Март 1983 г. 30 страница

Я переключил телефон на автоответчик и решил ни при каких обстоятельствах не брать трубку. Позвони мне сейчас Готанда – я даже не представляю, что скажу ему.

На следующий день звонили несколько раз. Кто – не знаю. Может, Юки. Может, Юмиёси‑сан. Я не подходил к телефону. У меня просто не было сил разговаривать. Телефон издавал семь или восемь трелей и умолкал. И с каждым звонком я вспоминал свою бывшую подругу из телефонной компании. “Эй, ты! Возвращайся к себе на Луну!” – говорила она. Да, – отвечал я ей мысленно, – ты права. Наверное, мне и правда лучше вернуться к себе на Луну. Здесь для меня слишком плотный воздух. И слишком сильное притяжение.

Четверо суток подряд я сидел дома и думал. О том, почему у меня все так. Четверо суток – почти без еды, без сна и без капли спиртного. Никуда не выходил. С трудом заставляя тело выполнять даже самые элементарные функции. Сколько я уже потерял в этой жизни, думал я. И продолжаю терять. И всякий раз остаюсь в одиночестве. Всегда у меня так. Всегда только так и не иначе. В каком‑то смысле, мы с Готандой – одного поля ягоды. Даром что у нас такие разные жизни, мысли и чувства. Несмотря ни на что – мы с ним одной породы. Оба продолжаем терять. И вот‑вот потеряем друг друга.

Я думал о Кики. Вспоминал ее лицо. “Что происходит?” – спрашивала она. Она была мертва, и лежала в яме, засыпанная землей. Как и моя Селедка. Мне чудилась дикая вещь. Будто Кики умерла потому, что сама так решила. Будто ей самой это было нужно – умереть. Меня охватило отчаяние. Тихое, безнадежное отчаяние, с которым дождь проливается над морем. Мне даже не было грустно. Только по душе словно пробегали чьи‑то пальцы, вызывая мурашки и желание съежиться. Всё когда‑нибудь исчезает. Уходит в Ничто без единого звука. Ветер заносит любые знаки, которые мы пытаемся нарисовать на песке. И никто не в силах его остановить.

В любом случае – одним трупом больше. Крыса, Мэй, Дик Норт, теперь – Кики. Всего четыре. Осталось два. Кто еще может умереть? Хотя – что тут гадать? Все когда‑нибудь умирают. Раньше или позже. Превращаются в скелеты и собираются в одной комнате. А все Странные Комнаты Моей Жизни мистическим образом связаны между собой. Комната со скелетами в пригородах Гонолулу. Мрачная и холодная каморка Человека‑Овцы в отеле “Дельфин”. Квартира, в которой Готанда и Кики занимались любовью воскресным утром... До какой степени всё это – реальность? Всё ли в порядке у меня с головой? Или я давно уже ненормальный? Каких только событий не случалось в искаженной реальности этих комнат. Какова же реальность в оригинале? Чем больше я думал, тем дальше уходила от меня истина. Заснеженный Саппоро в марте – реальность? Теперь он казался фантомом. Дикий пляж в Макахе, где мы сидели бок о бок с Диком Нортом, – реальность? Тоже какой‑то фантом. Очень похоже – но вряд ли оригинал. Ну, ей‑богу, – разве в нормальной реальности однорукий мужчина может так ровно резать хлеб? Разве дала бы мне шлюха из Гонолулу телефон комнаты со скелетами, куда привела меня Кики?

И все же это – реальность и не что иное. Почему? Потому что я помню, что это было со мной. И если я не признаю это – все мое восприятие мира улетает в тартарары.

А может, моя психика больна, и болезнь прогрессирует?

Или это реальность моя больна, и болезнь прогрессирует?

Не понимаю.

Слишком много непонятного.

Но независимо от того, кто болен, и что прогрессирует – я должен упорядочить дикий хаос, в который меня занесло. И, сколько бы ни накопилось в душе грусти, злости или отчаяния – прокомпостировать, наконец, билет до конечной станции этого безумного путешествия. Такова моя роль. Слишком многие вещи и события мне намекают об этом. Слишком со многими людьми я пересекся, чтобы оказаться в этой ситуации случайно.

