Март 1983 г. 29 страница

– Почему? – повторила она, продолжая следить за полетом непонятно чего. – Почему все мужчины, которые со мной свяжутся, постепенно сходят на нет? Почему любые отношения с ними кончаются всякой гадостью? Почему я всегда остаюсь с пустыми руками? Что во мне не так, черт меня побери?

На такие вопросы не бывает ответов. Я молча разглядывал замысловатые кружева на рукавах ее блузки. Они напоминали узоры на хорошо выделанных внутренностях какого‑то животного. Окурок “сэлема” в пепельнице чадил, как дымовая шашка. Дым поднимался струйкой до самого потолка и уже там растворялся в тишине, как сахар в кофе.

Юки, закончив переодеваться, вошла в комнату.

– Эй, пойдем, – позвала она меня.

Я поднялся со стула.

– Ну, мы поехали, – сказал я Амэ. Но она не услышала.

– Алё, мама! Мы уезжаем!! – заорала Юки. Амэ посмотрела на нас, кивнула. И закурила новую сигарету.

– Я покатаюсь и приеду. Ужинай без меня, – добавила Юки.

Оставив Амэ и дальше изваянием сидеть на диване, мы вышли из дома. В этом доме еще оставался дух Дика Норта. Так же, как он оставался во мне, пока я помнил его улыбку. Ту озадаченную улыбку после моего вопроса – помогает ли он себе ногой, когда режет хлеб...

Ей‑богу, странный малый, подумал я в сотый раз. Будто и впрямь стал живее после смерти.

 

37.

 

Примерно так же я встречался с Юки еще несколько раз. Раза три или четыре, точно не помню. И как‑то не чувствовал, что жизнь с матерью в горах Хаконэ доставляет ей особое удовольствие. Радости ей это не приносило, хотя и неприязни не вызывало. Не похоже и на то, что она торчала там из желания заботиться о матери, потерявшей близкого человека. Случайным ветром ее занесло в этот дом. И она жила в нем, бесстрастная и безучастная ко всему, что творилось вокруг.

Лишь встречаясь со мной – и только на время наших встреч – она чуть‑чуть оживала. Веселела, отвечала на шутки; в голосе снова слышались упрямство и независимость. Но стоило ей вернуться в Хаконэ – всё сходило на нет. Голос делался вялым, взгляд угасал. Она выключалась, словно орбитальная станция, которая из экономии энергии перестает вращаться вокруг своей оси.

– Слушай... А может, тебе снова стоит пожить одной в Токио? – спросил я однажды. – Сменила бы обстановку. Недолго, денька три. Всё польза была бы. В Хаконэ ты как в воду опущенная – и чем дальше, тем хуже. Помнишь, какая ты на Гавайях была? Будто другой человек!

– Ничего не поделаешь, – ответила Юки. – Я понимаю, о чем ты. Но сейчас просто время такое. Сейчас, где бы я ни жила, – везде будет одно и то же.

– Потому что умер Дик Норт, и мать в таком состоянии?

– Ну да, и это тоже... Но, думаю, не только это. Ничего не решится, если я просто от мамы уеду. Здесь я бессильна. Как тут лучше сказать... Просто сейчас так складывается. Звезды в небе плохо сошлись, я не знаю... Где бы я ни была, что бы ни делала – ничего не изменится. Потому что между телом и головой никакого контакта.

Мы валялись на диком пляже и смотрели в море. Небо все больше хмурилось. Легкий бриз теребил траву, что росла островками вдоль берега.

– Звезды в небе, – повторил я.

– Звезды в небе, – кивнула она со слабой улыбкой. – Нет, ну правда! Пока только хуже становится. Мы с мамой обе на одну волну настроены. Помнишь, я говорила: когда она веселая, я тоже радуюсь, когда ей плохо – и у меня все из рук валится. И я не знаю, кто на кого влияет. То ли мама меня за собой тянет, то ли я ее. Но мы с ней будто подключены друг к дружке, это я чувствую. А вместе мы или порознь – уже не имеет значения.

– Подключены?

