Записки сумасшедшего» — «Записки из подполья».

Повесть Достоевского появилась через тридцать лет после повести Гоголя. Несмотря на медленный ход истории, это были принципиальные десятилетия. О них мы уже говорили. Кроме того, повесть Гоголя считается всего лишь одной из петербургских повестей, тогда как «Записки из подполья» - ключ ко всему Достоевскому. И тем не менее именно «Записки сумасшедшего» можно назвать вещью Гоголя, наиболее близко стоящей как к форме, так и к методу Достоевского.

Нервный стиль, скачущие периоды, хаос сознания, сарказм, вдруг взмывающий на высоту лирического откровения. Исповедь. Безумие самоанализа, спор «противоположных элементов» (5,100). И наконец, очевидное сумасшествие, которое есть драма духа или «хождения души по мытарствам». «Записки сумасшедшего» - единственное творение Гоголя, где тяжесть анализа ложится не на плечи автора, а на плечи героя. Тут творец и аналитик сам персонаж. Он диктует стиль, ход действия и ход мысли. Автор, обычно держащий его на привязи, уходит в тень, давая тому развернуться.

Для Достоевского же сумасшествие, как правило, не уродство, не болезненное отклонение, а выход «подполья» из темноты на свет, его публичные откровения, его покаяние и злорадство. Жизнь этой скрытой от глаз вселенной имеет не меньшие права на внимание, чем жизнь видимая и осязаемая. Русская литература до Гоголя страшилась спускаться в эту темноту (где на страже стояло «молчанье»!), а если и пробовала, то не доставала дна, где и укрылась, быть может, главная тайна человека.

Одним из первых - с фонарем в руках - стал спускаться туда Гоголь. И наверное, решительнее всего он сделал это в «Записках сумасшедшего».

Герой «Записок из подполья» часто говорит о себе как о сумасшедшем. Оспаривая рассудок, науку, здравый смысл и «выгоду», он противопоставляет им «хотенье», «фантазию» и «каприз». «Свое собственное вольное и свободное хотенье, - говорит он, - свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, свою фантазию, раздраженную иногда хотя бы даже до сумасшествия. Вот это-то и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту» (5,133).

Он даже допускает мысль, что «если вы скажете, что все можно рассчитать по табличке... так человек нарочно сумасшедшим на этот случай сделается, чтоб не иметь рассудка и настоять на своем» (5,117). Не раз на протяжении повести обращаясь к читателю, он спрашивает: «Вы, может быть, думаете, господа, что я сумасшедший?» (5,118).

Сумасшествие - выход души за пределы «нормы», которая претит ему как насилие над его «я». Норма - это «дважды два - четыре», а высшая истина состоит в том, что «дважды два — пять» (5,119).

В свое время гоголевский сумасшедший утверждал, что январь следует за февралем, что в феврале - тридцать дней, и есть месяц «мартобрь». «Мартобрь» этот из повести Гоголя перекочевал, между прочим, в словарь Даля «в память Гоголю, о небывалом, несбыточном».

Он посягал на календарь - как посягает на него (видя в нем насилие над временем) подпольный парадоксалист.

Подпольный ропщет на природу («законы природы постоянно и более всего всю жизнь меня обижали»), и герой Гоголя недоволен устроением мира, где один - титулярный советник, а другой - генерал. «Мне хотелось бы знать, отчего я титулярный советник? Почему именно титулярный советник?.. Ведь через то, что камер-юнкер, не прибавится третий глаз во лбу. Ведь у него же нос не из золота сделан, а так же, как и у меня, как и у всякого; ведь он им нюхает, а не ест, чихает, а не кашляет» (3-4,159).

Возраст Поприщина сорок два года (подпольному - сорок), чин - титулярный советник. Одинок. Никакого будущего. Для того чтобы дослужиться до генерала (вожделенная мечта каждого служащего), нужны еще двадцать лет. Только мечта способна вырвать его из мрака безвестности.

Герой «Записок из подполья» коллежский асессор (на чин выше сумасшедшего). Но - в отставке (больше времени для парения в облаках мечты). Как и Поприщин, нехорош собой. Ужасно обидчив, а оттого заносчив. Поприщин называет сослуживцев «свиньями», злится на швейцара, не подающего ему шинель, Подпольный мстит офицеру, который, проходя мимо, не обращает на него никакого внимания. А в один прекрасный день, не извинившись, даже задевает его саблей.

Для подпольного - это высшее оскорбление его достоинства, требующее немедленной сатисфакции. «Достоинство» — больная мозоль и гоголевского героя.