Итак, сказал я себе. Верни шагам былую упругость. И танцуй дальше. Так здорово, чтобы всем было интересно смотреть. Шаг в танце – вот твоя единственная реальность. Отточи ее до совершенства, и все. Рассуждать тут не о чем. Эта реальность на тысячу процентов выгравирована у тебя в мозгу. Танцуй. И как можно лучше. Набери номер Готанды и спроси у него:

– Послушай, старик. Это ты убил Кики?

Бесполезно. Рука не поднимается. При одном взгляде на телефон сердце начинает бешено колотиться. Всё тело трясет, дыхание перехватывает так, словно я борюсь с ураганом. Я люблю Готанду. Это мой единственный друг, и это – я сам. Готанда – часть моей жизни. Я хорошо понимаю его... Несколько раз подряд я сбился, набирая номер. Пальцы не попадали на нужные цифры. На пятой или шестой попытке я шваркнул телефоном об пол. Бесполезно. Я физически неспособен на это. Шаг в танце не удался.

Тишина в квартире сводила меня с ума. Раздайся в этой тишине звонок телефона – я бы, наверное, закричал. Я вышел из дому и отправился слоняться по городу, аккуратно ступая и осторожно пересекая улицы, как пациент, проходящий курс реабилитации. Людской поток вынес меня к какому‑то садику; я присел на скамейку и начал глазеть на прохожих. Я был бесконечно один. Очень хотелось за что‑нибудь ухватиться, но ничего подходящего вокруг не нашлось. Я оказался в скользком ледяном лабиринте – абсолютно не на что опереться. Темнота была белой, а звуки проваливались в пустоту. Хотелось заплакать. Но даже этого не получалось. Да, Готанда – это я сам. Теряя его, я терял часть себя.

Я так и не смог ему позвонить.

Прежде, чем я что‑либо смог, Готанда пришел ко мне сам.

Как и в прошлый раз, весь вечер шел дождь. На Готанде был тот же белый плащ, в котором он ездил со мной в Иокогаму, шляпа под цвет плаща, на носу – очки. Несмотря на сильный дождь, он пришел без зонта, и со шляпы капало. Когда я открыл дверь, Готанда широко улыбнулся. Я машинально улыбнулся в ответ.

– Ну и видок у тебя, – сказал он. – Звоню тебе, звоню – никто трубку не берет. Вот и решил зайти. Ты в порядке?

– Если честно, то не совсем, – ответил я, тщательно подбирая слова.

Прищурившись, он несколько секунд изучал мое лицо.

– Ну, что ж... Может, я в другой раз зайду? Так, наверное, лучше будет. Я сам виноват – заявился без приглашения... А поправишь здоровье – тогда и встретимся, идет?

Я покачал головой. Вздохнул, подыскивая слова. Но нужных слов на ум не приходило. Готанда стоял, не двигаясь, и терпеливо ждал, что я скажу.

– Да нет... Здоровье ни при чем, – произнес я наконец. – Просто долго не спал, долго не ел – вот и выгляжу усталым. Но, во‑первых, уже все в порядке. А во‑вторых, у меня к тебе разговор. Давай сходим куда‑нибудь. Тысячу лет не ужинал по‑человечески.

Мы поехали в город на его “мазерати”. В проклятом “мазерати” мне снова стало не по себе. Какое‑то время Готанда вел машину сквозь размытый дождем неон. Просто ехал вперед, никуда в особенности не направляясь. Переключая скорости настолько мягко и точно, что я ни разу не ощутил ни дрожи, ни слабенького толчка. Осторожно разгоняясь – и плавно тормозя на поворотах. Небоскребы нависали над нами, как горы над путниками в ущелье.

– Куда поедем? – спросил Готанда и бросил взгляд на меня. – Чтобы не встречать типов с “ролексами”, спокойно поговорить и отлично поесть, я так понимаю?

Ничего не ответив, я продолжал разглядывать небоскребы. Мы покрутились по улицам еще с полчаса – и он наконец не выдержал.

– О’кей. Тогда давай действовать от противного, – сказал он легко, без малейшего раздражения в голосе.

