Март 1983 г. 20 страница

– И много ты должен?

– Бешеную сумму, – признался он. – То есть, это я знаю, что бешеную. Но сколько уже отдано, сколько еще осталось – мне, должнику, непонятно. Ты знаешь, я не хвастаюсь – я могу все, что может обычный человек, а то и больше. Вот только в денежных вопросах слабак. От одного вида цифири в гроссбухах меня просто трясти начинает. Глаза будто сами со страницы соскальзывают. Родители мои – старомодная была семья – это видели, да так и воспитывали: коли в деньгах ничего не смыслишь – так и не лезь во всю эту бухгалтерию. Плюй на цифры, вкалывай на полную катушку и не шикуй. Живи скромно, по средствам – и все будет в порядке. На мелочи не разменивайся, думай о главном, лишь бы по большому счету жизнь удалась... Ну, ты знаешь, есть такая философия у людей. По крайней мере, была когда‑то... Но сегодня сама идея – “жить по средствам” – теряет смысл! И вся эта их философия летит под откос. Всё перепуталось до невозможности. Где она, эта “жизнь по большому счету”? Была, да вся вышла. Остался только мой финансовый кретинизм… Просто кошмар. Сколько денег приходит, сколько уходит – понятия не имею. Бухгалтер в конторе мне что‑то объясняет, себя не помня. Так мудрёно, что сам черт ногу сломит. Ясно одно: бабки бешеные крутятся. Здесь у нас дебет, здесь кредит, тут мы расходы списали, тут налоги уплатили – голова кругом идет! Сколько раз я их умолял – давайте как‑то проще все сделаем. Куда там! Даже не слушает никто. Тогда, говорю, хоть объясняйте, сколько долга еще осталось. Вот они и объясняют. Это как раз проще всего. До фига еще осталось – вот и все объяснение. Тут вы почти рассчитались, но здесь и там – еще до фига. Так что отрабатывайте. А пока можете тратить сколько угодно на представительские расходы… Вот такая ерунда получается. Паршиво себя чувствую – сил нет. Словно какая‑то личинка мерзопакостная… Ведь ты пойми – я готов отработать. И работу свою, в общем, люблю. Только хуже некуда, если тобой вертят как хотят, а ты даже не понимаешь, что происходит. Иногда такой ужас охватывает… А, ладно. Что‑то я болтаю много, извини. Вечно у меня с тобой язык развязывается…

– Ладно тебе. Я ж не против, – сказал я.

– Да ну, гружу тебя своими проблемами. Потом встретимся – нормально поговорим… В общем, приятной поездки. Без тебя будет тоскливо. А я всё думал, выкрою время – напьемся с тобой как‑нибудь...

– Да я на Гавайи еду! – рассмеялся я. – Это ж не Берег Слоновой Кости какой‑нибудь. Через неделю вернусь!

– Ну, в общем, да… Вернешься – позвони, ладно?

– Позвоню, – обещал я.

– Будешь валяться на пляже Вайкики – вспомни, как я сражаюсь с долгами, притворяясь зубным врачом…

– Есть много способов жить на свете, – сказал я. – Сколько людей – столько и способов. Different strokes for different folks…[55]

– “Слай и Фэмили Стоун”! – мгновенно среагировал Готанда, и я услышал, как он радостно щелкнул пальцами. Вот уж действительно: разговаривая с людьми своего поколения, многое понимаешь без лишних слов.

Юмиёси позвонила ближе к десяти. С работы пришла, из дома звоню, сказала она. Я сразу вспомнил ее дом за пеленой снегопада. Очень простой дом. Очень простую лестницу. Очень простую дверь. Ее слегка нервную улыбку. Я понял, что страшно соскучился по всему этому. Закрыл глаза и представил, как тихо танцуют снежинки в непроглядной ночи… Никак, влюбился, подумал я.

– Откуда ты узнал, как меня зовут? – первым делом спросила она.

– Юки сказала, – ответил я. – Не бойся, я ничего ужасного не натворил. Взяток не давал. Телефоны не прослушивал. Морду никому не бил. Просто вежливо спросил у девочки, как тётю звали, и она мне вежливо ответила.

