Эвритмия как видимая речь 4 страница

Необходимо уяснить себе с полной ясностью, что человек образован из тех элементов космоса, которые я указал для отдельных звуков. Если вы возьмете все то, что я говорил относительно звуков, то естественно, хотелось бы сказать, закономерно, получите приблизительно те движущие силы, кото­рые вызывают схождение человека из доземного бытия в бытие Земли и ведут его затем дальше, пока он не станет зрелым человеком лет 35.

Весь этот путь со всеми силами, которые строят, влекут и ведут человека туда, где он становится тем, что собой фактически представляет взрослый человек, все эти силы заключаются в связанных со звуками жестах. Поэтому слово, звук ощущаются нами, как нечто совершенно особенное.

Начнем с того, что относится к человеку наиболее интимным, так скажем, образом, о чем в Греции говорили, что человек это переживает, когда стоит перед загадками бытия, а именно: с удивления, изумления. Таким образом, философия — любовь к мудрости — может исходить только из удивления, из изумления. Воспримем это и вспомним, что человеческая способность удивления является ведь чисто человеческой, и вместе с тем она есть то, что возвышает человека над животным. Если мы затем спросим себя, что имеется в человеке такого, что его возвышает над животным, то должны сказать: это возможность держать в человеческом существе в подвижном со­стоянии некоторые потоки, вернее, направление потоков, которые в живот­ных принимают застывшие формы. Так что человека можно рассматривать, как некое стечение сил, которые сливаются именно в нем. Если бы человек был принужден отыскивать свое происхождение, которому он должен пора­жаться, которое должно вызвать в нем самом чувство удивления, в одной какой-нибудь точке неба, как это мы должны делать для растений и для жи­вотных, то у него возникло бы ощущение чего-то весьма однообразного. На­против, человек ощущает, что то, чему он удивляется в самом себе, поступает из различных направлений неба. Это выражается в таком возникающем у нас ощущении: если мы хотим охватить сознанием нашу собственную сущность в нас самих, как в людях, то должны смотреть на себя так, будто Боги дали своим силам слиться в нас из окружающей Вселенной.

Представим себе схематически окружающую Вселенную: силы, прони­кающие из нее в середину в направлении Земли, изображаются стрелками.

Когда мы, как «Человек» теперь чувствуем в земном, тогда мы должны через это чувствовать наше бытие, как излитое из различных точек Вселен­ной.

Представьте себе А: по сути оно состоит в том, чтобы вы оба эти направ­ления охватываете кистями рук и через кисти рук — руками. А состоит, таким образом, не в том, что вы делаете взмах, а в том, что вы себя самого как человека представляете, скажем, созданным, определившимся (bestimmt, de­terminiert — «определенным») двумя различными направлениями во Вселенной и что вы что-то схватываете в этих двух направлениях. В этом хватании в обоих направлениях заключается само по себе А.

К самому А относится только это. Безразлично при этом, где вы держите руки, но А состоит в том, что вы хватаете что-то в этих обоих направлениях (схватываете эти два направления) и ощущаете напряжение ваших мускулов так, точно входите в эти два направления. Вы должны это ощутить в своих мускулах и, по возможности, тотчас же, исходя из произнесенного только что звука, переходить к протягиванию рук. Таково А в себе.

Таким образом, по существу, А состоит в том, что вы говорите себе: «Человек, ты происходишь от двух разных точек Вселенной, ты простираешь к ним свои руки, чтобы схватить эти два направления. Ты охватываешь то, из чего происходишь. Ты чувствуешь, как эти силы, струясь через твои руки, сливаются в твоей груди». В результате получается это А.

Это уже эвритмическое A. И в этом слиянии уже будет так, что человек тоже чувствует: в этом жесте заключено А человеческое.

Относительно Е мы уже говорили, что его приблизительное значение та­ково: «Мне что-то причинило нечто, но я стойко этому противостою». Что лежит в этом переживании? В нем лежит нечто противоположное пережива­нию А. В А человек переживается из Космоса. Переживание Е имеет за собой уже нечто происшедшее. Что-то произошло и происходящее переживается в жесте. Это можно пережить лишь тогда, когда происшествие есть, когда уже ощущаешь что-то. Это можно пережить в том жесте, в каком одна часть человеческого организма соприкасается с другой.