– От противного?

– Поедем в самое шумное заведение. Там‑то и сможем поговорить с глазу на глаз. Как тебе такая идея?

– Неплохо, но... Куда, например?

– Ну, скажем, в “Шейкиз”, – предложил он. – Если ты, конечно, не против пиццы.

– Да ради бога. Никогда не имел ничего против пиццы. Только... Как же твой имидж? Что, если в таком месте тебя узнают?

Готанда улыбнулся – совсем слабой улыбкой. Силы в этой улыбке было не больше, чем в последних лучах заката, пробивающихся сквозь густую листву.

– Ты когда‑нибудь видел, чтобы знаменитости трескали пиццу в “Шейкиз”?

Как всегда в выходные, в пиццерии было громко и людно – яблоку негде упасть. Джазовый квартет – все в одинаковых полосатых рубашках – наяривал на сцене “Tiger Rag”, а студентики за столиками, вдохновленные пивом, надсадно его перекрикивали. В зале царил полумрак, никто не обращал на нас внимания. Пряный запах жареного теста растекался волнами по воздуху. Мы заказали пиццу, купили пива и уселись в самом укромном углу за столик с пижонской лампой‑“тиффани”.

– Ну, вот видишь? Всё как я говорил, – сказал Готанда. – И уютно, и успокаиваешься куда больше.

– Это верно, – согласился я. Разговаривать по душам здесь и правда было приятнее.

Мы начали с пива, а чуть погодя вцепились зубами в свежайшую, дымящуюся пиццу. Впервые за много дней я ощущал в желудке космическую пустоту. И хотя я никогда не сходил по пицце с ума, сейчас, откусив лишь раз, почувствовал: на всем белом свете нет ничего вкуснее. Вот, оказывается, как страшно можно изголодаться за четверо суток. Готанда, похоже, тоже был голоден. Без единой мысли в мозгу мы молча жевали пиццу и запивали пивом. Прикончив пиццу, взяли еще по пиву.

– Объеденье! – изрек наконец Готанда. – Веришь, нет – третьи сутки думаю о пицце. Даже сон о пицце приснился. Как она поджаривается в печи и похрустывает слегка, а я на нее смотрю. Просто смотрю и больше ничего не делаю. И так – весь сон. Без начала и без конца. Интересно, как бы его трактовал старина Юнг[90]? По крайней мере, я для себя трактую так: “Очевидно, мне хочется пиццы”. Как думаешь? И, кстати, что у тебя за разговор?

“Ну вот, – подумал я. – Сейчас или никогда”. Но сказать ничего не получалось. Дружище Готанда сидел передо мной тихий, расслабленный и наслаждался приятным вечером. Я смотрел на его безмятежную улыбку – и слова застревали в горле. Бесполезно. Сейчас – не могу. Как‑нибудь позже...

– Как у тебя дела? – только и спросил я. Эй, так нельзя, – пронеслось в голове.– Сколько ты собираешься буксовать и вертеться по кругу? Но я не мог себя пересилить. Полная безнадега. – Что с работой? С женой?

– С работой – по‑старому, – ответил он, криво усмехнувшись. – Без вариантов. Работы, которую я хочу, мне не дают. А которой не хочу – наваливают по самую макушку. Вот и вязну, как в снегу. Продираюсь через сугробы, что‑то кричу сквозь пургу – а никто все равно не слышит. Только голос срываю. А с женой... Странно, да? Давно ведь развелся, а все женой называю... С ней мы с тех пор только один раз встретились. Ты когда‑нибудь спал с женщинами в мотелях или лав‑отелях[91]?

– Да нет... Можно сказать, что нет.

Готанда покачал головой.

– Странная это штука... Если долго там находишься – уставать начинаешь. В комнате темно. Окна задраены. Номер‑то для секса и больше ни для чего, кому там окна нужны. Была бы ванна да кровать побольше. Ну, еще радио, телевизор и холодильник. Только то, что для дела нужно. Чтобы кого‑нибудь трахать, долго и с кайфом. Ну, я и трахаю. Собственную жену. Конечно, получается у нас высший класс. Оба стресс снимаем, обоим весело. Нежность взаимная просыпается. Кончим – и долго лежим, обнявшись, пока снова не захотим. Только, знаешь... Света не хватает. Слишком всё взаперти. Искусственно как‑то, придуманно всё. Не по душе, ей‑богу. Но, кроме таких заведений, нам с женой больше и переспать‑то негде. Прямо не знаю, что делать...

