Что мы чувствуем
Наши родители научили нас быть родителями, показывая на собственном примере, как говорить и вести себя с детьми. То, что мы пережили в собственных семьях, имеет огромное влияние на нас, на то, какими родителями мы становимся, и это намного превосходит специфические методы, которые мы можем занять у своих родителей. Воспитание детей – это не ремесло, которому можно научиться, как кулинария или столярное дело, психологические силы, в нем замешанные, делают это поле деятельности гораздо более сложным. И многие из этих сил действуют на нас, о чем мы можем даже не подозревать.
Честно говоря, мне даже не очень хочется лезть в эти вопросы, потому что большинство таких дискуссий, полных ссылок на «внутреннего ребенка» и тому подобное, вызывают у меня головную боль. Но, похоже, этого не избежать. Бесполезно говорить о том, что мешает вам быть лучшим родителем, если не осознать, как то, как растили вас, сформировало структуру вашей личности. Это влияет не только на то, как мы поступаем с детьми, но и как не поступаем, как мы делим обязанности с нашим партнером, как мы по-разному относимся к мальчикам и девочкам. Полезно подумать, отражает ли наше ежедневное поведение уважение или неуважение к детям, что нас злит и что нас расстраивает, и как мы это выражаем.
Естественно, модные психологические объяснения не всегда нужны, чтобы ответить за то, что мы совершаем плохие вещи как родители. Иногда мы теряем терпение только потому, что детям его требуется слишком много: они шумные, неаккуратные, эгоцентричные. Как я уже сказал в начале книги, растить детей – это не для слабонервных, а некоторых детей растить особенно сложно. Тем не менее, то, что один ребенок особенно сложен не является достаточной причиной для того, чтобы его родители использовали лишение любви или другие инструменты контроля. Более того, есть достаточно исследований, показывающих, что стиль родительства у большинства людей «уже сформирован до того, как они приобретут прямой опыт с их собственным потомством». Это глубоко укоренившиеся переживания, которые мы прошли очень давно».
Недавно один человек оставил послание на моем сайте: «Я смотрю, как свидетель железнодорожной катастрофы, как мои друзья используют те же самые родительские приемы, которые так ранили их, когда они были маленькими. И это очень неприятное зрелище». И не так-то просто объяснить, добавлю я, почему это происходит. Родители, о которых он говорит, явно не сели и не приняли сознательного решения сделать своих детей такими же несчастными, как были они сами. Что-то иное имеет отношение к этому повторению. Что-то еще имеет отношение к странному, алогичному, иногда трагическому факту, что многие люди, крайне критичные к своим родителям, тем не менее создают семью, поразительно напоминающую ту, из которой они вырвались (или думали, что вырвались).
Алис Миллер предложила одно из объяснений: «Многие продолжают передавать жестокость и грубое отношение, которым они подвергались, как дети, чтобы продолжить идеализировать своих родителей». Она считает, что в нас есть сильнейшая подсознательная потребность верить, что то, что делали наши родители, было для нашего же блага, и делалось из любви. Для большинства из нас слишком большой угрозой является даже попытка подумать, что они не всегда желали нам добра – или знали, что делали. Поэтому, чтобы отмести какие-либо сомнения, мы продолжаем делать с детьми то, что делали с нами наши родители.
Второе объяснение данного феномена было предложено Джоном Боулби, британским психиатром, который вдохновил целое направление науки, известное как «теория привязанности». Он выдвинул предположение, что если мы не пережили эмпатического отношения родителей, нам очень сложно самим проявить эмпатию к собственным детям. То же может относиться к безусловной любви: если вам этого не давали, у вас ее нет, чтобы отдать. Люди, которых как детей принимали всегда обусловлено, также принимают и других людей, включая собственных детей. И действительно, у нас есть доказательства, что это так. Такие родители считают, что любовь – это ценный ресурс, который надо тратить рационально, и что детей нужно контролировать, как контролировали их самих.
Как правило, если основные эмоциональные потребности не были удовлетворены, они не исчезают по мере нашего взросления. Напротив, мы будем снова и снова пытаться удовлетворить их, зачастую непрямым и извращенным способом. Иногда эта попытка требует постоянного, изматывающего сосредоточения внимания на себе, чтобы постоянно доказывать, что ты умный, привлекательный, достойный любви. Вплоть до того, что люди, требующие вашего внимания, в частности ваши дети, могут обнаружить, что вы его дать не можете. Вы слишком заняты попытками получить то, чего ВАМ не хватает. И, как показали двое канадских исследователей, родители, в основном сфокусированные на своих целях и интересах, менее готовы принимать своих детей, и более склонны быть с ними жесткими и контролирующими, чем те, кого волнуют нужды детей и семьи в целом. Те, кто привычно ставит вперед свои собственные нужды, также более склонны считать, что плохое поведение их детей – намеренно, врожденно и корениться в их личности, а не является результатом конкретной ситуации.