Многими способами это сделать нельзя, потому что человек ведь не слон и нос его не такой подвижный, чтобы мог дотронуться до щеки кончиком. Смоги он это — и жест Е прекрасно был бы сделан разными способами. Од­нако человек не может этого сделать. И поэтому жест Е может быть сделан лишь таким образом, как показано в нашей эвритмии, и означает тогда при­косновение одного члена человеческого организма к другому, и этим прикос­новением выражено противостояние против происшедшего. Прикосновение является при этом воспроизведением того, что что-то произошло, а скреще­ние рук изображает стойкость. Одна рука лежит на другой, даже один палец может лежать на другом. Если кто-нибудь в состоянии сделать, то направле­ние взгляда одного глаза может скреститься с другим. Каждое положение, которое дает действительное соприкосновение одной части организма с дру­гой, выражает это ощущение Е, причем если сделанный жест задерживается, то достигается высшее выражение переживания стойкости по отношению к тому, что кому-либо было сделано. Подумайте только, какая большая разни­ца между переживанием жеста А и переживанием жеста Е.

Переживание жеста А исходит из предположения, что своим сознанием вы охватываете вытягивание мускулов. Вы должны, таким образом, охватить протянутый (вытянувшийся) мускул. Переживание же Е исходит из предпо­ложения, что вы охватываете своим сознанием состояние покоя скрещенных рук, так что главное ваше внимание сосредотачивается на этом скрещении.

Таким образом, не протягивание (вытягивание) мускулов является главным при переживании Е, а пребывание в покое одной руки на другой или прижима­ние их друг к другу. Можно, ведь Е сделать и так: ставить правую ногу на левую и прижимать; тогда вы ощущаете движение Е, переживание Е.

В условиях нашей теперешней цивилизации получаешь такое впечатление, что мир всегда что-то причиняет человеку, потому что люди в большинстве случаев сидят со скрещенными ногами и делают таким образом жест Е! Таким образом, в этом жесте лежит то, что большинство людей считает, что мир им что-то сделал и что они должны стойко держаться против этого. Так художе­ственно, в жесте, можно постигать вещи.

Переходя затем к движению О, к жесту О, почувствуйте только, какой мир переживаний лежит в звуке О! А есть чистое удивление, чистое изумление, О означает исполненная понимания позиция (ein verstaendnissvolles Sich­stellen) по отношению к тому, что, главным образом, вызывает удивление. Потому что удивление вызывается всем, что мы охватываем сознанием, если мы только настоящие люди. Но О ставит нас в более интимное отношение к тому, что мы охватываем сознанием. Таким образом, существо О выражается в жесте, если человек ощущает не только себя, но, исходя из себя, ощущает другой предмет или другое существо, которое он хочет охватить сознанием. В наиболее чистом виде вы это можете представить себе, если, скажем, почув­ствуете к кому-нибудь любовь и охватите это существо руками. Тогда получа­ется соответствующий природе жест-движение О — согнутые полукругом руки, охватывающие что-то другое, изображающие движение О, жест О.

Мы имеем, таким образом, в изображении А нечто воспринимающее. Че­ловек берет (greifhinein) то, что производит его из Вселенной. В Е мы имеем уже некий слабый намек, указание на само переживание. Человек переживает нечто в связи с миром. В О мы имеем такой жест, в котором мир что-то переживает через человека благодаря тому, что человек охватывает нечто в мире. Он должен пытаться делать жест О так, чтобы уже с самого начала входить в конечное округление, то есть округлять руки с самого начала со­вершенно гибко. Вот тогда это действительно движение О! С самого начала входить в округление.