Готанда отхлебнул еще пива и вытер салфеткой губы.

– К себе на Адзабу я ее привести не могу. Газетчики моментально застукают. Уж не знаю, как они это делают, – но разнюхают, это факт. Уехать вдвоем в путешествие тоже не можем. Столько выходных сразу мне никто не даст. Но главное – куда бы ни поехали, нас сразу узнают. Для всех вокруг наши отношения – товар на продажу. Вот и получается: кроме дешевых мотелей, встречаться нам больше негде. В общем, не жизнь, а... – Прервавшись на полуслове, Готанда посмотрел на меня. И улыбнулся. – Ну вот, снова жалуюсь тебе на жизнь...

– Да ладно тебе. Выговаривайся. А я послушаю. Мне сегодня больше охота слушать, чем говорить.

– Ну, не только сегодня. Ты мои жалобы всегда слушал. А я твои – ни разу. На свете вообще мало людей, которые слушают. Все хотят говорить. Даже если особо не о чем. Вот и я такой же...

Джаз‑бэнд заиграл “Hello, Dolly”. Пару минут мы с Готандой молчали, слушая музыку.

– Еще пиццы не хочешь? – предложил он. – По половинке мы бы запросто проглотили. Прямо не знаю, что сегодня со мной. Весь день есть хочу – сил нет.

– Давай. Я тоже никак не наемся.

Он сходил к стойке и заказал пиццу с анчоусами. Вскоре заказ принесли, и с минуту мы снова молчали, пока не умяли каждый по половинке. Студенты вокруг продолжали натужно орать. Оркестр доиграл последнюю композицию. Зачехлив банджо, трубу и тромбон, музыканты ушли, и на сцене осталось одно пианино.

Мы прикончили пиццу и помолчали еще немного, глядя на опустевшую сцену. После музыки человеческие голоса звучали неожиданно жестко. Очень неясной, переменчивой жесткостью. Будто что‑то мягкое вынуждено ожесточиться – не по своей воле, в силу каких‑то внешних причин. Приближаясь к тебе, оно кажется очень холодным и твердым. Но, коснувшись, вдруг обнимает очень мягкой теплой волной. И теперь эти мягкие волны раскачивали моё сознание. Мягко накатывались, обнимали мой мозг – и отползали обратно. Раз за разом, волна за волной. Я сидел и прислушивался, как эти волны шумят. Мой мозг уплывал куда‑то. Далеко‑далеко от меня. Далекие‑далекие волны бились в далекий‑далекий мозг...

– Зачем ты убил Кики? – спросил я Готанду. Я не хотел его спрашивать. Вырвалось как‑то непроизвольно.

Он уставился на меня таким взглядом, каким обычно пытаются различить что‑нибудь на горизонте. Его губы чуть приоткрылись, обнажив узкую полоску белоснежных зубов. Так он сидел, не двигаясь, очень долго. Шум в моей голове то усиливался, то стихал. Чувство реальности то покидало меня, то возвращалось обратно. Я помню его безупречные пальцы, так красиво сцепленные на столе. Когда чувство реальности уходило, эти пальцы казались мне изящной лепкой.

Потом он улыбнулся. Очень спокойной улыбкой.

– Я – убил – Кики? – переспросил он медленно, слово за словом.

– Шутка, – сказал я, улыбнувшись в ответ. – Я просто так спросил... Почему‑то спросить захотелось.

Готанда перевел взгляд на стол и начал разглядывать собственные пальцы.

– Да нет, – возразил он. – Какие шутки? Вопрос очень важный. Нужно обдумать его как следует. Убил ли я Кики? Это стоит очень серьезно обмозговать...

Я посмотрел на него. Его губы улыбались, но глаза оставались серьёзными. Он не шутил.

