Март 1983 г. 13 страница

Готанда глубоко вздохнул. Со всем своим профессиональным шармом. Но все‑таки вздох оставался вздохом – очень грустным и искренним.

– Жизнь как на картинке, тебе не кажется? – спросил он.

– Ну, нарисовать такую картинку тоже не каждому удается... – заметил я.

– В общем, да... – вяло согласился он. – Мне, конечно, везло все время, тут я спорить не стану. Но если подумать – я же ничего не выбирал себе сам! Иногда просыпаюсь ночью, и так страшно делается – сил нет... Лежу в холодном поту и думаю. Где она, моя жизнь? Куда запропастилась? Куда подевался тот настоящий “я”, каким я когда‑то был? Всю дорогу – сплошные чужие роли: мне их навязывают постоянно, а я все играю да играю. И при этом ни разу – ни разу! – ничегошеньки не выбирал себе сам...

Я не знал, что на это сказать. Что тут ни скажи – похоже, все будет мимо.

– Я, наверно, слишком много о себе болтаю, да? – спросил Готанда.

– Вовсе нет, – покачал я головой. – Хочешь выговориться – валяй, выговаривайся. Я никому не скажу, не бойся.

– Вот как раз этого я не боюсь, – произнес Готанда, глядя мне прямо в глаза. – И никогда с тобой не боялся. Тебе я доверяю. Сам не знаю, почему. Такие вещи не говорят кому попало. То есть, я об этом не говорил почти никому. Только жене и сказал. Все как есть, от чистого сердца. Мы с ней вообще очень искренне все друг другу рассказывали. И отлично ладили. Понимали друг друга с полуслова, и любили по‑настоящему... Покуда ее чертова семейка все вверх дном не перевернула. Оставь они нас в покое – мы бы с ней и сейчас замечательно жили. Только она постоянно колебалась в душе... Все‑таки ее в очень жесткой среде воспитали. Против семейства и пикнуть не смела. Ужасно от них зависела. Ну, я и... Впрочем, ладно, что‑то я заболтался. Это уже совсем другая история. Я только хотел сказать, что с тобой я могу говорить откровенно и ничего не боюсь. Просто, может, тебе все это выслушивать – в тягость?

– Нет, не в тягость, – покачал я головой.

Затем Готанда ударился в воспоминания о нашей лабораторной эпопее. Сказал, что во время опытов всегда ужасно напрягался, боясь сделать что‑то неправильно. Потому что потом должен был показать, как это делается, девчонкам, у которых не получалось. И что всегда завидовал мне, потому что я все выполнял спокойно, да не по инструкции, а как сам считал нужным.

Я хоть убей не помнил, чем именно мы тогда занимались, и совершенно не представлял, чему он там мог позавидовать. Все, что я помнил – это как безупречно двигались его руки. Как мастерски эти руки зажигали газовую горелку, как настраивали микроскоп. И как девчонки в классе следили за каждым его движением – так, будто на их глазах совершалось чудо. Я же если и оставался спокойным, то лишь по одной‑единственной причине: все самое сложное всегда выполнял он сам.

Ничего этого я ему не сказал. Я просто молчал и слушал.

Через некоторое время к нашему столику подошел одетый с иголочки мужчина лет сорока, с чувством хлопнул Готанду по плечу и раскатисто произнес:

– Здорово, старик! Тыщу лет не виделись, а?

На его запястье поблескивал “ролекс” – столь неприкрыто‑пижонского вида, что от неловкости хотелось отвернуться. За какую‑то четверть секунды мужчина оглядел меня – и забыл о моем существовании, как только отвел глаза. Таким взглядом окидывают коврик при входе в дом. И даже мой галстук от Армани не помешал ему за эту четверть секунды вычислить: я – не звезда. Они с Готандой обменялись стандартными приветствиями: “Ну, как ты? – Да все дела, дела... – Как‑нибудь еще выберемся в гольф поиграть!” – и так далее в том же духе. Затем Ролекс снова с силой хлопнул Готанду по плечу, бросил ему: “Ладно, до встречи!” – и убрался восвояси.

