МАРИУС: СНОВА ВМЕСТЕ

Встреча состоялась на краю леса. В изорванной одежде, со слезящимися от ветра глазами они вышли на поляну. Пандора стояла справа от Мариуса, Сантино — слева. Из дома на другой стороне поляны показалась долговязая фигура Миля и едва ли не вприпрыжку помчалась к ним по скошенной траве. Он молча обнял Мариуса.

— Старый друг, — сказал Мариус. Но его голосу не хватало жизни, а взгляд, обращенный мимо Миля на освещенные окна, был пустым. Он почувствовал, что за зданием с остроконечной двускатной крышей скрывается просторное тайное жилище внутри горы.

И что ждет его там? Что ждет их всех? Если бы только у него осталось хоть немного мужества; если бы он мог вновь обрести хоть мельчайшую частицу собственной души.

— Я устал, — сказал он Милю. — Путешествие отняло у меня все силы. Дай мне отдохнуть здесь еще немного. Потом я приду.

Мариус не презирал способность летать, как Пандора, и тем не менее полет неизбежно вызывал внутреннее опустошение. А в эту ночь он оказался как никогда безоружным и слабым. Вот почему сейчас ему было необходимо почувствовать землю под ногами, вдохнуть запахи леса и спокойно, без помех, изучить дом. Ветер спутал его волосы, все еще кое-где испачканные засохшей кровью Простые серые шерстяные брюки и куртка, найденные среди руин дома, едва ли могли помочь ему согреться. Он плотнее закутался в тяжелый черный плащ — не потому, что так требовалось в эту ночь, просто он никак не мог согреться и прийти в себя после долгого пребывания на ветру.

Видимо, Милю не понравились его колебания, но он смирился. Он подозрительно взглянул на Пандору, которой никогда не доверял, а потом с открытой враждебностью уставился на Сантино, приводящего в порядок черные одеяния и расчесывавшего превосходные, аккуратно подстриженные волосы. На секунду из глаза встретились, Сантино злобно ощерился, а Миль отвернулся.

Мариус не двигался — он прислушивался, размышлял. Он чувствовал, как исцелились последние раны; его даже изумило, что он снова цел. Как смертные должны смириться с тем, что с годами они стареют и слабеют, так бессмертные должны осознавать, что они становятся сильнее, чем могут себе представить. Но сейчас одна только мысль об этом выводила его из себя.

И часа не прошло с тех пор, как Сантино и Пандора помогли ему выбраться из ледяной ямы, а теперь можно подумать, что ничего этого не было, что он не пролежал там, раздавленный и беспомощный, десять ночей, осаждаемый кошмарными снами о близнецах. Но теперь уже ничто не будет, как раньше.

Близнецы. Там, в доме, их ждет эта рыжеволосая женщина. Ему говорил Сантино. Миль тоже это знает. Но кто она? И почему ему не хочется узнать ответ? Почему это самый мрачный час его жизни? Его тело полностью исцелилось, вне всякого сомнения; но что излечит его душу?

И Арман здесь — в этом странном доме у подножия горы. Арман... После стольких лет? Сантино рассказал ему и об Армане, и о том, что Луи и Габриэль остались в живых.

Миль изучающе смотрел на него.

— Он ждет тебя, — сказал он. — Твой Амадео. В голосе его не прозвучало ничего, кроме уважения и симпатии.

И из огромного хранилища воспоминаний, с которыми Мариус никогда не расставался, всплыл давно позабытый момент, удивительный в своей ясности: посещение Милем венецианского палаццо в благополучные годы пятнадцатого века, когда Мариус и Арман были так счастливы. Тогда Миль впервые увидел смертного мальчика, работавшего с другими подмастерьями над фреской, которую незадолго до этого Мариус доверил их еще неопытным рукам. Странно, как живо вспомнились запахи: яичной темперы, свечей и тот знакомый запах — в воспоминаниях отнюдь не неприятный, — который довлел над всей Венецией, запах гниения, темных вонючих вод каналов. «Ты хочешь сделать его одним из нас?» — спросил тогда Миль. «Когда придет время, — с оттенком легкого презрения в голосе ответил Мариус, — когда придет время». И года не прошло, как он совершил эту оплошность: «Иди ко мне, дитя, я больше не могу без тебя жить...»

Мариус пристально смотрел вдаль, на дом.

«Мой мир рушится, а я думаю о нем — о моем Амадео, моем Армане».

Внезапно охватившие его чувства были одновременно и сладкими и горькими; похожие эмоции вызывала в нем музыка — гармоничные оркестровые мелодии последних веков, трагическое звучание так любимых им произведений Брамса и Шостаковича.

Но у него не было времени насладиться этой встречей. Не было времени почувствовать тепло, обрадоваться, сказать Арману все, что он хотел сказать.

В сравнении с тем, что камнем лежало у него на душе, горечь казалась чувством мелким и поверхностным.

«Я должен был уничтожить их, Мать и Отца! Должен был всех нас уничтожить!»

— Благодарение богам, — сказал Миль, — что ты этого не сделал.

— Отчего же? — спросил Мариус. — Отчего?

Пандора вздрогнула, и он почувствовал, как ее рука легла ему на талию. И почему он так из-за этого злится?. Он резко повернулся к ней, намереваясь ударить ее, оттолкнуть. Но то, что он увидел, заставило его остановиться. Она даже не смотрела на него, а лицо ее было таким отрешенным и утомленным, что он с новой, еще большей силой почувствовал собственную усталость. Ему хотелось плакать. Благополучие Пандоры всегда было важнейшим элементом его собственного существования. Ему не хотелось быть рядом с ней — лучше вообще к ней не приближаться, — но он должен был знать, что она где-то есть, что она жива, что они, возможно, еще встретятся. При виде Пандоры он исполнился дурных предчувствий. Если он испытывал горечь, то Пандора пребывала в полном отчаянии.

— Пойдем, — с изысканной учтивостью произнес Сантино, — нас ждут...

— Знаю, — ответил Мариус.

— Ох, ну и хороши же мы, все трое! — вдруг прошептала Пандора. Она выглядела измученной, хрупкой, изголодавшейся по отдыху и сну, но обхватила Мариуса еще крепче.

— Я могу идти без посторонней помощи, благодарю покорно, — сказал он с не свойственным ему стремлением сделать гадость — и кому? Той, кого он любил больше всех на свете.

— Так пойди прогуляйся, — ответила она. На секунду он заметил частичку ее прежнего тепла, даже искру ее прежнего юмора. Она легко подтолкнула его и одна направилась к дому.