Она помолчала, явно сомневаясь в услышанном.

– И как там она? Ты довез ее куда нужно?

– Все в порядке, – ответил я. – И довез куда нужно, и до сих пор с ней встречаюсь иногда. Жива‑здорова. Немного странный ребенок, конечно…

– Твоя точная копия, – сказала она бесстрастно. Словно констатировала некий факт, известный любому гуманоиду на Земле. Что‑то вроде “обезьяны любят бананы” или “в пустыне Сахара редко идут дожди”. По крайней мере, мне так показалось.

– А почему ты скрывала свою фамилию? – спросил я.

– Неправда! Я говорила: приедешь опять – скажу. Ничего я не скрывала, – ответила она. – Просто рассказывать долго, вот и все. Ну, не люблю я свою фамилию объяснять. Сразу все спрашивают: как пишется, часто ли встречается, откуда родом... Ты просто не представляешь, как надоело всю жизнь на одни и те же вопросы отвечать!

– Ну, не знаю, по‑моему, очень хорошее имя. Я тут проверил – в Токио живет целых два господина Юмиёси, ты в курсе?

– Конечно. Я же тебе говорила, что раньше в Токио жила. Давно все проверила. Если уж бог наградил странным именем, первое, что делаешь в новом городе – проверяешь телефонные справочники. Смотришь, нет ли других Юмиёси. Например, в Киото всего один такой есть… А ты что, по делу звонишь?

– Да не по делу. Просто так, – честно сказал я. – Я завтра в путешествие уезжаю. Захотел перед отъездом твой голос услышать. Вот и всё дело. Представь себе, иногда мне очень хочется слышать твой голос.

Она опять замолчала. В трубке слышались легкие помехи. Далеко‑далеко говорила женщина. Словно из‑за угла какого‑то длинного коридора. Скрипучий, едва различимый голос звучал очень странно. Слов не разобрать, но чувствовалось, что ей физически тяжело. Мучительно, то и дело срываясь на полуслове, она все жаловалась кому‑то на жизнь.

– Помнишь, я тебе рассказывала, как из лифта в темноту провалилась? – спросила Юмиёси.

– Помню, – ответил я.

– Так вот… Это еще раз случилось.

Я молчал. Она тоже. Далекая женщина в трубке все говорила, мучаясь и скрипя. Ее собеседник поддакивал, но уже совсем неразборчиво. Совсем слабый голос лишь повторял короткие междометия, что‑то вроде “ага” и “угу”. Женщина говорила так медленно, словно взбиралась куда‑то по хлипкой стремянке и боялась упасть. “Так говорят мертвецы! – вдруг пронеслось у меня в голове. – За углом длинного‑длинного коридора собрались покойники и говорят со мной. О том, как это тяжело и мучительно – умереть…”

– Эй… Ты слушаешь? – спросила Юмиёси.

– Слушаю, – ответил я. – Расскажи.

– Только скажи сперва – ты действительно мне тогда верил? Или просто слушал и поддакивал из вежливости?

– Действительно верил, – сказал я. – Я тебе не рассказывал, но… Потом, после нашего с тобой разговора, я ведь тоже там побывал. Поехал в лифте, вышел – и ступил в темноту. И со мной произошло то же самое. Так что я тебе верю, не беспокойся.

– Ты тоже там был?!

– Я еще расскажу тебе об этом подробнее, но не сейчас. Сейчас я еще не все могу объяснить как следует. Очень многое я сам для себя пока не решил. Но когда мы встретимся, обязательно расскажу – все по порядку, от начала и до конца. И хотя бы поэтому должен увидеть тебя еще раз. Но это случится потом. А сейчас – ты можешь рассказать, что случилось с тобой? Поверь, это очень важно.

Она выдержала долгую паузу. Помехи и голоса в трубке смолкли. Обычная тишина телефонной трубки – и ничего больше.