После его ухода Готанда еще с минуту просидел, насупившись, затем поднял руку, подозвал двумя пальцами официанта и попросил счет. Когда счет принесли, он достал авторучку и подмахнул его, даже не глядя на сумму.

– Ты не стесняйся. Мне расходовать надо побольше, – сказал он мне. – Это ведь даже не деньги. Это представительские расходы.

– Ну что ж. Спасибо за угощение, – поблагодарил я.

– Да не угощение это, – сказал он бесцветным голосом. – Траты для списания.

 

19.

 

Мы с Готандой сели в его “мерседес”, переехали на задворки Адзабу[31]и зашли там в бар еще чего‑нибудь выпить. Сели за стойку подальше от входа – и за какой‑то час уговорили по нескольку коктейлей каждый. Что‑что, а пить Готанда умел: сколько б ни выпил – совершенно не выглядел пьяным. Ни в речи, ни в выражении лица ничего не менялось. Истребляя коктейль за коктейлем, он рассказывал мне всякие истории. О пошлости нашего телевидения. О безмозглости режиссеров. О дурновкусии телезвезд, от чьих разговоров так и тянет блевать. О продажности комментаторов утренних новостей. Рассказывал он интересно. Яркие образы, сочный язык, саркастический взгляд на мир.

Затем он попросил, чтобы я рассказал о себе. Как жил до сих пор, чего достиг и так далее. Я ужал свою жизнь, как мог, до размеров коротенькой истории и выложил перед ним. После вуза открыл с приятелем небольшую контору – сочинял объявления и правил рекламные тексты. Женился, развелся. На работе все шло неплохо, да случились кое‑какие неприятности, фирму пришлось оставить. Сейчас перебиваюсь свободной журналистикой, пишу статьи по заказу. Не ахти какие деньги, конечно, но и тратить особо времени нет... В таком сокращенном виде моя жизнь показалось мне самому до ужаса серой и непримечательной. Словно вовсе и не моя жизнь.

Бар постепенно заполнялся людьми, разговаривать стало труднее. Несколько посетителей уже откровенно пялились на Готанду.

– Пойдем ко мне, – сказал Готанда, вставая. – Это в двух шагах. У меня спокойно. И выпить есть.

Жил он и правда в какой‑то паре кварталов от бара. Отпустив “мерседес”, мы прогулялись до его дома пешком. Здание в несколько этажей выглядело очень роскошно. В подъезде было сразу два лифта, и один из них, для жильцов, открывался ключом.

– Эту квартиру для меня студия откупила, когда я после развода на улице остался, – пояснил Готанда. – Не пристало, понимаешь, идолу кино и телевидения ютиться в какой‑нибудь конуре лишь потому, что его жена из дому выкинула и оставила без штанов. Эдак весь наработанный имидж можно испортить! А теперь получается, что я у них жилье снимаю – ну и, натурально, за квартиру плачу. Из тех же расходов, которые списывать надо. Как раз то, что нужно. Всем удобно, все счастливы.

Квартира Готанды располагалась на верхнем этаже, под самой крышей. Просторная гостиная, две спальни, кухня. Широченный балкон, над которым нависала непривычно огромная Токийская телебашня. Мебель в гостиной подбирали со знанием дела. С первого же взгляда было ясно: денег сюда ухлопали – будь здоров. Паркетный пол, персидские ковры – где большие, где маленькие. Не слишком жесткий, не слишком мягкий диван. Кадки с какими‑то фикусами, расставленные в тщательно продуманном беспорядке. Висячая люстра и настольная лампа в стиле “итальянский модерн”. Никаких дополнительных украшений, кроме, пожалуй, огромного блюда на тумбочке – явный антиквариат. Повсюду царил идеальный порядок. Как пить дать, специальная горничная каждый день приходит и убирает квартиру. На журнальном столике – пара‑тройка светских таблоидов (на обложках – девицы в бикини) и глянцевый ежемесячник “Архитектурный дизайн”.