Горечь. Он шел за ней, а мысли его были полны горечи. Этим бессмертным пользы от него не будет. Но он шел вместе с Милем и Сантино к лившемуся из окон свету. Секвойи погрузились во мрак; ни листочка не шелохнулось. Но воздух здесь чистый, пахнет свежестью и не такой колючий, как на севере.

Арман... При одной только мысли о нем Мариусу хотелось плакать.

Затем он увидел, как в дверях показалась женщина. Сильфида с длинными, вьющимися рыжими волосами, в которых играл свет.

Он не остановился, но инстинктивно почувствовал страх. Определенно, она не менее древняя, чем Акаша. Бледные брови сливались с сияющим лицом. Рот совсем лишен красок. А глаза... Глаза не ее. Нет, их забрали у смертной жертвы, и они уже сейчас ее подводят. Видит она явно не очень хорошо. Так вот она кто... Ослепленная сестра из сна! И тонкие нервные окончания в похищенных глазах причиняют ей боль.

Пандора остановилась у нижней ступеньки.

Мариус прошел мимо нее и поднялся на крыльцо. Он встал перед рыжеволосой женщиной, пораженный ее ростом — она была не ниже, чем он сам, — и изящной симметричностью ее похожего на маску лица. На ней было длинное свободное платье из черной шерсти с высоким воротником и широкими рукавами, свободными складками ниспадавшее из-под узкого пояса — плетеного черного шнура, который охватывал стройное тело чуть ниже небольшой груди. Удивительно красивое платье. Благодаря ему лицо женщины в обрамлении рыжих волос кажется еще более светлым и отстраненным — маска, скрывающая внутреннее пламя.

Но помимо этих простых атрибутов, которыми она в том или ином виде обладала уже более шести тысяч лет, было и еще чему удивиться. Его поразила энергия этой женщины. Она выглядела бесконечно гибкой и невероятно опасной. Неужели это настоящая бессмертная? Та, что никогда не засыпала, никогда не умолкала, никогда не поддавалась безумию? Та, что с трезвым рассудком размеренным шагом проходит сквозь все тысячелетия с того момента, как появилась на свет.

Она дала ему понять, что это именно так.

Ее неизмеримая сила светилась раскаленным пламенем; но он чувствовал в ней природную непринужденность и восприимчивость цепкого ума.

Однако, как же истолковать выражение ее лица? Как понять, что она на самом деле чувствует?

Он нее веяло глубинной, мягкой женственностью, загадочной, как и все в ней, нежностью и незащищенностью, которые у него ассоциировалась исключительно с женщинами, хотя иногда он обнаруживал эти качества и у совсем юных мужчин. В снах ее лицо буквально лучилось нежностью; теперь она стала невидимой, но никуда не исчезла. В другое время он мог бы поддаться ее чарам; теперь же он просто отметил это, как отметил ухоженные, покрытые золотым лаком ногти и драгоценные кольца.

— Все эти годы ты знала о моем существовании, — учтиво заговорил он на древней латыни. — Знала, что я — хранитель Матери и Отца. Почему же ты не пришла ко мне? Почему не рассказала, кто ты такая?

Прежде чем ответить, она надолго задумалась, устремив взгляд куда-то вдаль и словно не видя тех, кто стоял сейчас рядом.

Сантино испытывал ужас перед этой женщиной, хотя прекрасно ее знал. И Миль тоже ее боялся, хотя, вероятно, несколько меньше. Казалось даже, что Миль любил ее и по-своему, раболепно, был к ней привязан. Что касается Пандоры, то она просто насторожилась. Она придвинулась к Мариусу, словно в любой ситуации хотела быть возле него, что бы он ни собирался сделать.

— Да, я о тебе знала, — внезапно заговорила женщина на современном английском. Но голос ее определенно был голосом одной из сестер — слепой, которая выкрикивала имя немой Мекаре, когда разъяренная толпа запирала их обеих в каменные гробы.

«Наши голоса не меняются», — подумал Мариус.

Когда она заговорила снова, в по-прежнему молодом и красивом голосе звучала сдержанная мягкость.

— Стоило мне прийти, и я могла бы уничтожить твой храм. Я могла бы захоронить царя и царицу в морской пучине. Я могла бы даже уничтожить их и таким образом уничтожить нас всех. А этого мне делать не хотелось. Поэтому я просто оставила все как есть. А чего ты мог ожидать от меня? Я не могла снять это бремя с твоих плеч. Я не могла тебе помочь. Вот и не пришла.

Он ожидал услышать нечто гораздо худшее. Это создание могло даже нравиться. С другой стороны, это лишь начало. А ее ответ правдив не до конца.

— Нет? — спросила она. На ее лице появились едва заметные морщинки — свидетельства того, что когда-то она была человеком. — А какова же по-твоему правда? Что я ничего не была тебе должна, что отнюдь не обязана была сообщать тебе о своем существовании и что с твоей стороны дерзко предполагать, будто мне следовало тебе открыться? Я видела тысячи таких, как ты. Мне известно, когда вы появляетесь и когда вы погибаете. Но что мне за дело до всех вас? Мы собрались вместе по необходимости. Мы в опасности. Все нам подобные на свете в опасности! И возможно, когда все закончится, мы станем любить и уважать друг друга. А возможно, и нет. Может случиться и так, что не останется никого из нас.

— Может, — тихо сказал он и не смог сдержать улыбку. Она была права. И ему нравилась жесткая манера ее разговора.

По своему опыту он знал, что все бессмертные отмечены печатью той эпохи, когда они родились. Значит, это правда даже в отношении столь древней женщины, в чьих словах, несмотря на мягкий тембр голоса, сквозила дикарская простота.

— Я совершенно растерян, — неуверенно произнес он. — Я пережил случившееся тяжелее, чем следовало. Мое тело в порядке, но это старый трюк. — Он усмехнулся. — Однако я не могу разобраться в своем новом взгляде на вещи. В душе моей только горечь, абсолютный... — Он запнулся.

— Абсолютный мрак, — закончила она.

— Ты права. Никогда еще наше существование не казалось таким бессмысленным. Я говорю не только о нас. Я говорю, выражаясь твоими словами, — о всех нам подобных на свете. Это смешно, не так ли? Сознание — это же смешно!

— Нет, — сказала она. — Это не так.

— Я с тобой не согласен. Ты решила меня опекать? Скажи, сколько лет ты прожила до того, как я родился? Сколько ты знаешь того, чего не знаю я? Он опять вспомнил свое заточение, жгучие уколы льда, боль, простреливающую руки и ноги. Он подумал о голосах бессмертных, ответивших на его зов; о тех, кто спешил к нему на помощь, но один за другим попадал под воспламеняющие удары Акаши. Он не видел, как они погибали, но он слышал их предсмертные крики! И что означали для него сны — видения о близнецах?