– Когда это было... – сказала она наконец. – Дней десять назад, наверное. Поехала я на лифте вниз, в подземный гараж. Часов в восемь вечера. Доехала, выхожу – и вдруг снова там оказываюсь! Как и в прошлый раз. Сперва вышла и только потом сообразила, где я. Только не ночью, и не на шестнадцатом этаже. Но всё точно так же. Темно, хоть глаз выколи, сыро и плесенью пахнет. И темнота, и сырость, и запах – всё такое же. На этот раз я никуда не пошла. Застыла на месте и жду, пока лифт обратно приедет. Прождала, наверно, целую вечность… А потом лифт пришел, я села и поскорее уехала. Вот и всё.

– А об этом ты кому‑нибудь говорила? – спросил я.

– Ты что! – сказала она. – Второй раз? Нет уж, хватит. Решила больше никому не рассказывать.

– И правильно. Больше никому говорить не стоит.

– Послушай, но что же мне делать? Так и бояться, что опять в темноту провалюсь, всякий раз, как на лифте еду? Когда в таком огромном отеле работаешь, хочешь не хочешь – а приходится ездить в лифте по нескольку раз на дню… Как же быть? Мне и посоветоваться‑то не с кем, кроме тебя…

– Послушай… Юмиёси‑сан, – сказал я. – Что же ты мне раньше не позвонила? Я бы тебе сразу объяснил, как быть!

– Я звонила. Несколько раз, – сказала она тихонько, почти шепотом. – А тебя все дома не было.

– Ну, наговорила бы на автоответчик!

– Да… не люблю я его. И так душа не на месте…

– Ясно. Тогда слушай, объясняю всё очень просто. Эта темнота – никакое не Зло, и ничего опасного для тебя в ней нет. Бояться ее не нужно. Там, в темноте, кое‑кто живёт – ты шаги его слышала, помнишь? – но он никогда тебя не обидит. Он даже мухи обидеть не может, поверь мне. Поэтому, если опять в темноту попадешь – просто зажмурься покрепче и жди, пока лифт не приедет. Поняла?

Она помолчала, переваривая то, что я ей сказал.

– Можно, я признаюсь тебе кое в чем?

– Да, конечно.

– Я не понимаю тебя, – сказала она очень тихо. – Иногда о тебе вспоминаю. Но кто ты такой на самом деле, что за человек – никак не пойму.

– Я знаю, о чём ты, – сказал я. – Мне уже тридцать четыре – но, к сожалению, во мне еще слишком много того, что я сам себе объяснить не могу. Слишком много вопросов я очень долго откладывал на потом. И только теперь наконец пытаюсь собрать себя в одно целое. Изо всех сил стараюсь. И, надеюсь, довольно скоро смогу объяснить тебе все очень точно. И тогда мы гораздо лучше поймем друг друга.

– Что ж, будем надеяться, – произнесла она тоном абсолютно постороннего человека. Как диктор в телевизоре: “Будем надеяться, все кончится хорошо. Переходим к следующей новости…”

– А вообще‑то я завтра на Гавайи лечу, – сообщил я.

– А‑а, – ответила она равнодушно.

На этом разговор иссяк. Мы попрощались и положили трубки. Я выдул залпом стакан виски, выключил свет и уснул.

 

28.

 

– Переходим к следующей новости...

Я валялся на пляже Форта Де‑Расси, разглядывая высоченное небо, пальмы и птиц, когда произнес это вслух. Юки лежала рядом. Растянувшись на циновке, я глядел на нее. Она загорала ничком, с закрытыми глазами. Здоровенная магнитола “Санъё” у нее в изголовье выдавала новый хит Эрика Клэптона. На Юки было миниатюрное бикини оливкового цвета, и все тело от шеи до пальцев ног натерто кокосовым маслом – гладкая кожа блестела, как у дельфиненка. Вокруг нас маячили молодые самоанки и самоанцы в обнимку с досками для серфинга, а на шеях у дочерна загорелых парней из спасательной службы ярко поблескивали золотые цепочки. Город благоухал цветами, фруктами и маслом для загара. Гавайи...

– Переходим к следующей новости.

