ХАРАКТЕРИСТИКА М. С. ЩЕПКИНА КАК АРТИСТА И ЧЕЛОВЕКА

«Жить для Щепкина — значило играть на театре, играть — значило жить»,— этими словами на юбилее Щепкина С. Т. Аксаков определил и жизнь его, и деятельность. Это определение может служить прекрасным эпиграфом к той главе биографии Щепкина, в которой приводится его характеристика как артиста и человека.

С самого раннего детства, как мы видели, Щепкин при­страстился к театру и начал упорно отстаивать свою любовь к нему и свои взгляды на любимое дело — с того самого дня, когда он храбро защищал «Вздорщицу» от нападок товарищей-школьников. Проходит несколько лет. Щепкин готовится высту­пить на настоящей сцене и читает роль перед актрисой Лыковой, которая в награду за удачное чтение целует маленького актера. Он плачет от радости. Эта черта — ценить мнение знающих лю­дей — осталась за ним на всю жизнь. Как ему были лучшей наградой одобрение и советы уездного учителя, Лыковой, Бар­совых, так и потом, в пору полного блеска своего таланта, Щепкин выслушивал и глубоко ценил советы Грановского, Ак­сакова и других своих друзей.

Суровая школа крепостной жизни, как бы она ни облегчалась для Щепкина благоволением к нему господ, а затем скитальческая жизнь провинциального актера научили Щепкина понимать, что значит труд и какую он имеет цену. Вот он уже в Полтаве, в 1818 году. Талант его уже тогда поддерживает существование целой труппы, но это не увлекает молодого артиста, не заставляет его забыться и надеяться на одно лишь свое дарование. Щепкин настойчиво и много работает. Он не только тогда твердо знал всегда свои роли, рассказывает современник, но перерождался в представляемое им лицо до того, что за полчаса до поднятия занавеса ходил по сцене совершенно отдельно от всех.

Проходит пятьдесят лет сценической деятельности, и другой современник, наблюдавший несколько десятилетий и жизнь, и игру Щепкина, подтверждает то же, что и очевидец далекого прошлого. Во все пятьдесят лет театральной службы Щепкин не только не пропустил ни одной репетиции, но даже ни разу не опоздал. Никогда никакой роли, хотя бы то было в сотый раз, он не играл, не прочитав ее накануне вечером, ложась спать, как бы поздно ни воротился домой, и не репетируя ее на утренней пробе в день представления. Вся жизнь Щепкина и вне театра была для него постоянной школой искусства; везде он находил что-нибудь заметить, чему-нибудь научиться. Роли Щепкина ни­когда не лежали без движения, а совершенствовались постепенно и постоянно. Гуляя или отправляясь в карете на спектакль, он не забывал повторять и обдумывать роль, а возвратясь домой после спектакля, перечитывал ее снова, чтобы проверить, не сделал ли он ошибок. Суфлер для Щепкина был не нужен; незнание роли он называл двойным невежеством — и перед пуб­ликой, и перед искусством. Играть ему приходилось почти еже­дневно; много ролей было ему не по душе, но ни к одной он не относился небрежно и, играя какой-нибудь пустой водевиль, готовился как будто к чему-то страшному. Под старость, с упадком физических сил, он еще больше стал заботиться о тщательности исполнения, каких бы нравственных усилий это ни стоило. В по­следний год своей жизни, весной, Щепкин гастролировал в Ниж­нем Новгороде. Играя в одном водевиле, он вдруг почувствовал, что память ему изменила и остановился на полуслове. Суфлер что-то шептал, но артист не мог уловить звуков. Наконец Щепкин подошел к суфлерской будке и громко сказал: «Не слышу!» Суфлер на всю залу проговорил забытые артистом слова, пьеса продолжалась и кончилась благополучно. После спектакля Щепкин был в страшном волнении и негодовании на себя за случившееся и настоял, чтобы та же пьеса была поставлена на следующий спектакль. «Я хочу доказать публике, что могу играть роль без запинки, как следует, не так, как сегодня»,— говорил он. Пьеса была поставлена второй раз, и Щепкин доказал то, что хотел.