Неожиданно она обеими ладонями слегка сжала его правую руку. Ему показалось, что рука попала в пасть какого-то механизма. И хотя Мариус производил точно такое же впечатление на тех, кто был моложе его, ему самому еще не доводилось ощутить столь подавляющую силу.

— Мариус, ты нам нужен, — тепло сказала она, и в желтом свете, лившемся из распахнутой за ее спиной двери и окон, на секунду блеснули ее глаза.

— Бога ради, зачем?

— Ладно, хватит шуток, — ответила она. — Проходи в дом. Нам нужно поговорить, пока еще есть время.

— О чем? — настаивал он. — О том, почему Мать даровала нам жизнь? Мне известен ответ на этот вопрос. И он не вызывает у меня ничего, кроме смеха. Тебя она, очевидно, убить не может, а нас... нас пощадили потому, что так хочет Лестат. Ты ведь знаешь об этом, не так ли? Две тысячи лет я заботился о ней, защищал ее, боготворил, а теперь она пощадила меня из любви к двухсотлетнему юнцу по имени Лестат!

— Я бы на твоем месте не заявлял об этом столь уверенно! — вмешался в их разговор Сантино.

— Да, — согласилась женщина. — У нее есть и другие причины. Но нам нужно многое обдумать...

— Я знаю, что ты права, — сказал он. — Но у меня уже не хватает душевных сил. Видишь ли, мои иллюзии разбиты, а я даже не подозревал, что это иллюзии. Я-то думал, что набрался такой мудрости! Это был главный источник моей гордости. Я был рядом с вечным! А потом, когда я увидел, что она встала на ноги, я понял, что сбылись все мои потаенные надежды и мечты. Она была живая! Живая! А я играл роль служителя, раба, вечного хранителя гробницы...

Но разве может он выразить и объяснить все словами? Достаточно вспомнить ее злобную усмешку, издевательский тон, обрушившийся лед... А потом — холодная тьма и близнецы... Ах да, близнецы! Они тоже имеют первостепенное значение. И внезапно его осенило, что сон в некотором роде околдовал его. Следовало уже давно выяснить о нем все. Он взглянул на нее, и ему внезапно показалось, что сон окутал ее, увлек в те суровые времена. Он увидел солнце; увидел труп матери; увидел близнецов, склонившихся над телом. Столько вопросов...

— Но какое отношение к этой катастрофе имеют сны? — Тон его неожиданно стал требовательным. Перед лицом этих нескончаемых снов он чувствовал себя совершенно беззащитным.

Женщина долго смотрела на него, прежде, чем ответить:

— Я расскажу тебе об этом все, что знаю. Но ты должен успокоиться. Такое впечатление, что к тебе вернулась молодость. Что это, должно быть, за проклятие!

Он засмеялся.

— Я никогда не был молод. Но что ты имела в виду?

— Ты слишком возбужден и чересчур много говоришь. А мне нечем тебя утешить.

— А утешила бы, будь у тебя такая возможность?

— Да.

Он тихо усмехнулся.

И тут она изящным движением раскрыла ему свои объятия. Этот жест потряс его до глубины души — не столько своей неожиданностью, сколько тем, что он так часто видел его, когда она обнимала сестру.

— Мое имя — Маарет, — сказала она. — Зови меня по имени и отбрось свое недоверие. Входи в мой дом.

Она наклонилась, коснулась руками его лица и поцеловала его в щеку. Прикосновение рыжих волос привело его в замешательство. Его смутил и аромат, исходящий от ее одежды, — слабый восточный запах, напоминающий запах ладана, который неизменно ассоциировался у него со святилищем.

— Маарет, — сердито возразил он, — если я вам нужен, почему же ты не пришла, когда я лежал в ледяной пропасти? Неужели она смогла остановить тебя?

— Мариус, я пришла, — сказала она. — И ты здесь, с нами. — Она отпустила его и грациозно сцепила пальцы рук. — Ты думаешь, в течение всех этих ночей, когда уничтожали нам подобных, мне нечего было делать? Во всех уголках мира она убивала тех, кого я любила или знала, А я не могла одновременно находиться везде, чтобы защищать несчастных. До моих ушей отовсюду долетали их крики. Но мне тоже нужно было кое-кого найти, у меня свое горе... — Она резко умолкла.

Она залилась слабой, но такой по-человечески плотской краской, и сквозь теплый румянец на лице проступили выразительные морщинки. Она страдала — и душевно, и физически, глаза заволокли кровавые слезы. Как странно — хрупкие глаза в нерушимом теле. От нее веяло такой же невыносимой болью, как от самих снов. Перед его мысленным взором пронесся поток образов, явственных, но совершенно отличных от прежних. И он внезапно осознал...

— Не ты посылала нам эти сны! — прошептал он. — Они исходят от кого-то другого. Она не ответила.

— О боги, где твоя сестра? Что все это значит?

Она чуть-чуть отшатнулась, как будто он поразил ее в самое сердце. Она пыталась закрыть от него свой разум; но он чувствовал ее неугасимую боль. Она молча смотрела на него, нарочито медленно и демонстративно, изучая его с ног до головы и тем самым давая понять, что он непростительным образом перешел границы.

От Миля и Сантино, не осмеливавшихся заговорить, исходил страх. Пандора придвинулась еще ближе и дала сигнал предостережения, сжав его руку.

Не стоило ему говорить с нею так резко. «... Кое-кого найти, у меня свое горе...» А впрочем, к черту все!

Она закрыла глаза и слегка нажала пальцами на веки, словно хотела снять боль. Но ей это не удалось.

— Маарет, — произнес он с тихим, искренним вздохом. — Мы ведем войну и стоим на поле боя, осыпая друг друга резкими словами. Я очень виноват. Я просто хотел понять...

Он посмотрела на него исподлобья, не отнимая пальцев от лица, — яростно, едва ли не угрожающе. Но он вдруг обнаружил, что не в силах отвести взгляд от изящно изогнутых пальцев, от позолоченных ногтей, от рубиновых и изумрудных колец, которые вдруг словно заискрились электрическим светом.

И тут он с ужасом подумал, что если вот сейчас, немедленно, не прекратит вести себя столь чертовски глупо, то рискует так и не увидеть Армана. Она может выгнать его отсюда или хуже того... А ему до боли хотелось — прежде чем наступит конец всему — увидеть Армана.

— Входи же, Мариус, — неожиданно приветливо сказала она, тем самым показывая, что он прощен. — Пойдем со мной, ты увидишь свое дитя, а после этого мы присоединимся к остальным, кого интересуют те же вопросы. Тогда мы начнем.

