Март 1983 г. 8 страница

Овечья шкура на нем казалась куда грязнее, чем раньше. Шерсть по всему телу засалилась и свалялась. Маска на лице тоже казалась потрепаннее той, что я помнил. Как будто все это было лишь дежурной сменой его обычной одежды. Хотя, возможно, мне просто так показалось – из‑за этих сырых обшарпанных стен и тусклого мерцания свечки. А может, и оттого, что память наша вообще запоминает все в несколько лучшем виде, чем на самом деле. И все же – не только одеяние Человека‑Овцы, но и сам он выглядел гораздо изможденнее и потрепаннее, чем прежде. За четыре года он постарел и скукожился. Время от времени он глубоко вздыхал, и эти вздохи странно резали слух. Будто что‑то застряло в железной трубе – как ни продувай, лишь клацает о стенки и никак не выскочит наружу.

– Мы думали, ты придешь быстрее, – сказал Человек‑Овца. – Потому и ждали все время. Недавно кто‑то еще приходил. Мы подумали – ты. А оказалось – не ты. Кто‑то забрел по ошибке. Странно. Другим так просто сюда не попасть. Но это ладно. Главное – мы думали, ты придешь гораздо быстрее.

Я пожал плечами.

– Я, конечно, догадывался, что приду. Что нельзя будет не прийти. Только решиться не мог... Часто сон видел. Об отеле “Дельфин”. Один и тот же сон, постоянно. Но чтобы решиться, потребовалось время.

– Ты хотел об этом месте забыть?

– Хотел, – признался я. – И даже забыл наполовину... – Я посмотрел на свои пальцы. Тени меж них слегка подрагивали в беспокойном мерцании свечи (“Сквозняк?” – удивился я про себя). – А забытое наполовину хотелось забыть совсем. И жить так, словно ничего не было...

– И все из‑за твоего погибшего друга?

– Да, – ответил я. – Все из‑за моего погибшего друга.

– Но в итоге ты все равно пришел сюда, – сказал Человек‑Овца.

– Да, в конце концов, я вернулся, – кивнул я. – Не вышло у меня про это забыть... Только начну забывать – тут же что‑нибудь снова напомнит. Наверное, оно, это место, очень много для меня значит. Постоянно кажется, будто я – его составная часть... Сам не знаю, что я этим хочу сказать, но... чувствую это очень ясно. Особенно во сне. Кто‑то плачет и зовет меня. Почему я и решился прийти... Но ты все‑таки объясни мне – что это за место? Где я сейчас нахожусь?

Человек‑Овца очень долго смотрел на меня в упор. А потом покачал головой:

– Подробно мы и сами не знаем... Здесь очень просторно. И очень темно. Насколько просторно и насколько темно – это нам неизвестно. Мы знаем только об этой комнате. Об остальном – не знаем. Потому и рассказывать особенно нечего... Но раз ты все‑таки пришел сюда – значит, тебе пора было прийти. Мы уверены. В этом не сомневайся. Значит, кто‑то действительно о тебе плачет. И действительно в тебе нуждается. Если ты это чувствуешь – значит, так оно и есть. Вот и сюда ты вернулся не случайно. Как птица в родное гнездо. В природе так часто бывает. Не пожелай ты вернуться – считай, что и места бы этого не было...

И Человек‑Овца снова быстро‑быстро потер рукой об руку. Исполинская тень на стене заколыхалась в такт его движениям. Гигантское черное привидение, готовое наброситься на меня в любую секунду. Прямо как в комиксах‑страшилках из раннего детства.

“Как птица в родное гнездо”... – повторил я про себя. А ведь и правда похоже. Именно так я и вернулся сюда – по какому‑то зову, не рассуждая...

– Рассказывай, – тихо произнес Человек‑Овца. – Расскажи о себе. Здесь – твой мир. Стесняться нечего. Что на сердце лежит – о том и рассказывай не торопясь. У тебя там, похоже, много чего накопилось...

