Красный пояс

«Красные стражники» и «неистовые коммунары» точно знали, что делают: создают будущее для всего человечества. Для наступления такого будущего достаточно было избавить землю от «высохших трупов прошлого» и расчистить место, на котором мог бы родиться завтрашний день. Оказалось, расчищали место совсем для другого — оно идеально подошло не для нового человека, а для государственного капитализма по-китайски: новая бюрократия успешно торгует дешевой рабочей силой и получает инвестиции со всего мира.

Когда в начале 1970-х Мао понял, что лозунг «Рабочий класс должен управлять всем!» остался лозунгом, энтузиазм хунвейбинов не бесконечен, новый народ не возникает, а бюрократия является незаменимой и неискоренимой силой, то согласился свернуть эксперимент и больше почти не выступал, шутливо называя себя «музейным идолом с трижды зашитым ртом». Мы все создаем общее будущее, а значит, и заранее осознаем его в себе, хотя бы отчасти. Смотрим из этого возможного будущего на себя, как на экспонат в историческом музее

Официально культурная революция продолжалась вплоть до смерти председателя, но самые рьяные сторонники «великого скачка в коммунизм» были отстранены от дел либо загадочно погибли. Хунвейбинов отослали в деревню, где бывшие профессора и партработники так и не справились с уборкой риса.

Отдельные коммуны цзяофаней дожили даже до наших дней. Это заповедники для тех, кто не смог или не захотел вернуться в так и не побежденную реальность. Там ежедневно читают речевки, проводят митинги, вывешивают лозунги и критикуют себя и других за буржуазные грехи. «Общим стал не только рис, но и палочки, которыми ты его ешь!».

Но, закончившись в Китае, революция покатилась дальше по всему третьему миру.

Мао превратился в мировой бренд почти сразу. В 1968-м молодежные бунты накрыли половину мира. Многим казалось, что нужно последнее усилие, чтобы старый мир был выпотрошен, выкинут и забыт.

В том году во Франции и по всей Европе портреты Мао украшали залы восставших университетов. Его идеями упивался изобретатель нового кино Жан-Люк Годар, снимавший кинолистовки на тему «Пекин и Париж рядом». В его фильме «Китаянка» студенты Сорбонны просыпаются под звуки пекинского радио, а по вечерам танцуют «Твист Мао». Интеллектуалы из «Либерасьен» творили из Председателя икону, старательно не замечая перегибов. «Наши родители годятся только на то, чтобы отправиться на перековку в трудовые коммуны!» — гласили настенные дацзыбао пылающего парижского бульвара Сен-Мишель.

В США главным маоистом был Хьюи Ньютон — основатель негритянских «Черных пантер». Журнал «Роллинг Стоун» сравнивал популярность этого негра с ведущими рок-звездами. Это он изобрел знаменитый плакат: фото белого полицейского с карабином и надпись «У вас есть оружие, но и у нас есть оружие!». Битник Берроуз в репортажах для «Эсквайр» писал, что Мао — единственный, кому есть что предложить сорвавшейся с цепи молодежи эпохи Вудстока. Энди Уорхолл тиражировал разноцветные иконы Председателя наряду с Монро и Гагариным. Звезды немецкого поп-арта Бойс и Иммендорф писали собственные «дацзыбао» и носили значки с председателем, именуя себя «китайскими художниками». Мао стал для них радикальным авангардистом и восточным волшебником, который знает тайну мировой революции, а «красный Китай» для европейской богемы превратился в «другую планету», позволяющую взглянуть со стороны на себя и свою роль в обществе. Такая точка зрения «извне» необходима для создания нового, как в искусстве, так и в политике.

Мао подчеркивал международное, а не национальное значение своих идей. Нужно было перехватить лидерство в коммунистическом движении у переродившегося СССР. Нужно было также сделать Китай лидером третьего мира, отодвинув Кубу. Разочаровавшийся в советской модели и покинувший Остров свободы Че Гевара признал правоту маоизма и стал его адептом в джунглях Конго и Боливии.

