Март 1983 г. 18 страница

– Я‑то как раз не цепляюсь, – сказал я. – Скорее, это как движения в танце. Рефлекторные. Голова не думает, а тело помнит. И когда звучит музыка, тело само начинает двигаться, очень естественно. И даже когда вокруг все меняется – не важно. Танец очень сложный. Нельзя отвлекаться на то, что вокруг происходит. Начнешь отвлекаться – собьешься с ритма. И будешь просто бездарностью. “Не в струю”…

Хираку Макимура помолчал, глядя на кончик клюшки в вытянутой руке.

– Странный ты, – сказал он наконец. – Что‑то ты мне напоминаешь… Но что?

– И действительно – что? – пожал я плечами. Ну, в самом деле, что я мог ему напоминать? Картину Пикассо “Голландская ваза и три бородатых всадника”?

– Но в целом, не скрою: ты мне понравился, и я тебе доверяю. Так что уж сделай милость, присмотри за Юки. А придет время – я тебя отблагодарю. Свои долги я возвращаю всегда. Это я, по‑моему, уже сказал?

– Да, я слышал…

– Ну, вот и хорошо, – подытожил Хираку Макимура. И небрежным жестом прислонил клюшку к перилам веранды. – Вот и поговорили.

– А что еще написали в газете? – спросил я.

– Да больше почти ничего. Что задушили чулком. Что отели высшей категории в городе – самое сложное место для расследования. Ни имен, ни свидетелей не найти. Что личность убитой устанавливается. И все… Такие происшествия часто случаются. Очень скоро об этом забудут.

– Наверное, – сказал я.

– Хотя кое‑кто, я думаю, не забудет, – добавил он.

– Похоже на то, – согласился я.

 

25.

 

Юки вернулась в семь. Сказала, что гуляла у моря. Может, хоть поужинаете на дорогу, предложил Хираку Макимура, но Юки только головой покачала. Есть не хочу, заявила она, поеду домой.

– Ну, появится настроение – заезжайте. До конца месяца я, скорее всего, буду в Японии, – сказал отец. И поблагодарил меня за то, что я приехал. Извини, сказал он, что не смог принять получше. Ну что вы, ответил я.

Помощник‑Пятница проводил нас до машины. Проходя мимо стоянки за домом, я заметил припаркованные там джип “чероки”, мотоцикл – здоровенную “хонду” на 750 кубов – и тяжелый мотороллер для езды по бездорожью.

– Работа у вас нелегкая, как я погляжу, – сказал я Пятнице.

– Да уж… Забот хватает, – ответил он, чуть подумав. – Сэнсэй ведь не ищет покоя, как обычные писатели. Вся его жизнь – это нескончаемое движение…

– Псих ненормальный, – буркнула Юки себе под нос.

Мы с Пятницей сделали вид, что не услышали.

 

 

* * *

 

Не успели мы сесть в “субару”, как Юки тут же объявила, что хочет есть. Я подрулил к ресторанчику “Хангри Тайгер” тут же, на взморье, и мы съели по стэйку. Я выпил безалкогольного пива.

– Ну, и о чем вы разговаривали? – спросила Юки, переходя к десерту.

Скрывать что‑либо смысла не было, и я вкратце рассказал ей, что мне предлагал ее отец.

– Я так и думала, – сказала она мрачно. – Очень на него похоже. Ну, а ты что ответил?

– Отказался, само собой. Такие игры не для меня. Детский сад какой‑то, ей‑богу… Но тем не менее, я думаю, нам с тобой стоило бы встречаться время от времени. Не ради твоего отца. Просто так, друг для друга. Конечно, между нами дикая пропасть – и в возрасте, и в образе жизни, и думаем мы по‑разному, и чувствуем непохоже, – но все‑таки, по‑моему, мы могли бы неплохо общаться. Как ты считаешь?

Она пожала плечами.

– В общем, захочешь меня увидеть – звони. Никаких встреч по обязанности. Захотим – встречаемся. Все‑таки мы с тобой рассказали друг другу то, что никогда никому не рассказывали, и нас теперь связывает общая тайна. Ведь так? Или нет?