И я рассказал ему. Уставившись на эту громадную тень в тусклом мерцании свечи. Рассказал, что перенес, в какой переплет попал сейчас. Давно, бог знает как давно я ни с кем не говорил так откровенно. Медленно и осторожно, словно растапливая глыбу льда, я каплю за каплей выцеживал перед ним свою душу.

Я рассказал, что, худо ли бедно, на жизнь себе зарабатываю. Только не двигаюсь никуда. И так, не двигаясь никуда, год за годом просто старею. Разучился любить. Просто – утратил эту самую вибрацию сердца. И давно уже не понимаю, чего в этой жизни мне стоило бы хотеть.

Все, что от меня зависит, стараюсь выполнять в наилучшем виде. Честно стараюсь, изо всех сил. Только это не помогает. Лишь чувствую, как день за днем все больше отвердевает тело. Откуда‑то изнутри, из самого сердца, грозя постепенно одеревенеть целиком. И я холодею от ужаса... Это место – единственный островок во Вселенной, с которым меня хоть что‑то связывает. Будто я – его составная часть. Я не знаю, что это за место. Просто чую нутром: я принадлежу ему...

Человек‑Овца слушал меня, не двигаясь и не говоря ни слова. Можно было подумать, что он уснул. Однако, едва я закончил, он тут же открыл глаза.

– Все в порядке, – тихо сказал Человек‑Овца. – Тебе не о чем беспокоиться. Ты действительно принадлежишь отелю “Дельфин”. До сих пор принадлежал. И всегда будешь принадлежать. Отсюда все начинается – и здесь же заканчивается. Это место – твое. Твое навсегда. Здесь ты замыкаешься на всё и вся. А всё и вся замыкается на тебя. И вы сплетаетесь в единую паутину. Главный узел которой – здесь.

– Всё и вся? – переспросил я его.

– Всё, что ты потерял. И все, что еще не успел потерять. Все это собирается здесь воедино.

Я попытался осмыслить его слова. Но у меня ни черта не получилось. Слишком непостижимых, космических масштабов было то, что он говорил.

– А конкретнее? – попросил я.

Но Человек‑Овца не ответил. Он не мог объяснить такое конкретнее. И лишь молча покачал головой. Спокойно покачал – и самодельные уши заплясали над ним вверх‑вниз, точно крылья птицы. Еще яростнее заметались такие же крылья у зловещей тени на стене. Казалось, еще немного – и стена разлетится вдребезги.

– Это тебе скоро предстоит понять самому. Наступит время понять – поймешь.

– Ладно, – сдался я. – Но вот тебе еще одна закавыка. Зачем хозяину прежнего отеля “Дельфин” понадобилось, чтобы и новый отель назывался по‑старому? Для чего?

– Для тебя, – сказал Человек‑Овца. – Название он берег, чтобы ты всегда мог сюда вернуться. Если б название поменялось – как бы ты понял, куда идти? А уж сам‑то отель “Дельфин” никуда не исчезнет. Перестраивай ему здание, делай с ним что угодно – он останется. Что бы на свете ни происходило – он всегда будет здесь. И всегда будет ждать тебя.

Я не выдержал и нервно хихикнул:

– Для меня? Это что же получается – здоровенный гостиничный комплекс называют отелем “Дельфин” исключительно ради меня?

– Ну, конечно. А что тут смешного?

Я покачал головой.

– Да нет, ничего... Удивительно просто. Слишком абсурдно звучит. Слишком нереально.

– Все реально! – сказал Человек‑Овца. – Отель “Дельфин” совершенно реален. И вывеска “Dolphin Hotel” совершенно реальна. Разве вот это для тебя не реальность? – И он постучал указательным пальцем по крышке стола – даже пламя свечи заметалось от его стука.

– Вот и мы, как видишь, существуем на самом деле. Реальнее не придумаешь. Сидим здесь и ждем тебя. И думаем про всё и вся. Как сделать, чтобы ты быстрее сюда добрался. Чтобы всё и вся увязалось между собой...

Я долго смотрел на дрожащее пламя свечи. И никак не мог поверить в то, что услышал.