Вспомнив, как много не только труда, но и внутренней борьбы надо было вынести Щепкину, чтобы, посмотрев игру князя Ме­щерского, отрешиться от прежних приемов и провести в своей деятельности правильно понятые задачи искусства. Достигать бла­гоприятных результатов своего труда было тем тяжелее для него, что он лишен был солидного общего образования и в молодости не имел руководителей и советников. Поэт Богданович, мельк­нувший светлым лучом в детстве Щепкина, так один и остается в провинциальный период деятельности его, как человек, желав­ший верно направить развитие молодого артиста. Во времена перекочевок с труппой уже нечего отыскивать таких людей среди окружавших Щепкина. Приходилось до всего доходить своим умом, двигаться вперед длинным и тесным путем самообразования и саморазвития, при помощи природных способностей, первона­чальных школьных знаний, но главное — восприимчивости и жи­вого ума. Приехав в Москву, Щепкин вступает в круг людей, живших высшими духовными интересами того века И он не остается чужд этим интересам. Без всякого ложного стыда, со­знавая свои пробелы в образовании, он до старости не перестает учиться всему полезному, что было ему неизвестно раньше. Его друзья, ученые и литераторы, охотно делятся с ним своими знаниями и помогают ему в его работе. Для него переводят с иностранных языков целые статьи, пригодные для изучения роли, как это было, например, относительно мольеровского «Ску­пого».

Все, кому пришлось сказать на юбилее Щепкина свое при­ветственное слово, считали необходимым упомянуть об его артис­тической добросовестности и любви к труду и искусству. Пред­ставители сцены со своей стороны утверждали на том же юбилее, что Щепкин для них служил образцом исполнения обязанностей, строгого отношения к делу, необыкновенной добросовестности и непритворной любви к искусству. Щепкин высоко ставил труд, как нравственную силу. Недаром он так любил читать из водевиля «Жакартов станок» стихи о труде. В них воздавалась хвала всякому труду на пользу родины, в какой бы форме он ни проявлялся. И Щепкин проникновенно произносил эти стихи, заканчивав­шиеся так:

Честь и слава всем трудам, Слава каждой капле пота, Честь мозолистым рукам, Да спорится их работа.

Всю приобретенную им славу Щепкин приписывал лишь свое­му труду и тем, кто укреплял его нравственно и развивал умст­венно. «Я,— говорил он на обеде перед отъездом за границу,— не был студентом, но я много обязан Московскому университету в. лице его преподавателей. Одни научили меня мыслить, другие — глубоко понимать искусство». Щепкин.всегда стремился к тому, чтобы его умственное и художественное развитие стояло на одном уровне с его громадным талантом. Отличительное качество его состояло, по выражению Аксакова, в чувстве священного долга к искусству, долга неоплатного, каков бы ни был талант человека.

Такое строгое отношение к себе и своему делу вытекало у Щепкина и из его любви к театру. Любовь эта была глубоко сознательна и не подчинялась посторонним влияниям. Он сам, в письме к Гоголю, говорит, что его любовь к театру — «почти сумасшествие». Все, что соприкасаюсь с театром, было ему дорого. Его огорчал упадок драматургии и театрального дела вообще; это мы уже видели из писем его к Гоголю и Сосницкому. Но он совершенно оживал, когда на сцене появлялись хорошие произ­ведения. Для своих личных выгод Щепкин не унижал искусства. Никогда, по наблюдению Аксакова, он не жертвовал истиной игры для эффекта, никогда не выставлял своей роли напоказ, ко вреду играющих с ним актеров, ко вреду лада и цельности всей пьесы. Напротив, он сдерживал свой жар и силу его выра­жения, если другие лица не могли отвечать ему с такой же силой; чтобы не задавить других лиц в пьесе, он давил себя и охотно жертвовал самолюбием, если характер изображаемого лица не искажался от таких пожертвований.

Любовью к искусству характеризовались отношения Щепкина к начинающим на сценическом поприще. Когда ему было предложено заниматься с воспитанниками театральной школы, он весь отдался своему делу. Он любил, как сказано о нем в одних воспоминаниях, свою любезную школу от души, как страстный ботаник свой учебный садик. Своих учеников он не мучил, по обычаю того времени, заучиванием с голоса и предоставлял им свободно работать. Щепкин обладал проницательностью и угадывал таланты. Молодые люди, посвящающие себя театру, были всегда его желанными гостями, находили у него приют, пособие, одобрение. Незадолго до смерти он приютил одного юношу, увлекшегося театром и приехавшего из провинции. Щепкин с радостью принял его и уладил много препятствий, чтобы его устроить. «Мне хотелось бы,—говорил он,—дожить до того дня, когда он сыграет Чацкого, явиться с ним в последний раз перед публикой, послушать, как ему будут рукоплескать, и умереть на другой день». Таких случаев было немало в его жизни.