– М‑да, квартирка что надо, – одобрил я.

– Хоть в кино снимай, да? – усмехнулся Готанда.

– Пожалуй... – согласился я, оглядевшись еще раз.

– А от этих интерьер‑дизайнеров ничего другого и не дождешься! Кому ни закажи – у всех получается не жилье, а декорации для киносъемок. Я тут даже по стенам кулаком стучу иногда. Так и тянет лишний раз убедиться, что все это не папье‑маше. Запаха жизни нет, ты заметил? На пленку снимать хорошо, а попробуй пожить...

– Ну вот, сам и привноси сюда запах жизни, – посоветовал я.

– Вся штука в том, что жизни‑то особой нет... – произнес Готанда без всякого выражения.

Он подошел к проигрывателю – пижонской вертушке “Бэнг‑энд‑Олуфсен”, поставил пластинку и опустил иглу. Колонки у него были совершенно ностальгические – “ JBL ”, модель P‑88. Отличные спикеры с качественным звуком, изготовленные в эпоху, когда фирма “ JBL ” еще не успела заполонить весь мир своими психотронными студио‑мониторами. Заиграл старенький альбом Боба Купера.

– Что будешь пить? – спросил Готанда.

– Что ты – то и я, – пожал я плечами.

Он сходил на кухню и вскоре вернулся с подносом: бутылка водки, несколько банок тоника, ведерко со льдом и три разрезанных пополам лимона. И мы стали пить водку‑тоник с лимоном под холодный, бесстрастный джаз Западного Побережья.

Что и говорить – жизнью в квартире Готанды и правда не пахло. То есть, ничего неприятного – просто не было запаха жизни, и все. Но лично меня отсутствие этого запаха нисколько не напрягало. Тут ведь смотря как внутри настроиться. Я, например, ощущал себя здесь очень хорошо и спокойно. Сижу себе на уютном диване и водку с тоником пью...

– Сколько у меня возможностей было! – изливал мне душу Готанда. – Если б захотел – запросто стал бы врачом. Или преподавателем вуза. В фирму крутую мог бы устроиться, не напрягаясь... А вот что получилось. Такая вот жизнь... Странно, да? Любую карту из колоды мог выбирать. Причем, отлично знал: какую ни вытяну – все будет удачно. Очень верил в себя... Но именно поэтому так ни черта и не выбрал! Понимаешь, о чем я?

– Н‑не совсем... Я и карт‑то в руках не держал никогда, – признался я.

Готанда посмотрел на меня, странно прищурившись, – но уже через пару секунд рассмеялся. Наверное, подумал, что я шучу.

Он налил мне и себе еще водки, выдавил по половинке лимона в каждый бокал и выбросил кожуру.

– Вот и с женитьбой все как‑то само получилось, – продолжал он. – Познакомились мы на работе – в одном фильме играли. Вместе за город на съемки ездили, там же гуляли на пикниках, по хайвэю на машинах гоняли. Когда съемки закончились, встречались еще несколько раз... И постепенно все вокруг стали считать, что мы “идеальная пара”, что свадьба не за горами – будто иначе и быть не может. Так мы, в конце концов, и поженились – словно в угоду публике. Тебе, наверно, сложно такое представить, но... этот мир до ужаса тесен! Любой бред толпы, любые домыслы о тебе могут так разрастись и окрепнуть, что однажды – раз! – и все это становится твоей реальностью... Только я ведь и правда ее любил! Она – самое настоящее из всего, что мне судьба когда‑либо дарила. Ужасно хотел сделать ее своей... Не вышло. И так у меня всегда. Как ни пробую выбирать себе сам – всё от меня убегает. Женщины, роли... Предлагают что‑нибудь сверху или со стороны – все делаю в лучшем виде, и все довольны. А стоит самому захотеть – утекает, как между пальцев песок...

Даже не представляя, что тут можно сказать, я молчал.