Теперь мы переходим к тому звуку, который подступает к человеку еще ближе, чем Е, который, так сказать, полностью и в совершенстве изображает самоутверждение человека: это / [И]. Это чистейшее самоутверждение. Я ведь часто обращал ваше внимание на «Ich» (я), которым мы пользуемся в обиходном литературном языке. В нем прежде всего самоутверждение /, а затем добавле­но дуновение, которое показывает: «мы представляем собой нечто состоящее в дыхании (ein in Atem-Bestehendes)». Но так далеко люди, ведущие разговор, не идут. Они основываются на чистом самоутверждении. Поэтому, например, у меня на родине говорят не «Ich», a «i». Там не кому не придет в голову сказать: «Ich haue dich durch (я поколочу тебя)». Мне приходит это выражение в голову, потому что оно часто сочетается с понятием «Я»; на моей родине это выражение употребляется повседневно. Итак, там не говорят: «Ich haue dich durch», а говорят: «I hau di durch!» Получается чистейшее самоутверждение. Il вот это чистое самоутверждение ощущается теперь, когда мы делаем жест /. При А мы идем центростремительно с двух различных сторон, при / идем из центра наружу и не имеем ощущения, что нечто охватываем, а вместо того чувствуем некое протяжение, мы чувствуем, как какое-то течение исходит из сердца через руку, через обе руки или через ноги, или через зрение — при помощи зрения можно ведь тоже проделывать I, через направление глаз, когда сознательно смотрят одним глазом, а другой оставляют в пассивном состоя­нии. Благодаря этому отчетливо возникает I.

В I не должно быть ничего от Л. Наоборот, обе руки должны быть протя­нуты так, чтобы они были как бы продолжением одна другой. Но достаточна и одна рука. Существенным при этом является ощущение протяжения, вытя­гивания, в то время как при А должно быть ощущение охвата, так, чтобы в звуке, который при этом проделывают, был налицо правильный внутренний акцент.

Если все эти особенности войдут в то, как мы делаем звуки (Laute) так же, как в то, что я недавно коротко передавал относительно музыкальной эвритмии (Ton-eurythmie), должно войти то, что выражается в музыкальных тонах, тогда все это становится действительно художественным. Вы должны, таким образом, мои милые друзья, следить не столько за тем, чтобы под­ражать внешней форме, сколько за тем, чтобы эта форма была внут­ренне оживлена так, чтобы при А вы испытали приятие, охбатывание в обеих руках чего-то идущего вам навстречу, а при I протяжение (вытягивание) рук из внутреннего.

Затем идет U [у], о котором мы уже говорили. Это не самоутверждение, напротив, это чувство преуменьшенности, охлажденности, оцепенения; своей удаленности, своего держания за самого себя (ein Sich-an-sich-halten). Если при Е должно в точности испытываться прикосновение одного члена к друго­му, то при U надо испытать сдержанность (das Zurueckhaltende).

Лучше всего делать U, сближая руки по возможности теснее одна к другой, однако это движение может состоять и в указании, что это соединение лишь име­ется в виду. Можно также, например, встать и прижать ноги одна к другой. Мы видели в некоторых случаях, что такое движение может быть сделано и назад.

Ei [ай]— этот звук можно лучше всего испытать, как я вам говорил вчера, если ощутить чувство ласки по отношению к совершенно маленькому ребен­ку: ei, ei, то есть, делать ei-ei и как бы при этом гладить ребенка. Это, безус­ловно, чувство интимного отношения к чему-либо. (Госпожа Л ., проделайте-ка хорошенько Ei. Держите корпус прямо, совершенно не двигайте им, дер­жите его неподвижно). Не правда ли, вы чувствуете при этом, что в данном жесте заключается какое-то интимное отношение к вещи, но вместе с тем вы видите, что наша манера писать звук Ei, составляя его из Е и I, конечно, не заключается в звуке Ei. Звук Ei должен, напротив, ощущаться, как нечто безусловно единое. Мы подходим близко к Ei, если соединяем Е и /, но звук ei лежит между Е и I, и здесь, собственно, соединение не органическое. Отно­сительно более тонких оттенков мы еще поговорим.

Ну, а теперь перейдем к согласным. Попробуем ощутить согласный звук также в жесте. Я говорил вам, что В [Б] выражает все, что окутывает, что находится вокруг какой-нибудь вещи, охраняющий жест. Это, конечно, так просто в жесте не изобразить. Надо это пережить путем подражания. (Госпожа Ф., покажите нам хорошенький В. Вот это настоящий жест В. Удержите его в памяти).