– Ну да, психологически подключены все время, – кивнула Юки. – Иногда я этого не выношу и пытаюсь как‑то сопротивляться. А иногда устаю так, что становится все равно. Просто руки опускаются. И, как это говорится... уже не могу сама себя контролировать. Чувствую, что снаружи что‑то огромное начинает управлять моими силами. И я уже не понимаю, где еще я – а где уже оно. И не выдерживаю. И хочу все вокруг расколошматить вдребезги. Потому что не могу так больше. Хочу закричать: “Я еще маленькая!” – и забиться куда‑нибудь в угол...

 

 

* * *

 

Ближе к вечеру я отвозил ее в Хаконэ и возвращался в Токио. Амэ всякий раз приглашала отужинать, но я неизменно отказывался. Понимал, что вежливее согласиться, но чувствовал: с этой парочкой за одним столом я долго не выдержу. Я представлял себе эту картину. Мать с сонными глазами, дочь с непроницаемым лицом. Дух покойника. Тяжелый воздух. Кто на кого влияет – сам черт не поймет. Гробовая тишина. Вечер без единого звука. При одной мысли о таком ужине желудок вставал на дыбы. По сравнению с ним сумасшедшее чаепитие из “Алисы в Стране Чудес” – просто праздник какой‑то. В тамошнем безумстве, по крайней мере, ничего не застывало на месте.

Поэтому я возвращался в Токио под старенький рок‑н‑ролл, пил пиво, готовил ужин и с большим удовольствием съедал его в одиночестве.

 

 

* * *

 

Наши встречи с Юки мы никогда не посвящали чему‑то конкретно. Гоняли по скоростному шоссе и слушали музыку. Валялись на берегу моря и разглядывали облака. Ели мороженое в отеле “Фудзия”. Катались на лодке по озеру Ёсино. Весь день негромко беседовали о чем‑нибудь – и так проводили время жизни. “Прямо пенсионеры какие‑то”, – иногда думал я.

Однажды Юки заявила, что хочет в кино. Я съехал с шоссе в Одавара, купил газету и посмотрел, что идет в местных кинотеатрах. Но ничего интересного не обнаружил. Только в зале повторного фильма крутили “Безответную любовь” с Готандой. Я рассказал Юки, что учился с Готандой в одном классе, и что даже сейчас иногда встречаюсь с ним. Юки, похоже, заинтересовалась.

– А это кино ты смотрел?

– Смотрел, – сказал я. Но, разумеется, не стал говорить, сколько раз. Не хватало еще объяснять, за каким чертом я это делал.

– Интересное? – спросила Юки.

– Скукотища, – честно ответил я. – Дрянное кино. Мягко выражаясь, перевод пленки на дерьмо.

– А друг твой что говорит?

– Дрянное кино, говорит. Перевод пленки на дерьмо, говорит, – засмеялся я. – Раз уж сами актеры так о фильме отзываются – дело дрянь.

– А я хочу посмотреть.

– Ну, давай сходим. Прямо сейчас.

– А тебе не скучно будет, во второй‑то раз?

– Да ладно. Все равно больше делать нечего, – сказал я. – А вреда не будет. Такое кино даже вреда принести не способно.

Я позвонил в кинотеатр и узнал, когда начинается “Безответная любовь”. Полтора часа до сеанса мы скоротали в зоопарке на территории средневекового замка. Могу спорить – нигде на Земле, кроме Одавары, не додумались бы устраивать зоопарк на территории замка. Странный город, что и говорить. В основном мы разглядывали обезьян. Это занятие не надоедает. Слишком уж явно обезьянья стая напоминает человеческое общество. Есть свои тихони. Свои наглецы. Свои спорщики. Толстый безобразный самец, восседая на горке, озирал окрестности грозно и подозрительно. Совершенно жуткое создание. Интересно, что нужно делать всю жизнь, чтобы в итоге стать таким жирным, угрюмым и омерзительным, удивлялся я. Хотя, конечно, не у обезьян же об этом спрашивать.