– Зачем тебе убивать Кики? – спросил я у него.

– Зачем мне убивать Кики? Я не знаю, зачем. Зачем бы я стал убивать Кики, а?

– Эй, перестань, – рассмеялся я. – Ничего не понятно. Так ты убил Кики – или не убивал?

– Ну я же говорю, тут подумать надо. Убил я Кики или не убивал? – Готанда отхлебнул пива, поставил кружку и оперся щекой на руку. – Я не уверен. Понимаю, как это по‑дурацки звучит. Но это правда. Нет у меня на этот счет никакой уверенности. Иногда мне кажется, что я ее задушил. Там, у себя дома – взял и задушил. Кажется мне. Иногда. Почему? С чего бы я в собственном доме оставался с нею наедине? Я ведь никогда этого не хотел! Ерунда какая‑то. Ничего не помню, хоть режь. В общем, мы сидели с ней вдвоем у меня дома... А ее труп я увез на машине и похоронил. Где‑то в горах. Но видишь ли, в чем дело. Я не уверен, что это было в реальности. Нет ощущения, что всё случилось на самом деле. Кажется, что было. А доказать не могу. Все время об этом думал. Бесполезно. Никак понять не могу. Самое важное проваливается в пустоту. Хоть бы улики какие‑то оставались! Скажем, лопата. Если я труп закопал – значит, была лопата, верно? Найду лопату – пойму, что всё это правда. Только и здесь ерунда получается. В голове ошмётки какие‑то, вроде воспоминаний... Будто я лопату купил в какой‑то лавке для садоводов. Яму выкопал, труп схоронил. А лопату... Лопату, кажется, выкинул. Кажется, понимаешь? А в деталях ничего не помню, хоть убей. Ни где эта лавка была, ни куда лопату выкидывал. Никаких доказательств. И, самое главное: где же я труп закопал? Помню, что в горах, – и больше ничего. Словно лоскутки какого‑то сна, картинки разорванные. Только начинаешь понимать что‑нибудь, картинка тут же – раз! – и на другую меняется. Полный хаос. По порядку ничего отследить не удается. В памяти, казалось бы, что‑то есть. Но настоящая ли это память? Или это я уже позже, по ситуации присочинил – и в таком виде запомнил? Что‑то со мной не то происходит... Ерунда какая‑то. С тех пор, как с женой разошелся – все только хуже и хуже. Устал я. И в душе безнадёга. Абсолютно безнадежная безнадёга...

Я молчал. Прошло какое‑то время. Потом Готанда заговорил опять.

– До каких пор, черт возьми, всё это – реальность? А с каких пор – только мой бред? Докуда всё правда, а откуда уже только игра? Я все время это понять хотел. И пока с тобой встречался, так и чувствовал: вот‑вот пойму. С тех пор, как ты впервые о Кики спросил – все время надеялся: ты‑то мне и поможешь этот бедлам разгрести. Открыть окно и проветрить всю мою затхлую жизнь... – Он опять сцепил пальцы перед собой и уставился на руки. – Только если я на самом деле Кики убил – ради чего? Зачем это мне понадобилось? Ведь она мне нравилась. Я любил с ней спать. Когда хреново было так, что хоть в петлю лезь, – они с Мэй были для меня единственной отдушиной. Зачем мне было ее убивать?

– А Мэй тоже ты убил?

Готанда очень долго молчал, продолжая разглядывать свои руки. А потом покачал головой:

– Нет. Мэй я, по‑моему, не убивал. Слава богу, на ту ночь у меня железное алиби. С вечера до глубокой ночи я снимался в пробах на телестудии, а потом поехал с менеджером на машине в Мито. Так что здесь все в порядке. Если б не это – если бы никто не мог подтвердить, что я всю ночь провел в студии, – боюсь, я бы действительно терзался вопросом, не я ли убил Мэй. Но почему‑то не покидает дикое чувство, будто в смерти Мэй тоже я виноват. Почему? Казалось бы, алиби есть, все в порядке. А мне все чудится, будто я чуть ли не сам ее задушил, вот этими руками. Будто она из‑за меня умерла...

