Стена с изображениями

Посередине – Ненависти лик, исполненный гордыни, низкой злобы. И можно было счесть ее безумной, так мерзостна она. Лицо ее нахмурено и мрачно, и крючковатый нос вершит его уродство. Как безобразна и стара она, обвитая полотнищем без формы!

А слева от нее – портрет иной, и на челе его светилось имя – Вероломство. Справа увидел я лик той, чье имя было Низость. Как сходство близко с первыми двумя! Я чувствовал в ней ту же злобу, сварливость и холуйский дух. Прекрасно кистью владел тот, кто портрет оставил. Она подобна женщине, утратившей почтенье к тому, что уважать пристало.

Дальше следовала Алчность. Это она людей влечет к тому, чтоб брать, взамен не отдавая, копить и ростовщичеством приумножать богатство. Это она плодит разбойников и воров для виселиц, что их в грядущем ждут. Это она столь многих побуждает к обсчету, плутовству и грабежу прямому. Это она плодит обманщиков, что ложными речами лишают всех неопытных юнцов законных благ. У Алчности на том портрете скрюченные руки, ведь только ждет она, чтоб намертво схватить. И слишком дорого обходится нам Алчность.

Бок о бок с ней сидела Жадность. Она была уродлива, грязна, безумна, зелена, как медь. От худобы и блеклости она больной казалась, полуживой от голода, как будто только хлеб, замешанный на соде, сухой и кислый, день и ночь вкушала. Нищей была ее одежда, а платье изодрано так, будто у псов в зубах бывало, и превратилось в жалкие лохмотья. На тонкой вешалке болтались накидка и платье старое из грубого сукна. Платью тому уж было двадцать лет, а ветхая накидка из черного мохнатого ягненка на выброс лишь годна. Но жадности нет дела до одежды. Она страдала бы, коль это платье не износила бы до дыр. А если б и случилось это, она б терзалась телом и душой, решаясь на обновку. Держала кошелек в ладонях Жадность, завязанный так крепко, что лишь с долгими трудами вам удалось бы из него извлечь монету. Но ей труды такие не под силу. Способна ль Жадность хоть что-нибудь достать из кошелька?

За нею на портрете восседала Зависть, которой лишь горести и беды смех сулят и радость. Ей более всего приятны злоключенья, и счастьем переполнена она, когда ей весть несут о тех, кто сокрушен судьбою. Душою веселится, если видит позор или разлад семейный. А если ум и смелость кого-то к почестям поднимут, нет ей худшего страданья. Ей злиться суждено, когда мы ловим счастье. И так жестока Зависть, что неведома ей верность. И каждый родственник иль предок ей враждебен. Даже кровному отцу она желать не может всей удачи. И знайте, что за собственную злобу она жестоко платит: ведь так сильны ее мучения и горе, когда чужое благоденствие увидит, что лопнуть может от бессильной злобы. И ежечасно она мечтает ввергнуть нас в позор. И если б человек честнейший ей попался, под боком иль за дальними морями, его б лишила чести. А если б был он так умен и сведущ, что не под силу ей его сгубить совсем, то низкой клеветой его б пятнала доблесть. Как безобразен ее лик! Она смотреть умеет только косо, так как в презренье щурит глаз, сверкающий от гнева, когда увидит, что отважен кто-то, мил, любим людьми и вознесен высоко.

На той стене, бок о бок с Завистью, Печаль изобразили. Достаточно и взгляда, чтоб понять ее немое, скрытое страданье. И, кажется, она больна желтухой. И жадность не была так, как она, худа, бледна. Страданья скорбные ей иссушили плоть. Никто не ведает таких мучений. Мне кажется, что все ей не по нраву. Нельзя отвлечь ее или утешить от траура, заполнившего душу. В печали расцарапала она себе лицо и разорвала платье, и в беспорядке волосы рассыпались по шее. Льет слезы без конца, так что любой, как ни был бы он тверд, проникся б жалостью. Она все мечется и рвет свои одежды, заламывает руки, но не победит отчаянья. Не милы ей веселье, поцелуи, объятья нежные; страдальцу смех докучен, а боль и радость шествуют раздельно.

За нею следовала высохшая Старость. От дряхлости она едва могла жевать и пошлый вздор молола. От красоты былой осталось лишь уродство. И голова ее цвела от седины, сверкая белым цветом. И в смерти ее не было б греха, так износилось тело. Лицо, сиявшее когда-то шелком свежей кожи, помято от морщин. Не счесть уже зубов: их нет ни одного. И на пригорок, что не больше четырех туазов[13], ей не взойти.

Проходят дни и ночи, время, без отдыха и остановок, ускользает тайно, а кажется, стоит всегда на месте. Покоя же оно не знает, всегда вперед стремится неуклонно. Ты настоящим числишь время, пока вслух читаешь, но лишь, об этом вспомнил, как три времени[14] прошли. Не может стать на месте время, лишь движется вперед, не возвращаясь, как глаз, который, все поглощая, никогда ничто нам не вернет. Железо и любая вещь, как ни прочны они, все времени подвластны, оно уничтожает все и все питает. Все движет время, нам веля расти, питаться, и дряхлеть, и гнить. И наших предков старит время, и королей, и всех владык земных. И нас состарит в свой черед, пока мы смерть не встретим. И время так состарило ее, что разума и силы в ней, как в том младенце слабом. А некогда, в расцвете сил, хватало ей ума и чести. Так поглупела ныне, что поверить трудно. Она все куталась в плащ с меховой подкладкой: все мерзнут старики.

С ней рядом Лицемерия Портрет. Дама полна притворства, и людям всем не кажется опасной. Такой несчастной выглядит она, с наивным, жалким выраженьем, как святая. Но не отыщешь зла, которое в душе бы не ее хранила. В изображеньи было сходство. Манеры ее просты, одета, как монашка, с косынкою в руке. И знайте, что готова притворные молитвы источать и призывать святых. В лице ее смиренье, всех хочет убедить, что о добре печется. И потому надела власяницу, худа, бледна, безжизненна на вид, словно устала от поста святого. Но бледность ее, я думаю, – плод тайной злобы. Гласит Евангелие: люди изнуряют себя во имя тщетной славы, чтобы снискать хвалу, но потерять при этом Бога и Господне царство.

Последней же изобразили Бедность. Не сыщешь у нее денье[15], грози хоть виселицей ей всечасно. Продав все одеянье, она осталась голой, как червяк. Будь время года иным, она б от холода лишилась жизни. Все достояние ее – мешок, старьем набитый. От холода она дрожала мелкой дрожью. Всех сторонилась, как нашкодившая сука, в углу таилась, прячася от взоров. Любой бедняк, куда бы ни пришел, отвергнут будет и затоптан так же. Будь проклят час, когда зачат бедняк! Коли не сможет он с достоинством одеться, его везде осудят и отвергнут.

Изображенья, о которых я поведал, были исполнены из золота с лазурью. И заняли они всю стену. А та стена была высокой и квадратной. Ею закрыт и огорожен был прекрасный сад, куда пастух не заходил вовеки. Красиво раскинулся тот сад. Я был бы благодарен тому, кто мог бы впустить меня вовнутрь по лестнице иль по ступеням. Вовек не видел я подобный уголок. Здесь было втрое больше птиц, чем Франция имеет. Их пенье сладкое могло б любого тешить. Я тоже счастлив был, его услыша, и заплатил бы сто ливров, чтоб увидеть птичье царство. Как весело и мило звучали их любовные напевы!