, и теперь эта возможностьполностью порвать с прошлым сулила ему свободу. Он уже видел впереди новуюжизнь и наконец, после стольких лет, покой и призрак счастья. Сердцем онапоняла, как он настрадался за тридцать лет. И вот он открыл глаза, неудержавшись от тяжелого вздоха. - Разумеется, если тебе хочется ехать, я буду очень рад. Жалкое зрелище. Борьба была короткой, он покорился чувству долга. Вэтих немногих словах было отречение от последней надежды. Она встала и,подойдя к его креслу, опустилась на колени, сжала его руки. - Нет, папа, я поеду, только если ты этого захочешь. Довольно тыжертвовал собой. Хочешь ехать один - поезжай. А обо мне не думай. Он высвободил руку и погладил ее по пышным волосам. - Разумеется, поедем вместе, милая. Ведь я, как-никак, твой отец, а тывдова и одна на свете. Раз тебе хочется быть со мной, с моей стороны было быдурно не хотеть этого. - Да нет же, я не предъявляю на тебя никаких прав как дочь, ты мненичего не должен. - Ну что ты, моя дорогая... - Ничего! - повторила она страстно. - У меня сердце болит, как подумаю,что мы всю жизнь тянули из тебя жилы, а тебе ничего не давали взамен. Даженемножко ласки. Боюсь, жизнь у тебя была не очень счастливая. Так позвольмне хоть отчасти возместить тебе то, чего я не дала тебе в прошлом! Он нахмурился. Эти излияния приводили его в замешательство. - Не понимаю, о чем ты говоришь. Мне не в чем тебя упрекнуть. - Ах, папа, я столько всего пережила, я была так несчастна! Я не таКитти, которая уезжала отсюда. Я очень слабая, но, кажется, уже не такаядрянь, какой была тогда. Позволь мне хоть попытаться. У меня никого неосталось, кроме тебя. Позволь мне попытаться заслужить твою любовь. Ах,папа, мне так одиноко, так тоскливо, твоя любовь мне так нужна! Она уткнулась лицом в его колени и заплакала горькими слезами. - Китти, маленькая моя, - приговаривал он, наклонившись над ней. Она подняла голову, обняла его за шею. - Папа, помоги мне. Давай помогать друг другу. Он поцеловал ее в губы, как любовник, щеки его были мокры от ее слез. - Разумеется, поедем вместе. - Ты так хочешь? Правда, хочешь? - Да. - Я так тебе благодарна! - Дорогая моя, не говори мне таких вещей, ты меня конфузишь. Он достал платок, вытер ей глаза. И улыбнулся такой улыбкой, какой онаникогда у него не видела. Она опять обняла его. - Нам с тобой будет так хорошо, папочка. Ты даже не знаешь, как славномы с тобой заживем. - А ты не забыла, что скоро будешь матерью? - Я рада, что она родится где-то там, близко от моря, под широким синимнебом. - Ты уже твердо решила, что будет девочка? - спросил он с легкой, сухойусмешкой. - Я хочу девочку, потому что хочу вырастить ее так, чтобы она неповторила моих ошибок. Когда я оглядываюсь на свое детство, я себя ненавижу.Но у меня и возможностей не было стать иной. Я воспитаю свою дочкусвободной, самостоятельной. Не для того произведу ее на свет и буду любить ирастить, чтобы какому-то мужчине так сильно захотелось с ней спать, что онради этого согласится до конца жизни давать ей кров и пищу. Она почувствовала, что отец весь сжался. Он никогда не говорил о такихвещах и был шокирован, услышав эти речи из уст родной дочери. - Дай мне хоть раз высказаться откровенно, папа. Я была глупая,скверная, отвратительная. Я была жестоко наказана. Мою дочь я хочу от всегоэтого уберечь. Хочу, чтобы она была бесстрашной и честной, чтоб былаличностью, независимой от других, уважающей себя. И чтобы воспринимала жизнькак свободный человек и прожила свою жизнь лучше, чем я. - Дорогая моя, ты говоришь так, точно тебе пятьдесят лет. У тебя ещевся жизнь впереди. Не унывай. - А я не унываю. Я надеюсь и не боюсь. С прошлым покончено. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Разве этотак уж бессердечно? От всей души она надеялась, что научилась состраданию имилосердию. Что ждет ее в будущем - неизвестно, но в себе она ощущаласпособность встретить любую долю без жалоб. И вдруг, непонятно почему, изглубины подсознания возникло воспоминание о том, как они, она и бедныйУолтер, добирались в охваченный ^эпидемией город, где его ждала смерть:однажды утром они выступили в путь еще затемно, и, когда стало рассветать,она не столько увидела, сколько угадала картину такой несказанной прелести,что на какое-то время улеглась ее душевная боль. Все людские треволненияотступили перед этой красотой. Взошло солнце, туман растаял, и стало видно,как далеко впереди, до самого горизонта, меж рисовых полей, через узкуюречку и дальше по отлогим холмам вьется дорога, по которой им предстоялопройти. Быть может, не напрасны были все ее ошибки и заблуждения, все муки,перенесенные ею, если теперь она сумеет пройти той дорогой, которую смутноразличает впереди, - не тем путем, ведущим в никуда, о котором говорилзабавный чудак Уоддингтон, а тем, которым так смиренно следовали монахини, -путем, что ведет к душевному покою. Обращений с начала месяца:
28, Last-modified: Mon, 17 May 2004 21:24:25 GMT Оцените этот текст:
Не читал 10 9 8 7 6 5 4 3 2 1
СООБЩЕНИЕ