— Да, мое дитя, — пробормотал он. Его снова охватила тоска по Арману, как тоска по музыке, по скрипичным напевам Бартока, звучащим в уединенном и безопасном месте, где можно располагать вечностью и наслушаться вдоволь. И все же он ненавидел ее; всех их ненавидел. Ненавидел самого себя. Вторая сестра... Где вторая сестра? Замелькали картины жарких джунглей: оборванные лианы, раздавленные ногами молодые деревца... Он попытался рассуждать здраво, но не мог. Его отравляла ненависть.

Много раз приходилось ему быть свидетелем мрачного отречения от жизни смертных. Он слышал, как мудрейшие из них говорили: «Жизнь этого не стоит», — и не мог постичь смысл этих слов. Что ж, теперь он их понял.

Он смутно сознавал, что она обращается к тем, кто стоял рядом с ним, — приглашает в дом Сантино и Пандору.

Словно в трансе, он увидел, как она отвернулась, чтобы провести их внутрь. Длинные волосы — огромная масса мягких рыжих кудрей — сзади закрывали ей всю спину и доходили до талии. Ему захотелось дотронуться до них, проверить, такие ли они мягкие на ощупь, как на вид. Как все-таки приятно, что в такой момент его способно отвлечь что-то красивое, что-то безличное, и ему станет лучше, будто бы ничего и не случилось, будто бы в мире воцарилось добро. Святилище в центре его мира по-прежнему оставалось в целости и сохранности. О идиотский человеческий мозг, как же он цепляется за все, что можно. И подумать только, его ждет Арман, он совсем рядом...

Она провела их по нескольким просторным, не перегруженным мебелью комнатам. Несмотря на свое открытое расположение, дом с его мощными балками и широкими каменными очагами вместо каминов, в каждом из которых полыхал огонь, больше походил на крепость.

Совсем как старые залы европейских замков в те мрачные времена, когда римские дороги были разрушены, латынь забылась и снова возникли старые воинственные племена, В конце концов кельты восторжествовали. Именно они покорили Европу; ее феодальные замки были не чем иным, как кельтскими лагерями; даже в современных государствах кельтские суеверия преобладали над римской рассудочностью.

Но обстановка этого дома вызывала в воображении еще более ранние времена. Еще до возникновения письменности люди селились в подобных постройках из дерева и извести и пользовались в обиходе сплетенными и выкованными вручную вещами.

Ему это нравилось; ну вот, опять идиотский мозг — как в такое время ему может что-то нравиться? Но его всегда интриговали дома, выстроенные бессмертными. А этот дом требовал неторопливого и длительного изучения.

Сквозь стальную дверь они прошли внутрь самой горы и двинулись вперед по металлическим коридорам. Его окутал запах сырой земли. Он слышал звук работающих генераторов и компьютеров — то приятное электронное жужжание, которое придавало его собственному дому атмосферу безопасности.

Потом Маарет повела их вверх, все выше и выше по многочисленным пролетам железной лестницы. Теперь грубо обработанные стены обнажили горную породу, открывая взору глубокие прожилки цветной глины и камня. Здесь росли карликовые папоротники. Но откуда исходит свет? Небесный свет лился сверху, словно там располагался крошечный портал на Небеса. Он с благодарностью взглянул на отблеск голубого света.

Наконец они оказались на широкой площадке и вошли в маленькую полутемную комнату. Открытая дверь вела в гораздо более просторное помещение, где уже ждали остальные; но Мариус не видел ничего, кроме слепяще яркого пламени камина в отдалении, и он отвел глаза.

Кто-то ждал его здесь, в этой маленькой комнате, кто-то, чье присутствие он мог определить лишь интуитивно. И этот кто-то стоял сейчас за его спиной. А когда Маарет перешла в большое помещение, увлекая за собой Пандору и Сантино, он понял, что сейчас произойдет. Чтобы взять себя в руки, он сделал глубокий вдох и закрыл глаза

Какими мелкими, незначительными показались все его горькие мысли, когда он подумал о том, чье существование на протяжении веков представляло собой сплошную цепь страданий и лишений, о том, кого он обрек на вечную молодость со всеми ее потребностями, но кого ему не удалось ни спасти, ни довести до совершенства. Сколько раз за все эти годы мечтал он о воссоединении, но так и не набрался мужества, чтобы его осуществить. И вот теперь им наконец довелось встретиться — на поле битвы, в период переворотов и крушения надежд.

— Любовь моя, — прошептал он и вдруг снова почувствовал, что наступил момент очищения, как тогда, когда он поднимался ввысь над снежными пустынями в царство равнодушных облаков. Более прочувствованных, искренних и сердечных слов он еще не произносил: — Мой прекрасный Амадео.

И, протянув руку, он ощутил прикосновение пальцев Армана.

Какая она до сих пор гибкая, эта неестественная плоть, податливая, как у человека, холодная, но такая мягкая. Не в силах больше сдерживаться, он заплакал, а когда вновь смог открыть глаза, увидел рядом с собой юную фигуру. О, какое лицо! Такое покорное, такое уступчивое. Он раскрыл объятия.

Несколько веков назад в венецианском палаццо вечными красками пытался он запечатлеть особенности этой любви. Каков был ее урок? Что во всем мире не найдется двух душ, хранящих одну и ту же тайну, один и тот же дар преданности и отречения; что в душе обычного ребенка, в душе измученного мальчика он обнаружил ту смесь печали и простодушного благородства, которая навсегда разбила ему сердце? Он понимал его! Он любил его так, как никто никогда не любил.

Глядя сквозь слезы, он не увидел на лице Армана никакого упрека в провале великого эксперимента. Перед ним было то самое лицо, которое он рисовал, теперь слегка омраченное тем, что мы наивно называем мудростью; и он прочел в нем ту самую любовь, которой так самозабвенно добивался в те давние ночи.

Если бы оставалось время, время укрыться в лесном покое — в каком-нибудь теплом, уединенном месте среди высоких секвой — и говорить, говорить часами, говорить долгими ночами напролет. Но их ждали; тем более драгоценными и печальными становились эти минуты.

Он крепче обнял Армана. Он поцеловал его губы, длинные распущенные волосы. Он жадно провел рукой по его плечам. Он взглянул на тонкую белую руку в своей руке. Каждую мелочь он стремился навсегда запечатлеть на холсте; каждую мелочь он безусловно запечатлел в смерти.

— Нас ждут, не так ли? — спросил он. — Нам предоставили всего лишь несколько минут.