– Послушай, но почему – я? С какой стати затевать весь этот сыр‑бор ради одного‑единственного меня?

– Но это же твой мир!.. – произнес Человек‑Овца таким тоном, будто объяснял заведомо очевидные вещи. – Что тут непонятного? Нужен тебе этот мир – он будет. Лишь бы ты действительно в нем нуждался. Поэтому мы все и помогали тебе, как могли. Чтобы ты поскорее добрался сюда. Чтобы здешний мир не разрушился. Чтобы он не исчез, заброшенный и забытый. Вот и все.

– И что, я действительно принадлежу вот этому месту?

– Конечно. И я принадлежу. Все принадлежат. И все это – твой мир! – проговорил Человек‑Овца. И поднял указательный палец. Исполинская тень на стене тоже подняла огромный указательный палец.

– Но что здесь делаешь ты? Кто ты такой?

– Мы – человек‑овца! – сказал Человек‑Овца. И хрипло засмеялся. – Сам видишь. Носим овечью шкуру и живем там, где люди нас не увидят. Нас ловили – мы в лес ушли. Давно это было. Очень давно – мы почти не помним. А кем были до того – не помним совсем. С тех пор и живем никому не заметные. Если долго жить так, чтоб тебя не могли заметить, и правда становишься незаметным. И однажды – уж не помним, когда, – лес куда‑то исчез, и мы здесь очутились. Нам это место отведено, и мы его охраняем. Нам ведь тоже от ветра и дождя укрытие требуется. Даже в лесу каждому зверю норка своя полагается, верно?

– Ну еще бы, – поддакнул я.

– Здесь наша обязанность – все соединять. Как электрический коммутатор. Как коммутатор, мы соединяем собой всё и вся. В этом месте – главный узел, где все пересекается. И мы сидим здесь и все подключаем. Чтобы не перепуталось, как попало. Такое у нас назначение. Коммутатор. Все подсоединяет. Понадобилось тебе что‑нибудь – ты забираешь это в свой мир, а мы уже подключаем ко всему остальному. Понятно?

– Вроде бы, – сказал я.

– Ну вот, – продолжал Человек‑Овца. – Получается, что тебе без нас – никуда. Потому что ты запутался. Хочешь куда‑то идти, а куда – не знаешь. Ты потерял связь с миром, мир потерял связь с тобой. Ты перепробовал многое – хватался за разные провода. Но того провода, который подключил бы тебя обратно, ты пока не нашел. И поэтому в душе твоей хаос. Тебе кажется, что ты ни к чему не подключен. Это действительно так. Единственное место, с которым ты еще связан, – здесь.

С минуту я молчал, переваривая услышанное.

– Пожалуй, ты прав! – сказал я наконец. – Так оно и есть. Я потерял связь с миром, а мир потерял связь со мной. И в душе моей полный хаос. И я ни к чему не подключен. И единственное место, с которым я связан – здесь... – Медленно, будто строгая ножом, проговаривал я фразу за фразой, глядя на собственные руки в дрожащих отблесках свечи. – Но я чувствую... Что‑то пытается пробиться ко мне. Стоит только заснуть – и там, во сне, кто‑то зовет меня, плачет из‑за меня. Кажется, еще немного – и я к чему‑то подключусь. Очень хорошо это чувствую. Понимаешь... Я действительно хочу попробовать переиграть все сначала. Но мне нужна твоя помощь.

Человек‑Овца молчал. Я сказал, что хотел, и больше говорить было нечего. Воцарилась такая тишина, словно мы сидели в ужасно глубокой шахте. Эта тишина давила на плечи и порабощала сознание. Под ее давлением мои мысли стали похожи на глубоководных рыб, что в уродливых непроницаемых панцирях хоронятся на дне океана. И лишь изредка тишину нарушал слабый треск беспокойной свечи. Человек‑Овца очень долго смотрел на пламя. Очень долго молчал. И наконец, медленно подняв голову, посмотрел на меня.