. У богатого Севера (нации-паразиты) остался технический прогресс и старая культура, но социальная история человечества дрейфует к бедному Югу (нации работники): «мировая деревня» идет на захват «мирового города». В своей геостратегии Мао просто взял рецепт победы китайских партизан в 1949-м и перенес его на карту всего мира. Создать на периферии партизанские регионы, окружить ими центр и, в конце концов, парализовать и захватить его. «Сделаем два, три, много Вьетнамов!» — поддерживал планы кормчего Че Гевара.

Однако всемирной революции в тот раз не получилось. Мао умер на руках у любимой наложницы Чжан Юфен, которую когда-то соблазнил в поезде, и превратился в рекламу на окнах китайских ресторанов. Че Гевара был расстрелян в боливийских джунглях и тоже стал рисунком на дизайнерских футболках. Сегодня в любви к нему признаются люди типа Артемия Троицкого. Модный критик ездил на кубинские похороны Че, состоявшиеся через тридцать лет после боливийской смерти. Происходит это так: сравни себя с Че, пойми, что вы с разных планет, купи майку с его портретом и покойся с миром.

Читателям русских глянцевых журналов стало казаться, будто Мао и Че — давняя история. Но им вообще много чего кажется… Иногда то, что давно всеми признано старым хламом истории, вдруг обретает черты антикварной и элитарной ценности, а потом возвращается окончательно, побеждая уже на массовом уровне. В нашей стране, да и во многих других, именно так случилось с державностью/церковностью/монархией. Но кто сказал, что такого же возвращения не может произойти с «давно пройденными» идеями красных революций?

В 2007-м, вооружившись чем Бог послал, боливийский народ сверг президента, разогнал правительство и парламент, за что ему пообещали новых президента, правительство и парламент, которые будут гораздо лучше. Но вооруженный народ сдаваться отказался, заявив: пока весь газ не станет нашенским и все янки не гоу хоум, стрельба и танцы будут продолжаться. Верховодил бунтом Эво Моралес, лидер «Движения производителей коки». Именно этот индеец, футболист и музыкант и стал в результате революции новым президентом страны.

Таких восстаний в Боливии за последние пять лет было несколько. Пару лет назад народу не понравился новый налог и через три часа после вечерних теленовостей в столице горели все правительственные здания. Боливийская полиция заявила тогда, что она народная полиция, ей нравится смотреть на огонь, и она никому мешать не будет. Боливийские пожарные дали всему, что горело, догореть, сообщив, что они народные пожарные и давно не видели такой красоты. Инстинктивная ненависть людей к своим городам и бессознательная тяга к уничтожению этих неадекватных гигантов прорвались наружу. Налог в итоге был отложен на неопределенный срок, а загнать раздухарившихся боливийцев домой удалось, только пообещав двинуть армию из казарм. Боливийский президент умудрился тогда остаться у власти.

Однако через два года все повторилось. И Боливия все равно стала частью того, что газеты теперь красиво называют «латинским красным поясом», а аналитики госдепартамента США — «новым Советским Союзом». Пояс этот не перестает всех удивлять. Удивляет Фидель тем, что сдюжил дожить до исполнения своих самых несбыточных мечт о «красном континенте». Удивляет бразильский президент Лулу, сделавший министром культуры хакера, сторонника полного легалайза кислоты и вообще человека, внешность которого не разглядеть из-за обилия дрэдов. Удивляют все они, когда вместе с президентом Венесуэлы Уго Чавесом, запускают собственный спутниковый телеканал «Телесур», направленный «против культурного империализма». На должность главного умника там приглашен индус Тарик Али — всемирно известный марксистский сочинитель.

США немедленно высказались в том смысле, что это вызов, и они такое телевидение будут глушить. Непонятны две вещи. Как глушить спутник? Технически это почти невозможно. И зачем его глушить? Пока «Телесур» показывает только передачи про латиноамериканскую музыку тире литературу.