В полдень буднего дня кинотеатр, понятное дело, пустовал. Кресла были жесткими до безобразия; в зале пахло, как в старом комоде. Перед началом сеанса я купил Юки плитку шоколада. Сам я тоже не прочь был чего‑нибудь съесть, но на мой вкус в киоске ничего не нашлось. Да и девица за прилавком, мягко скажем, не очень стремилась что‑либо продать. Поэтому я сжевал кусочек юкиного шоколада и на том успокоился. Шоколада я не ел уже, наверное, с год. О чем и сообщил Юки.

– Ого, – удивилась она. – Ты что, не любишь шоколад?

– Он мне безынтересен, – ответил я. – Люблю, не люблю – так вопрос не стоит. Просто нет к нему интереса, и все.

– Ненормальный! – резюмировала Юки. – Если у человека нет интереса к шоколаду – значит, у него проблемы с психикой.

– Абсолютно нормальный, – возразил я. – Так бывает сплошь и рядом. Ты любишь далай‑ламу?

– А что это?

– Самый главный монах в Тибете.

– Не знаю такого.

– Ну, хорошо, ты любишь Панамский канал?

– На фига он мне сдался?

– Или, скажем, ты любишь условную линию перемены дат? А как ты относишься к числу “пи”? Обожаешь ли антимонопольное законодательство? Надеюсь, тебя не тошнит от Юрского периода? Ты не очень против гимна Сенегала? Нравится ли тебе восьмое ноября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года? Да или нет?..

– Эй, ну хватит! – с досадой оборвала меня Юки. – Затрещал, как сорока. Может, по порядку я бы и ответила... Все ясно. Ты шоколад ни любишь, ни ненавидишь, ты к нему безразличен, так? Я поняла, не дура.

– Ну, поняла – и слава богу...

Начался фильм. Весь сюжет я знал наизусть, и потому сразу задумался о своем, даже не взглянув на экран. Юки, похоже, очень скоро раскусила, какую гадость смотрит. Достаточно было слышать, как она то и дело вздыхала и презрительно шмыгала носом.

– Ужасно кретинская чушь! – наконец не выдержала она. – Какому идиоту понадобилось специально снимать такую дрянь?

– Справедливая постановка вопроса, – согласился я. – “Какому идиоту понадобилось специально снимать такую дрянь?”

На экране элегантный Готанда вел очередной урок. И хотя, конечно, это была игра – получалось у него здорово. Даже такую штуку, как дыхательную систему двустворчатых моллюсков, он умудрялся объяснять доходчиво, мягко и с юмором. Лично мне было интересно за ним наблюдать. Героиня‑ученица, подпирая щеку ладонью, тоже таращилась на него как завороженная. Cколько раз уже я смотрел картину, но на эту сцену обратил внимание впервые.

– Так это – твой друг?

– Ага, – подтвердил я.

– Ведет себя как‑то по‑дурацки, – сказала Юки.

– И не говори, – согласился я. – Но в жизни он гораздо нормальнее. В реальной жизни, когда не играет, он не такой плохой. Умный мужик, интересный собеседник... Просто само кино дрянное.

– Ну и не фиг сниматься во всякой лаже.

– Именно. Точнее не сформулируешь. Но у этого человека очень сложная ситуация. Не буду рассказывать. Очень долгая история.

На экране продолжал разворачиваться жалкий сюжетец – банальнее некуда. Посредственные диалоги, посредственная музыка. Пленку с этим кино хотелось запаять в герметичную капсулу с табличкой “Серость” и закопать поглубже в землю.

Началась сцена с Кики – одна из ключевых в картине. Готанда в постели с Кики. Воскресное утро.