– Ну что ж, – сказал он. – Давай попробуем подсоединить к тебе это самое “что‑то”... Но учти: за успех мы не ручаемся. Годы наши уже не те. И сил не так много, как раньше. Получится или нет – сами не знаем. Как уж сумеем. Но даже если получится – возможно, это не принесет тебе особого счастья. На этот счет – никаких гарантий. Вполне может быть, что тебе в твоем мире уже некуда больше идти. Мы, конечно, не утверждаем. Но ты сам говорил – многое в тебе затвердело. А того, что однажды затвердело, в прежнее состояние не вернуть. Все‑таки ты уже не так молод...

– И что же я должен делать?

– Ты уже много чего потерял. Много большого и важного. Никто в этом не виноват. Дело не в том, кто виноват, – а в том, чем ты затыкал свои дыры. Всякий раз, когда ты что‑то терял, в тебе открывалась очередная дыра. И каждую такую дыру ты затыкал чем‑то взамен утраченного. Будто метку ставил на память... А как раз этого делать было нельзя. Ты заполнял эти дыры тем, что должен был оставлять внутри. И раз за разом просто стирал себя самого... Зачем? Что тебя заставляло?

– Не знаю, – ответил я.

– Хотя, может, и спрашивать так не годится. Может быть, это что‑то вроде Судьбы. Даже не знаем, как тут сказать поумнее...

– Тенденция? – подсказал я.

– Ага, она самая! Тенденция. Вот мы и думаем... А вдруг, даже начав жить заново, ты все равно будешь делать так же? Раз уж такая тенденция? А если тенденции следовать долго, однажды наступит момент, когда назад уже не вернуться. Поздно. И даже мы не сможем помочь. Ведь мы умеем только сидеть здесь и все ко всему подключать. И кроме этого – ничего.

– Но что именно я должен делать? – спросил я его еще раз.

– Как мы уже сказали – мы сделаем, что умеем. Попробуем правильно тебя подключить, – сказал Человек‑Овца. – Но одного этого будет мало. Дальше ты сам должен стараться изо всех сил. Будешь на одном месте сидеть да о смысле жизни думать – ничего не получится. Все пойдет псу под хвост. Это тебе понятно?

– Да это как раз понятно, – сказал я. – Но, черт возьми, что конкретно я должен делать?

– Танцуй, – сказал Человек‑Овца. – Пока звучит музыка – продолжай танцевать. Понимаешь, нет? Танцуй и не останавливайся. Зачем танцуешь – не рассуждай. Какой в этом смысл – не задумывайся. Смысла все равно нет и не было никогда. Задумаешься – остановятся ноги. А если хоть раз остановятся ноги – мы уже ничем не сможем тебе помочь. Все твои контакты с миром вокруг оборвутся. Навсегда оборвутся. Если это случится, ты сможешь жить только в здешнем мире. Постепенно тебя затянет сюда целиком. Поэтому никак нельзя, чтобы ноги остановились. Даже если все вокруг кажется дурацким и бессмысленным – не обращай внимания. За ритмом следи – и продолжай танцевать. И тогда то, что в тебе еще не совсем затвердело, начнет потихоньку рассасываться. В тебе непременно должны оставаться еще не затвердевшие островки. Найди их, воспользуйся ими. Выжми себя как лимон. И помни: бояться тут нечего. Твой главный соперник – усталость. Усталость – и паника от усталости. Это с каждым бывает. Станет казаться, что весь мир устроен неправильно. И ноги начнут останавливаться сами собой...

Я поднял голову и уставился на гигантскую тень за его спиной.

– А другого способа нет, – продолжал Человек‑Овца. – Обязательно нужно танцевать. Мало того: танцевать очень здорово и никак иначе. Так, чтобы все на тебя смотрели. И только тогда нам, возможно, удастся тебе помочь. Так что – танцуй. Пока играет музыка – танцуй.

ПОКАИГРАЕТМУЗЫКАТАНЦУЙ...

В голове опять разгулялось эхо.

– Слушай, а этот твой здешний мир... Что это, вообще, такое? Ты говоришь, если я совсем затвердею, меня из “тамошнего” мира затянет в “здешний”. Но “здешний” мир – это и есть мой мир, разве нет? Он для меня же и существует, не так ли? Что же плохого, если я просто вернусь в свой собственный мир? Ты сам сказал, что этот мир – совершенно реальный!