Она чуть помялась, потом пробурчала:

– Угу…

– Ведь такие штуки, если долго держать их в себе, разбухают внутри. Так, что и сдержать порой невозможно. И если иногда не выпускать их наружу – взорвешься к чертям. Бабах! Понимаешь? И если такое, не дай бог, случится, жизнь превратится в кошмар… В одиночку сдерживать свои тайны очень нелегко. И тебе нелегко, и мне трудно бывает. Никому не рассказываешь – и никто не понимает, что у тебя внутри… Но мы‑то друг друга понимаем. И можем спокойно рассказывать все как есть.

Она молча кивнула.

– Я от тебя ничего не требую. Захочешь рассказать что‑нибудь – звонишь мне по телефону. Неважно, чего там хотел от меня твой отец. Играть с тобой роль добренького всепонимающего старшего братца я не собираюсь. Мы с тобой равны. В каком‑то смысле. И можем помогать друг другу. Вот почему нам стоило бы иногда встречаться.

Она ничего не ответила – просто прикончила свой десерт. Шумно глотая, запила водой из стакана. И, чуть скосив глаза, принялась изучать семейку толстяков, жизнерадостно набивавших рты за соседним столиком. Папа, мама, дочка, сын. Все так замечательно толсты, что просто глаз радуется. Я положил локти на стол и, потягивая кофе, разглядывал ее лицо. Обалденно красивый ребенок, думал я. Если долго смотреть на такое лицо, приходит странное чувство, будто кто‑то без особой цели бросил маленький камушек и угодил тебе прямо в душу. Такая вот красота. Хотя лабиринт твоей души настолько запутан, что обычно все застревает где‑нибудь на полпути, этот кто‑то умудряется попадать своими камушками в самую сердцевину. Будь мне пятнадцать – точно влюбился бы, подумал я раз в двадцатый. Впрочем, в пятнадцать лет я бы вряд ли понял, что она чувствует. Теперь – понимаю, в какой‑то степени. И сумел бы по‑своему о ней позаботиться. Но теперь мне тридцать четыре, и я не занимаюсь любовью с тринадцатилетними девочками. Ничего хорошего из этого не получится никогда.

Я догадывался, почему одноклассники изводят ее. Видимо, она слишком красива для их повседневной обыденности. Слишком умна. И со своей стороны никак не пытается с ними сблизиться. В итоге они боятся ее, как боятся всего непонятного, – и в истерике принимаются ее дразнить. Чувствуя, что она своим взглядом свысока словно издевается над всей их дружной компанией. Вот в чем Юки принципиально отличается от Готанды. Готанда всегда хорошо понимал, как сильно его внешность действует на людей, и контролировал свои проявления. И чувства страха у окружающих не вызывал. А если неожиданно его становилось слишком много – всегда умел вовремя улыбнуться и пошутить. Здесь ведь даже особого юмора не требуется. Просто улыбнись как можно дружелюбнее – и скажи обычную шутку. И все вокруг тоже заулыбаются, почувствуют себя весело и хорошо. И обязательно подумают: “Отличный парень!” Вот как он получается – а скорее всего, такой и есть: отличный парень Готанда. Юки – другое дело. Она все силы тратит на то, чтобы просто себя сдерживать. А на то, чтобы предугадывать поступки людей и принимать какие‑то меры, ее уже не хватает. В результате она обижает людей, а уже через них – себя. Вот в чем ее радикальное отличие от Готанды. Трудный способ жизни. Для тринадцатилетней девчонки – слишком трудный. Даже для взрослого – ужас как нелегко.