Таков настоящий жест Б, когда мы ощущаем, что именно заключается в этом положении одной и другой руки. Если вы по-настоящему переживаете все, что заключается в этом жесте, то скажете себе: «Я представляю, что пере­до мной находится что-то такое, что мне хочется обнять, скажем, маленький ребенок, который где-нибудь передо мной сидит. Я хочу его обнять (думайте так). Лучше всего я его обниму, если возьму вот так, как бы охраняя этим движением (делает жест)». Что вы должны чувствовать, если у вас будет пра­вильное переживание? Вы будете чувствовать, что что-то действительно держи­те здесь в этом пустом пространстве. Лучше всего было бы — если мне будет позволено сделать маленькую педагогическую вставку — лучше всего было бы внести этот звук В в эвритмию для маленьких детей; приучить детей к этому звуку, показывая им, что что-то оформляется, и говоря, что ты должен обнять это что-то. При этом ему объясняют так: ты должен ощущать, что твои руки будто охраняют это существо или этот предмет, то есть должен представить себе, что все это пространство, которое охраняется жестом В заполнено.

Все, что я изложил, относится к делу. Надо не только отвлеченно подра­жать этим формам, но переживать все эти ощущения.

Вчера я вам говорил, что интересным звуком является С [Ц]. Он некото­рым образом принимает материальное в духовное и возвышает его. Он указы­вает на состояние легкости, указывает, что нечто является легким, что мате­риальное может быть побеждено духовным, может быть поднято на высоту. В сущности, С лучше всего выступает, когда ребенок от ползания переходит к стоячему положению, когда он приучается стоять прямо. Это чудесное пере­живание. Можно лучше всего наблюдать при помощи звука С-С-С. При этом близко подходишь к тому, как ребенок от ползания переходит к прямостоя­нию. В этом так прекрасно выражается становление легким и возвышение материального духовным! Почувствуйте, что это в нем заключается. Что-то сделалось легким, материя поднята вверх духовным! Лучше всего эвритмичес­ки вы ощутите С, если представите себе следующее. Каким-то непонятным образом что-то лежит на соответствующей плоскости ваших рук и в то время, как вы делаете жест С, в заставляете это что-то полететь вверх. Или, что тоже самое, если вы чувствуете, как нечто, лежащее на плоскости ваших рук, под­летает вверх благодаря вашему движению С. тогда вы имеете приблизительно то, что заставляет переживать С.

Я начинаю неспеша с таких вещей, дабы вы вступили в это переживание. Потому что переживание — это именно то, чего недостает в нашем эвритми­зировании.

D как я вам говорил, является тем, что указывает на нечто находящееся внизу, или вообще указыванием в каком-либо направлении: D. Если к нему при­бавить А, говорящее, что мы удивлены тем, на что указываем, то получится «da» (там). Представьте себе, что мы захотели бы выразить существо восточного вос­питателя. Ведь восточный воспитатель представляет собой нечто совершенно иное, чем воспитатель европейский, особенно более древний восточный воспитатель. Относительно европейского воспитателя у нас ведь постоянно возникает чувст­во, что он хочет из вас как клещами что-то вытянуть или раскатать вас в лепеш­ку, или сделать что-нибудь подобное. Ведь и сейчас говорят, что надо быть "раз­витым", хотя в большинстве случаев то, что говорят — болтовня. И когда так много говорят о воспитании и именно о современных педагогах, то появляется такое чувство, точно мы комок ниток (как говорят в Австрии) и что нас надо распутывать (развивать). Чувствуешь себя вообще совершенно истерзанным в клочья, когда в настоящее время дело касается воспитания. Тебя валяют, катают, пичкают, наполняют, короче говоря, с тобой совершают всевозможные штуки. Европейский воспитатель чувствует, что его задача состоит в том, чтобы сделать человека совершенно иным, чем то, что он собой представляет. Если бы можно было проделать все, о чем в настоящее время говорит педагогическое искусство, если бы это было достигнуто, то выходящий из этой переделки человек был бы весьма странным существом! У восточного человека иное отношение к воспита­нию. Он чувствует, что воспитатель — это тот, кто указывает на нечто, кто всегда обращает на что-нибудь наше внимание: вот это-то, вот это-то... Он не стрижет под гребенку ученика, так как считает, что надо развиваться из себя самого, что можно оставаться нестриженным, надо только, чтобы тебе на все указывали. Поэтому восточный воспитатель всегда говорит «da» (там), da-da-da; «der Dada» — так его называют. Дада — это восточный учитель. Это тот, кото­рый указывает на все вещи: да! да!