– Конечно, в депрессию я не впадаю, – добавил он после паузы. – Просто люблю ее до сих пор. Так и мечтаю, уже задним числом... Бросили бы я свою кинокарьеру, она свою – зажили бы вдвоем спокойно и счастливо. Без модных апартаментов. Без “мазерати”. Ничего не надо! Мне бы только работу, самую обычную, и дом, в котором тепло. Детей завести... После работы собираться, как водится, с сослуживцами в кабачке – сакэ потянуть да на жизнь поворчать. А потом домой идти – и знать, что она меня ждет... Купить в рассрочку какой‑нибудь “сивик” или “субару” и выплачивать с каждой получки лет пять. В общем, жить, как все нормальные люди... Не поверишь – именно этого я и хотел все время. Лишь бы она была рядом... Бесполезно. Ей‑то хотелось совсем другого! Эта семейка ставила на нее, как на скаковую лошадь, все свои личные планы с ней связывала. Мамаша всю жизнь была у нее имиджмейкером. Скряга‑папаша гонорары отгребал. Старший брат работал ее же менеджером. Младший братец – трудный подросток, в историю какую‑то вляпался, от суда отмазаться деньги нужны позарез. Младшая сестра подалась в певицы, без раскрутки никак... В общем, обложили со всех сторон – не вырваться. И плюс ко всему – с малых лет забивали ей мозги всякими “семейными ценностями”. Дескать, предки в ее жизни – это всё... Так и выросла, глядя им в рот. И до сих пор в том придуманном мире живет. Замурованная в образ, который для нее сочинили. Там, внутри у нее – совсем не так, как у нас с тобой. Никакой объективной оценки реальности! Но все‑таки, несмотря ни на что – очень чистая душа. И нежность там есть, и обаяние. Уж я‑то знаю... А, ладно, что теперь говорить. Все равно уже не получится ни черта... Представляешь, я с ней даже трахнулся неделю назад!

– С бывшей женой?

– Ну да. Считаешь, изврат?

– Да нет... По‑моему, никакого изврата.

– Сама пришла, главное. Прямо в эту квартиру. Зачем приходила – я так и не понял. Сперва позвонила – можно ли в гости прийти. Конечно, говорю, приходи. И вышло у нас с ней, как когда‑то давным‑давно: пили, болтали о чем‑то весь вечер, и сами не заметили, как в постели оказались... Так все здорово было! Сказала, что любит меня до сих пор. Ну, я возьми да и предложи ей тогда: что, говорю, попробуем заново – может, все еще получится? А она слушает молча и улыбается... Я тогда ей про семью рассказал. Про самую обычную семью – ну, вот, как тебе только что... А она все слушала да улыбалась... Хотя чего там – ни черта она не слушала! То есть, вообще. Ни словечка. Нет у нее такой способности – слушать. Говори, не говори – все как в вату. Просто ей в тот день одиноко стало. Захотелось, чтобы кто‑нибудь приласкал. И показалось, будто я и есть этот “кто‑нибудь”. Может, нехорошо это говорить – но, по‑моему, все именно так и было... Разные мы с ней все‑таки. Для нее одиночество – это такое неприятное чувство, которое нужно с кем‑нибудь поскорее развеять. Нашла с кем, развеяла – и нет одиночества. И все хорошо. Больше никаких проблем... А я так не могу.

Доиграла пластинка и стало тихо. Он снял с диска иглу и, держа звукосниматель на весу, о чем‑то задумался.

– Слушай, – сказал он наконец. – А может, девочек позовем?

– Да мне все равно... Как хочешь, – ответил я.

– Ты, вообще, когда‑нибудь трахал женщин за деньги? – спросил он.

– Ни разу.

– Почему?

– Да как‑то... в голову не приходило, – признался я.

Готанда насупился и какое‑то время молчал, обдумывая мои слова.

– В любом случае, оставайся‑ка ты сегодня со мной, – предложил он. – Вызовем девчонку, которая с Кики тогда приходила. Может, она тебе что‑то расскажет.