Что с ней будет дальше, я не представлял. Если все будет хорошо – найдет, как ее мать, верный способ самовыражения, и будет нормально жить, занимаясь каким‑нибудь искусством. Даже не важно, каким – просто эта работа совпадет с направленностью ее энергии, и люди будут ценить ее по достоинству… Наверное. Оснований для уверенности у меня не было, но все‑таки мне так казалось. Как и говорил Хираку Макимура, в ней действительно ощущались внутренняя сила, аура и одаренность. То, что удерживало ее в стороне от любой толпы. И от разгребания сугробов…

А может, ей исполнится восемнадцать – и она станет самой обычной девушкой. Такое я тоже встречал не раз. У девчонки, которая была пронзительно красива и умна в тринадцать‑четырнадцать, заканчивается период полового созревания – и все ее неземное сияние пропадает неизвестно куда. Та пронзительность, которую и тронуть страшно – порежешься, чем дальше, тем больше притупляется. И она становится одной из тех, о ком говорят: “красива, но не цепляет”. Хотя сама по себе она вовсе не сделалась от этого как‑то несчастнее.

По какому из этих путей пойдет Юки – я и представить не мог. Как ни крути, у каждого человека есть в жизни своя вершина. И после того, как он на нее взобрался, остается только спускаться вниз. Ужасно, но с этим ничего не поделаешь. Никто ведь не знает заранее, где будет его вершина. “Еще покарабкаемся, – думает человек, – пока есть куда”. А гора вдруг кончается, и не за что больше цепляться. Когда такое случится – неизвестно. Кто‑то достигает своей вершины в двенадцать лет. И всю дорогу потом живет непримечательной, серой жизнью. Кто‑то карабкается все выше и выше до самой смерти. Кто‑то умирает на вершине. Многие поэты и композиторы жили свои жизни яростно, как ураган, подбирались к вершине слишком стремительно – и умирали, не достигнув и тридцати. А Пабло Пикассо даже после восьмидесяти продолжал писать шедевры – и умер в своей постели.

Как насчет меня самого?..

Вершина, задумался я. Ничего подобного в моей жизни до сих пор не случалось, это уж точно. Оглядываясь назад, я даже не стал бы называть это так громко – “жизнь”. Какие‑то подъемы, какие‑то спуски. Взбирался, спускался, опять и опять. И всё! Почти ничего не сделал. Ничего нового не произвел. Кого‑то любил, кем‑то был любим. Только не осталось ничего. Горизонтальное движение. Плоский пейзаж. Компьютерная игра... Несусь куда‑то, точно Пэкмэн в своей виртуальной Галактике: сжираю черточку за черточкой проклятого пунктира – и потому выживаю. Зачем‑то. И однажды непременно умру.

– Может быть, ты уже никогда не станешь счастливым, ‑; сказал Человек‑Овца. – И поэтому тебе остается лишь танцевать. Но танцевать так здорово, чтобы все на тебя смотрели...

Я отогнал мысли прочь и ненадолго закрыл глаза.

Когда я открыл глаза, Юки сидела напротив и разглядывала меня в упор.

– Ты в порядке? – спросила она. – Прямо лица на тебе нет. Может, я сказала что‑то ужасное?

Я улыбнулся и покачал головой.

– Да нет. Ты ничего плохого не говорила.

– Значит, ты подумал что‑то ужасное, да?

– Может быть.

– И часто ты думаешь такие штуки?

– Иногда думаю.

Юки вздохнула, взяла бумажную салфетку и несколько раз перегнула ее пополам.

– Знаешь… Тебе иногда бывает до ужаса одиноко? Ну вот, ночью, например, когда такое в голову лезет?

– Бывает, конечно, – кивнул я.

– Ну, а сейчас – почему ты об этом подумал?

– Наверное, потому, что ты слишком красивая, – ответил я.

Она посмотрела на меня тем же пустым, невидящим взглядом, каким меня разглядывал ее отец. Потом покачала головой. И ничего не сказала.

 

 

* * *

 

За ужин Юки расплатилась сама. Все нормально, сказала она, папа дал много денег. Взяла счет, прошла к кассе, выгребла из кармана сразу несколько сложенных вместе десяток[39], отслюнила одну, рассчиталась и, не глядя, затолкала сдачу в карман жакетика.

– Он думает, что денег дал – и от меня избавился, – сказала она. – Как маленький. Так что сегодня я тебя угощаю. Мы же с тобой равны, в каком‑то смысле, правильно? Ты меня всегда угощаешь, могу же и я иногда…

– Большое спасибо, – сказал я. – Но на будущее имей в виду, что ты нарушаешь Правила Классического Свидания.