Жизнь вокруг нас бурлила, появлялись все новые лица, экзотические сцены мелькали перед глазами одна за другой. Просто не верилось, что еще практически вчера я шатался по заснеженным улицам Саппоро. А теперь валяюсь на песочке и разглядываю небо в Гонолулу. Вот как все сложилось. Наметил точку, прочертил воображаемую линию – и вышло именно так, а не иначе. Подладился под музыку – и вот докуда дотанцевал. Хорошо ли я танцую? Я прокрутил в голове все, что со мной случилось, и шаг за шагом проверил, верно ли действовал до сих пор. Не так‑то и плохо. Не высший класс, конечно. Но – неплохо. Окажись я еще раз в такой ситуации, наверняка поступил бы так же. Это и есть Система. Главное – чтобы двигались ноги. Не останавливаясь ни на миг.

Итак, я – в Гонолулу. Небольшой перерыв...

– Небольшой перерыв, – сказал я вслух. Совсем тихонько – но Юки, похоже, услышала. Лениво перевернувшись на бок, она сняла темные очки, прищурилась и подозрительно посмотрела на меня.

– О чем ты там думаешь? – спросила она осипшим спросонья голосом.

– Да так... О том, о сем. Ничего серьезного, – ответил я.

– Делай, что хочешь – только перестань у меня под боком разговаривать сам с собой. Захотелось под нос побубнить – сиди один в номере и там бубни!

– Извини. Больше не буду.

Юки снова посмотрела на меня. Как ни в чем не бывало – мирным, спокойным взглядом.

– А то прямо как псих ненормальный...

– Ну, – согласился я.

– Прямо как одинокий старик, – добавила она. И перекатилась обратно на живот.

 

 

* * *

 

В аэропорту мы взяли такси, поехали в гостиницу, оставили в номере вещи, переоделись в шорты и майки, первым делом отправились в торговый пассаж тут же рядом и купили слоновьих размеров магнитофон. Так захотела Юки.

– Как можно здоровее, и чтобы орал погромче, – распорядилась она.

На дорожные чеки Хираку Макимуры мы купили самое огромное, что нашли в магазине – кассетную магнитолу “Санъё”. И к ней – запас батареек и несколько кассет.

– Нужно еще что‑нибудь? – спросил я Юки. – Одежда, купальник и все такое?

Она покачала головой.

– Ничего не нужно, – сказала она.

Каждый наш выход на пляж сопровождался обязательным выносом магнитолы. Нести которую, разумеется, должен был я. Как туземец из фильма “Тарзан”, я тащил эту громадину на плече, словно тушу убитой антилопы (“Не ходи туда, Бвана. Там живут злые духи”), а впереди вышагивала Юки. Диск‑жокей все ставил по радио песню за песней. Вот так получилось, что суперхиты этой весны я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Завывалки Майкла Джексона расползались по миру, как эпидемия. Парочка посредственностей, Холл и Оутс, пробивались в звезды с поистине героическим упорством. “Дюран Дюрану” явно не хватало воображения, а Джо Джексону – умения раздуть божью искру, которая у него еле теплилась. У “Претендерз”, как ни крути, просто не было будущего. “Супертрэмп” и “Карз” вызывали всегда одну и ту же нейтрально‑вежливую улыбку... И так далее, и тому подобное – поп‑певцы и поп‑песни в совершенно невозможном количестве.

Как и обещал Хираку Макимура, жилье нам досталось что надо. Конечно, мебель, общий дизайн и картины на стенах оказались весьма далеки от того, что принято называть роскошью, однако в комнатах было на удивление приятно (кому придет в голову требовать роскоши на Гавайях?), а до пляжа буквально рукой подать. Номера на десятом этаже – тихие, со сказочным видом из окна. Загорай себе прямо на балконе и разглядывай море. Просторная, удобная, чистая кухня, в которой собрано всё – от микроволновки до посудомоечного агрегата. Номер Юки был рядом – поменьше моего, но тоже с отдельной кухонькой. Постояльцы, что попадались нам в лифтах и вестибюле, все как один одевались богато и со вкусом.