Арман без осуждения кивнул. Тихим, еле слышным голосом он сказал:

— Достаточно. Я всегда знал, что мы еще встретимся. — О, какие воспоминания навеял тембр этого голоса. Палаццо с расписными потолками, кровать с красным бархатным пологом. Фигура этого мальчика, взбегающего по мраморной лестнице, лицо, раскрасневшееся от зимнего ветра с Адриатики, горящие карие глаза. — Даже в минуты величайшей опасности, — продолжал голос, — я знал, что мы встретимся, прежде чем я смогу свободно умереть.

— Свободно умереть? — ответил Мариус. — Разве мы не всегда вольны умереть? И если сейчас это единственный выход, то нам потребуется только мужество.

Арман ненадолго задумался. И легкая отстраненность, закравшаяся в его лицо, вселила в Мариуса прежнюю печаль.

— Да, это правда, — сказал Арман.

— Я люблю тебя, — порывисто, страстно, совсем как смертный, прошептал Мариус. — Я всегда тебя любил. Хотел бы я в эту минуту поверить хоть во что-нибудь, кроме любви, но не могу.

Их прервал тихий звук. К двери подошла Маарет.

Мариус положил руку Арману на плечо. Еще одна секунда молчания и понимания. И они последовали за Маарет в огромную комнату на вершине горы.

 

Все стеклянное, за исключением стены за его спиной и железной трубы, свисавшей вдалеке с потолка над полыхающим огнем. Никакого освещения, только пламя, а наверху и впереди — остроконечные верхушки чудовищных секвой да ласковое тихоокеанское небо с ядовитыми облаками и крошечными трусливыми звездами.

Но оно все равно прекрасно, правда? Даже если это не небо над Неаполитанским заливом, даже если смотришь на него не со склона Аннапурны и не с палубы судна, дрейфующего посреди почерневшего моря. Прекрасен уже сам его размах — и подумать только, совсем недавно он парил там, наверху, в темноте, доступный лишь взорам своих спутников да самим звездам. С нему снова вернулась радость, как тогда, когда он смотрел на рыжие волосы Маарет. Думая об Армане, он больше не испытывал грусти — одну лишь радость, безличную и прозрачную. Причина, чтобы оставаться в живых.

Ему внезапно пришло в голову, что он не специалист по горечи и сожалениям, что для этого у него маловато выдержки, и раз уж ему суждено вновь обрести утраченное достоинство, то лучше поскорее прийти в форму.

Его приветствовал короткий смешок, дружелюбный, ненавязчивый, может быть, немного пьяный — смех молодого вампира, не обладающего здравым смыслом. Он улыбнулся в ответ, бросив взгляд на изумленного Дэниела. Дэниел, тот самый «молодой человек» из «Интервью с вампиром». До него быстро дошло, что это создание Армана, единственное его творение. Неплохой старт взяло на Пути Дьявола это веселящееся захмелевшее существо, получившее от Армана всю силу, какую тот смог ему передать.

Он поспешно обвел взглядом остальных, собравшихся за овальным столом.

Справа, на некотором расстоянии от него, сидела Габриэль: светлые волосы заплетены в косу, глаза полны нескрываемой боли. Рядом с ней — Луи, как всегда беспечный и пассивный; он молча воззрился на Мариуса, то ли изучая его с научной точки зрения, то ли боготворя, — а быть может, и то и другое сразу. Далее — его возлюбленная Пандора: волнистые коричневые волосы, все еще унизанные искрящимися капельками растаявшего снега, свободно лежат на плечах. Справа от нее — Сантино, вновь спокойный и невозмутимый, а на изысканном черном бархате — ни следа грязи.

По левую руку от него сидел Хайман, еще один древнейший, который представился ему сам, безмолвно и непринужденно; устрашающее создание, лицо еще более гладкое, чем у Маарет. Мариус вдруг поймал себя на том, что не может отвести от него взгляд. Лица Матери и Отца никогда не производили на него такого впечатления, хотя и у них были такие же черные глаза и черные как вороново крыло волосы. Наверное, все дело в улыбке и в открытом, приветливом выражении, сохранившемся на лице, невзирая на любые попытки времени стереть его навсегда. Он походил на мистическое создание или на святого, но в действительности был жестоким убийцей. Недавние пиршества, насытившие его человеческой кровью, чуть-чуть смягчили кожу и придали щекам слабый румянец.

Миль, как обычно лохматый и неряшливый, занял место слева от Хаймана. А за ним — еще один представитель древности, Эрик, перешедший, по мнению Мариуса, рубеж трех тысячелетий, худой, внешне обманчиво хрупкий, — возможно, к моменту смерти он успел прожить лет тридцать. Его мягкие карие глаза задумчиво рассматривали Мариуса, Сшитый на заказ костюм выглядел более элегантно, чем та одежда, которую бизнесмены обычно покупают в магазинах.

А это кто? Та, что сидит справа от Маарет, в дальнем конце стола, прямо напротив Мариуса? Да, она его действительно потрясла. Когда он увидел зеленые глаза и медно-рыжие волосы, то сразу же подумал о второй сестре.

Но это создание, несомненно, еще вчера было живым. И он никак не мог найти объяснение ее силе, застывшей белизне ее кожи, ее необычному пронзительному взгляду и исходившей от нее невероятной телепатической энергии — видимо, она была еще не в состоянии контролировать каскад мрачных и удивительно четких образов. Она с бесхитростной точностью воспроизвела в памяти картину, написанную им несколько веков назад, — его Амадео, окруженного во время молитвы чернокрылыми ангелами. По телу Мариуса пробежал холодок.

— В подземелье Таламаски? — прошептал он. — Моя картина? — Он вдруг резко, ядовито рассмеялся. — Так вот она где!

Она испугалась; она не собиралась открывать свои мысли. Безнадежно смутившись, готовая защищать Таламаску, она резко ушла в себя. Ее тело, казалось, съежилось, а сила, наоборот, удвоилась. Чудовище. Изящное зеленоглазое чудовище. Родилась только вчера — это он правильно определил, ибо в ней еще присутствуют живые ткани. Внезапно он все понял: Джесс — так ее звали — была созданием Маарет. Она — прямой человеческий потомок этой женщины; а теперь стала созданием своей древней матери. Его поразило и даже слегка испугало такое сочетание. Кровь, бегущая по ее молодым жилам, обладала таким могуществом, которого Мариус даже не мог себе представить. Она абсолютно не испытывала жажды, а ведь она еще даже не умерла окончательно.

Но пора прекращать этот безжалостный и пристрастный осмотр. Ведь все они ждали его. Однако он не мог не подумать о собственных смертных родственниках, потомках его племянников и племянниц, которых он так любил при жизни. Да, несколько сотен лет он следил за ними; но потом уже не узнавал их, как не узнавал сам Рим. И он позволил им опуститься во тьму вслед за Римом. Но, без сомнения, по земле и сейчас ходят те, в чьих жилах течет кровь его древнего рода.