Человек‑Овца покачал головой. Гигантская тень на стене заколыхалась, вторя его движениям.

– Здешняя реальность – не такая, как тамошняя. Здесь тебе пока еще жить нельзя. Слишком темно, слишком много места. Нам трудно объяснить словами. К тому же, как мы сказали, всех подробностей мы и сами не знаем. Конечно, этот мир совершенно реальный. И наша встреча с тобой, и этот разговор – все происходит на самом деле. В этом можешь не сомневаться. Однако не думай, что реальность бывает только одна. Реальностей – сколько угодно. И вариаций одного и того же – сколько угодно. Мы для себя выбрали здешнюю реальность. Потому что здесь нет войны. И еще потому, что нам нечего было выбрасывать. А у тебя все не так. В тебе еще много жизни теплится. Для нынешнего тебя здесь слишком холодно. И еды никакой. Тебе сюда никак нельзя...

И в самом деле: я вдруг заметил, что температура в комнате падает. Я спрятал руки в карманы и зябко поежился.

– Что? Холодно? – спросил Человек‑Овца.

Я кивнул.

– Значит, нужно торопиться, – покачал он головой. – Скоро станет еще холоднее. Уходи скорей. Иначе совсем замерзнешь.

– Последний вопрос! – сказал я. – Как раз вспомнил. Вернее, только сейчас внимание обратил... У меня такое ощущение, будто я до сих пор всю жизнь искал встречи с тобой. И даже встречал твою тень – в самых разных местах. Эта твоя тень принимала разные очертания – но присутствовала в тамошнем мире постоянно. Такая бледная, расплывчатая – сразу и не разглядеть. Или даже не полностью тень, а ее отдельные фрагменты... Хотя теперь вспоминаю – вроде бы и вся целиком... Такое вот ощущение.

Человек‑Овца лишь развел руками.

– Что ж, все верно! Ты прав. Так оно и было. Наша тень там все время присутствовала. То целиком, то кусочками...

– Но тогда непонятно, – продолжал я. – Сейчас‑то я вижу тебя совершенно отчетливо. То, что раньше не мог – теперь могу. Отчего бы это?

– Оттого, что ты уже много чего потерял, – очень тихо сказал он. – У тебя осталось гораздо меньше мест, куда можно дальше идти. И потому тебе стало виднее, как выгляжу я.

Что он хочет сказать – я совершенно не понимал.

– Так что же здесь – загробный мир?

– Нет! – резко сказал он. И, глубоко вздохнув, передернул плечами. – Здесь не загробный мир. Мы‑то с тобой оба живые. Абсолютно живые – что ты, что мы. Сидим здесь, воздухом дышим и беседы беседуем. Все здесь – совершенно реально.

– Ничего не понимаю.

– Танцуй! – повторил он. – Другого способа нет. Мы бы объяснили тебе побольше. Если бы могли. Но ничего больше мы объяснить не можем... Танцуй. Не задумывайся ни о чем – просто танцуй, и как можно лучше. Ты должен танцевать. Иначе ничего не получится...

Температура в комнате продолжала стремительно падать. Содрогаясь всем телом, я вдруг вспомнил, что однажды уже переживал подобные холода. Точно такой же ледяной воздух, пробиравший липкой сыростью до костей. В далеком‑далеком прошлом, далеко‑далеко отсюда. Вот только не мог вспомнить, где. Казалось, еще немного – и вспомню. Но вспомнить не удавалось. Нужный для этого участок мозга застыл, как парализованный. Застыл – и превратился в камень.

ИПРЕВРАТИЛСЯВКАМЕНЬ...

– Скорей уходи отсюда, – сказал Человек‑Овца. – Иначе замерзнешь до смерти. А с нами ты еще встретишься. Всегда, когда сам захочешь. Мы‑то здесь все время сидим. Сидим и тебя дожидаемся...