Отеческое участие возбуждали в Щепкине не одни новички, но и артисты с именем. Благодаря его авторитетности и заслужен­ной славе, все слушали его советов, которые вызывались не лич­ными его выгодами или самомнением, но желанием помочь арти­стам и глубоким пониманием сценического искусства. По своей горячей артистической натуре Щепкин не мог оставаться равнодуш­ным при ошибках других. Он часто говаривал, что в искусстве, как и в религии, тот будет анафема проклят, кто, видя грех и за­блуждение другого, не захочет его остановить или образумить.

Своим сыновьям Щепкин постарался дать прекрасное образо­вание, но ни одного из них не пустил по театральной дороге. Они пошли иными путями, потому что никто из них не обнаружил дарования. А между тем при том влиянии, которым пользовался Щепкин в театральном мирке, ему ничего не стоило посадить своих детей на казенный хлеб.

Театру Щепкин приписывал свое нравственное совершенство­вание. Он объяснял это тем, что должен был для верной передачи на сцене изучать все темные стороны человека и, ознакомившись с ними так близко, возненавидел их.

Свои взгляды на искусство и на обязанности актера Щепкин высказывал всегда горячо и нисколько не уклонялся от раз навсегда усвоенного принципа Естественность, искреннее чувство, живая передача роли — вот его теория драматического искусства. Труд, добросовестность, непрерывная работа над собой — вот его правила для актера. Мы приведем несколько выдержек из писем его к двум, начинавшим тогда свою карьеру, деятелям сцены. Советы Щепкина, выраженные в этих письмах, при всей их краткости, могут служить сценическим катехизисом для всякого серьезного артиста.

«Что бы значило искусство,— пишет он,— если бы оно доставалось без труда? Пользуйся случаем, трудись, разрабатывай Богом данные способности свои по крайнему своему разумению; не отвергай замечаний, а вникай в них глубже, и для поверки себя и советов всегда имей в виду натуру; влазь, так сказать, в кожу действующего лица, изучай хорошенько его общественный быт, его образование, его особенные идеи, если они есть, и даже не упускай из виду общество его прошедшей жизни. Когда все это будет изучено, тогда какие бы положения ни были взяты из жизни, ты непременно сыграешь верно... Совершенство не дано человеку, но, занимаясь добросовестно, ты будешь к нему приближаться настолько, насколько природа дала тебе средств. Никогда не думай смешить публику. Следи неусыпно за собой; пусть публика тобой довольна, но сам к себе будь строже ее — и верь, что внутренняя награда выше аплодисментов. Старайся быть в обществе, сколько позволит время, изучай человека в массе, не оставляй ни одного анекдота без внимания, и всегда найдешь предшествующую причину, почему случилось так, а не иначе: эта живая книга заменит тебе все теории, которых, к несчастью, до сих пор нет в нашем искусстве. Не пренебрегай отделкой сценических по­ложений и разных мелочей, подмеченных в жизни, но помни, чтоб это было вспомогательным, а не главным предметом: первое хорошо, когда уже изучено и понято совершенно второе».

«Трудитесь,— пишет Щепкин в другом письме,— без труда ни­чего не дается». Драматическое искусство — не холодное притвор­ство, но выражение истинного чувства. Актеру предстоит невыра­зимый труд: «Он должен начать с того, чтобы уничтожить себя, свою личность, всю свою особенность и сделаться тем лицом, какое дал ему автор; он должен ходить, говорить, мыслить, чувствовать, плакать, смеяться, как хочет автор». Труд такого актера несравненно значительнее, чем труд актера, не вносящего в свою игру искреннего чувства. «На сцене гораздо легче пере­давать все механическое, для этого нужен только рассудок,— и он постепенно будет приближаться и к горю, и к радости настолько, насколько подражание может приблизиться к истине».