Считается, что началось все с Мексики. А точнее, с тамошнего штата Чиапас и субкоманданте Маркоса. Пятнадцать лет назад партизаны-сапатисты захватили столицу этого штата. Кроме обвинений в адрес марионеточных властей, разоблачений коварных планов США и проклятий олигархам, «покупающим и продающим землю под нашими подошвами и воздух в наших легких», субкоманданте в маске читал стихи (свои и Шекспира) и противопоставлял Белый дом фантастическим животным древних индейских сказок. Весь его облик, движения, слова, звучащие сквозь дым постоянно тлеющей трубки, выражали харизму. Весь он был увешан «сакрализаторами»: фонарик на шее средь бела дня подчеркивал подпольное (андерграундное) происхождение, пятиконечные звезды на фуражке соединяли с традицией партизан прошлого, костяные бусы и амулеты говорили о народности, сотовый телефон и ноутбук придавали продвинутости.

— Мы приделали курок к вашей мечте, — говорили партизаны индейцам и журналистам. Журналисты рассылали по редакциям факсы о новом полевом командире, бросившем вызов конституционному строю и территориальной целостности. Маркос сделался моден до неприличия. Сегодня его образ, не спрашивая, используют в рекламе мебели и презервативов. Сапатистская смесь Че Гевары с Кастанедой идеально подошла неформалам-антиглобалистам из богатых стран.

Грезы и экзотика, впрочем, ненадежное оружие, и, конечно же, за метафорами у Маркоса имелась идеология. Вот она:

Когда обнажается иллюзия перемен, дальнейшая перемена иллюзий перестает устраивать. С этого начинается герилья (партизанская война). Все, что происходит в мире, отныне происходит именно с тобой. Новое есть преодоление, а не переодевание. Новое наступает там, где заканчивается Обмен и начинается Дар. Отсутствие воображения у левых провалило их мировой проект. Им не хватило радости, чтобы продолжить революцию. Отчаяние и капитулянтский «политический реализм» стали их уделом. Они забыли, что восстание и праздник это синонимы, а политэкономия слепа без поэзии. Герилья — способ покинуть мир, в котором ты, как и другие, есть просто предмет. Герилья — способ прикоснуться к истории и выбрать себе прошлое, позвать к себе самого себя. Герилья вербует тех, кого смерть пугает меньше, чем отсутствие реальной жизни. Есть сто способов поддерживать иерархию. Герилья — единственный способ ее отменить. Герилья идет везде. Она — шанс сделать так, чтобы конец капитализма не стал концом человечества.

Сапатистский эксперимент в отделившемся от всего мира Чиапосе продолжается. Там больше не рубят священных индейских рощ, американские компании не разведывают нефть, и вообще все решают общие собрания местных жителей. Такая вот получилась власть советов по-индейски. Сам Маркос по-прежнему носит маску и как можно чаще употребляет «мы» вместо «я». Газеты пишут о нем как о «первом в истории вожде с закрытым лицом». Соединенные Штаты Маркос пугает тем, что обещает попробовать избраться в мексиканские президенты. Учитывая его статус партизанского святого, шансов победить у него предостаточно.

Появление сапатистов встряхнуло страну. В Мехико крестьяне с мачете в руках и со свиньями на поводках врывались в здание Конгресса и срывали работу парламентариев. Их не устраивала нерентабельность большинства населения. При окончательном глобализме шестьдесят процентов человечества будут нерентабельными, т. е. совершенно не нужными для мирового рынка. Эти люди ничего не производят на продажу и почти ничего не потребляют. Потом, воодушевленные манерами и успехом Маркоса, левые стали брать в Латинской Америке страну за страной. Где законно, как в Бразилии, Эквадоре или Венесуэле. А где и не очень — вплоть до революции в Аргентине и восстания в Боливии.

А дальше пошло еще веселее. Летом 2004-го «товарищ президент» Венесуэлы Уго Чавес выиграл навязанный ему оппозицией референдум и теперь руки у него свободны. В ночь победы референдума толпы в красных майках и бейсболках ликовали на улицах. Чавес в красной рубашке махал им из своего окна и пел в микрофон революционные песни про Боливара. Заявленная им революция продолжается. То есть Чавес и дальше будет ставить свой рискованный эксперимент: сколько нефти, земли, недвижимости можно перераспределить в пользу народа, оставшись при этом у власти? Понимая, что такую важную для США страну как Венесуэла (пятый поставщик нефти в мире) в покое не оставят, Чавес заявил о международном характере своей революции и объединился для этого в блок с Бразилией и Эквадором.