Купленную магнитолу мы притащили в гостиницу, после чего я уже сам сходил в супермаркет. Набрал там пива, калифорнийского вина, фруктов, побольше разных соков. А также всего, что нужно для приготовления элементарного сэндвича. И уже после этого мы отправились с Юки на пляж, улеглись рядом на циновках – и до самого вечера разглядывали море и небо. Мы почти не разговаривали. Лишь иногда переворачивались с боку на бок – и, отдавшись потоку Времени, не делали вообще ничего. Безжалостное солнце заливало лучами землю и поджаривало песок. Ветер с моря – мягкий, нежный, чуть влажный – изредка поигрывал листьями пальм, как бы невзначай вспоминая о них. То и дело я погружался в забытье, потом вдруг просыпался от топота чьих‑то слишком резвых ног или громкого голоса и всякий раз думал: где я? На Гавайях, отвечал я себе – но верилось в это не сразу. Пот вперемешку с маслом от загара стекал по щекам и капал с ушей на песок. Самые разные звуки то приливали, то откатывались, точно волны. Иногда я различал среди них биение своего сердца. Будто мое сердце – одно из самых судьбоносных явлений природы на планете Земля.

Я ослабил болты, что скрепляли мозг, и расслабился. Технический перерыв...

Лицо Юки изменилось. Метаморфоза случилась, как только она вышла из самолета в аэропорту Гонолулу, и теплый свеже‑сладкий гавайский воздух обласкал ее кожу. Сойдя с трапа, она остановилась, крепко зажмурилась, словно боясь ослепнуть, глубоко вздохнула – и, распахнув глаза, посмотрела на меня. Всё ее напряжение – тонкая, невидимая пленка, покрывавшая лицо до сих пор, – растворилось бесследно. В ней не осталось ни страха, ни раздражения. Все ее жесты – убирала ли она волосы со лба, выбрасывала ли закатанную в фантик жвачку, пожимала ли плечиками без смысла и повода – все эти ее намеренно‑нечаянные движения вдруг утратили прежнюю угловатость и выглядели совершенно естественно. Я даже посочувствовал ей: бедняжка, какой, должно быть, тяжелой жизнью жила она до сих пор! Да не просто тяжелой – заведомо неправильной.

Теперь же, когда она загорала, раскинув руки и ноги, на пляже – волосы кокетливо подобраны, темные очки, бикини, – определить возраст Юки на глаз я бы не смог. Ее тело было совсем детским, но в нем уже проступало нечто новое – особая грация существа, постоянно стремящегося к совершенству, – отчего она выглядела гораздо взрослей своих лет. Эти тонкие руки и стройные ноги нельзя было назвать обалденными – но они уже наливались особой метафизической силой. Той, что способна растянуть окружающее пространство в четыре разные стороны, стоит этой девчонке лишь невзначай потянуться всем телом. Ибо прямо сейчас это тело переживало самую динамичную фазу своего роста – бурное, стремительное взросление.

Мы натерли друг другу спины маслом для загара. Сначала она мне. Я впервые в жизни услышал, что у меня, оказывается, большая спина. Сама Юки ужасно боялась щекотки и, когда я натирал ее, вся извертелась. Волосы она подобрала, обнажив бледные уши и худенькую шею. Я невольно улыбнулся. Издалека ее тело на песке казалось настолько взрослым, что даже у меня дух захватывало; и лишь позвонки на шее – такие детские, будто появились здесь по ошибке, – выказывали ее настоящий возраст. “Совсем ребенок”, – подумал я лишний раз. Как это ни странно звучит, шея женщины отмечает прожитые ею годы, как годовые кольца фиксируют возраст дерева. Хотя спроси меня, что и как тут меняется – я, наверное, толком объяснить не смогу. Тем не менее, это так: у девчонок‑тинейджеров – шеи девчонок‑тинейджеров, а у зрелых женщин – шеи зрелых женщин.