Таковы были артистические заветы Щепкина, и он сам всегда следовал им в своей деятельности. Громадный талант его никогда не закрывал собой для зрителей в его игре работу над ролью, было ли это в роли бабы-яги, выезжавшей на ступе с помелом, или в ролях городничего и Фамусова. Талант Щепкина, по опре­делению Аксакова, состоял преимущественно в чувствительности и огне. Оба эти качества составляют основные, необходимые стихии таланта драматического, но живость, веселость, юмор, фигура, голос слабый для драматических ролей, навели Щепкина на роли комических стариков. Репертуар ролей, сыгранных Щеп­киным в течение его пятидесятисемилетней деятельности, крайне разнообразен: начиная от водевилей, переходя к комедиям и кон­чая мелодрамами и трагедиями. Кроме названных нами раньше ролей Щепкина в комедиях Мольера, Грибоедова и Гоголя, укажем еще на некоторые роли в произведениях, не вышедших и до сих пор из репертуара: Бурдюков («Тяжба» Гоголя), Скупой ры­царь, Полоний («Гамлет»), Шейлок, некоторые роли в комедиях Тургенева (Кузовкин в «Нахлебнике» и стряпчий в «Провинци­алке»). В мелодраматических ролях Щепкин производил сильней­шее впечатление драматическим пафосом, за которым зритель забывал и малый рост артиста, и его тучную фигуру, а следил лишь за страданием человека или за благородным негодованием против несправедливости. Для комических ролей у Щепкина был огромный запас непринужденной веселости, живости, выразитель­ная мимика, непостижимое искусство смешить, сохраняя серьез­ность. Неподражаем он был в малороссийских пьесах (Выборный в «Наталке-полтавке», Чупрун в «Москале-Чаривнике»).

Одушевление придавало жизнь и блеск всем созданиям Щеп­кина, в которых он прежде всего ярко отмечал сущность типа и характера, изображал внутренние движения души человека. Внешнего подражания, копировки не было заметно в его игре, хотя отделка мелочей и оттенков была самая тщательная и тон­кая. Следы труда видны были у Щепкина и в обработке сцени­ческих средств: небогатый нотами голос поддавался самым раз­нообразным интонациям, доводил до слез задушевными звуками; полная фигура была эластична и легка в движениях, когда это требовалось.

Отзывы Белинского об игре и таланте Щепкина полны самых восторженных похвал.

«Что бы мы ни сказали об игре этого великого артиста в роли Брандта ("Дедушка русского флота"), ничто не даст о ней и приблизительного понятия. Слезы навертываются на глазах при одном воспоминании об этом старческом голосе, в котором так много трепетной любви молодого чувства. А искусство, эта верность роли (которую на сцене создал сам артист независимо от автора) от первого до последнего слова — все это выше всяких похвал, самых восторженных, самых энтузиастических... Щепкин принадлежит к числу не­многих истинных жрецов искусства, которые понимают, что назначение акте­ра — представлять характеры без разбора их трагического или комического значения, но лишь соображаясь с внешними средствами, то есть не играя статных молодых людей, будучи человеком пожилым и тучным».

Была одна черта в игре Щепкина, которая делала его всегда симпатичным для зрителей. Это — человечность, которую он всегда придавал своим созданиям, какими бы качествами они ни от­личались. Зритель никогда не забывал, что видит перед собой человека, со слабостями, пороками, страстями, но не лишенного окончательно образа и подобия Божия. В этом выражалось его теплое участие и доброжелательство к людям, гуманный взгляд на человеческие слабости и недостатки. В Щепкине гармонически соединялись замечательный талант артиста и выдающиеся нрав­ственные качества человека.

Прежде, чем мы попытаемся нарисовать более или менее полный нравственный облик Щепкина, скажем о его наруж­ности по тем описаниям, которые относятся к пожилому его возрасту.

Щепкин при небольшом росте обладал полной, округленной фигурой. Вокруг большой головы сохранившиеся светлорусые во­лосы спускались на шею, слегка завиваясь на концах и открывая большой лоб. Приятные черты лица и серые с поволокой глаза дышали живостью и умом. В общем физиономия Щепкина была добродушна, что вместе с ласковым обращением и приветливым взглядом делало его для каждого симпатичным. Несмотря на полноту, Щепкин был гибок в движениях, силен и неутомим. Говорил он всегда много, голос его звучал громко и мягко, полные губы быстро шевелились. Глаза при этом раскрывались шире, и умный взгляд сопровождался обыкновенно энергичным движением руки, сжимавшейся в кулак, когда слова вылетали сильно и несколько протяжно из его уст. Таков он был, когда волновался, таким же энергичным бывал и на сцене.