– Как это?

– Если девушка поела, а потом встала и пошла расплачиваться сама – это никуда не годится. Сначала нужно дать мужчине заплатить, а потом вернуть ему деньги. Таков мировой этикет. Иначе гордость мужчины будет задета. Моя‑то не будет. Меня, с какой стороны ни разглядывай, нельзя назвать “мачо”. Со мной так поступать можно. Но на свете есть огромная куча мужчин, которых бы это задело. Весь белый свет пока еще вертится по принципу “мачо”.

– Ужасно дурацкая чушь! – сказала она. – Я с такими мужчинами на свидания не хожу.

– Ну, что ж… Логичная позиция, – сказал я, поворачивая руль и выводя “субару” со стоянки. – Но, видишь ли, иногда люди влюбляются друг в дружку просто так, безо всякой логики. Просто нравятся друг другу – и хоть ты тресни. Любовь называется. Когда ты подрастешь еще немного, и тебе купят лифчик – сама это поймешь.

– Я тебе сказала – у меня уже есть!! ‑; крикнула она и замолотила кулачками мне по плечу. Так, что я чуть не въехал в огромный красный мусорный ящик у дороги.

– Шучу! – сказал я, остановив машину. – Понимаешь, мы, взрослые, так общаемся: то и дело подшучиваем друг над другом, а потом вместе смеемся. Возможно, я не лучший в мире шутник. Но тебе все равно придется к этому привыкнуть.

– Хм‑м… – протянула она.

– Хм‑м… – протянул я за ней.

– Псих ненормальный, – сказала она.

– Псих ненормальный, – повторил я за ней.

– Прекрати передразнивать!! – закричала она.

Я прекратил – и снова тронул машину с места.

– Вот только бить человека за рулем категорически запрещается. Тут я уже не шучу, – сказал я. – Иначе все умрут – и ты, и он. Вот тебе Второе Правило Классического Свидания. Не умирай. Живи дальше во что бы то ни стало.

– Хм‑м… – протянула Юки.

 

 

* * *

 

На обратном пути Юки не сказала почти ни слова. Откинувшись на спинку сиденья, она расслабилась и дрейфовала в собственных мыслях. Иногда казалось, что она спит, иногда нет – но выглядело это примерно одинаково. Кассет никаких больше не ставила. Я на пробу велючил “Балладу” Джона Колтрейна; она не стала возражать. Что бы ни играло, похоже, в эти минуты ей было все равно. И потому я гнал машину по шоссе, тихонько подпевая колтрейновскому саксофону.

Ночная дорога Сёнан‑Токио, которой мы возвращались, была до предела скучна. Я только пялился на стоп‑сигналы машин перед носом. Ни о чем особо не говорилось. Когда мы въехали на столичный хайвэй, она проснулась и до самого дома жевала жвачку. Да еще выкурила одну сигарету. Пыхнула разика три‑четыре и выкинула в окно. “Закурит еще одну – начну ругаться”, – подумал я. Но она больше не закурила. Чутье. Она отлично чувствовала, что у меня на уме. И понимала, как с этим следует обращаться.

Я остановил машину перед ее подъездом. И сказал:

– Вот мы и дома, Принцесса.

Она завернула жвачку в фантик, скатала в шарик и положила на приборную доску. Потом вялым движением распахнула дверь, выбралась из машины – да так и ушла. Не попрощавшись, не захлопнув дверь и не обернувшись. Трудный возраст. А может, просто месячные. Как бы то ни было, все это странно напоминало очередное кино с Готандой. Ранимая девочка трудного возраста... Да, черт возьми, уж Готанда бы нашел с ней общий язык. В такого собеседника, как он, Юки бы просто втрескалась по уши. Непременно. Иначе кино не получится. И тогда… Проклятье. Опять сплошной Готанда в голове. Я помотал головой, перегнулся через сиденье, захлопнул дверцу. Бам‑м. И, напевая “Red Clay” вслед за Фредди Хаббардом, поехал домой.