– Первое время нужно загорать понемногу, – объясняла мне Юки назидательным тоном. – Сначала в тени, потом немного на солнце, и после опять в тени. Иначе обгоришь обязательно. Весь пойдешь волдырями, а от них следы останутся. И будешь ходить, как облезлая кошка.

– В тени... На солнце... Опять в тени... – прилежно заучивал я, втирая ей масло в спину.

Вот почему весь наш первый день на Гавайях мы провалялись в тени развесистой пальмы под болтовню ди‑джея на средних частотах. Я то лез в воду купаться, то потягивал в баре под тентами круто охлажденную “пинья‑коладу”. Юки купаться не торопилась. “Сначала – полный релакс!” – объявила она. И весь остаток дня лишь посасывала ананасовый сок, да раз в полчаса лениво кусала один и тот же хот‑дог с горчицей и маринованными огурчиками. Вот уже огромный солнечный шар сполз в море, залив горизонт цветом кетчупа; вот уже прогулочные суда, возвращаясь из предзакатных круизов, зажгли на мачтах огни – а она все лежала ничком на своей циновке, даже не думая уходить. Будто хотела впитать в себя всё сегодняшнее солнце до последнего лучика.

– Ну что, пойдем? – позвал я ее наконец. – Солнышко село – брюхо опустело. Давай прогуляемся и съедим где‑нибудь по хор‑рошей говяжьей котлете. Чтобы мясо сочнейшее, да с кетчупом от души, да с луком слегка обжаренным... В общем, всё самое настоящее.

Она кивнула, но не поднялась, а только присела на корточки, не отводя глаз от моря. Словно жалея об остатках дня, которым не успела насладиться сегодня. Я скатал циновки и взвалил на плечо магнитолу.

– Не волнуйся, – сказал я ей. – У нас еще есть завтра. Не думай ни о чем. А кончится завтра – наступит послезавтра.

Она посмотрела на меня и весело улыбнулась. Я протянул ей руку, она ухватилась покрепче и встала на ноги.

 

29.

 

На следующее утро Юки объявила, что мы едем встречаться с мамой. Ничего, кроме домашнего телефона матери, она не знала, поэтому я набрал номер, наскоро представился и спросил, куда ехать. Ее мать снимала коттедж недалеко от Макахи. Полчаса на машине от Гонолулу, пояснила она. Думаю, часам к двум мы до вас доберемся, сказал я. Затем отправился в ближайший прокат и взял “мицубиси‑лансер”. Ничего не скажешь, ехали мы роскошно. Врубили радио на полную, открыли все окна – и неслись по хайвэйю, выжимая сто двадцать в час. Солнце заливало все вокруг, теплый ветер окатывал нас запахами цветов и моря.

“Неужели мать живет там одна?” – вдруг подумал я. И спросил у Юки.

– Вот еще! – ответила Юки, чуть скривив губы. – Такие, как она, долго за границей в одиночку не могут. Спорю на что угодно – у нее там бойфренд. Причем наверняка – молодой и красивый. Как у папы. Помнишь, какой у папы педик‑бойфренд? Гладкий, чистенький – весь аж лоснится. За день, небось, три раза моется и два переодевается...

– Педик?!

– А ты не знал?

– Нет…

– Ну ты даешь. Да у него все на лбу написано! – сказала Юки. – Папа такой же или нет – я не знаю, но этот – точно педик. Железно. На двести процентов.

По радио заиграли “Рокси Мьюзик”, и она прибавила громкости.

– А мама у нас всю жизнь поэтов любила. Чтоб стихи писал, или хотя бы пытался писать, но чтобы обязательно молодой. Чтоб она снимала свои фотографии, а он бы у нее за спиной стихи декламировал. Сдвиг у нее на этом. Такой вот прибабах. Какие угодно стихи – лишь бы читал кто‑нибудь. И тогда она привязывается к нему насмерть… Так что лучше бы папа стихи писал. Но такие, как папа, стихи не пишут…