– Ну, давай, – пожал я плечами. – Только... ты же не хочешь сказать, что и это списывается на расходы?

Рассмеявшись, он подбросил в бокалы льда.

– Ты не поверишь, – сказал он. – Но списывается даже это. Там же целая система! По всем документам официальная деятельность клуба – “предоставление банкетных услуг”. Когда деньги заплатишь, расписку тебе выдадут – красивую, глянцевую, любо‑дорого посмотреть. А захочешь проверить, что там за “банкеты” – проклянешь все на свете, пытаясь хоть что‑нибудь раскопать. И траты на шлюх становятся нормальными представительскими расходами. Вот такое оно веселое, наше общество...

–...Развитого капитализма, – закончил я про себя.

 

 

* * *

 

Пока мы ждали девчонок, я вспомнил о Кики. И спросил у Готанды, видел ли он когда‑нибудь ее уши.

– Уши? – Он удивленно посмотрел на меня. – Н‑нет... То есть, может, и видел, не помню. А что у нее с ушами?

– Так... Ничего, – сказал я.

 

 

* * *

 

Две подруги прибыли заполночь. Одна из них – та, о которой так восторженно отзывался Готанда, – и оказалась бывшей напарницей Кики. Что говорить: эта девочка и в самом деле была дьявольски, безупречно красива. С женщинами этой редкой породы достаточно лишь на миг пересечься взглядами, ни слова не говоря, – и воспоминание об этом будет преследовать тебя целый месяц. “Королева‑гордячка” – образ, выворачивающий наизнанку мужские сны. При этом одета совсем неброско. Вещи простые и качественные. Длинный плащ нараспашку, кашемировый свитер. Самая обычная шерстяная юбка. Всех украшений – скромные колечки в ушах. Ни дать ни взять – недотрога‑студенточка из элитного женского колледжа.

Вторая подруга явилась в платье экзотической расцветки и в очках на носу. До этого момента я и не подозревал, что бывают шлюхи‑очкарики. Оказалось – бывают, и еще какие! Хотя до “королевы‑гордячки” ей было далековато, мне она показалась очень милой и привлекательной. Тонкие кисти, стройные ноги, великолепный загар. Только что с Гавайев – купалась там целую неделю. Стрижка короткая, челка аккуратно подобрана невидимками. Серебряный браслет на запястье. Ловкие, пружинистые движения. Эластичная кожа туго обтягивает каждую округлость гибкого, как у поджарой пантеры, тела.

Глядя на этих девчонок, я вспомнил свой школьный класс. В любом классе любой школы, пускай и с небольшими различиями, обычно присутствуют все основные типы девчонок. По одной каждого типа. Так, в любом классе есть своя Королева‑Гордячка – и своя Поджарая Пантера. Это уж непременно... Ну и дела, подумал я. Прямо не секс за деньги, а вечер выпускников в родной школе. А точнее даже – его финальная часть, когда все уже разбились на тепленькие компании и решили “погудеть” еще где‑нибудь. Дурацкая, конечно, ассоциация – но именно так мне казалось. Понятно теперь, отчего с ними так хорошо расслаблялся Готанда.

И та, и другая побывали у Готанды явно уже не раз – обе поздоровались просто, без всякой зажатости. “Привет! – Как жизнь? – Скучал тут без нас?” – и все в таком духе. Готанда представил меня – школьный друг, занимается сочинительством.

– Привет! – улыбнулись мне обе. Улыбками из серии “не бойся, все свои”. Такими особенными улыбками, которых почти не встретишь в реальном мире.

– Привет, – ответил я.

Потом мы валялись на диване и на полу, пили бренди с содовой под Джо Джексона, “Шик” и “Алан Парсонз Проджект” – и болтали о чем попало. Атмосфера покоя и небывалой раскованности окутала комнату. Нам с Готандой было в кайф – и девчонкам явно не хуже. Готанда, выбрав очкастую в качестве пациентки, изображал стоматолога. Получалось у него отменно. Куда больше похоже на стоматолога, чем у настоящего стоматолога. Одно слово – талант.