 

 

* * *

 

Утром, проснувшись, я вышел к метро за газетами. Еще не было девяти, и перед станцией Сибуя образовалась гигантская воронка из пассажиров. Несмотря на весну, улыбок на улице я встретил совсем немного. Да и те, скорее, не были улыбками как таковыми – просто лица, напряженные чуть сильнее обычного. Я купил в киоске пару газет, зашел в “Данкин Донатс” и пролистал их за кофе с пончиком. Никаких упоминаний о Мэй я нигде не нашел. Диснейленд запускал еще один аттракцион, Вьетнам воевал с Камбоджей, токийцы выбирали нового мэра, ученики средних классов опять нарушали закон – а о молодой красивой женщине, задушенной чулком в отеле, газеты не сообщали ни строчки. Прав Хираку Макимура: обычное происшествие, каких пруд пруди. По сравнению с запуском аттракциона в Диснейленде – вообще ерунда. Очень скоро все забудут об этом. Хотя, конечно, есть люди, которые не забудут. Один из них – я. Еще один – убийца. Два полицейских инспектора, судя по всему, тоже забывать не собираются…

Я подумал, не посмотреть ли какое‑нибудь кино, и развернул страницу с кинорекламой. “Безответную любовь” уже нигде не показывали. Я вспомнил о Готанде. Нужно хотя бы сообщить ему о том, что случилось с Мэй. Ведь если в какой‑то момент его тоже потянут на дознание, и там неожиданно для него всплывет мое имя – я окажусь в дерьме по самые уши. От одной мысли о том, что меня снова будет допрашивать полиция, заныло в висках.

Я подошел к игрушечно‑розовому телефону “Данкин Донатса”, опустил в щель монетку и набрал номер Готанды. Дома его, конечно, не оказалось. Автоответчик. Я сказал в трубку, что у меня к нему важный разговор, и попросил выйти на связь как можно скорее. Затем выкинул газеты в урну, вышел на улицу и побрел домой. Всю дорогу домой я думал: зачем же все‑таки Вьетнам воюет с Камбоджей? Не понимаю. Как все ужасно запутанно в этом мире.

Сегодня был День Наведения Порядка.

Огромное количество дел требовало немедленного завершения. Бывают в жизни такие дни. Когда нужно стать реалистом – и срочно привести свою настоящую реальность в соответствие с тем, как она выглядела до сих пор.

Первым делом я отнес в прачечную несколько сорочек, забрал там примерно столько же и принес домой. Потом отправился в банк, снял денег, заплатил за телефон и газ. Перевел хозяевам квартплату за месяц. Сменил в ближайшем обувном набойки на туфлях. Купил батарейки к будильнику и шесть чистых аудиокассет. Затем вернулся домой и под “Радио‑FEN” на полную катушку занялся уборкой квартиры. Вымыл до блеска ванну. Вытащил все содержимое из холодильника, протер его насухо изнутри, рассортировал продукты и повыбрасывал все, что пришло в негодность. Отдраил газовую плиту, почистил фильтры кондиционера, вымыл полы, окна, собрал весь мусор в пакеты и сложил у выхода. Постелил свежие простыни, сменил наволочки. Пропылесосил. На все это ушло часа два, не меньше. Протирая жалюзи, я орал вслед за “Стиксом” припев из “Mr. Roboto”, когда зазвонил телефон. Это был Готанда.

– Давай где‑нибудь встретимся с глазу на глаз. Нетелефонный разговор, – предложил я.

– Ну, давай… Слушай, а это срочно? У меня тут, понимаешь, работы накопилось, разгрести бы немного. Кино, телевидение, видео – везде сняться нужно позарез. Денька через два или три я бы точно с тобой поболтал по‑человечески, никуда не торопясь, но сейчас…

– Уж извини, что от важных дел отрываю. Но, видишь ли, погиб человек, – сказал я. – Наш общий знакомый. Полиция задает вопросы.