Затаив дыхание, я впился глазами в экран. Утреннее солнце пробивается сквозь жалюзи. Всегда, всегда одни и те же солнечные лучи. Той же яркости, того же цвета, под тем же углом. Я знаю эту комнату до мельчайших деталей. Я дышу ее воздухом. В кадре – Готанда. Его пальцы ласкают спину Кики. Элегантно и изощренно, словно исследуют сокровенные уголки чьей‑то памяти. Она всем телом отзывается на его ласку. Едва уловимо вздрагивает от каждого прикосновения. Так в слабом, кожей не ощутимом потоке воздуха вздрагивает пламя свечи. Еле заметная дрожь, от которой перехватывает дыхание. Крупным планом – пальцы Готанды на спине Кики. Камера разворачивается. Лицо Кики. Героиня‑старшеклассница поднимается по лестнице, стучит, открывает дверь. Почему не закрыта дверь? – в который раз удивляюсь я. Ну да ладно, что с них взять. Кино есть кино, к тому же – до жути посредственное. В общем, девчонка распахивает дверь, заходит. Видит, как трахаются Готанда и Кики. Зажмуривается, теряет дар речи, роняет коробку с плюшками, убегает. Готанда садится в постели. Смотрит в пространство перед собой. Голос Кики:

– Что происходит?

Я закрыл глаза и в очередной раз прокрутил в голове всю сцену. Воскресное утро, солнечный свет, пальцы Готанды, спина Кики. Некий мир, существующий сам по себе. Живет по законам иного пространства‑времени.

И только тут я заметил, что Юки сидит, наклонившись вперед и упираясь лбом в спинку кресла. И стискивает ладонями плечи, будто ей нестерпимо холодно. Не двигаясь, не издавая ни звука. И как будто совсем не дыша. На мгновенье мне почудилось, будто она замерзла до смерти.

– Эй! Ты в порядке? – спросил я.

– Не очень, – ответила Юки сдавленным голосом.

– Давай‑ка выйдем. Идти можешь?

Юки чуть заметно кивнула. Я взял ее за одеревеневшую руку, и мы двинулись к выходу. Напоследок я обернулся и бросил взгляд на экран. Готанда стоял за кафедрой и вел очередной урок биологии.

На улице бесшумно накрапывал дождик. Ветер, похоже, дул с моря – в воздухе разносился слабый запах прилива. Я взял Юки покрепче за локоть, и мы добрели с ней до места, где оставили машину. Юки шла, закусив губу, и за всю дорогу не сказала ни слова. Я тоже молчал. И хотя от кинотеатра до машины было каких‑нибудь двести метров, этот путь показался мне до ужаса длинным. Так и чудилось, будто мы можем идти так хоть целую вечность – и все равно никуда не придем.

 

38.

 

Я посадил Юки на переднее сиденье и открыл окно. По‑прежнему моросило, мелкие капли было не различить на глаз. Только асфальт на дороге все больше чернел, да в воздухе пахло дождем. Прохожие шагали кто под зонтом, кто без. Такой вот дождик. Ветра тоже особо не было. Просто беззвучные капельки отвесно падали с неба. Я высунул из окна ладонь, подождал немного – но так и не понял, намокла она или нет.

Юки выставила локоть в окно, легла на него подбородком и, чуть наклонив голову, высунулась наружу. Она сидела так очень долго, не двигаясь. Только спина и плечи подрагивали в такт дыханию. Еле‑еле заметно. Чуть вдохнула – чуть выдохнула. Казалось, вдохни она чуть поглубже – эти локоть, шея и голова разобьются на тысячу мелких осколков. Откуда эта пугливая беззащитность? – думал я, глядя на нее. Или мне только так кажется – просто потому, что я уже взрослый? Просто потому, что я, несмотря на собственное несовершенство, уже наловчился как‑то выживать в этом мире, а эта девочка – пока еще нет?

– Чем тебе помочь? – спросил я.

– Ничем, – тихо ответила Юки и, не меняя позы, сглотнула слюну. Это получилось у нее неестественно громко. – Отвези куда‑нибудь, где тихо и никого нет. Только не очень далеко.

– К морю?

– Куда хочешь. Только не гони, хорошо? А то меня укачает и стошнит.