Он продолжал рассматривать рыжеволосую девушку. Как она похожа на свою великую мать: высокая, но хрупкая, тонкая в кости, красивая, но строгая. Здесь какая-то старая тайна, что-то, связанное с родом, с семьей... На ней были мягкие темные одежды, напоминающие платье ее матери; безупречные руки; она не пользовалась ни духами, ни косметикой.

Каждый из них был по-своему великолепен. Высокий, плотного сложения, элегантный в своем монашески черном наряде Сантино с сияющими черными глазами и чувственным ртом. Даже в неряшливом Миле, поглядывающем на древнюю женщину со смесью любви и ненависти, чувствовалась всеподавляющая, могучая личность. Ангельское лицо Армана описанию не поддавалось. А мальчик, Дэниел, с пепельными волосами и блестящими фиолетовыми глазами больше походил на видение.

Интересно, было ли когда-нибудь бессмертие даровано человеку с уродливой внешностью? Или же темная магия дарует красоту всякой жертве, брошенной в ее горнило? Габриэль при жизни, несомненно, была утонченным созданием, обладающим всем мужеством своего сына, но начисто лишенным его импульсивности. Луи... О да, Луи, конечно же, попал в их общество благодаря изящным чертам лица, глубине зеленых глаз. Его избрали за присущее ему состояние мрачной созерцательности, которое сейчас проявилось в полной мере. Он казался затерянным среди них человеком: лицо, смягченное эмоциями и красками, удивительная незащищенность во всем его облике, вечно вопрошающие и грустные глаза. Даже Хайман, несмотря на весь свой устрашающий вид, обладал бесспорным совершенством лица и фигуры.

Что касается Пандоры, то, глядя на нее, он видел перед собой не меланхоличное, отрешенное существо в библейских одеждах, застывшее в кресле, обратив взор к таящимся за сгущающимися тучами галактикам, а страстную и наивную живую женщину, которая подошла к нему на чернильно-темной улице Антиохии, умоляя дать ей бессмертие.

Даже Эрик, выбеленный веками, источающий слабое свечение, сохранил, как и Маарет, отпечаток глубоко человеческого чувства, еще более привлекательный благодаря очаровательной двуполой грациозности.

Никогда еще Мариусу не приходилось своими глазами видеть такое общество — собравшихся вместе бессмертных всех возрастов, от новорожденных до самых древних; и каждый из них обладал неизмеримыми силами и своими слабостями, включая даже пребывающего в невменяемом состоянии молодого человека, так мастерски созданного Арманом с помощью всей нерастраченной чистоты его девственной крови. Мариус сомневался, что подобная «община» существовала когда-либо в истории.

А как вписывается в картину он сам, старейший в своей тщательным образом управляемой вселенной, где древнейшими были немые боги? Ветра очистили его от сухой крови, приставшей к лицу и волосам. Его длинный черный плащ вымок в снегу, откуда он явился. И приближаясь к столу, воинственно ожидая, пока Маарет укажет ему, где сесть, он представлял себе, что выглядит таким же монстром, как и остальные, что его голубые глаза холодеют от злобы, сжигавшей его изнутри.

— Прошу, — любезно сказала она и указала на пустое деревянное кресло прямо перед ним, очевидно почетное место, напротив самой Маарет.

Удобное кресло, не такое, как большая часть современной мебели. Приятно откинуться на изогнутую спинку, да и положить руку на подлокотник тоже неплохо. Арман занял свободное место справа от него.

Маарет беззвучно села. Она положила руки на полированную столешницу и наклонила голову, словно собираясь с мыслями.

— Мы — это все, что осталось? — спросил Мариус. — Кроме царицы, принца-паршивца и... — Он замолчал.

Между остальными пробежала безмолвная волна недоумения. Немая сестра, где она? В чем заключается тайна?

— Да, — хладнокровно ответила Маарет. — Кроме царицы, принца-паршивца и моей сестры. Да, больше никого не осталось. По крайней мере, из тех, кого следует принимать в расчет.

Она сделала паузу, чтобы ее слова произвели максимальный эффект. Потом ласково оглядела всех собравшихся.

— Где-то далеко — продолжила она, — возможно, выжил кто-то еще из древних, из тех, кто решил остаться в стороне. Или те, за кем она все еще охотится, — но они обречены. Однако из тех, кто способен влиять на судьбы или принимать решения, больше не осталось никого. Или из тех, кого можно назвать целеустремленными.

— А мой сын, — резко вмешалась в разговор Габриэль, в ее голосе звучала нервозность и чувствовалось едва уловимое пренебрежение к присутствующим. — Неужели никто из вас не скажет мне, что она с ним сделала и где он находится? — Она отчаянно перевела бесстрашный взгляд с женщины на Мариуса. — Не сомневаюсь, что вы можете узнать, где он.

Мариуса тронуло ее сходство с Лестатом. Без сомнения, именно от нее он получил силу своего характера. Но в ней была определенная холодность, которой Лестату никогда не понять.

— Он с ней, я же тебе говорил, — сказал Хайман глубоким спокойным голосом. — Но она не позволяет нам узнать больше.

Габриэль явно ему не верила. Она напряглась, охваченная желанием уйти, отправиться на поиски в одиночку. Остальных ничто не смогло бы оторвать от стола. Но она не испытывала чувства преданности по отношению к собравшимся — это было совершенно очевидно.

— Позволь, я объясню, — сказала Маарет, — ибо это чрезвычайно важно. Мать, разумеется, прекрасно умеет маскироваться. Но мы, рожденные в древние века, никогда не могли мысленно общаться ни с Матерью, ни с Отцом, ни друг с другом. Причина в том, что мы слишком тесно связаны с источником силы, превратившей нас в то, что мы есть. Мы слепы и глухи к мыслям друг друга, как слепы и глухи друг к другу создатель и его творение. Только по прошествии времени, когда число тех, кто пьет кровь, увеличилось, они приобрели способность общаться друг с другом без слов, как мы общаемся с людьми.

— Значит, Акаша не сможет вас найти, — заключил Мариус, — ни тебя, ни Хаймана, если поблизости не будет нас

— Именно так. Она либо увидит нас в ваших мыслях, либо не увидит вовсе. Мы тоже можем увидеть ее только в чужих мыслях. Но, конечно, мы слышим определенный характерный звук, свидетельствующий о приближении могущественного существа, звук, связанный с проявлением огромной энергии, с дыханием и пульсацией крови.

— Да, звук, — тихо пробормотал Дэниел. — Отвратительный нескончаемый звук.