Готанда сидел на полу с очкастой. С таинственным видом шептал ей что‑то на ухо, а она то и дело хихикала. В это время “гордячка” тихонько прислонилась к моему плечу и сжала мне руку. Пахла она изумительно. Божественный аромат, от которого перехватывает дыхание. Ну точно, как с одноклассницей через десять лет после школы, подумал я снова. “Тогда, в школе, я тебе не решалась сказать... Но ты мне всегда ужасно нравился... Почему же ты никогда не приставал ко мне, дурачок?” Мечта любого пацана‑старшеклассника. Идеальный образ... Я осторожно обнял ее. Она закрыла глаза и уткнулась носом мне в ухо. Потом самым кончиком языка лизнула меня в шею, очень плавно и нежно. Я вдруг заметил, что ни Готанды, ни его собеседницы в комнате уже нет. Надо полагать, уединились в спальне. “Может, притушим немного свет?” – шепотом предложила она. Я нашарил на стене выключатель, погасил люстру, и мы остались в тусклом свете торшера. Вместо пластинки уже почему‑то играла кассета. Боб Дилан. “It's All Over Now, Baby Blue”.

– Раздень меня, только медленно, – прошептала она мне на ухо. Я повиновался – и начал медленно‑медленно снимать с нее свитер, потом юбку, потом блузку, потом чулки. Машинально попытался было сложить вещи поаккуратнее, но тут же сообразил, что нужды в этом нет, и оставил все как есть на полу. Теперь была ее очередь. Так же медленно она стянула с меня галстук от Армани, потом “ливайсы”, потом рубашку. И затем в одних трусиках и узеньком лифчике встала передо мной во весь рост.

– Ну, как? – улыбнулась она.

– Здорово! – сказал я. Бесподобное тело. Фатальная, девственно‑дикая, страшно возбуждающая красота.

– Как “здорово”? – не унималась она. – Скажешь понятнее – не пожалеешь. За мной дело не станет.

– Сразу детство вспоминается. Школа... – сказал я искренне.

Несколько секунд она, озадаченно щурясь, разглядывала меня, словно какое‑то чудо света, – и, наконец, широко улыбнулась:

– Слушай, а ты уникальный!

– Что... Ужасно ответил?

– Вовсе нет! – рассмеялась она. Затем придвинулась ко мне близко‑близко – и сделала то, чего за все тридцать четыре года со мной никто никогда не делал. Нечто очень интимное – и вселенски‑громадное, до чего человеческому воображению просто не додуматься. Хотя кто‑то все же додумался... Я расслабил все мышцы, закрыл глаза и поплыл по течению. Весь сексуальный опыт моей жизни не шел ни в какое сравнение с тем, что сейчас вытворяли со мной.

– Ну как? Неплохо? – шепнула она мне на ухо.

– Н‑неплохо... – только и выдохнул я.

То была божественная музыка, которая успокаивает психику, освобождает тело и усыпляет всякое чувство Времени. Утонченнейшая интимность, полная гармония времени и пространства, универсальное общение – пусть даже и в такой ограниченной форме... И все это – за счет списания чьих‑то расходов? “Очень неплохо”, – повторил я. Все еще пел Боб Дилан. Что там за песня‑то? Ах, да – “Hard Rain”. Я тихонько обнял ее. Она полностью расслабилась – и растворилась в моих руках... Странная штука – спать с красивой женщиной под Боба Дилана за счет списания чьих‑то расходов. В старые добрые шестидесятые такое никому и в голову бы не пришло.

“Да это же искусственный образ! – мелькнуло вдруг в голове. – Нажми на кнопку – исчезнет в ту же секунду. Трехмерная эротическая картинка. Запах духов, нежная кожа под пальцами и страстные вздохи прилагаются дополнительно...”