Я взял ее голову в ладони, бережно, словно хрупкое яйцо, переместил на подголовник сиденья и наполовину закрыл окно. Потом завел двигатель и медленно, насколько позволяли правила движения, повел машину в сторону побережья Кунифудзу. Когда мы добрались до моря, она вышла из машины и объявила, что ее сейчас вырвет. Ее стошнило прямо на песок под ногами. Ничего особенного в ее желудке не оказалось. По крайней мере, ничего, что вызывало бы рвоту. Жидкая кашица шоколадного цвета да желудочный сок с пузырящейся пеной – вот и все. Самый мучительный случай: все тело трясет и колотит, а на выходе – ничего. Судорога выжимает организм, как лимон. Желудок скукоживается до размеров кулака... Я легонько погладил ее по спине. Мелкий дождь по‑прежнему то ли падал, то ли висел странным туманом в воздухе, но Юки, похоже, не обращала на него внимания. Я пощупал ее мышцы на спине, напротив желудка. Всё как каменное. Она стояла на четвереньках, зажмурившись, упираясь руками и ногами в песок – в своем летнем шерстяном свитере, линялых джинсах и красных кедах. Я собрал ее волосы в копну, чтобы не испачкались, и придерживал так, другой рукой продолжая плавно массировать ей спину.

– Так ужасно... – выдавила Юки. По щекам ее текли слезы.

– Знаю, – сказал я. – И очень хорошо понимаю.

– Псих ненормальный, – скривилась Юки.

– Когда‑то меня рвало примерно так же. Очень мучительно. Поэтому я тебя понимаю. Но тебе скоро полегчает. Потерпи еще немного – и все кончится.

Она кивнула. И опять содрогнулась всем телом.

Через десять минут судороги прекратились. Я вытер ей губы носовым платком и присыпал песком лужицу под ногами. Поддерживая за локоть, отвел к дамбе, где она смогла сесть, опершись на бетонную стену.

Мы долго сидели с ней рука об руку, намокая все больше под бесконечным дождем. Прислонившись к бетону, вслушиваясь в шелест шин на трассе Западного побережья Сёнан, и наблюдая, как дождь заливает море. Капли становились все заметнее, с неба лило сильнее. Вдоль дамбы виднелись редкие фигурки рыболовов, но эти люди не обращали нас никакого внимания. Даже не обернулись на нас. В мышиного цвета дождевиках с капюшонами, они несли свою вахту на бетонной дамбе, сжимая спиннинги, точно знамена, и вглядываясь в морскую даль. Кроме них, на побережье не было ни души. Юки, обессиленная, зарылась лицом мне в плечо и сидела так, не произнося ни слова. Окажись рядом кто‑нибудь посторонний – ей‑богу, принял бы нас за парочку любовников.

Закрыв глаза, Юки тихонько сопела у меня на плече. Казалось, она мирно уснула. Намокшая челка разметалась по лбу, ноздри чуть подрагивали. Загар месячной давности еще оставался у нее на коже – но под серым пасмурным небом выглядел каким‑то не очень здоровым. Я достал носовой платок, вытер ей лицо от дождя и слез. Линия горизонта давно потерялась за пеленой дождя. В небе, натужно ревя, проносились противолодочные самолеты Сил Самообороны, похожие на стрекоз.

Наконец она шевельнулась и, не отнимая головы от моего плеча, пристально посмотрела мне в глаза. Затем вытащила из кармана джинсов пачку “Вирджиниа Слимз”, сунула сигарету в губы и зачиркала спичкой о коробок. Спичка не зажигалась – слишком ослабли пальцы. Но я не стал ее останавливать. И не сказал ей: “Сейчас тебе лучше не курить”. Кое‑как прикурив, она щелчком выкинула спичку. Затем пару раз затянулась – и так же, щелчком, выкинула сигарету. Окурок упал на бетон, подымил еще немного и, намокнув, погас.

– Как живот? – спросил я.

– Болит немного, – ответила она.

– Ну, давай, посидим еще чуть‑чуть. Не холодно?

– Нормально. Я люблю под дождем мокнуть.

Рыболовы маячили на дамбе, вглядываясь в воды Тихого океана. Что же особенного они находят в своей рыбалке? – подумал я. Зачем этим людям так нужно весь день торчать под дождем и глазеть на море? Хотя, конечно, дело вкуса. В конце концов, мокнуть под дождем у моря с нервной тринадцатилетней пигалицей – тоже дело личного вкуса, ничего более.