Между нами вновь повисло молчание. Очень долгое. Он по‑прежнему разглядывал свои пальцы.

– Ты просто устал, – сказал я. – Только и всего. Я думаю, никого ты не убивал. А Кики просто пропала куда‑то, и всё. Она и раньше любила исчезать неожиданно, еще когда со мной вместе жила. Это не в первый раз. А у тебя просто комплекс вины. Когда плохо, начинаешь винить себя в чем попало. И подстраивать всё на свете под свои обвинения.

– Нет. Если бы только это. Все не так просто... Кики я, кажется, и в самом деле убил. Бедняжку Мэй не убивал. Но смерть Кики – моих рук дело. Это я чувствую. Вот эти пальцы до сих пор помнят, как ее горло сжимали. И как лопату держали, полную земли. Я ее убил, реально. Реальнее не придумаешь...

– Но зачем тебе ее убивать? Никакого же смысла!

– Не знаю, – сказал он. – Тяга к саморазрушению. Есть у меня такое. С давних пор. Стресс накапливается – и я проваливаюсь туда, внутрь. В зазор между мной настоящим – и тем, кого я играю. Этот чертов зазор я сам в себе вижу отчетливо. Огромная трещина – словно земля под ногами распахивается. Ноги разъезжаются – и я лечу туда, в эту пропасть. Глубокую, темную – хоть глаз выколи... Когда это случается, я вечно что‑нибудь разрушаю. Потом спохватываюсь – а ничего уже не исправить. В детстве часто было такое. Постоянно что‑то крушил или разбивал. Карандаши ломал. Стаканы бил. Модели из конструктора ногами топтал. Зачем – не знаю. Пока маленький был, на людях такого себе не позволял. Только если один оставался. Но уже в школе, классе в третьем, друга с обрыва столкнул. Зачем? Черт меня разберет. Опомнился – приятель внизу валяется. Слава богу, обрыв невысокий был. Парень легкими ушибами отделался, скандал замяли. Да и он сам думал, что я нечаянно. Никому ведь и в голову не приходило, что я могу такое намеренно вытворять. Знали бы они!.. Сам‑то я понимал, что делаю. Своей рукой, сознательно своего же друга с обрыва скинул. И таких подвигов у меня в жизни – хоть отбавляй. В старших классах почтовые ящики поджигал. Тряпку горящую засуну в щель – и бежать. Подлость, лишенная всякого смысла. Я это понимаю – и все равно делаю. Не могу удержаться. Может, через такие бессмысленные подлости я пытаюсь вернуться к самому себе? Не знаю. Что делаю – не осознаю. Но ощущение того, что уже натворил, в памяти остается. Раз за разом эти ощущения прилипают к пальцам, как пятна. Как ни старайся – не отмыть никогда. До самой смерти... Не жизнь, а сплошное дерьмо. Не могу больше...

Я вздохнул. Готанда покачал головой.

– Только как мне всё это проверить? – продолжал он. – Никаких доказательств, что я убийца, у меня нет. Трупа нет. Лопаты нет. Брюки землей не испачканы. На руках никаких мозолей. Да и вообще – рытьём одной могилки мозолей не заработаешь. Где закопал – тоже не помню... Ну, пойду я в полицию, признаюсь во всем – кто мне поверит? Трупа нет – значит, нет и убийства. Даже моральный ущерб возмещать будет некому. Она исчезла. И это все, что я знаю... Сколько уж раз я собирался тебе обо всем рассказать! Язык не поворачивался. Боялся, расскажу – и между нами что‑то пропадет. Понимаешь, пока мы с тобой встречались, я вдруг научился расслабляться как никогда. Больше не чувствовал своего зазора, не разъезжались ноги... Для меня это – страшно важная вещь. Я не хотел терять наши отношения. И все откладывал разговор на потом. При каждой встрече думал: “не теперь, как‑нибудь в другой раз”. И вот – нa тебе, дотянул. На самом‑то деле, давно уже надо было признаться...

– Признаться? – не понял я. – В чем? Сам же говоришь, никаких доказательств нет...