Волоча ноги, он проводил меня до поворота. Шур‑р‑р, шур‑р‑р, шур‑р‑р – раздавались его шаги в темноте. А потом я простился с ним. Без рукопожатия, без каких‑то особых слов. Просто сказал: прощай. И в этой кромешной тьме мы расстались. Он заковылял в свою тесную каморку, а я направился к лифту. Нажал на кнопку – и лифт неторопливо поехал вверх. Двери беззвучно открылись, яркий свет окатил меня мягкой волной. Я ступил в кабину, прислонился к стене и простоял так какое‑то время. Двери лифта автоматически закрылись, а я все стоял, не в силах пошевелиться.

“Итак...” – подумал я. Однако дальше никакой мысли не возникало, хоть тресни. Мое сознание напоминало Вселенский Вакуум, в центре которого находился микроскопический я. Куда ни двигайся, сколько ни беги – вокруг одна пустота. Ни одна мысль ни к чему не вела и ничем не заканчивалась. Усталость и паника все больше овладевали мной. Как и предупреждал Человек‑Овца. И в этой Вселенной я был один‑одинешенек. Точно ребенок, заплутавший в лесу.

Танцуй, сказал Человек‑Овца.

Танцуй, повторило эхо в моей голове.

– Танцуй! – произнес я на пробу вслух. И нажал на кнопку пятнадцатого этажа.

Я вышел из лифта – и динамики в потолке поприветствовали меня “Лунной рекой” в исполнении Генри Мантини. Я вернулся в реальность. В эту реальность, где уже вряд ли буду счастлив когда‑нибудь – и в которой, похоже, мне некуда больше идти.

Я машинально взглянул на часы. Время возвращения в реальность – три двадцать утра.

“Итак”, – подумал я снова.

ИТАК‑ИТАК‑ИТАК‑ИТАК‑ИТАК... – отозвалось эхо.

И я глубоко вздохнул.

 

12.

 

В номере я первым делом набрал полную ванну горячей воды – и медленно погрузил туда окоченевшее тело. Однако согреться так просто не получалось. Тело промерзло до самых печенок, и горячая вода лишь усиливала ледяную стужу внутри. Я собирался просидеть так, пока эта стужа не растопится, но в голове начал твориться такой маразм, что из ванны поневоле пришлось вылезать.

В комнате я прижался лбом к оконному стеклу и немного остудил голову. Потом налил в бокал бренди сразу пальца на три, проглотил одним махом и тут же забрался в постель. Я изо всех сил пытался уснуть – ни о чем не думая, с пустой головой. Не тут‑то было. Уснуть не получалось, хоть тресни. Мысли в голове отвердевали, превращаясь в кучку булыжников. Я обхватил голову руками – и пролежал так, пока за окном не забрезжил рассвет. Небо застили пепельно‑серые тучи. Снег еще не пошел, но висели эти тучи так плотно, что своей унылой бесцветностью выкрасили весь город до последнего уголка. Куда ни глянь – все сделалось пепельным. Заброшенный город отчаявшихся людей.

Заснуть не получалось – но вовсе не от тяжелых мыслей. Я слишком устал, чтобы думать о чем бы то ни было. И тело, и душа отчаянно требовали сна. Только какой‑то непонятный участок мозга, каменея все больше, наотрез отказывался засыпать – и действовал мне на нервы. Так раздражают таблички с названиями станций в окне скорого поезда. Приближается очередная – и я опять напрягаю внимание, чтобы успеть прочесть иероглифы, – но тщетно. Слишком большая скорость. Смутный образ написанного мелькает в окне. Но что за слово, не разобрать: миг – и все позади. И так без конца. Станция за станцией. Провинциальные городишки с никому не известными именами. Пролетая мимо каждого, поезд издает гудок за гудком – и эти пронзительные вопли, как пчелы, впиваются в мозг...