Такие дети часто оказываются в позиции, в которой они считают, что родителей нужно радовать, успокаивать, давать им возможность чувствовать себя на коне. Иногда детей исподовль подталкивают дать то, что родитель не может получить у своего партнера (или от себя самого), или стать наперсником взрослому. Детей ведут к тому, чтобы они стали друзьями, или даже родителями, для родителя. И все это зачастую происходит без малейшего осознания всеми участниками ситуации. Вне зависимости от того, сможет ли ребенок понять, как ему стать тем, чем хочет видеть его родитель, развитие ребенка может быть искорежено, так как нужды родителя стояли во главе угла.
Чего мы боимся
Когда мы сложим вместе все чувства, убеждения и привычки, которые на нас влияют – как личные, так и культурные, сознательные и бессознательные – мы можем обнаружить, что один из эффектов на то, как мы растим своих детей, это страхи, которые они у нас вызывают. Для некоторых людей страхи более необоримы и иррациональны, чем для других, но все они могут объяснить, почему к детям относятся так, как я описал.
СТРАХ РОДИТЕЛЬСКОЙ НЕАДЕКВАТНОСТИ
Честно говоря, я бы испугался новоиспеченного родителя, который бы не беспокоился о том, что его ждет. Мы с женой прекрасно помним заряд адреналина, когда мы стояли перед роддомом, врачи которого посчитали, что нас пора выписывать, держа автокресло с новорожденным, с видом оленя, замершего в свете фар надвигающегося грузовика, и думая, «Тут какая-то ошибка. Мы не знаем, что с этим существом нужно делать» (А все было бы куда хуже, понимай мы в тот момент, что везем домой не младенца, а будущего трехлетку, восьмилетку и подростка 14 лет).
Никто не решает стать плохим родителем. Мы все любим своих детей и более всего на свете хотим им безопасности и счастья. Но иногда мы чувствуем себя беспомощными и запутавшимися, разочарованными, когда у нас что-то не получается, и втайне (или не в тайне) сомневающимися в своей способности выполнить то, что от нас требуется. Страх незнания, как поступить, может увести нас в нескольких направлениях, все из которых проблематичны. Такой родитель может броситься на совет, который плох, но его успокоит («Я не знаю, как нужно, поэтому я доверюсь свекрови, которая кажется, знает, что делает, и считает, что ребенка нужно оставить проораться), или «Я просто доверюсь эксперту, который рекомендует мне давать ребенку золотую звездочку в таблицу каждый раз, когда тот сделает, что я ему скажу»).
Страх некомпетентности заставляет некоторых родителей подчиняться всем требованиям своих детей, что, конечно же, принципиально отличается от удовлетворения их нужд, и работы с ними над решением проблем. Другие родители компенсируют свои сомнения, притворяясь полностью уверенными в своей правоте и власти. Через какое-то время, роль все контролирующего, всегда авторитетного родителя с большой буквы Р становится такой удобной, что они забывают, что это роль, и уж тем более, почему они ее играют. Такие родители устанавливают негибкие, необсуждаемые правила для своих детей, как будто пытаются убедить всех, включая себя самих, что они на самом деле знают, что делают.
СТРАХ ПОТЕРИ ВЛАСТИ
Каждый из нас в какой-то момент жизни был абсолютно слаб, уязвим и зависим от кого-то еще. На подсознательном уровне, многие боятся, что как только купол взрослости треснет, время каким-то образом повернется вспять и они снова станут бессильными. Они обычно справляются со страхом, изображаю неуязвимых взрослых. Они в ужасе от потери контроля, им нужно верить, что они всегда все контролируют.
В свою очередь, это легко превращается в потребность контролировать окружающих, побеждать и быть выше, расценивать несогласие, даже с собственными детьми, как битву, которую нужно выиграть. Они боятся, что если сдадут даже дюйм, если передумают, если признают, что неправы, не смогут настоять на своем – они потеряют все.