Я прилежно выполнил все, что от меня требовалось, успешно кончил – и мы отправились с нею под душ. Сполоснувшись, завернулись в банные полотенца, вернулись в комнату и стали пить бренди с содовой, слушая то “Дайр Стрэйтс”, то еще что‑нибудь.

Она спросила, что именно я сочиняю. Я в трех словах описал ей суть своей работы. М‑да, интересного мало, сказала она. Смотря какая тема, сказал я. В общем, я разгребаю культурологические сугробы, сказал я. А я разгребаю физиологические сугробы, сказала она. И засмеялась. Эй, сказала она, давай еще разок поразгребаем вместе сугробы? И мы снова трахнулись, прямо на ковре. На этот раз – очень просто и очень медленно. Но даже в простом и незатейливом сексе она отлично знала, как завести меня на полную катушку. “Откуда ей это известно?” – поражался я всю дорогу.

Уже когда мы клевали носами, сидя бок о бок в огромной ванне, я спросил ее о Кики.

– Кики... – повторила она. – Давно я о ней ничего не слышала. А вы что, знакомы?

Я молча кивнул.

Она набрала в рот воды, сжала губы и фыркнула – смешно и как‑то по‑детски.

– Пропала она куда‑то. Как сквозь землю провалилась... Мы ведь с ней подружками были. Вместе за покупками ходили, по барам шатались и все такое. А потом она вдруг исчезла. Месяц назад или два... Обычная история, если честно. На работе вроде нашей заявлений об уходе не пишут. Кто решил уйти – просто исчезает молча, и все. Мне‑то, конечно, жаль, что я без подружки осталась. Уж очень хорошо мы с ней ладили. Но, по большому счету, ушла – и слава богу. Все‑таки у нас не в гёрлскауты вербуют...

Ее изящные пальчики пробрались ко мне в пах.

– Ты с ней спал?

– Мы вместе жили когда‑то... Года четыре назад.

– Четыре года? – усмехнулась она. – Так давно! Четыре года назад я еще пай‑девочкой была и в школу ходила...

– Так значит, встретиться с Кики никакой возможности нет? – спросил я уже в упор.

– Трудно сказать... Даже не представляю, куда она деться могла. Как сквозь землю провалилась. Как в бетонную стену замуровалась. Намертво. Никакой подсказки. Станешь искать – наверняка только время потеряешь. Эй, а ты что... любишь ее до сих пор?

Я медленно вытянул ноги в горячей воде и задумался, уставившись в потолок. Люблю ли я Кики до сих пор?

– Сам не пойму... Но так или эдак – мне позарез нужно с ней повидаться. У меня такое чувство, что Кики сама страшно хочет меня увидеть. И поэтому снится мне постоянно...

– Как странно, – сказала она, глядя мне прямо в глаза. – Вот и ко мне она иногда приходит во сне...

– В каком сне? О чем?

Она ничего не ответила. Лишь чуть заметно улыбнулась собственным мыслям.

– Хочу еще выпить! – сказала она наконец.

Мы снова вернулись в комнату и стали дальше пить бренди под музыку – прямо на полу. Она пристроилась у меня на груди, я обнял ее. Готанда со второй подругой, похоже, заснули – из спальни никто не выходил.

– Знаешь, – сказала она. – Можешь не верить, но мне с тобой очень здорово – вот так, как сейчас. Честное слово. То, что я по работе должна какую‑то роль играть – это здесь ни при чем. Правда, не вру! Ты мне веришь?

– Верю, – ответил я. – Мне тоже с тобой очень здорово. Очень спокойно на душе. Как с одноклассницей...

– Нет, ты точно уникальный! – рассмеялась она.

– И все‑таки насчет Кики, – сказал я. – Что, совсем‑совсем ничего не знаешь? Адрес, фамилию – ну, хоть что‑нибудь?

Она задумчиво покачала головой.