Ну и семейка, снова подумал я. Точно, Космические Робинзоны. Писатель быстрого реагирования, гениальная фотохудожница, девчонка‑медиум, ученик‑педераст и любовник‑поэт… Черт бы меня побрал. А мне какая роль уготована в этом психеделическом гиперсемействе? Стареющий комик‑паж при дочери‑шизофреничке? Я вспомнил, как приветливо улыбался мне Пятница, словно приглашал – дескать, добро пожаловать в нашу теплую компанию… Эй, ребята, мы так не договаривались. Да я здесь вообще случайно! У меня отпуск, понятно? Кончится отпуск – я вернусь разгребать сугробы дальше, и мне станет некогда играть в ваши игры. Все это – временно. Коротенький миф, волей случая вплетенный в сюжет реальной истории. Этот миф очень скоро закончится: вы займетесь своими делами, а я – своими. Все‑таки я люблю мир попроще. Мир, в котором легко понять, кто есть кто.

 

 

* * *

 

Помня инструкции Амэ, перед Макахой я свернул с хайвэя вправо, и мы проехали еще немного в сторону гор. По обочинам замелькали хижины угрожающе хлипкого вида: так и чувствовалось – первый же сильный тайфун посрывает эти крыши ко всем чертям. Вскоре, впрочем, они изчезли, и перед нами появились ворота в зону частных коттеджей. Привратник‑индиец, дежуривший в будке, осведомился, куда мы едем. Я сказал ему номер коттеджа Амэ. Он отвернулся к телефону, позвонил куда‑то – и, обернувшись, кивнул, пропуская нас с Юки:

– Все в порядке, проезжайте.

Мы въехали на участок – и вокруг, докуда хватало глаз, потянулись ухоженные лужайки. Сразу несколько садовников, разъезжая на каких‑то тележках для гольфа, молча подстригали газоны и кроны деревьев. Мелкие птицы с желтыми клювами прыгали в траве, напоминая колонию экзотических насекомых. Я притормозил рядом с одним садовником, показал ему адрес матери Юки и спросил, где это находится. “Там!” – бросил он и ткнул пальцем в сторону. Я проследил за направлением его пальца и увидел вдалеке очередную лужайку с бассейном и небольшой аллеей. Асфальтовая дорожка огибала бассейн и скрывалась в гуще деревьев. Я поблагодарил садовника, мы спустились с одного холма, поднялись на другой – и прибыли к модерновому коттеджу тропической постройки, в котором жила мать Юки. У входа раскинулась небольшая веранда, а перед окнами позвякивали на ветру металлические колокольчики. Дом утопал в листве деревьев, с которых свисали диковинные плоды.

Мы с Юки вышли из машины, поднялись по ступенькам, и я позвонил в дверь. Полусонный звон колокольчиков на еле живом ветерке удивительно гармонично вплетался в концерт Вивальди, доносившийся из распахнутых окон. Прошло секунд пятнадцать, прежде чем дверь беззвучно открылась – и перед нами появился мужчина. Загорелый невысокий американец, у которого не доставало левой руки от самого плеча. Крепко сложенный, с бородкой и усами, которые придавали ему весьма задумчивый вид. Одет в выцветшую "гавайку" с короткими рукавами и спортивные шорты, на ногах – соломенные шлепанцы. Приблизительно мой ровесник. Лицом не красавец, но симпатичный. Для поэта – пожалуй, слишком похож на мачо. Впрочем, на свете наверняка хватает и поэтов‑мачо. Ничего в этом странного нет. Мир – штука большая. Кого только в нем не встретишь.

Мужчина поглядел на меня, потом на Юки, потом опять на меня, затем чуть склонил голову вбок – и широко улыбнулся:

– Hello, – произнес он негромко. И, перейдя на японский, добавил: – Коннитива.

И пожал нам руки – сперва Юки, потом мне. Не очень сильно.

– Проходите, пожалуйста, – сказал он на отличном японском.