В известной части современной цивилизации, которая, как бы мне ска­зать..., развивается в обратном дарвинизму направлении, человечество, счас­тливо добравшись от обезьяны до человека, движется снова по направлению к обезьяне вопреки дарвинизму. Оно хочет снова направляться к первоисточни­ку. Поэтому и существует такое течение как дадаизм. Несколько лет назад я получил в Берлине письмо, подписанное «Верховный Дада»! Это как раз пред­ставляет собой возвращение вспять, принцип имитации, определяющийся обратным дарвинизмом — возвращение к обезьяне. И когда в Европе основыва­ют дадаизм, то подражают ориентализму в его первичном выражении.

Однако в слове «Дада» фактически выражен жест-указание, обращение внимания на что-нибудь, указание в каком-нибудь направлении. (Фрейлен С, проделайте нам D). Войдите хорошенько в существо звука D! В чем заключа­ется существо этого звука? В указательном движении. У вас должно быть чувство, что вот там что-то есть, что там есть что-то от D, к которому вы в конечном итоге приходите. Вы поэтому должны делать движение D так, что­бы получилось созвучие на один момент опережающего и на момент запазды­вающего (Landung) принятия рукой намеченного положения, но они должны следовать быстро друг за другом так, чтобы одно движение точно влекло за собой другое. Можно их делать и слева, и справа.

Необходимо, чтобы мы выделяли эти вещи и на самом деле чувствовали это выделение, указание. Но прежде приучитесь отчетливо получать звук D чисто получать указательное движение (указывая пальцем).

Вчера я вам говорил, что F [Ц] — это, собственно, Изида. F —сознание пронизанности мудростью. Когда ощущают собственную сущность и пережи­вают ее затем в дуновении, в выдохе, тогда получают F. При выдыхании пере­живают мудрость самого себя, так сказать, свое собственное эфирное тело. Все это должно быть вложено и в тот жест-движение, который изображает F. (Госпожа П., проделайте нам F! ) Это в точности то движение, которое лежит в выдыхаемом воздухе, когда говорят F. Надо делать это с остановками, тог­да вы почувствуете то, что я указал относительно этого звука F. Заметьте себе, что надо начинать два раза: F-F, только не так скоро, мягче. Вот это — F. Здесь мы имеем чрезвычайно точно выраженное подражание многозначи­тельному сознательному выдыханию.

Далее я говорил вам, что L [Л] выражает нечто образующее (формирую­щее), причем формирование мы чувствуем на языке: (L-L-L). Для большей ясности я вам привел слово «Leim» (клей): способность клея льнуть к чему-либо, формировать, подражательно формируя или формирующе подражая. L есть то, что считалось в мистериях особым волшебным звуком, потому что, когда что-либо формируют, то держат это в своей власти. И вот именно это захватывание во власть было тем аспектом, в котором мистерии усматривали демоническую силу L. Вот это и должно быть вложено в жест L. Если с этим сочетается еще ощущение, будто ваши руки становятся в это время гибкими, гибкими в самих себе, если вы почувствуете, что с вашими руками происходит нечто, подобное тому, что происходит с языком, когда вы проделываете L-L-L, тогда у вас будет правильное переживание L, и вы почувствуете, что в этом жесте есть что-то чарующее (Faszinierendes).

Затем мы имеем M [м]. Вчера я сказал, что M — это понимание, разумное понимание, проникновение в дело. Я указал вам, что на моей родине, когда кого-нибудь слушают и хотят подтвердить, что поняли, то произносят «mhn». На «hn» мы еще остановимся. Оно выражает радость или удовлетворение, что все понятно, и чувствуется, что говоря «mhn» один точно поглощает другого. Отсюда понимание мира, которое так величественно выражено в священном слоге Индии «Аум», М. Таким образом, сперва вы что-то прием­лете, затем вы в него проникаете и после вы его понимаете. Встаньте так, чтобы в жесте-движении выражалось само собой разумеющееся приятие (взя­тие) и в конечном итоге понимание. (Руки несколько вперед).

Хорошо было бы, если бы можно было приучить к этому также слонов. Они прекрасно бы это делали: выпрямляя хобот, повертывали бы им спереди. Это было бы тогда совершеннейшим выражением М. Если бы можно было это сделать таким образом, то это было бы прекраснейшим М. Я говорю это, чтобы вы все это хорошенько пережили.