– А мы ни о чем с ней не разговаривали никогда. И имена у нас всех придуманные. Она – Кики. Я – Мэй. Там, в спальне – Мами. У всех только прозвища – три‑четыре буквы и все. Про личную жизнь друг дружки вообще ничего не знаем. Пока сама не расскажешь – никто не спросит. Такой этикет. Дружить‑то мы дружим. После работы всегда отдыхаем вместе. Но... это не настоящая реальность. Ничего настоящего мы друг о дружке не знаем! Я – Мэй, она – Кики. Реальной жизни тут нет. Имиджи. Вроде и существуем в пространстве, но не заполняем его. Имя у каждой – как бы название очередной фантазии. А фантазии друг друга мы стараемся уважать. Понимаешь?

– Вполне, – кивнул я.

– Кое‑кто из клиентов нас жалеет за это... Но они просто не понимают! Мы же не только ради денег этим занимаемся. О своих маленьких радостях тоже не забываем. В клубе членская система, клиент очень благородный. Все стараются нас как‑нибудь ублажить. Так что нам в таком придуманном мире вовсе не скучно...

– Значит, вам это нравится – сугробы разгребать? – хмыкнул я.

– Еще как нравится! – засмеялась она. И прижалась губами к моей груди. – Даже в снежки поиграть иногда удается!

– Мэй... – повторил я. – Когда‑то я знал одну девчонку по имени Мэй. Рядом с нашей фирмой была зубная клиника, она там в регистратуре работала. Родилась на Хоккайдо в семье крестьянина. И все ее звали “Козочка Мэй”. Очень смуглая и худая как щепка. Славная такая была...

– Козочка Мэй... – повторила она. – А тебя как зовут?

– Медвежонок Пух, – сказал я.

– Прямо как в сказке! – засмеялась она. – “Козочка Мэй и медвежонок Пух”...

– Точно, как в сказке... – согласился я.

– Поцелуй меня! – попросила она. Я обнял ее, и мы поцеловались. Умопомрачительным поцелуем. Как я не целовался уже тысячу лет.

Нацеловавшись, мы стали пить не помню какой по счету бренди под пластинку “Полис”. Вот, кстати, еще одно дурацкое название банды. Это ж как надо сбрендить, чтоб назвать рок‑группу “Полиция”? Задумавшись об этом, я не сразу заметил, что Мэй так и заснула, обнимая меня. Сладко посапывая у меня на груди, она больше не походила на гордую королеву. Обычная девчонка с соседнего двора, ранимая и доверчивая. Вечеринка для одноклассников, черт бы меня побрал... Шел пятый час. Пластинка закончилась, наступила абсолютная тишина. Козочка Мэй и медвежонок Пух... Очередная фантазия. Волшебная сказка за счет списания чьих‑то расходов. Рок‑группа “Полиция”... Ну и денек получился! Я думал, что вышел на верную тропинку – но опять заблудился. Ниточка, которая могла бы привести куда‑то, оборвалась. Пообщался с Готандой. Проникся к нему чем‑то вроде симпатии. Встретился с Козочкой Мэй. Переспал с ней. Получил удовольствие. Стал Винни‑Пухом. Поразгребал физиологические сугробы. В общем, много чего пережил в этот день... Но так в итоге и не пришел ни к чему.

Я варил на кухне кофе, когда они проснулись и приплелись туда все втроем. Часы показывали шесть тридцать. Мэй была в банном халате. Мами с Готандой – в его пестрой пижаме: ей достался верх, ему низ. На мне – футболка и джинсы. Все уселись за стол и принялись за утренний кофе. Поджарились тосты, и мы стали их есть, передавая друг другу масло и джем. По радио передавали “Барокко для вас”. Пастораль Генри Пёрселла. Настроение было – как утром на пикнике.

– Прямо как утром на пикнике, – сказал я.

– Ку‑ку! – сказала Мэй.

 

 

* * *

 

В полвосьмого Готанда вызвал по телефону такси, и мы проводили девчонок. Перед уходом Мэй поцеловала меня.

– Если получится встретить Кики – обязательно привет передай, – сказала она. Я дал ей свою визитку и попросил позвонить, если вдруг что‑нибудь узнает.