– Этот твой друг... – сказала вдруг Юки. Тихо, но очень жестко.

– Друг?

– Который в кино играл.

– По‑настоящему его зовут Готанда, – сказал я. – Как станцию метро. Знаешь, на кольцевой, между Мэгуро и Одзаки[89]...

– Он убил эту женщину.

Я покосился на нее. Она выглядела страшно усталой. Сидела, ссутулившись, вся перекрученная – одно плечо выше другого – и тяжело дышала. Словно человек тонул, но его спасли в последнюю секунду. Что за бред она несет – сам черт бы не понял.

– Убил? Кого?

– Эту женщину. С которой он спал утром в воскресенье.

Я по‑прежнему не понимал, что она хочет сказать. В голове началось что‑то странное. Казалось, к ощущению реальности в моем мозгу примешивается чья‑то чужая воля. И нарушает естественный ход вещей. Но я не мог ни совладать с этой волей, ни даже уловить, откуда она возникла. И я невольно улыбнулся.

– В том фильме никто не умирает. Ты с каким‑то другим кино перепутала.

– Я не про кино говорю. Он на самом деле убил. В настоящем мире. Я это поняла, – сказала Юки и стиснула мой локоть. – Так страшно. Будто в животе что‑то застряло и проворачивается. И дышать не могу. Воздух в горле застревает от ужаса. Понимаешь – оно опять на меня навалилось... То, о чем я рассказывала. Поэтому я знаю. Точно знаю, без дураков. Твой друг убил эту женщину. Я не чушь болтаю. Это правда.

Наконец до меня дошло, о чем она. Вмиг похолодела спина. Язык прилип к нёбу, и спросить ничего больше не получалось. Каменея под дождем, я сидел и смотрел на Юки, не в силах пошевелиться. Что же, черт возьми, теперь делать? – думал я. Вся картина моей жизни фатально перекосилась. Все, что я до сих пор держал под контролем, вывалилось из рук...

– Прости. Наверно, я не должна была тебе это говорить, – вздохнула Юки и отняла руку от моего локтя. – Если честно, я сама не понимаю. Чувствую это как реальность. Но не уверена, настоящая это реальность или нет. Боюсь, если начну тебе такое говорить – ты тоже станешь злиться, ненавидеть меня, как и все остальные. С другой стороны, не сказать тоже нельзя. Но как бы то ни было, правда или неправда – я‑то действительно это вижу! И ощущение внутри меня остается, и никуда от него не денешься! Очень страшно. Я одна с этим не могу... Поэтому, пожалуйста, не сердись на меня. Если сильно меня ругать, я просто не выдержу.

– Никто тебя не ругает. Успокойся и говори, как чувствуешь. – Я взял ее за руку. – Значит, ты это видишь?

– Вижу. И очень ясно. В первый раз у меня такое... Как он душит ее. Ту женщину, актрису из фильма. А потом кладет ее труп в машину и куда‑то увозит. Куда‑то далеко‑далеко. На той самой машине, итальянской. На которой мы с тобой однажды катались. Ведь это его машина, верно?

– Верно. Его машина, – кивнул я. – А что еще ты чувствуешь? Не спеши, подумай как следует. Любые мелочи. Какие угодно детали. Что происходит – то и рассказывай.

Юки оторвалась от моего плеча и повертела головой, разминая шею. Вдохнула носом, набрала в грудь побольше воздуха. И наконец сообщила:

– Да, в общем, немного... Землей пахнет. Лопата. Ночь. Птицы поют. Вот и все, наверное. Задушил, увез на машине и в землю закопал. И больше ничего. Только знаешь, странно так... Ничьей злобы не чувствуется. То есть, нет ощущения, что этот человек – преступник. Точно и не убийство, а церемония какая‑то, вроде похорон. Очень спокойно все. И убийца, и жертва такие спокойные, аж жутко. От этого спокойствия очень жутко. Не могу объяснить... Ну, как будто на край света попал – вот такое спокойствие.