Все воспоминания о Щепкине чрезвычайно согласно указывают на отличавшие его доброту, радушие, восприимчивость, сердеч­ность, свежесть чувства до последних дней жизни и на другие высокие нравственные качества. Если и встречаются диссонансы в этом хвалебном хоре, то и в них скорее можно видеть не отрицание этих свойств, а другое их объяснение и неправильное или слишком резкое освещение.

Доброта души проявлялась у Щепкина в готовности прийти на помощь всякой нужде, обласкать и приютить каждого, в раду­шии, гостеприимстве и в общем мягкосердечном отношении к людям. Не обладая значительными средствами, Щепкин делал много благодеяний. В его доме, кроме своей большой семьи, всегда жили посторонние лица: старики, старухи, сироты. Со­держание семьи и всех живших в доме поглощало все доходы Щепкина, но когда ему советовали откладывать что-нибудь на черный день, он говаривал: «Как я могу это делать, когда кругом вижу нуждающихся». Из его провинциальной жизни известен факт, когда он, сам небогатый и семейный человек, отказался от прибавки жалованья с тем, чтобы эта прибавка была отдана его товарищу, более бедному и больше обремененному семьей. Участливое, сердечное отношение к молодежи, вступавшей на жизненный путь, поощрение талантливых и хороших людей и хло­поты об устройстве их судьбы, всегдашнее приветливое обращение со всеми, ласка и приязнь были в Щепкине движениями его доброй души.

Домашняя жизнь Щепкина отличалась простотой и патриар­хальностью и в обычаях, и в обстановке. Радушие, хлебосольство и гостеприимство царили в доме, хотя и не переходили в область роскоши, которой Щепкин не любил. Дом Щепкина был всегда полон посетителями. Все, в ком он при знакомстве подмечал ум, талант или просто хорошую натуру, делались его постоянными гостями. В присутствии гостей в доме раздавался веселый смех молодежи, велись оживленные беседы, слышались горячие споры. Легко дышалось в этой атмосфере, пропитанной простотой и здра­выми взглядами на жизнь и человеческие отношения. Речи шли и о повседневных мелочах, и о важных материях — о науке, об искусстве, о задачах и целях жизни.

Щепкин сам любил горячо поспорить, но не раздражаясь и не желая во что бы то ни стало поставить на своем, а лишь с тем, чтобы уяснить вопрос. В спорах он иногда вскрикивал и напирал на спорившего с ним, заставляя его прижиматься к стене, а сам продолжая осыпать его доказательствами своей мысли. Щепкин рассказывал весело, остроумно и увлекательно о самых разнообразных предметах и случаях. Он, по его выра­жению, знал жизнь русскую «от лакейской до дворца», и это давало ему богатый материал для рассказов. Помимо интереса, который возбуждался содержанием рассказов, Щепкин привлекал общее внимание замечательным мастерством передачи. Перед слу­шателями проходили живые лица, каждому из которых рассказчик придавал характерный оттенок. Некоторые из рассказов часто повторялись, но никогда не теряли своей прелести. Все примол­кали, когда Щепкин начинал рассказывать: было ли это у него дома, или у знакомых, было ли это в известной «литературной кофейне», где собирались писатели и артисты, или в английском клубе, где Щепкин бывал в свободные вечера.

Когда Щепкин оставался дома один по вечерам или после обеда, то, облачившись в халат и заложив за спину руки, он медленно и лениво прогуливался в тишине по комнатам, изредка обмениваясь с домашними каким-нибудь шутливым словцом. Это было для него своего рода отдыхом, если он не хотел предаться настоящему отдыху, то есть заснуть. Образ жизни и привычки всей семьи были крайне просты. Из близких родных в семью Щепкина входили: старушка-мать его, пережившая отца, брат, две сестры, жена, сыновья и дочери. Затем следовали: исстари сроднившаяся с семьей пожилая девушка, жившая с детства в их доме и управлявшая вместе с женой Щепкина хозяйством, ста­рички и старушки, призреваемые Щепкиным, семья Барсовых, наконец те из молодежи, которые подолгу гостили в доме Щеп­кина и по близкому знакомству делались своими. Дети Барсова, старинного друга и сослуживца Щепкина на провинциальной сцене, воспитывались вместе с сыновьями Щепкина и получили высшее образование. Для такой семьи нужен был целый дом. В начале 30-х годов Щепкин, призаняв денег, приобрел себе дом близ Каретного ряда, в Спасском переулке, со старым боль­шим садом, где и прожил до конца 40-х годов, когда дом пришлось продать и переселиться на квартиру.