— Но существует ли такое место, где мы можем спрятаться от нее? — спросил Эрик. — Те, кого она может слышать и видеть.

— Ты сам знаешь, что такого места нет, — терпеливо ответила Маарет. — Но мы зря теряем время на подобные разговоры. Вы находитесь здесь, потому что она либо не может вас убить, либо не хочет. И хватит об этом. Нам следует продолжать.

— Или же она еще не закончила, — с отвращением сказал Эрик. — В ее адском мозгу еще не созрело решение, кого убить, а кого оставить в живых!

— Думаю, ты здесь в безопасности, — ответил Хайман. — У нее же была возможность уничтожить каждого их присутствующих, разве не так?

В этом весь вопрос, догадался Мариус. Нельзя с уверенностью сказать, что у Матери была возможность уничтожить Эрика. Он, очевидно, путешествовал вместе с Маарет. Эрик остановил взгляд на Маарет. Быстрый безмолвный обмен мыслями — но не телепатический. Мариусу стало ясно, что именно Маарет создала Эрика, и оба они не были уверены, что Эрик достаточно силен, чтобы противостоять Матери.

— Но Лестат, его-то мысли вы можете прочесть, разве нет? — спросила Габриэль. — Разве вы не можете найти их обоих через его разум?

— Даже я не всегда могу преодолеть чересчур большое расстояние, — ответила Маарет. — Если бы остался кто-то, способный разобрать мысли Лестата и донести их до меня, я бы нашла его за секунду. Но практически никого больше не осталось. А Лестат всегда хорошо умел скрывать свое местонахождение; это его природный дар. Он всегда проявляется в тех, кто силен, самодостаточен и агрессивен. Где бы он ни был, он инстинктивно ставит вокруг себя барьер.

— Она забрала его с собой, — сказал Хайман. Он потянулся через стол и положил руку на ладонь Габриэль. — Она нам все откроет, когда будет готова. И если перед этим она решит причинить Лестату вред, то мы ничем не сможем ей помешать.

Мариус чуть не засмеялся. Такое впечатление, что древнейшие считают: произнести вслух абсолютную истину означает принести утешение. Что за любопытное сочетание жизненной силы и пассивности! Значит, вот как было на заре истории? Когда люди чувствовали, что грядет нечто неизбежное, они предпочитали застыть и смириться? Он с трудом мог это понять.

— Мать не причинит Лестату вреда, — сказал он, обращаясь к Габриэль и ко всем остальным. — Она его любит. И в основе ее чувства лежит совершенно обыкновенная любовь. Она не причинит ему вреда, чтобы не причинить вреда самой себе. И держу пари, ей известны все его штучки не хуже, чем любому из нас. Он не спровоцирует ее, хотя у него, вероятно, хватит глупости попробовать.

Габриэль слегка кивнула и даже сумела слабо улыбнуться. Она была твердо убеждена, что Лестат, располагай он временем и возможностью, способен рано или поздно спровоцировать кого угодно; но она сочла за лучшее промолчать об этом.

Она не утешилась; и не сдалась. Откинувшись на спинку деревянного кресла, она смотрела мимо них, как будто они перестали для нее существовать. Она не испытывала лояльности ни к одному из участников собрания, точнее, не испытывала лояльности ни к кому, кроме Лестата.

— Хорошо, — холодно произнесла она. Ответьте мне на самый важный вопрос. Если я уничтожу чудище, похитившее моего сына, то все мы умрем?

— Черт возьми, как вы собираетесь ее уничтожить? — спросил потрясенный Дэниел.

Эрик усмехнулся.

Она бросила пренебрежительный взгляд на Дэниела, а на Эрика словно вообще не обратила внимания. Она посмотрела на Маарет.

— Так что, старые мифы не лгут? Если я прикончу эту, извините за грубость, сучку, я тем самым прикончу всех остальных?

Члены собрания тихо рассмеялись. Мариус покачал головой. Но Маарет улыбнулась в знак того, что поняла вопрос, и кивнула:

— Да. В ранние времена это уже пытались сделать. Пытались многие глупцы, которые в это не верили. Дух, вселившийся в нее, дает жизнь каждому из нас. Уничтожь носителя — и уничтожишь саму силу. Первыми умрут молодые; старые постепенно иссохнут; старейшие, возможно, останутся в живых. Но она — Царица Проклятых, и Проклятым без нее не жить. Энкил был всего лишь ее принцем-конвертом, поэтому тот факт, что она убила его и выпила его кровь до последней капли, ни на что не влияет.

— Царица Проклятых, — тихо прошептал Мариус. Маарет произнесла эти слова с несколько странной интонацией, словно они всколыхнули болезненные, жуткие воспоминания, которые не в силах было стереть даже время. Как не в силах оно было стереть сны. Он снова ошутил суровую непреклонность древних созданий, для кого, вероятно, язык и все руководствующиеся им мысли лишены ненужной усложненности.

— Габриэль, — сказал Хайман, особенно красиво произнося ее имя, — мы Лестату ничем помочь не можем. Мы должны воспользоваться этим временем, чтобы продумать план. Он повернулся к Маарет. — Сны, Маарет. Почему сны приходят к нам именно сейчас? Нам всем необходимо это знать.

Наступила продолжительная пауза. Всем присутствующим так или иначе было известно о существовании этих снов. Габриэль и Луи они почти не затронули, настолько, что Габриэль до этой ночи вообще о них не задумывалась, а Луи, напуганный Лестатом, выбросил их из головы. Даже Пандора, которая призналась, что сама снов не видела, сообщила Мариусу о предостережении Азима. Сантино называл их зловещими видениями, от которых он не мог избавиться.

Теперь Мариус узнал, что на молодых — Джесс и Дэниела — они оказали пагубное влияние, почти столь же жестокое, как и на него.

Но Маарет по-прежнему не проронила ни слова. Боль в глазах усилилась; Мариус ощущал ее беззвучную вибрацию. Он чувствовал, как сжимаются в спазме крохотные нервы.

Он немного наклонился вперед, сложив руки на столе.

— Маарет, — сказал он. — Это правда, что сны посылает твоя сестра? Ответа не было.

— Где Мекаре? — настаивал он.

И снова тишина.

Он чувствовал, как ей больно. И ему опять стало неудобно, ужасно стыдно за резкость своих слов. Но если он хочет принести пользу, то должен довести все до логического конца. Сам не понимая почему, он вновь вспомнил сидящую в храме Акашу. Вспомнил ее улыбку. Он представил себе Лестата, и ему отчаянно захотелось его защитить. Но Лестат стал всего лишь символом. Символом самого себя. Или их всех.

Маарет обратила на него очень странный взгляд, словно он оставался для нее загадкой. Потом обвела глазами остальных. И наконец заговорила.