Бы можете это пережить в том неприятном чувстве, которое у вас возни­кает, когда вы сталкиваетесь с человеком, имеющим орлиный нос. Заметьте, что орлиный нос появляется благодаря тому, что бессознательно делается этот жест-движение М. Нос становится при этом «М-М-М». В присутствии людей с орлиным носом всегда чувствуешь себя стесненным, потому что появ­ляется чувство: он тебя понимает насквозь, а это неприятно, когда тебя на­сквозь понимают. Так что орлиный нос — это твердо определившийся, за­стывший, замороженный жест М. Кто, однако, с пониманием переживает жест М, того не поразит даже, если он встретит кого-нибудь с орлиным носом и тот ему предподнесет эвритмическое М, так сказать, в своем собственном носе. А раньше мы почувствовали бы смущение.

Но есть другое понимание, являющееся, так сказать, отклоняющим пони­манием, пониманием, при котором держатся слегка иронически, при котором понимают предмет, но вместе с тем показывают: ну что тут такого! Это ведь, само собой разумеется! N[Н]! Когда приезжаешь в Берлин, то тотчас же с этим сталкиваешься. С кем-нибудь что-то произошло, возникает неприятное чувст­во, но история вполне понятная! При этом, однако, тотчас же отстраняют все это от себя, говоря «ne»! В конечном итоге, что, собственно, говорит берлинец, кроме «ne!», когда он кого-нибудь хорошо знает? Большего он не скажет. Это презрительное отношение человека к тому, что ему представляется само собой разумеющимся, вполне известным, вот это и намечается в звуке «ne».

Когда овладевают этим жестом, то ощущают следующее: «Тут нет ничего особенного, все это мне ясно!» Вы, однако, должны пережить этот звук так. Чтобы достигнуть правильного изображения жеста N, представьте себе, что перед вами какой-нибудь глупый человек с большим воодушевлением расска­зывает вам всякую всячину. Вы же хотите ему дать понять, что он для вас слишком глуп, что все это вы прекрасно понимаете и отстраняете от себя. Вот таким должно быть переживание N.

Относительно R [P] я вам говорил, что это нечто вертящееся, крутящееся колесом. В нем находит выражение все, что не кругло, но принимает округлую форму. Все это сопровождается чувством, что подражать этому трудно, потому что, собственно, естественным жестом было бы, если бы мы вертелись колесом. А так это сделать нельзя. Фрейлен Ш., проделайте нам R. Это довольно напря­женное выражение R. Положим, что это один способ выражения. Фрейлен С тоже проделает нам R. Это другой способ. Вот, таким образом, различные спосо­бы прекрасного изображение R — вертящегося, крутящегося колесом, что выра­жается также и в дыхании, которое тоже крутится, когда произносят R.

Вот каковы вещи, которые, по моему мнению, могут дать вам предвари­тельное представление о том, как переживаемый жест может перейти в эв­ритмии в жест оформленный (принявший форму).

 

 

Лекция четвертая

Дорнах, 27 июня 1924 г.

Отдельные звуки и их связь друг с другом

Мои милые друзья!

Кажется, мы дошли вчера до изображения R. Что касается остальной части звуков, которые сейчас нужно будет нам изобразить, то я уже развил перед вами их сущность.

Главным же образом нам необходимо понять звук S [С]. Звук этот, как я указал вчера, считался чрезвычайно важным в мистериях. В нем, фактически, усматривали нечто волшебное. Его можно ощущать как нечто уверенно успо­каивающее благодаря тому, что импульс звука S дает проникнуть в самые глубины существа.

Поэтому я вам сказал, что когда какой-либо посторонний спрашивал ученика мистерий, чему он научился при помощи звука S, то тот отвечал, по обычаю, в юмористическом тоне: «кто овладевает звуком S, тот может читать в глубине мужских душ и женских сердец». Как известно, если посмотришь в их глубину, то в обоих случаях надо что-то успокаивать. И именно это успо­каивание вызвало юмористическое сообщение ученика.