Так продолжалось до девяти. Увидав наконец, сколько времени, я совершенно отчаялся заснуть и выбрался из постели. Поплелся в ванную и начал бриться. Чтобы побриться как полагается, пришлось несколько раз напомнить самому себе вслух: “Я – бреюсь!” Добрившись‑таки, я оделся, причесался и отправился завтракать. В ресторане, усевшись за столик у окна, я заказал себе “завтрак Континенталь” – но в итоге просто выпил две чашки кофе и съел один тост. На это потребовалась уйма времени. В тусклом свете облаков тост казался пепельным, как и все остальное, а по вкусу напоминал клочок слежавшейся ваты. Погода была идеальной для предсказания Конца Света. Допивая кофе, я в пятидесятый раз елозил глазами по страничке утреннего меню. Булыжники в голове никак не хотели рассасываться. Скорый поезд мчался мимо станций без остановок. Гудки его по‑прежнему буравили мозг. А мысли в этом мозгу все больше походили на застывающие кляксы зубной пасты.

Посетители за соседними столиками завтракали вовсю. Сыпали сахар в кофе, мазали маслом тосты и вилками‑ножами резали яичницы с ветчиной. Клац, клац, клац, – беспрерывно разносилось по залу. Прямо не ресторан, а мастерская по ремонту автомобилей...

Я вспомнил Человека‑Овцу. Прямо сейчас, в этот самый момент он по‑прежнему существует. В этом отеле, в какой‑то из щелей пространства‑времени – ждет меня в своей комнатенке. И пытается что‑то мне объяснить. Только все бесполезно. Я не успеваю прочесть. Слишком большая скорость. Голова превратилась в булыжник и не считывает ни черта. Я могу прочитать только то, что стоит на месте: (А) Завтрак Континенталь: сок (апельсиновый, грейпфрутовый или томатный), тосты с маслом и... Кто‑то пытается заговорить со мной. И ждет от меня ответа. Кто бы это мог быть? Я поднимаю взгляд. Официант. Стоит в белом форменном пиджаке и сжимает руками кофейник. Будто это не кофейник, а почетный кубок “Лучшему официанту Вселенной”. “Не угодно ли еще кофе?” – вопрошает он очень вежливо. Я качаю головой. Он исчезает, я подымаюсь и выхожу из ресторана. Клац, клац, клац – никак не смолкает у меня за спиной.

В номере я снова забрался в ванну. Стужа в теле почти унялась. Я вытянулся в воде во весь рост и начал сосредоточенно, словно распутывая клубок веревки, выпрямлять и разогревать одну за другой конечности. Так, чтобы в итоге каждый палец задвигался как положено. Вот оно, думал я, моё тело. Здесь и сейчас. В реальном гостиничном номере, в реальной ванне. Никакого поезда. Никаких гудков. Никакой необходимости читать названия станций. Как и думать о чем бы то ни было.

Я вылез из ванны, приплелся в комнату, плюхнулся на постель и взглянул на часы. Пол‑одиннадцатого. Черт бы меня побрал... Может, плюнуть на сон да пойти прогуляться? Я принялся над этим раздумывать – но тут‑то меня и сразил совершенно внезапный сон. Мгновенный – как в театре, когда на сцене вдруг гасят свет. И само это мгновение я запомнил очень отчетливо. Откуда ни возьмись передо мною возникла огромная пепельно‑серая обезьяна с кувалдой в лапе – и шарахнула меня ею по лбу. Так сильно, что в сон я провалился, как в обморок.

Во сне было жестко и тесно. И темно – хоть глаз выколи. И музыки никакой. Ни тебе “Мами Блю”, ни “Лунной реки”. Тоскливый такой сон, без прикрас. “Какое число идет после шестнадцати?” – спрашивает меня кто‑то. “Сорок один”, – отвечаю я. “Спит как убитый”, – говорит Пепельная Обезьяна. Все правильно, именно так я и сплю. Свернувшись, точно белка в дупле, внутри черного шара. Огромного чугунного шара – из тех, какими обычно ломают дома. Только у этого внутри пусто. Там, внутри, лежу я и сплю как убитый. Жестко, тесно, тоскливо.

Кто‑то снаружи зовет меня.

Гудок поезда?

“Нет! Неправильно! Не угадал!..” – радостно вопят чайки.