Из трубки выплеснулось молчание. Скорбно‑почтительное, очень красноречивое. До этой самой минуты я думал, что молчание – это когда кто‑нибудь просто молчит. Но молчание Готанды было чем‑то особенным. Как и все прочее в имидже, который он надевал на себя, это было высококачественное молчание – красивое, стильное, интеллигентное. Странное дело: мне вдруг показалось, напряги я слух чуть получше – и расслышу, как в его голове гудит некий механизм, работающий на пределе своей мощности.

– Понял. Пожалуй, я смогу к тебе вырваться сегодня вечером. Но не исключаю, что сильно задержусь. Ничего?

– Ничего, – ответил я.

– Тогда, наверно, позвоню тебе в час или в два… Ты уж извини, но раньше мне от них не вырваться.

– Нет проблем. Я не буду ложиться, подожду.

Повесив трубку, я еще раз, фразу за фразой, прокрутил весь разговор в голове.

Погиб человек. Наш общий знакомый. Полиция задает вопросы...

Прямо криминальный триллер какой‑то, подумал я. В чем бы ни участвовал дружище Готанда – все почему‑то сразу принимает форму кино. Почему? Как будто реальность понемногу отступает куда‑то. И начинает казаться, что просто играешь заданную роль. Есть у него такая аура. Я представил, как он выходит из своего “мазерати” – в черных очках, подняв воротник плаща. Элегантный, как реклама автомобильных покрышек. Полный шарман… Я покачал головой и вернулся к протирке жалюзи. Хватит. Сегодня – День Возвращения в Реальность.

 

 

* * *

 

В пять часов я отправился на Харадзюку и в торговых развалах Такэсита попробовал отыскать значок с Элвисом. Задачка оказалась не из простых. Были “Кисс” и Янни, были “Айрон Мэйден” и “AC/DC”, были “Моторхэд”, Майкл Джексон и Принс, а Элвиса нигде не было. Только в третьем магазинчике я увидал наконец значок с надписью “ELVIS THE KING”[40]и тут же купил его. Уже шутки ради поинтересовался у продавщицы, нет ли у них случайно значка группы “Слай энд зэ Фэмили Стоун”[41]. Продавщица, девчонка лет восемнадцати с широченной лентой в подобранных волосах, посмотрела на меня в замешательстве.

– Кто такие? В первый раз слышу. Нью‑вэйв или панк?

– Ну… Где‑то вокруг этого.

– В последнее время столько новых имен появляется. Вы не поверите! – сказала она и сокрушенно прищелкнула языком. – Просто не успеваешь за всем уследить…

– И не говорите, – согласился я.

Затем я зашел в ресторанчик “Цуруока”, выпил там пива и съел порцию тэмпуры[42]. Время текло бесцельно, и постепенно солнце зашло. Sunrise, sunset[43]… Точно двухмерный Пэкмэн на экране монитора, я в одиночку двигался куда‑то, сжирая пространство‑время и не оставляя позади себя ни черта. Ситуация застопорилась. Я ни к чему не пришел. Сценарий, по которому все двигалось до сих пор, вдруг расслоился на множество побочных линий. А основная, которая могла бы связать меня с Кики, боюсь, затерялась бесследно. Я слишком увлекся эпизодами. Увяз во вспомогательных сценах мудреной пьесы – и теперь трачу время и силы, пытаясь вычислить, какая важней. В которой из сцен, черт побери, происходит главное действие? И происходит ли оно вообще?

До самой полуночи мне было совершенно нечем заняться, и потому в семь часов я зашел в кинотеатр на Сибуя и посмотрел “Вердикт” с Полом Ньюмэном[44]. Фильм, судя по всему, неплохой – но я постоянно уходил в свои мысли, из‑за чего сюжет разваливался у меня в голове на куски. Стоило сосредоточить взгляд на экране, как тут же начинало казаться, будто сейчас появятся голые плечи Кики, и я невольно переключался на мысли о ней. Кики! Зачем ты звала меня? Чего ты от меня хочешь?