Жизнь в семье Щепкина шла свободно, спокойно. Глава семьи, помимо обычного своего радушия, и тем был всем дорог, что никогда не напоминал никому из призреваемых о своих благо­деяниях, никогда не брюзжал на молодежь и не стеснял ее ничем. И молодежь всегда платила ему со своей стороны тем, что держала себя с ним дружески и откровенно. Обычаи домашней жизни сохранились старые, завезенные из провинции — до игры самого Щепкина с детьми в бабки включительно. Но в то же время каждый посторонний наблюдатель мог сразу заметить, что, при всей видимой пустоте образа жизни, главу дома и большинство его обитателей занимают и высшие интересы — вопросы науки и искусства. Особенно это становилось заметным, когда в доме бывали — а это случалось очень часто — члены тех избранных кружков, в которых вращался Щепкин. Наиболее близкими из домашних знакомых Щепкина из этих кружков были: Гоголь, Белинский, Грановский, Аксаков, Погодин, Перевощиков, Катков, Кетчер.

Несмотря на недостаточность первоначального образования, Щепкин, по ясности и широте взглядов, по высоте убеждений, стоял на высшем уровне общественного развития, что, в соеди­нении с его огромным природным умом, ставило его в ряды передовых людей того времени. Кружок тогдашней интеллигенции тяготел к Щепкину, как бы объединяющему центру. Талант и лич­ные его качества уважали люди не только различных, но и проти­воположных направлений. Философы, эстетики и политико-экономисты, славянофилы и западники были одинаково близки с Щепкиным. Очень оригинально это было выражено наглядным образом на юбилейном обеде в честь Щепкина. Между многими подарками, поднесенными тогда юбиляру, был серебряный поднос, на котором стояли западнический бокал и славянофильский ковш. Во время юбилейного обеда представители того и другого на­правления обходили с этим подносом столы, предлагая всем выпить и из бокала, и из ковша — в знак общего единения на великом празднике искусства.

Уважение к Щепкину было общее и вполне искреннее. Темные слухи, говорит один из современников, робко выходившие от­куда-то, что Щепкин будто бы интриган и ловко, и льстиво умеет подделываться к начальству и к сильным мира сего, были с негодованием заглушаемы его друзьями.

Что же вызывало эти слухи? Может быть, то, что Щепкин обладал необыкновенной гибкостью и ловкостью ума и открыто признавался в этом. Надо ли было заинтересовать богача в пользу несчастного, приобрести протекцию какого-нибудь влиятельного лица для благого дела, выхлопотать у начальства какое-нибудь улучшение для театра — он умел затронуть слабые стороны каж­дого, ставил его иногда в необходимость исполнить просьбу, не отступался от дела, не уладив его, и говорил: «Недаром меня называют малороссом — при случае я умею схитрить». Многим не нравились в Щепкине его ласковость со всеми, уверенья в любви даже мало знакомых ему лиц, способность часто уми­ляться и плакать. Но хотя оно и было так, однако нельзя видеть тут что-нибудь поддельное. Слезы лились из его глаз, как резуль­тат излишне развитой сердечной чувствительности, а в старости и просто от расстройства глазных нервов. Ласковое же обхождение со всеми, желание каждому сказать приятное слово вполне со­ответствовали его душевной доброте.

Понятно, что и Щепкин, как человек, мог иметь свои слабости и несимпатичные стороны характера, но они были незаметны и не только искупались, но совершенно затмевались положи­тельными достоинствами его ума и сердца. Половину своей жизни Щепкин провел в крепостной среде и в среде провинциальной бродячей труппы актеров. Условия были вполне благоприятны для того, чтобы принизить человека, извратить его мысли и чув­ства. Но нравственные основы были так прочно заложены в на­туре Щепкина, что вся житейская грязь и пошлость не пристали к нему, и он остался цельным и чистым человеком в умствен­но-нравственном отношении.