— Вы были свидетелями нашего расставания, — тихо сказала она. — Каждый из вас. Вы видели его во сне. Видели, как нас с сестрой окружила толпа, как нас силой оторвали друг от друга и поместили в каменные гробы. Мекаре не могла кричать, поскольку ей отрезали язык, а я не могла увидеть ее в последний раз, так как мне выкололи глаза

Но я читала мысли наших обидчиков. Я знала, что нас везут на берег моря. Мекаре — на запад; меня — на восток.

Заживо замурованная в каменном гробу, я десять ночей неслась по волнам на плоту из досок и бревен. И наконец, когда плот затонул и вода проникла под каменную крышку и приподняла ее, я смогла освободиться. Слепая, голодная как волк, доплыла я до берега, где у первого же несчастного, попавшегося мне на пути, похитила глаза и кровь.

Но Мекаре? Ее бросили в воды великого западного океана — в воды, достигающие края света.

И с первой же ночи я приступила к поискам — искала ее в Европе и в Азии, в южных джунглях и ледяных странах севера. Искала век за веком и в конце концов вслед за смертными пересекла западный океан, чтобы продолжить поиски в Новом Свете.

Я так и не нашла свою сестру. Как не нашла ни смертных, ни бессмертных, кто видел ее или слышал ее имя. Потом, в этом веке, через несколько лет после второй великой войны, в высокогорных джунглях Перу на стенах невысокой пещеры некий археолог-одиночка обнаружил неоспоримое свидетельство присутствия моей сестры — рисунки, созданные ею, клинописные фигурки, раскрашенные примитивным пигментом и повествующие о нашей совместной жизни и о страданиях, вам уже известных.

Но эти рисунки были вырезаны в камне шесть тысяч лет назад. А именно шесть тысяч лет назад нас с сестрой разлучили. Больше никаких свидетельств ее существования найдено не было.

Однако я так и не отказалась от надежды ее найти. Я всегда знала, как могут знать только близнецы, что она все еще бродит по этой земле, что я здесь не одна.

И сейчас, за последние десять дней, я впервые получила доказательство того, что моя сестра со мной. Оно пришло ко мне из снов.

Это мысли Мекаре; видения Мекаре; ее злоба и боль.

Все молчали, устремив взгляды на Маарет. Мариус потрясенно застыл. Он опасался, что именно ему снова придется прервать паузу, но дело обстояло хуже, чем он мог предполагать, — смысл и значение снов теперь не подлежат сомнению.

Источник этих снов — не разум, переживший тысячелетия; нет, видения исходят, вполне вероятно, от существа, у которого рассудка осталось не больше, чем у животного, воспоминания для которого — лишь побуждение к действию, не подлежащее ни сомнению, ни пониманию. Это объяснило бы их четкость; это объяснило бы их повторяемость.

А существо, мельком привидевшееся ему в джунглях, — сама Мекаре.

— Да, — незамедлительно откликнулась Маарет. — В джунглях. Идет, — прошептала она. — Именно эти слова нацарапал на оставленном для меня листе бумаги умирающий археолог: «В джунглях — она идет». Но где?

На этот раз тишину нарушил Луи.

— Значит, сны могут и не нести в себе конкретного сообщения, — сказал он с легким французским акцентом. — Возможно, это просто излияния измученной души.

— Нет. Это сообщение, — отозвался Хайман. — Это предупреждение. Оно предназначено для всех нас, в том числе и для Матери.

— Но как вы можете это утверждать? — спросила его Габриэль. — Мы не знаем, что творится у нее в голове, мы даже не можем быть уверены, что ей известно о том, где мы.

— Ты не знаешь всего, — сказал Хайман. — А я знаю. Маарет расскажет. — Он повернулся к Маарет.

— Я ее видела, — робко вставила Джесс и взглянула на Маарет. — Она пересекла великую реку; она идет. Я ее видела! Нет, не так. Я видела ею.

— Да, — ответил Мариус. — Ее глазами!

— Опуская глаза, я видела ее рыжие волосы, — сказала Джесс. — Видела, как расступаются джунгли.

— Сны непременно должны играть роль сообщения, — с неожиданным возбуждением в голосе произнес Миль. — Иначе почему бы она посылала их так настойчиво? Наши личные мысли не обладают такой властью. Она заявляет о себе во всеуслышание, она хочет, чтобы кому-то или чему-то стали известны ее мысли...

— Или же она одержима и действует, находясь во власти одержимости, — ответил Мариус. — И преследует определенную цель. — Он помолчал. — Встретиться с тобой, со своей сестрой! Чего же еще она может пожелать?

— Нет, — возразил Хайман. — Не в этом ее цель. — Он опять посмотрел на Маарет. — Эти сны означают, что она хочет сдержать данное Матери обещание.

Маарет молча смерила его взглядом; казалось, что она с трудом выдерживает все эти разговоры о своей сестре и все же внутренне готовится к предстоящему испытанию.

— Мы были там с самого начала, — сказал Хайман. — Мы — первые дети Матери; и сны повествуют о том, с чего все началось.

— Тогда ты должна рассказать нам... обо всем, — отозвался Мариус так мягко, как только мог.

— Да, — вздохнула Маарет. — И я сделаю это. — Она по очереди оглядела всех сидящих за столом, а потом вновь остановила взгляд на Джесс. — Придется рассказать вам все, и тогда вы поймете, что именно мы бессильны предотвратить. Видите ли, это не просто история начала. Она может стать и историей конца. — Она неожиданно вздохнула, словно сама мысль о таком исходе была для нее слишком тяжела. — Никогда еще наш мир не переживал подобного потрясения, — продолжала она, глядя теперь на Мариуса. — Музыка Лестата, пробуждение Матери, столько смертей...

Она опустила глаза, собираясь с силами. А потом посмотрела на тех, кто был дорог ей больше остальных, — на Хаймана и Джесс.

— Я никогда еще этого не рассказывала, — объяснила она, как будто умоляя о снисхождении. — Сейчас воспоминания о временах, когда я была еще жива, представляются мне чем-то относящимся, скорее, к мифологии. Тогда я еще могла смотреть на солнце. Но в этой мифологии кроются корни всех известных мне истин. И вернувшись вспять, мы, возможно, увидим будущее и найдем способ изменить его. Самое меньшее, что мы можем сделать, это попытаться понять.

Все стихло. Собравшиеся терпеливо, с уважением ожидали начала рассказа.

— Прежде всего, — заговорила она, — должна вам сказать, что мы с сестрой были ведьмами. Мы разговаривали с духами, и духи любили нас. Пока она не прислала в нашу страну своих солдат.