Я долго молчал, зажмурившись. И во мраке закрытых глаз пробовал собраться с мыслями. Бесполезно. Я ступал в поток мыслей, как в реку, и пытался удержаться на ногах – но у меня ни черта не получалось. Вещи, явления и события этого мира – всё, что хранилось в моем мозгу до сих пор, – вдруг утратило всякую взаимосвязь. Картина Вселенной раскалывалась, и осколки разлетались в разные стороны.

Рассказ Юки я воспринял как информацию. Не то чтобы я поверил ей полностью. Но и сомнений особых не испытал. Душа пропиталась ее словами, как губка. Конечно, это всего лишь версия. Возможность, не более. Но странное дело: энергия этой возможности оказалась просто сокрушительной. Стоило какой‑то малявке лишь намекнуть, что такое вообще может быть, – и вся система причин и следствий, что я худо‑бедно выстроил за несколько месяцев, развалилась, словно карточный домик. Система эта, условная, призрачная, вечно страдавшая нехваткой доказательств, все же была достаточно стройной, чтобы тоже иметь право на существование. Вот только места для альтернатив теперь оставалось все меньше.

Возможность существует, подумал я. И тут же почувствовал: что‑то оборвалось. Что‑то закончилось – едва уловимо, но бесповоротно. Что же именно? Однако думать ни о чем не хотелось. Ладно, сказал я себе. Подумаем позже. И ощутил, как к горлу вновь подкатывает одиночество. Здесь, на бетонной дамбе у моря в обществе тринадцатилетней девчонки, я был невыносимо, космически одинок.

Юки легонько сжала мое запястье.

Мы сидели так очень долго, а она все сжимала его. Маленькой, теплой, почти нереальной ладонью. Будившей целый ворох воспоминаний. Воспоминания, подумал я. От которых тепло. Но которыми уже ничего не исправишь.

– Пойдем, – сказал я. – Отвезу тебя домой.

Я отвез ее в Хаконэ. Всю дорогу мы оба молчали. Тишина была нестерпимой. Я нашарил в бардачке кассету и сунул в магнитофон. Заиграла музыка, какая – я и сам не понимал. Я вел машину, сосредоточившись на дороге. Координируя движения рук и ног, аккуратно переключая скорости, бережно сжимая руль. Перед глазами, мерно цокая, плясали дворники: тик‑так, тик‑так, тик‑так...

Мне не хотелось снова встречаться с Амэ, и я не стал заходить в дом.

– Эй, – сказала Юки на прощанье. Выйдя из машины, она остановилась и говорила со мной, обнимая себя за плечи, словно ей было очень холодно. – Только не вздумай глотать, как утка, все, что я говорю. Просто я так вижу, и все. Говорю тебе – я сама не понимаю, что там правда, что нет. И не злись на меня из‑за этого, слышишь? Если еще ты на меня будешь злиться – вообще не знаю, что со мной будет...

– Вовсе я на тебя не злюсь, – улыбнулся я. – И ничего не глотаю, как утка. Когда‑нибудь мы поймем, как все было на самом деле. Туман уйдет, истина останется. Это я точно знаю. Если все действительно так, как ты говоришь – значит, истина иногда проясняется через тебя, вот и все. Ты не виновата, я знаю. Я должен пойти и сам все проверить. Иначе проблемы не решить.

– Ты встретишься с ним?

– Конечно, встречусь. И спрошу обо всем напрямую. Другого выхода нет.

Юки поежилась.

– Значит, ты на меня не злишься?

– Конечно, не злюсь, – сказал я. – С чего мне на тебя злиться? Ты же ничего дурного не сделала.

– Ты был очень хороший, – сказала Юки. Почему‑то в прошедшем времени. – Я никогда не встречала такого человека, как ты.

– Я тоже никогда не встречал такую девчонку, как ты.

– Прощай, – сказала она. И пристально посмотрела на меня. Было видно: она сомневается. И явно хочет сделать что‑то еще: то ли добавить еще пару слов, то ли руку пожать, то ли поцеловать меня в щеку. Но ничего этого она, конечно, делать не стала.