Когда-то Уго был звонарем в церкви, увлекался бейсболом, хорошо пел серенады под гитару и мечтал стать художником. Но вместо этого отправился в армию. Полковник, сочувствующий марксистам и коренным индейцам, в 1994 году он с группой хорошо вооруженных товарищей захватил президентский дворец Мирафлорес и телецентр, огласил в прямом эфире свою утопическую программу реформ, прочитал пару любимых стихотворений и спокойно сдался — такой метод прихода к власти сам он считал недемократичным. Так как переворот был бескровный, Уго дали всего четыре года весьма сносного режима. Это оказался правильный пиар. Когда в конце концов он вышел на свободу, никого популярнее в Венесуэле не было. Так что победить на президентских выборах не составило труда. Венесуэла единственная, наверное, страна, где «запрезидентские» митинги собирались сами собой и где их регулярно разгоняла полиция, как люмпенов и смутьянов.

Уго сделал ставку на молодежь, любящую оружие. Венесуэла давно уже лидирует по рождаемости на всем континенте. Сегодня на улицах Каракаса полно подростков и даже девушек, в камуфляже и с оружием.

— Молодежь это моя бомба! — открывает Чавес секрет успеха.

На дискотеках популярен чавистский хип-хоп с неизменным припевом: «У! А! Чавес но се ва!» (Чавес не уйдет!).

Его политической опорой в городах стали бригады тупамарос — вышедшие из подполья городские партизаны с черно-красной звездой на знамени. Известны они отстрелами кокаиновых королей, публичными порками проворовавшихся чиновников, мотоциклетными рейдами по богатым кварталам, забрасыванием дорогих вилл дымовыми шашками и приветствием «Фуэрса!» (Сила!), при котором полагается не жать руки, а сталкивать кулаки.

Официальным цветом своей политической линии Чавес сделал темно-красный цвет густой человеческой крови. С его одобрения три миллиона гектаров земель отобраны крестьянами у латифундистов, которые их даже не обрабатывали, в надежде найти там нефть. Когда захватчики угодий спросили его, надолго ли это, товарищ президент ответил:

— Я не даю вам гарантий. Их нет ни у кого. Но я дам вам автоматы!

Это понравилось людям больше, чем любые заверения. При нем построено пять городов дешевого жилья. Туда переселены бывшие гетто. Тает безработица и невежество. Сбиты цены на Интернет, а бензин стал стоить 4 цента за литр.

«Авторитарный» Чавес не закрыл ни одного телеканала или газеты, хотя половина прессы настроена против его «социализма XXI века». Пять лет назад поддерживаемая США оппозиция устроила античавистский путч, который идеально бы удался, если бы не толпы, хлынувшие на улицы, разблокировавшие президентский дворец и парализовавшие деятельность путчистов. Барабаны — сальса — скандирование лозунгов — автоматы в сотнях рук спасли тогда президентскую революцию.

Чтобы превратить обычную горизонтальную толпу в пирамиду социальной иерархии, в нее втыкают финансовую ось. Полюс прироста капитала вращается и накручивает нас на себя. Возникают «этажи», «положения», «репутации», «места». Иногда кажется, единственное, что сегодня противопоставлено финансовой оси это одинокий зов муэдзина на минарете. Но выясняется, полно упрямцев, равно далеких и от биржи и от мечети. Они желают наматывать общество не на доллар и не на Коран, а на «боливарийскую революцию», заштриховывающую красным страну за страной. Чтобы стать ближе к истине, нужно обобщать то, что видишь. Чтобы стать ближе к справедливости, нужно обобществлять то, что видишь – верят в этих новых красных странах.