Это особенно касается людей, выросших в традиционных семьях, где слово родителя было законом. Такой опыт заставляет детей уяснить, что «никто не готов думать об их нуждах и желаниях в конфликтных ситуациях», как выразили это двое исследователей. То чувство бессилия, которое от этого зарождается, никогда по-настоящему не проходит, и результатом обычно является то, что через многие годы, они могут попытаться возвратить себе какую-то степень контроля, контролируя собственных детей. Поэтому, как бы парадоксально это ни звучало, именно те родители, которым кажется, что им не хватает власти над детьми, могут пользоваться жесткими методами контроля.
Жизнь некоторых людей организована вокруг потребности выглядеть или вести себя властно, чтобы избавиться от страха показаться на милости у кого-либо. Их интерес в контроле окружающих не ограничивается детьми, им необходимо чувствовать себя выше окружающих взрослых людей тоже. Но с детьми это легче и более приемлемо с точки зрения общественности. Норманн Кунц, который ведет семинары по вовлеченному образованию и практике отсутствия принуждения, замечает, что «то, что мы называем проблемами с поведением часто является ситуацией вполне обоснованного конфликта, мы просто назвали это проблемой с поведением, потому что у нас больше власти», чем у детей (ведь нам нельзя говорить, что у мужа или жены проблемы с поведением).
Есть исследования, показывающие, что жестокие родители чаще других считают себя «жертвой недоброжелательных намерений детей». Но что же было первым – поведение, или убеждение? Возможно, если мы считаем себя жертвой, если говорим о том, как ребенок «манипулирует нами», «мы пытаемся оправдать свою негативную реакцию, ища негативные мотивы у ребенка».
Даже родители, которые совершенно не отличаются жестокостью, могут управляться потребностью в контроле и страхом его потерять. Для большинства из нас сложно принять, что ночью кто-то пробрался в спальню и заменил беспомощного младенца двухлеткой с собственной волей и мнением. Очаровательный малыш теперь имеет наглость хотеть чего-то своего и противостоять каким-то требованиям. Сможем ли мы удержаться от соблазна найти способ его перехитрить? Сможем ли мы перейти от методов, применяемых к младенцу к работе с ребенком? Это экзамен, который не все мы проходим. (Нас проверят еще раз, лет через десять, когда потребность в автономии у ребенка снова проявится остро – а добиться подчинения еще сложнее у того кто старше, умнее, и не так зависим от нас).
Наши страхи зачастую заставляют нас упереться рогом, а это большая ошибка. Один вечер мой трехлетний сын сопротивляется – в основном избирательным слухом и ничегонеделанием – мои многожды повторенные просьбы закончить игру и надеть пижаму. Минуты бегут, и я даю ему выбор самому снять рубашку, или я ее сниму. Он не отвечает, поэтому я несу его в спальню. Он плачет громко, возмущенно, не хочет успокаиваться, крича, что хочет сам снимать рубашку. Я напоминаю ему (вежливо, и, как мне кажется, вполне резонно), что у него была возможность это сделать, но он ей не воспользовался. Но он плачет, и ему три года, и я говорю сам с собой.
Теперь он хочет вернуться в гостиную, и чтобы я надел на него рубашку, чтобы он сам ее снял. Нет, говорю я, слишком поздно. Я планирую, думаю о том, что с него нужно еще снять брюки и носки, минуты идут, и ванная остывает. Но он не готов планировать или двигаться вперед. Мы в тупике, пока я не понимаю, что я так же иррационален, как и он. То, что я настаиваю, чтобы было сделано по-моему, не только сделало нас обоих несчастными, но и тратит время. Поэтому мы поступаем так, как хочет он – мы возвращаемся в гостиную, надеваем рубашку, он снимает рубашку, мы идем наверх, он идет в ванную. Но в результате моего сопротивления передать контроль ему, потребуется около часа, чтобы его улыбка вернулась, и наши отношения восстановились.
СТРАХ ОСУЖДЕНИЯ
Многие родители живут в страхе того, что окружающие – и не только друзья и близкие, а безымянный и вечно присутствующий судья по имени «люди» - скажут об их детях, и соответственно, об их способностях как родителей. Этот страх особенно ослабляет, когда соединяется с двумя другими страхами, которые я описал выше. Но даже вполне разумные родители зачастую чувствуют себя не в своей тарелке, если кто-то где-то подумает: «боже мой, что творит эта мамаша!. Вы только взгляните на этих детей!».