Если в звуке F ощущается: «мудрость во мне, я создан из мудрости, муд­рость, живущая во мне, — я ее выдыхаю, она здесь», то при звуке S ощущается нечто такое, за чем скрывается легкий страх, нечто, чего надо опасаться. Поэ­тому, как я вам говорил, шрифты, в которых как основа разных букв лежит S, змеящаяся линия, представляются чем-то жутким, таким, при помощи чего бросается свет в сокровенные глубины. И до сего времени народы, не умеющие писать (таких, правда, уже мало), видят в шрифте нечто жуткое. Когда евро­пейцы, эти «лучшие» люди цивилизации, приехали к североамериканским ин­дейцам, и индейцы весьма многое в этих «лучших» людях нашли неприятным для себя, то это неприятное чувство было у них и по отношению к начертанию букв. Они объясняли, что эти «бледнолицые», как они их называли, эти жуткие бледнолицые к тому же еще наколдовали на бумагу «маленьких демонов». Такое воззрение, что в печатных знаках заключаются маленькие демоны, дер­жалось у некоторых индейских племен вплоть до XIX века.

Теперь подумайте об этих двух звуках — F и S. В эвритмии они должны быть представлены таким образом, чтобы ясно усматривалась это громадное различие между ними. Когда делается F, то оно должно выражать спокойное господство (Beherrschung) над тем, что вчаровывается (волшебно вливается) в мир. Со спокойствием вчаровывается оно. Когда вы даете изображение F, то должны только несколько пригибать кисти к рукам, но пригибать активно, а не давать им висеть. Вы должны это делать так, как если бы вы хотели что-нибудь закрыть, защищая.

А теперь S. Посмотрите, как звуком S что-то властно, господствующе (Beherr­schung) отклоняется (делает S). Это особенно ярко выражается в движении, в том взаимоотношении между обеими руками, которое возникает при движении.

Теперь переходим к Sch [Ш]. Тут едва ли кто-нибудь может ошибиться. Sch — это сдувающее прочь, дующее, веющее мимо. Я дал вам вчера нагляд­ное объяснение этого звука, когда указал на ощущение, связанное с «husch­husch». Ветерок дует мимо и улетает: husch-husch. Во всех случаях, когда в словах включено междометие, вы воспринимаете, что Sch — нечто сдувающее прочь. Можно назвать слова, весьма характерные в этом отношении.

Теперь обратите, пожалуйста, внимание, что глубокое значение имеет то, о чем я говорил на днях, а именно: словесные наименования, обозначения одних и тех же предметов в разных языках различны. Таким образом, если мы, как я указал, говорим по-немецки «Kopf», то это указывает на форму, на пластику головы; если же по-итальянски говорим «testa», то этим указываем на то, что голова делает, на ее подтверждающую работу. То, что по-немецки называется «Kopf», называлось бы «Kopf» и по-итальянски, если бы по-ита­льянски хотели обозначить то же, что обозначают по-немецки.

В этом отношении языки чрезвычайно отличаются друг от друга. Относи­тельно немецкого мы должны сказать, что это чрезвычайно пластический язык. Гений немецкого языка, собственно, скульптор. В этом лежит нечто чрезвы­чайно характерное: гений немецкого языка — скульптор.

У гения романских языков есть что-то от адвокатуры, от юриспруденции, они утверждают, подтверждают, свидетельствуют.

Это вовсе не критика с моей стороны, а только характеристика. Итак, в каждом языке сказывается темперамент и характер гения этого языка. Это до­ходит до того, что, например, при звуках венгерского, мадьярского или финского языков неизбежно возникает чувство, что чего-то не хватает. Нельзя слышать мадьярского языка без ощущения, что на каждом третьем слове что-то отсутст­вует. На каждом третьем слове, собственно, должен быть убит олень, потому что гений венгерского языка — охотник. Все слова мадьярского языка, не относя­щиеся к охотничеству, являются, строго говоря, заимствованными. Мадьярский язык заимствовал ужасно много, и когда приезжаешь в Будапешт, то на каждой улице встречаешь удивительные названия, как, например, Kaveha'z (по немецки «Kaffeehaus» — кофейня). Естественно, есть мадьярские слова, которые не таковы, как я это охарактеризовал. Мадьярский язык, как таковой, имеет ужасно много заимствованных слов. Но когда вы слышите мадьярский язык, то ясно, что в нем нечто охотничье. В этом нет ничего плохого. Земледелие, охотничество, пастушество — это ведь вообще элементы, из которых вышло все человечество. В таком языке, как мадьярский, сильно еще сказываются изначальные силы. Гений мадьярского языка — охотник или, скажем, охотница, если хотите — Диана.