Похоже, мой шар собираются накалить на огромной газовой горелке. Именно такие звуки я слышу...

“Опять неправильно! Думай дальше!” – кричат чайки в унисон, как хор в древнегреческой трагедии.

“Да это же телефон!” – осеняет меня.

Но чайки молчат. Никто больше не отвечает мне. Куда исчезли все чайки? Я нашарил телефон у подушки и снял трубку:

– Слушаю.

Долгий гудок – вот и все, что я там услышал. Дз‑з‑з‑з‑з! – продолжало раздаваться по всему номеру.

Звонят в дверь! Кто‑то стоит в коридоре и давит на кнопку звонка. Дз‑з‑з‑з.

– Звонят в дверь, – произнес я вслух.

Но чайки куда‑то исчезли, и никто не похвалил меня за догадливость.

Дз‑з‑з‑з‑з.

Завернувшись в банный халат, я подошел к двери и открыл, не спрашивая.

Как и в прошлый раз, она бесшумной тенью скользнула в дверь – и тут же заперла ее изнутри.

Голова моя просто раскалывалась – в том месте, по которому шарахнула Пепельная Обезьяна. “Вот дура, не могла ударить чуть послабее?” – ругнулся я. Кошмарная боль. Будто дырку мне там пробили.

Она оглядела мой халат, потом лицо. И озабоченно сдвинула брови:

– А почему ты в постели валяешься в три часа дня? – спросила она.

– В три часа дня... – повторил я за ней. Я и сам уже не помнил, почему. И действительно, чего это я?.. – спросил я себя.

– Ты, вообще, когда спать вчера лег?

Я задумался. Вернее, очень сильно постарался задуматься. Но не думалось, хоть убей.

– Ладно, не ломай голову, – великодушно махнула она рукой. И, сев на диван, посмотрела на меня в упор: – Ну и видок у тебя...

– Представляю, – сказал я.

– Белый, как стенка, и лицо все опухло... Да у тебя температура, наверно? Ты в порядке?

– В порядке. Высплюсь как следует – все само пройдет. Не волнуйся, ничем я не болен... У тебя перерыв?

– Ага. Вот, пришла полюбоваться на твою физиономию. Чисто из любопытства. Но если мешаю – я уйду...

– Не мешаешь, – сказал я и сел на кровать. – Я, правда, спать хочу – умираю, но ты мне совсем не мешаешь.

– И ты не будешь со мной ничего... странного делать?

– Нет, я не буду с тобой ничего странного делать.

– Все так говорят, а потом делают.

– Все, может, и делают, а я – не буду, – сказал я.

Она о чем‑то задумалась – и, как бы проверяя себя лишний раз, легонько поправила пальчиком дужку очков.

– Ну, может быть. Ты и правда немного... не такой, как все, – сказала она.

– И к тому же слишком сонный, чтобы что‑нибудь делать, – добавил я.

Она встала, сняла голубой жакет и, как вчера, повесила его на спинку стула. Но на этот раз не присела рядом, а отошла к окну и стала разглядывать пепельно‑серые облака. Видимо, потому, что я был в одном халате, а моя физиономия смотрелась и впрямь ужаснее некуда. Что ж, ничего не поделаешь. У меня тоже могут быть свои обстоятельства. Да и, в конце концов, хорошо выглядеть в чьих‑то глазах – не главная цель моей жизни.

– Знаешь, – сказал я. – Я, по‑моему, уже говорил... Мне все кажется, что мы с тобой в чем‑то неуловимо пересекаемся.

– Вот как? – произнесла она безо всякого выражения. Замолчала на полминуты, не меньше. И только потом спросила:

– В чем, например?

– Ну, например... – начал было я. Но проклятая голова не работала совершенно. Ничего конкретного не вспоминалось. Ни слова на ум не приходило. Просто казалось, что это так. Что мы с нею действительно в чем‑то пересекаемся. “В чем же именно?” – копался я в себе. Но не нашел ничего подходящего – ни для “например”, ни для “вот хотя бы”. Я просто чувствовал это – и все.