Всю дорогу домой в салоне машины я ощущал ее сожаление о чем‑то несделанном. Слушая музыку, буравя глазами шоссе и сжимая руль, я вернулся в Токио. На съезде с магистрали Токио‑Нагоя кончился дождь. Но о том, что нужно выключить дворники, я вспомнил, лишь подъезжая к стоянке на Сибуя. То есть, я сразу заметил, что дождь перестал, – но мысль о том, чтобы выключить дворники, почему‑то не возникла. В голове была полная каша. Что‑то нужно со всем этим делать... Уже выключив двигатель, я долго сидел в “субару”, сжимая баранку и глядя перед собой. Прошла уйма времени, прежде чем я наконец оторвал пальцы от руля.

 

39.

 

Но чтобы собраться с мыслями, времени понадобилось еще больше.

Проблема номер один: стоит ли верить Юки? Я попытался проанализировать, насколько вообще возможно то, что она сказала, по мере сил, отключив эмоциональные факторы. Это оказалось нетрудно. Душа уже онемела так, будто ее искусали пчелы. Возможность существует, подумал я. Но чем дольше я думал, тем больше возможность походила на вероятность, сомневаться в которой становилось все сложней и сложней. Я зашел на кухню, вскипятил воды, смолол кофейные зерна и не спеша, с расстановкой сварил себе кофе. Достал из буфета чашку, налил туда дымящейся черной жижи. Принес кофе в комнату, сел на кровать и принялся пить. Когда чашка опустела, вероятность очень сильно начала смахивать на очевидность. Похоже, это действительно так, подумал я. То, что увидела Юки, случилось на самом деле. Готанда убил Кики, а потом увез ее на машине и то ли закопал, то ли сделал с ней что‑то еще.

Чудеса. Ни улик, ни доказательств. Тринадцатилетняя девчонка с обнаженными нервами смотрела кино и почувствовала убийство. А я почему‑то не испытал к этому ни малейшего недоверия. Шок – испытал, это да. Но в саму сцену, что ей привиделась, поверил почти интуитивно. Почему? Откуда у меня такая уверенность? Черт его знает.

Хорошо. Отложим непонятное в сторону. Попробуем двигаться дальше.

Следующий вопрос. Какого черта Готанде убивать Кики?

Не понимаю. Следующий вопрос. А Мэй убил тоже он? Если да – то, опять же, зачем? Какого черта Готанде убивать Мэй?

Не понимаю, хоть тресни. Сколько я ни ломал себе голову – никаких, пусть даже самых нелепых мотивов убийства у Готанды я не находил.

Слишком много непонятного.

Оставалось одно: как я и сказал Юки, встретиться с ним и спросить напрямую. Только как, интересно, спрашивать? Представляю себе эту картину. Я смотрю на Готанду и говорю: “Ну что, старик, это ты убил Кики?” Полнейший идиотизм, не сказать – абсурд. И слишком уж пахнет дерьмом. От одной мысли, что я могу такое сказать, меня чуть не стошнило.

Ясно как день: в мое понимание ситуации затесался какой‑то ошибочный фактор. Какой? Если не спросить об этом в лоб у самого Готанды – ничего не сдвинется с места. Хватит уже плыть бог знает куда в мутной воде. Я не могу больше привередничать, выбирая, что нравится. Абсурд, дерьмо, ошибочный фактор – неважно. Я должен сделать то, что должен.

Я попробовал позвонить Готанде – несколько раз подряд. И ни разу не смог. Cидя с телефоном на коленях, я медленно, цифру за цифрой, проворачивал диск. Но так и не решился набрать весь номер до конца. В итоге я сдался: повесил трубку и, растянувшись на кровати, принялся разглядывать потолок. Не могу. Бесполезно. Готанда играет в моей жизни куда бoльшую роль, чем я думал. Мы – друзья. Даже если он убил Кики – мы все равно друзья. Я все равно не хочу его потерять. Слишком много я уже потерял. Бесполезно. Не могу позвонить – и баста.