Подумайте, сколько из того, что мы делаем с детьми, определяется тем, что подумают о нас другие. Взрослый дает что-то малышу, и мы немедленно встреваем «Скажи «спасибо», по видимости обращаясь к младенцу, который естественно не может еще сказать «спасибо», да и скорее всего слишком мал, чтобы даже учиться на примере. На самом деле мы говорим со взрослым посредством ребенка, чтобы он видел, что МЫ знаем, что нужно отвечать вежливо, и как нужно растить детей.
Как я говорил, люди в нашей культуре скорее склонны обвинять родителей в недостаточной жесткости, тем в излишней – и хвалить детей, если они «ведут себя хорошо» чаще, чем, скажем, если они проявляют любопытство. Поэтому, если мы сложим вместе страх родителя, что его осудят, и потенциальную направленность осуждения, мы получим совершенно неудивительный факт: Мы более склонны применять меры принуждения и озаботиться необходимостью контролировать наших детей, если мы находимся на людях. Как и с другими страхами, это зачастую превращается в самовыполняющееся предсказание: принуждение ребенка из страха, что люди подумают, приводит к большему количеству именно того поведения, которое мы боимся, что они увидят.
СТРАХ ЗА БЕЗОПАСНОСТЬ РЕБЕНКА
Все заботливые родители беспокоятся о своих детях, особенно когда газеты полны историй от которых волосы стоят дыбом. Пока я сам не стал родителем, я не представлял как сложно провести черту, когда эти страхи оправданны, а когда преувеличены, и между разумной предосторожностью и удушающее чрезмерной опекой нашей реакции.
Тем не менее, достаточно ясно, что многие родители рационализируют чрезмерный контроль тем, что иначе произойдут ужасные вещи. Я не говорю о том, что за ребенком не надо присматривать, не надо знать, что происходит в его жизни и устанавливать соответствующие возрасту границы. Я говорю о том контроле, который я описал в третьей главе, когда родитель дает ребенку слишком мало возможностей решать, что и как он будет делать, во имя его защиты (а еще хуже, когда детей излишне контролируют из страха безопасности вещей, имущества). Это быстро может стоить ребенку уверенности в себе, а нам – отношений с ним.
СТРАХ ЗАСТРЯТЬ В ДЕТСТВЕ
Не только усталость от смены подгузников толкает родителей на ускорение приучения к туалету, и больше, чем желание познакомить детей с чудом печатного слова, заставляет натаскивать дошкольников в чтении букв. Я видел, как родители подталкивали годовалых детей ходить, критиковали их за ползание, настаивали, что теперь они сами могут идти вверх по лестнице. Я видел, как вилки вкладываются в совершенно не готовые к ним руки с комментарием «ешь как большой».
Убеждение «раньше значит лучше» может прийти от страха «позже». Этот страх, в свою очередь, базируется на убеждении, что нельзя позволять, чтобы дети «застревали». Их пора прикармливать, приучать к туалету, учить ходить и говорить, обслуживать себя. Родители беспокоятся, если дети ведут себя так, как по мнению родителям пристало вести более младшим детям. Но почему? Один мой друг смотрит шире, риторически спрашивая: «вы что, правда думаете, что она будет ползать (или носить подгузник) в средней школе? Куда торопиться?». А уж говоря о средней школе, когда вы в последний раз видели родителя подростка, подталкивающего его взрослеть быстрее – больше ходить на вечеринки без родителей, стать сексуально активным, и получить уже наконец водительские права!).
Есть родители, примерившиеся с естественно медленным ходом вещей – это родители инвалидов, с отставанием в развитии. Им пришлось столкнуться с самым тяжелым страхом своей жизни, и научиться с этим жить. Но почему бы родителям нормальных детей не расслабиться и не позволить детям развиваться в собственном ритме? Одно дело, когда вы адски устали тащить четырехлетку на руках, и другое дело отказываться нести его, потому что детей в его возрасте уже не носят на руках – или еще шире, дети всегда должны делать сами то, что уже в состоянии делать.
Моя девятилетняя дочь любит смотреть телепередачи для более младших детей. Сначала я нервничал. Потом я осознал несколько важных вещей. Во-первых, она получает достаточно умственной стимуляции в течение дня, и заслуживает права расслабиться на простом развлечении (если взрослые расслабляются на глупых сериалах и дешевых детективах в мягкой обложке, почему пятиклассник не может посмотреть программу для пятилетних?). Во-вторых, когда я посмотрел кое-какие из программ с ней, я понял, что она использует свои более развитые способности, чтобы замечать непоследовательности, придумывать другие сценарии для героев, или раскрывать технические фокусы. В третьих, и самых важных, просмотр программы или прочтение книжки «ниже ее уровня» не делает ее более глупой. Проблему скорее создаст попытка подтолкнуть ее повзрослеть быстрее.