– Дело не в доказательствах. Я должен был сам тебе обо всем рассказать, и как можно раньше. А я скрывал. Вот в чем проблема.

– Ну, хорошо. Предположим, ты действительно убил Кики. Но ты ведь не хотел ее убивать!

Он посмотрел на свою раскрытую ладонь.

– Не хотел. И никаких причин для этого не было. Господи, да зачем же мне убивать Кики? Она мне нравилась. Мы дружили – пусть даже и в такой ограниченной форме. О чем мы только не разговаривали! Я ей про жену рассказывал. Она очень внимательно слушала, участливо так. Зачем мне ее убивать? Но я все‑таки ее убил. Вот этими руками. И при этом – совсем не желал ее смерти. Я душил ее, как собственную тень. И думал: вот моя тень, которую я должен убить. Если я убью эту тень, жизнь наконец‑то пойдет как надо... А это была не тень. Это была Кики. Только не в этом мире – а там, в темноте. Там – совсем другой мир. Понимаешь? Не здесь! Кики сама меня туда заманила. Шептать начала: “Ну, давай, задуши меня! Задуши, я не обижусь...”. Сама попросила – и даже сопротивляться не стала. Именно так, я не вру... Вот чего я понять не могу. Как такое возможно на самом деле? Разве всё это – не обычный ночной кошмар? Чем дольше об этом думаю – тем больше реальность в бреду растворяется, как сахар в кофе. Зачем Кики это шептала? За каким чертом сама попросила ее убить?..

Я допил согревшееся пиво. Сигаретный дым собирался под потолком, густея, как привидение. Кто‑то толкнул меня в спину и извинился. По ресторанной трансляции объявляли готовые заказы: пицца такая‑то, столик такой‑то.

– Еще пива хочешь? – спросил я Готанду.

– Давай, – кивнул он.

Я прошел к стойке, купил два пива и вернулся. Не говоря ни слова, мы принялись за пиво. В ресторане кишело, как на станции Акихабара[92]в час пик: посетители слонялись туда‑сюда мимо нашего столика, не обращая на нас никакого внимания. Никто не слушал, что мы говорим. Никто не пялился на Готанду.

– Что я говорил? – произнес он с довольной улыбкой. – В такую дыру ни одну знаменитость силком не затащишь!

Сказав так, он поболтал опустевшей на треть пивной кружкой, точно пробиркой на уроке естествознания.

– Давай забудем, – тихо предложил я. – Я как‑нибудь сумею забыть. И ты забудь.

– Ты думаешь, я смогу? Это тебе легко говорить. Ты ее собственными руками не душил...

– Послушай, старик. Никаких доказательств, что ты убил, нет. Перестань попусту казниться. Я сильно подозреваю, что ты просто по инерции играешь очередную роль, увязывая свои комплексы с исчезновением Кики. Ведь такое тоже возможно, не правда ли?

– Возможно? – переспросил он и уперся локтями в стол. – Хорошо, поговорим о возможностях. Любимая тема, можно сказать... Существует много разных возможностей. В частности, существует возможность того, что я убью свою жену. А что? Если она попросит, как Кики, и сопротивляться не станет – возможно, я задушу ее точно так же. В последнее время я часто об этом думаю. Чем чаще думаю – тем больше эта возможность растет, набирает силы у меня внутри. Не остановишь никак. Я не могу это контролировать. Я ведь в детстве не только почтовые ящики поджигал. Я и кошек убивал. Самыми разными способами. Просто не мог удержаться. По ночам в соседских домах окна бил. Камнем из рогатки – шарах! – и удираю на велосипеде. И перестать не могу, хоть сдохни... До сих пор никому об этом не говорил. Тебе первому рассказываю все как есть. И сразу – точно камень с души... Только это не значит, что я внутри становлюсь другим. Меня уже не остановить. Слишком огромная пропасть между тем, кого я играю, и тем, кто я есть по природе. Если эту пропасть не закопать – так и буду гадости делать, пока не помру. Я ведь и сам все прекрасно вижу. С тех пор, как я стал профессиональным актером, эта пропасть только растет. Чем масштабнее мои роли, чем больше людей смотрит на меня в кадре, тем сильнее отдача в обратную сторону – и тем ужасней то, что я вытворяю. Полная безнадёга. Возможно, я скоро убью жену. Не сдержусь – и пиши пропало. Потому что это – совсем в другом мире. А я – слишком безнадежный неудачник. Так в моем генетическом коде записано. Очень внятно и однозначно.