Чавес настолько фактурен, что стал образцом для целого поколения «новых красных президентов». Например, для бразильца Лулу Игнасио де Сильвы. Этот делает в Бразилии примерно то же самое, что Чавес в Венесуэле: руководит раскулачиванием и частное превращает в общее. Лулу собственноручно машет красным флагом, произносит многочасовые речи и обещает вытащить регион из преисподней. В стране, где на момент его победы больше половины людей жили «за чертой», а все земли сосредоточились в руках одного процента, звучит это неслабо.

Революция Лулу выглядит непривычно. Так, например, среди советников революционного президента с самого начала было несколько богословов.

— Пафос бразильского эксперимента не в том, чтобы изгнать хозяев и начальство, — рассуждали они. — А в том, чтобы не было принадлежащих и исполняющих. Чтобы каждый нес добровольную ответственность за все, что делает. Христианская любовь между людьми невозможна там, где их стравливает между собой частная собственность.

Наличие «красных католиков» в команде Лулу обеспечило ему сносные отношения с церковью. Зато его не терпят банкиры: Бразилия это единственная страна в мире, где финансисты регулярно устраивают забастовки. Лулу еще сильнее, чем Чавес, подчеркивает международное значение происходящего в его стране. Особенно ему близки идеи «молекулярной революции»: Система всегда способна подкупить и прослушать единое движение с общим центром. Но она ничего не сможет против тысяч самостоятельно действующих и свободно общающихся малых групп: не хватит никаких денег и никаких агентов.

Лулу считает, что новое в истории создают те, кто способен преодолеть инерцию и рискнуть, объединившись с такими же «неадекватными» ради никому заранее не известного результата. Чем выше, чем буржуазнее слой общества, тем реже там встречаются такие перспективные типы. Соответственно, чем богаче страны, тем меньше там этих полезных бактерий развития. Отсюда вывод: человечество спасется именно через третий мир.

Интересный регион эта Латинская Америка. Чавес — архетип того, как нужно делать революцию и остаться при этом в живых и у власти. Фидель и колумбийские повстанцы отвечают в этом континентальном спектакле за стойкость и аскетизм. Мексиканец Маркос изобретает новый язык, Лулу больше всех нравится европейским интеллектуалам, а все остальные миксуют их черты по желанию.

Финансовый кризис 2001-го в Аргентине закончился восстанием. Президент бежал из своего дворца на вертолете. По требованию вооруженных пикетейрос магазины раздавали еду бесплатно, а рабочие переводили брошенные хозяевами фабрики в свою собственность. Первой такой «пролетарской крепостью» стала фабрика «Брукмен бразерс» по пошиву элитных костюмов. В результате к власти пришло очень осторожное правительство, пытающееся угодить сразу всем и имеющее один аргумент:

— Мы все же лучше Чавеса.

Аргумент этот срабатывает для тех, кто носит элитные костюмы, но пикетейрос, по-прежнему объединенные в уличные комитеты и не сдавшие стволов, очень недовольны. Они спят и видят «сделать все, как в Венесуэле». В Сальвадоре бывшие партизаны из «Фронта имени Фарабундо Марти» вернулись к власти и обещают народу «свой боливаризм». В Никарагуа с сандинистами произошло тоже самое. В Чили «партия коммунистов» объединилась с «партией гуманистов» для повторения этого сценария. Нечто подобное заваривается по всему континенту. Мало кто знает, что произойдет завтра, и многие говорят: утопия.

Я думаю, это правильный диагноз. Утопия — это то, к чему вечно стремится история. Причина движения. Лежащий за пределами реальности идеал. У животных нет утопии, потому что у них нет истории, а есть только личная жизнь. Человека отличает как раз способность превращать свою утопию в реальность. Как это сегодня происходит в «латинском красном поясе».. В «боливарианских» странах клеят на заборы и стены популярный плакат молодого мексиканского дизайнера: к карте США приделана рукоятка так, чтобы получился угрожающий разделочный тесак с зазубренным лезвием, занесенный над головой утопии южных соседей.В ответ на такие «стереотипы» новый президент США, в отличии от своего предшественника Буша, подчеркивает «нейтральность», а это именно то, что нужно для континентальной победы «красных».