Ум Щепкина был живой, проницательный и крайне воспри­имчивый. Любознательность развилась в нем с самого детства. Чувство любви к людям направляло его мысль на все честное и хорошее. В самые поздние годы своей жизни он, как юноша, возмущался всяким злом и пошлостью, отстаивал все светлое, волновался, спорил, увлекался. В противоположность многим ста­рикам, любящим признавать особенные достоинства за «добрым старым временем», Щепкин не поклонялся старине. Он верил в прогресс человечества и всякий факт этого характера радовал его. В своих рассказах он рисовал мрачные картины прошлого, а в спорах горячо отстаивал молодое поколение от нападок.

В этом он не сходился со многими представителями тогдашнего общества, людьми солидными и влиятельными, и такие воззрения Щепкина даже заставляли властей косо поглядывать на этого «старца-юношу». Этим, может быть, надо объяснять и отзыв о Щепкине московского генерал-губернатора Закревского, отно­сящийся к 1858 году, то есть к тому времени, когда Щепкину было около*' семидесяти лет. Здесь «к элементам, которые могут послужить неблагонамеренным людям, чтобы произвести переворот в государстве», отнесены между прочим и театральные представ­ления, причем о Щепкине сказано следующее: «Актер Щепкин на одном из своих вечеров подал мысль, чтобы авторы писали пьесы, заимствуя сюжеты из сочинений Герцена, и дарили эти пьесы бедным артистам на бенефисы». Затем было обозначено местожительство Щепкина и прибавлено: «Желает переворотов и на все готовый»...

Эта характеристика, приложенная к смотревшему в гроб актеру, указывает лишь на то, как дороги были Щепкину до конца жизни его правда и справедливость, как уважал он свободу личности и человеческое достоинство. Век Щепкина, особенно в начале его деятельности, был эпохой унизительного положения русского актера. Щепкину выпало на долю доказать, что «и ли­цедеи — люди», говоря его выражением, и не только доказать, но всегда и везде поддерживать это положение своим личным примером. Здесь, кстати, заметить, что в стремлении внушить обществу мысль «и лицедеи — люди» Щепкин выхлопотал для актеров Императорских театров право почетного гражданства. Часты были в то время случаи, когда на актера, в том числе и на самого Щепкина, смотрели, как на получеловека, на от­щепенца от общества. Про таких людей Щепкин говорил: «Невоз­можно их обвинять, в них мысль была забита с самого детства. Понятно, что испорчен желудок у человека, которого кормили с ранних лет нездоровой пищею». Рассказывают о следующем удачном ответе Щепкина одному сиятельному лицу. Этот ари­стократ предложил воспитаннику Щепкина место, но на ничтож­ное жалованье и, сообщая об этом Щепкину, в утешение говорил, что его воспитанник будет иметь зато великое счастье — обедать с ним, с порядочным человеком, чего, вероятно, с воспитанником никогда не случалось. Щепкин отвечал на это: «По крайней мере до сих пор это ему удавалось, ваше сиятельство: он с самого детства обедает со мной, и я с него за это денег не брал».

Терпение, чувство благодарности, скромность, отсутствие само­мнения дополняли нравственные достоинства Щепкина, которые он считал не заслугой, но долгом человека.

Жизнь в его глазах была благом, которое он высоко и дорого ценил. Когда в последние годы доктора посоветовали ему строгую диету, Щепкин добросовестно слушался их предписаний, хотя любил вкусно и сытно покушать. «Я жить хочу,— говорил он по этому поводу,— все знать, все видеть, и не желаю жертвовать желудком для головы и сердца».

Когда стали приходить вести о готовящемся освобождении крестьян, Щепкин ожил духом, будущее казалось ему светлым, а прошлое отходило в область воспоминаний. «Не хочу умирать,— твердил он,— время хорошее, все идет вперед, надо жить». И он дожил до радостного дня свободы миллионов людей, жизнь ко­торых он так хорошо знал по собственному опыту, пережил этот день и с радостью встречал наступавшее время великих реформ. Рассказывают, что он дал обещание выпить много бокалов вина на радости, когда будет объявлена воля. И он, действительно, праздновал это событие, собрав у себя близких знакомых и род­ных. Но так как в старости он боялся выпить лишний бокал шампанского, то купил себе миниатюрный бокал и выпил из него назначенное число бокалов в честь этого дорогого для него дня, за благо свободы, за благо своей родины.

В глубокой старости Щепкин как юноша верил в добро и правду и любил жизнь и людей всеми силами своего доброго сердца. А старческий ум бодро смотрел вперед и видел там зарю новой жизни народа, из среды которого вышел сам великий артист-человек.