Он провел нас в просторную гостиную, усадил на огромный диван, достал из холодильника две банки гавайского пива "Примо" и банку колы, водрузил на поднос со стаканами и принес нам. Мы принялись за пиво, а Юки к своей коле даже не притронулась. Он подошел к проигрывателю, убавил громкость Вивальди и снова сел. Не знаю, почему, но комната вдруг напомнила мне обстановку в рассказах Сомерсета Моэма. Огромные окна, вентилятор под потолком, на стенах – побрякушки со всей Полинезии…

– Она сейчас пленку проявляет, закончит минут через десять, – сказал мужчина. – Вы уж подождите немного. Меня зовут Дик. Дик Норт. Мы тут вместе живем, она и я.

– Очень рад, – ответил я. Юки молчала, уставившись на далекий пейзаж за окном. Туда, где меж деревьев ярко синело море. У самого горизонта в небе зависло одинокое облако, похожее на череп гигантского питекантропа. Оно никуда не двигалось – и, похоже, двигаться не собиралось. Видно, слишком уж твердолобый оказался питекантроп. Время вылизало его череп добела и до угрюмой отчетливости отшлифовало надбровные дуги. И теперь на фоне этого черепа порхали туда‑сюда стайки желтоклювых. Концерт Вивальди закончился, Дик Норт вернул на место иглу, одной рукой снял пластинку, сунул в конверт и поставил на полку.

– Отличный у вас японский, – сказал я, поскольку разговаривать все равно было не о чем.

Дик Норт кивнул, слегка поднял одну бровь, закрыл на секунду глаза и опять улыбнулся.

– Я очень долго жил в Японии, – сказал он наконец. На вопросы он отвечал не сразу. – Десять лет. Впервые приехал во время войны… Вьетнамской войны. Мне там очень понравилось, и когда война закончилась, я поступил в японский университет. Очень хороший университет. И теперь пишу стихи...

Бинго, подумал я. Не очень молодой, не ахти какой красавец – но пишет стихи; тут Юки попала в точку.

–...А также перевожу на английский хайку и танка, – добавил он. – Очень непростая работа, уверяю вас.

– Представляю, – кивнул я.

Он опять широко улыбнулся и спросил, не хочу ли я еще пива. Можно, ответил я. Он принес еще две банки. С поразительной легкостью откупорив единственной рукой свою, он наполнил стакан и сделал большой глоток. Затем поставил стакан на стол и, покачав головой, уперся строгим взглядом в плакат Уорхола на стене перед нами.

– Странная штука, – произнес он задумчиво. – На свете не бывает одноруких поэтов. Почему?.. Однорукие художники есть. Однорукие пианисты – и те иногда встречаются. Когда‑то, помню, даже бейсболист однорукий был. Почему же история не знает одноруких поэтов? Ведь чтобы стихи писать, совсем не важно – одна у тебя рука или три…

В общем, конечно, так, согласился я мысленно. Где‑где, а в стихосложении количество рук – вопрос совершенно не принципиальный.

– Вот вы можете вспомнить хоть одного однорукого поэта? – спросил у меня Дик Норт.

Я покачал головой. Хотя, если честно, в стихах я не смыслю почти ничего, и даже двуруких поэтов вспомнил бы не больше десятка.

– Одноруких сёрферов я знаю несколько, – продолжал он. – С парусом ногой управляются. Я и сам немного умею...

Юки вдруг встала и принялась рассеянно шататься по комнате. Остановившись у полки с пластинками, она почитала названия, но, видно, не нашла ничего интересного – и тут же скорчила рожицу из серии “ужасно дурацкая чушь”. После того, как музыка смолкла, комнату затопила сонная тишина. За окном то и дело взревывала газонокосилка. Кто‑то громко кого‑то звал. Позвякивали на ветру колокольчики. Пели птицы. Но тишина поглощала всё. Какие бы звуки ни рождались – она сглатывала их подчистую. Словно тысячи невидимых молчунов, вооружившись бесшумными пылесосами, собирали по всей округе звуки, как грязь или пыль. Где б ни возник хоть малейший шум – они тут же набрасывались на него и всасывали всё до последнего отголоска.

– Тихо тут у вас... – заметил я.

Дик Норт кивнул, потом многозначительно посмотрел на свою единственную ладонь – и снова кивнул.