Страх застрять в детстве напрямую связан со страхом, что наши дети отстанут. Это помогает объяснить феномен популярности вредных, сеющих страх книг с названиями типа «Что должен знать ваш двухдневный ребенок». Каждый раз когда я вижу, как придирчиво родители оценивают детей в комнате на предмет, кто уже что умеет, я вспоминаю братьев и сестер, которые ревниво смотрят, не перепало ли одному больше десерта. Принудительная потребность сравнивать отражает страх, уникально культивируемый в обществе, помешанном на конкуренции, что другие дети обгонят вашего. Люди, рассматривающие детство как гонку, неизбежно создают всю палитру непродуктивного стресса для своих детей.
СТРАХ ВСЕДОЗВОЛЕННОСТИ
Так же как и страх, что ребенка превзойдут его сверстники, связан с нездоровой зацикленностью на успехе, так же и страх вседозволенности приводит к нездоровому контролю. Я уже говорил, что не вседовзоленность сама по себе, а ее страх, вызывает самые большие проблемы в нашей культуре. Этот страх зачастую усиливается книгами по дисциплине, как заметил Томас Гордон: «Сначала, мы возводим вседозволенность в ранг исчадия зла, потом мы запугиваем родителей, что единственное, что они могут сделать, чтобы ее избежать, это жестко проявлять родительский авторитет – то есть устанавливать жесткие правила и пристально следить за их исполнением, устанавливать твердый границы, использовать физические наказания, и требовать подчинения».
Эмпирическая связь между страхами и предположениями с одной стороны, и методами воспитания, с другой, была установлена. Например те мамы, которые верят, что младенцев можно избаловать слишком большим количеством любви и нежности, действительно проявляют ее меньше. Но и с более старшими детьми мы с трудом можем оценить ущерб, наносимый родителями, устанавливающими авторитарную диктатуру, выдающими только обусловленное одобрение, только потому, что они боятся, что большее вызовет вседозволенность. Освободить людей от этого страха – важный шаг на пути того, как помочь им стать любящими родителями.
По моему опыту, настоящих отличных родителей отличает их готовность искать ответы на неприятные вопросы о том, что делали они, и что делали с ними. Когда выдвигается предложение, что есть более разумный путь разрешения конфликта с детьми, они сопротивляются соблазну впасть в оборонительную позицию и сказать: «ну, меня так растили и вроде вышло все нормально». Чтобы стать лучше в искусстве воспитания детей, мы должны быть открыты и способны видеть неприятное, понять, где родители были правы, а где мы могли бы поступить лучше. Те из нас, кому повезло, и нас воспитывали в атмосфере уважения, естественно захотят то же самое дать и своим детям. Остальным придется найти способ НЕ обращаться со своими детьми так, как обращались с нами, а так, как нам хотелось, чтобы с нами обращались в детстве.
Когда я перечисляю убеждения и идеи, такие как религию и конкуренцию, возмездие и конформизм, моя задача не опровергнуть их, а высветить их, чтобы мы увидели, как они влияют на наш стиль воспитания детей. И еще более ограничена моя цель в том, что касается личных переживаний. Вне зависимости от того, что вы могли читать у других авторов, возможность трансформации от прочтения книги невелика. Я могу только надеяться, что Фрейд был прав, говоря, что прозрение может быть первым шагом к переменам. Настоящее понимание, которое включает в себя сердце, а не только логику, может быть недостаточно для того, чтобы изменить то, как мы относимся детям, но необходимо.
Суммируя: мы вряд ли сможем достичь жизненных целей для наших детей, если мы не готовы задать следующий вопрос: «Возможно ли, что то, что я делаю с ними, продиктовано более моими собственными нуждами и потребностями, моими страхами, и моим собственным воспитанием, а не их нуждами и интересами?»
Ответом может быть и успокаивающее «нет», и остается надеяться, что дальше будет все больше «нет» и меньше «да». Но мы должны продолжать задавать его. И как только мы сможем взглянуть на возможные причины, почему мы продолжаем поступать так, а не иначе – а они естественно не ограничены перечисленными в этой главе – мы можем перейти к более конкретным идеям, как стать более хорошими родителями.