Загорелись буквы “THE END” – и я, так и не уловив, о чем кино, поднялся и вышел из кинотеатра. Прогулялся немного по улице, заглянул в бар, выпил два “гимлета”[45], зажевал арахисом. В одиннадцатом часу вернулся домой и стал читать книгу, дожидаясь звонка от Готанды. И поглядывая то и дело на телефонный аппарат. Потому что мне все время чудилось, будто он глядит на меня.

Паранойя.

Я отшвырнул книгу, вытянулся на кровати лицом к стене и стал думать о Селедке. Как она там? Наверное, под землей очень спокойно и тихо. Наверное, от нее уже только кости остались. И этим костям тоже очень спокойно. Белоснежные кости, как сказал полицейский инспектор. Девственной чистоты. Они уже никогда никому ничего не скажут. Потому что я закопал их под деревьями в роще. В бумажном пакете универмага “Сэйю”.

Ничего не скажут…

Чувство беспомощности, бесшумное, как талая вода, затопило квартиру. И я решил его разогнать. Сначала отправился в ванную, принял душ, насвистывая мотивчик “Red Clay”, и опорожнил на кухне банку пива. Потом закрыл глаза, сосчитал по‑испански до десяти, крикнул: “Всё!” – и похлопал себя по животу. И всякую беспомощность точно ветром сдуло. Вот такое у меня секретное колдовство. Когда долго живешь один, поневоле учишься подобным фокусам. Иначе не выжить.

 

26.

 

Готанда позвонил в половине первого.

– Извини, старина. Ты не мог бы сейчас подъехать ко мне на своей машине? – спросил он. – Помнишь, где я живу?

– Помню, – ответил я.

– Весь день работы невпроворот, сбежать пораньше не вышло. Но мы могли бы нормально поговорить в машине. Лучше, чтобы мой водитель нас не слышал, я правильно понимаю?

– В общем, да, – согласился я. – Ладно, выезжаю. Думаю, минут за двадцать доберусь.

– Ну, увидимся, – сказал он и положил трубку.

Я вывел “субару” со стоянки у дома и поехал к нему на Адзабу. Добрался минут за пятнадцать. Нажал на кнопку звонка у таблички с иероглифами “Готанда” – его настоящей фамилией – и он сразу спустился.

– Извини, что так поздно. Не день, а просто кошмар. Зашивался как прoклятый, – сказал он. – Сейчас еще в Иокогаму ехать. Съемки с утра пораньше. А перед этим поспать бы хоть немного. Там мне уже и отель заказали...

– Ну, давай, отвезу тебя в Иокогаму, – предложил я. – По дороге и поговорим. Заодно время сэкономим.

– Ты меня просто спасаешь! – обрадовался Готанда.

Забравшись ко мне в “субару”, он с удивлением огляделся.

– А у тебя уютно! – заметил он.

– Мы с машиной душами совпадаем, – пояснил я.

– С ума сойти, – только и сказал он.

Как ни удивительно, он действительно был в плаще. И этот плащ действительно смотрелся на нем очень круто. Темных очков, правда, не было. Вместо темных он нацепил обычные, с прозрачными стеклами. Но они тоже выглядели до ужаса элегантно. Элегантно и интеллигентно...

Я погнал машину по ночной дороге к трассе Токио‑Иокогама.

Он взял у меня с приборной панели кассету “Бич Бойз” и долго вертел в руках, разглядывая обложку.

– Какая ностальгия! – сказал он. – Когда‑то я их часто слушал. В школе еще, в старших классах. У этих “Бич Бойз” был, как бы сказать... очень особенный звук. Такой мягкий, уютный. Будто солнце яркое, морем пахнет, девчонки красивые бок о бок с тобой загорают... Слушал их – и казалось, что такой мир есть где‑то на самом деле. Мифический мир, где все вечно молоды, и всё вокруг как бы светится изнутри... Такое бесконечное adolescence[46]. Как в сказке.

– Да, – сказал я и кивнул. – Именно так, ты прав.

Он все держал кассету на ладони, словно пытаясь определить ее вес.

– Но, конечно, все это не могло продолжаться до бесконечности. Ничто не вечно...

– Ну, разумеется, – согласился я.