– Да ну тебя, не перегибай! – сказал я, натянуто улыбаясь. – Если мы в каждой нашей проблеме станем генетику обвинять – тогда уж точно ни черта не получится. Бери‑ка ты отпуск. Отдохни от работы, с женой какое‑то время вообще не встречайся. Все равно другого выхода нет. Пошли всё к чертовой матери. Давай, махнем с тобой на Гавайи. Будем валяться на пляже под пальмами и потягивать “пинья‑коладу”. Гавайи – отличное место. Можно вообще ни о чем не думать. Утром вино, днем сёрфинг, ночью – девчонки какие‑нибудь. Возьмем на прокат “мустанг” – и вперед по шоссе: сто пятьдесят километров в час под “Дорз”, “Бич Бойз” или “Слай энд зэ Фэмили Стоун”... Все тяжелые мысли в голове растрясутся, я тебе обещаю. А захочешь опять о чем‑то подумать – вернешься и подумаешь заново.

– А что? Неплохая идея, – сказал Готанда. И засмеялся, обнаружив еле заметные морщинки у глаз. – Снова снимем пару девчонок, погудим до утра. В прошлый раз у нас здорово получилось!

“Ку‑ку”, – пронеслось у меня в голове. Разгребаем физиологические сугробы...

– Я готов ехать хоть завтра, – сказал я. – Ты как? Сколько тебе времени нужно, чтобы завалы на работе раскидать?

Странно улыбаясь, Готанда посмотрел на меня в упор.

– Я смотрю, ты действительно не понимаешь... На той работе, в которую я влип, завалов не разгрести никогда. Единственный выход – это послать все к черту. Раз и навсегда. Если я это сделаю – будь уверен: из этого мира меня выкинут, как собаку. Раз и навсегда. А при таком раскладе, как я уже говорил, я теряю жену. Навсегда...

Он залпом допил пиво.

– Впрочем, ладно! Все, что мог, я уже потерял. Какая разница? Сколько можно биться лбом о стену? Ты прав, я слишком устал. Самое время проветрить мозги. О’кей – посылаем всё к черту. Поехали на Гавайи. Вытряхну мусор из головы – а потом и подумаю, что делать дальше. Поверишь, нет – так хочется стать нормальным человеком. Возможно, я уже опоздал. Но ты прав – еще хотя бы разок попробовать стоит. Что ж, положусь на тебя. Тебе я всегда доверял. Это правда. Когда ты мне в первый раз позвонил, я сразу это почувствовал. И как думаешь, почему? Ты всю жизнь какой‑то до ужаса… нормальный. А как раз этого мне никогда не хватало.

– Какой же я нормальный? – возразил я. – Я просто стараюсь шаги в танце не нарушать. Танцую, не останавливаясь, и всё. Никакого смысла в это не вкладываю...

Готанда вдруг резко раздвинул на столе ладони. На добрые полметра, не меньше.

– А в чем ты видел хоть какой‑нибудь смысл? Где он – смысл, ради которого стоит жить? – Он вдруг осекся и засмеялся. – Ладно, черт с ним. Теперь уже всё равно. Я сдаюсь. Давай брать пример с тебя. Попытаемся перепрыгнуть из лифта в лифт. Не так уж это и невозможно. Ведь я все могу, если захочу. Это ведь я – талантливый, обаятельный, элегантный Готанда. Правда же?.. Уговорил. Поехали на Гавайи. Заказывай завтра билеты. Два места в первом классе. Обязательно в первом, слышишь? Так надо – хоть в лепешку разбейся. Тачка – “мерс”, часы – “ролекс”, жильё – в центре, билеты – первого класса. А я до послезавтра соберу чемодан. В тот же день – р‑раз! – и мы на Гавайях. Майки “алоха” мне всегда были к лицу.

– Тебе всё всегда было к лицу.