– И где‑то после “Good Vibrations” я их уже почти не слушал. Просто расхотелось – и все. Потянуло к чему‑то потяжелее. “Крим”, “Зэ Ху”, “Лед Зеппелин”, Джимми Хендрикс... Пришло время “харда”. Какие уж там “Бич Бойз”! Но помню их до сих пор. Какую‑нибудь “Surfer Girl”, например... Конечно, то была сказка. Но сказка, согласись, совсем неплохая!

– Неплохая, – согласился я. – Только после “Good Vibrations” у “Бич Бойз” тоже было много хорошего. Такого, что стоит послушать. “20/20”, к примеру. Или “Wild Honey”, или “Holland”, или “Surf’s Up” – очень неплохие альбомы[47]. Мне нравятся. Понятно, что не такие... блистательные, как сначала. Отличные вещи с ерундой вперемешку. Но сила воли у ребят еще оставалась, это точно. Хотя у Брайана Уилсона, конечно, крыша съезжала понемногу, и для группы он уже почти ни черта не делал. Но у всех остальных было дикое желание объединиться и выжить, несмотря ни на что, – это чувствовалось хорошо. Вот только времена сменились, они опоздали. Тут ты прав... Но все равно неплохо.

– Ну, теперь послушаю, – сказал Готанда.

– Да тебе не понравится! – улыбнулся я.

Он вставил кассету в магнитофон, нажал кнопку. Заиграла “Fun, Fun, Fun”. С полминуты Готанда тихонько насвистывал мелодию.

– С ума сойти, – сказал он наконец. – Ты только представь. С тех пор, как эта музыка была популярной, прошло двадцать лет!

– А слушается, как вчера... – кивнул я.

Несколько секунд он озадаченно смотрел на меня. Потом широко улыбнулся:

– Мудреные у тебя шутки – не сразу и поймешь, – сказал он.

– А никто и не понимает, – кивнул я. – Большинство народу мои шутки зачем‑то принимает всерьез. Ужасный мир! И не пошутить в свое удовольствие...

– Ну, твои‑то шутки всяко лучше, чем шутки этого мира. В этом мире самая качественная шутка – подложить соседу в тарелку собачье дерьмо из пластмассы. Вот тогда все животы надорвут...

– А еще качественнее – настоящее класть. Чтобы все сразу со смеху передохли.

– И не говори...

Какое‑то время мы молча слушали “Бич Бойз”. Старые невинные песенки – “California Girls”, “409”, “Catch a Wave” и прочее в том же духе. Пошел мелкий дождик. Я то и дело включал дворники, потом выключал, а чуть погодя включал снова. Такой вот был дождик – легкая весенняя морось.

– Что ты помнишь из школьных лет? – спросил Готанда.

– Непреходящее чувство бессилия и собственной убогости, – ответил я.

– А еще?

Я задумался на пару секунд.

– Как ты зажигаешь газовую горелку на уроке естествознания.

– Чего это ты опять? – удивился он.

– Да понимаешь... Уж очень элегантно это у тебя выходило. Ты даже горелку зажигал так, словно совершал некий подвиг, который войдет в анналы Истории.

– Ну, это ты загнул! – рассмеялся он. – Хотя я понимаю, на что ты намекаешь. Дескать, я... показушный был чересчур, да? Знаю, мне об этом не раз говорили. Когда‑то я даже обижался на такие слова. Сам‑то я ничего напоказ не делал! Просто так получалось. Само по себе. Помню, с детства все только на меня и глазели. Я притягивал к себе внимание, точно магнитом каким‑то. И все, конечно, откладывалось у меня в голове. Что бы ни делал – все выглядело чуть‑чуть театрально. Эта чертова театральность прилипла ко мне на всю жизнь. Все время как на сцене. И когда актером стал, как гора с плеч свалилась. Теперь я мог честно играть, ничего не стесняясь! – Он сцепил на колене пальцы, уставился на них и просидел так несколько секунд. – Но ты не думай, я не такой уж негодяй. В душе я вовсе не лицемер. Тоже искренний, тоже ранимый. И в маске с утра до вечера не хожу...