Офицеры (и вообще люди военного звания) у них не в чести. Это люди формы, люди внешние, к тому же в силу превосходства над гражданскими (по крайней мере, во мнении дам), склонные к преувеличению своих возможностей. На пути Поприщина - камер-юнкер Теплов, на пути подпольного — офицер на Невском. После мщения (когда подпольный, очередной раз встретившись с тем, сам толкнет его) того сменит офицер Зверков. Фамилия Зверков появляется у Достоевского неспроста. В доме Зверкова на углу Столярного переулка и Екатерининского канала в 1829~1831 годах жил Гоголь. Там обитал и приятель Поприщина — музыкант. Симптоматично: дом Зверкова находится в двух шагах от места, где снимал квартиру Достоевский и где он писал «Преступление и наказание», а через дорогу снимал каморку под крышей Родион Раскольников.

В «Записках из подполья» Достоевский знакомит нас с мечтанием героя, который представляет, как он отмстит и насолит своим обидчикам. В фантазии он преображается из коллежского асессора в Наполеона. Как Наполеон, он разбивает ретроградов под Аустерлицем, затем действие переносится в милую Гоголю Италию. Наш подпольщик «на белом коне», «в лавровом венке» и «поет итальянские арии» (5, 132). А в Риме в честь своих побед дает бал не где-нибудь, а на вилле Боргезе, в непосредственной близости от первой в итальянской столице квартиры Гоголя. Уж это точно пародия на «испанского короля». В ней прощупываются все сюжеты «Записок сумасшедшего»: «фантастическая любовь», превращение в венценосца, (кстати, брат Наполеона Жозеф с 1808 по 1813 год был королем Испании), кураж над теми, кто его унижал (5, 133). Пародийный текст Достоевского прозрачно включает в себя гоголевские словечки и метафоры, без усилия относящие нас к первоисточнику.

И чем сильнее «подпольный» раскаляется, тем бесспорней делается факт, что автор пишет карикатуру на Гоголя, в частности на открывающую его книгу главу «Завещание».

«Записки сумасшедшего» по праву могут быть названы «записками из подполья». Где, как ни в подполье, копил их герой свою боль и свои сарказмы? Он долго ждал, он терпел, и наконец его прорвало. Тут налицо землетрясение сердца. Разве мог несчастный титулярный советник представить, что он когда-нибудь назовет своего начальника «пробкой», «простой пробкой, которой закупоривают бутылки»? Разве способен был предположить, что проникнет в будуар генеральской дочки, а потом и в ее спальню? И увидит там то, что не дано узреть даже юнкеру Теплову?

Хотя мечты его все же невинны. Посягая на титул короля, он вовсе не собирается карать тех, кто причинил ему боль. Ему не до этого. Он хочет «спасти луну», что кажется выходкой умалишенного, а на самом деле может быть отнесено к состраданию, масштаб которого захватывает и космос, ибо луна для Поприщина не мертвое тело, а «нежный шар».

Спасем луну! Спасите меня! - таково развитие безумной мысли «испанского короля».

В отличие от него герой Достоевского зол и злопамятен. Его мучит рефлексия и ирония — эти страсти развитого ума. Он надо всем смеется — над «хрустальными дворцами» Чернышевского, над «высоким и прекрасным» (романтизм ушедшего века), над логикой, над социалистическим «муравейником». Проститутке, погибающей в подвале, он бросит бумажку за услуги, но тут же и заставит страдать, открыв ей ее будущее. Он и сам страдает и при этом еще сильнее ее за это свое страданье мучит.

Поэзия подпольного - поэзия одиночества, озлобления, безверия. Это и поэзия не щадящего себя самоанализа. Если гоголевский герой кается, он льет чистые слезы. Если кается и признаётся в своих грехах подпольщик, он наслаждается самоистязанием, он боготворит его как - пусть и отрицательное - но наслаждение. Его мечтательность, если сравнить ее с мечтательностью гоголевских героев, не милосердна, опасна и от презрения к человечеству ведет к грезе о реванше. От этого мечтания рукой подать до идеи Раскольникова (роман о нем Достоевский печатает спустя два года после выхода «Записок из подполья»), поощряющей убийство как инструмент для достижения счастья. Но это уже новый вид мечтательности, который даже в безумии не мог пригрезиться героям Гоголя. Гоголевский романтик может грезить о новой шинели, о том, чтобы сорвать карточный куш, жениться на красавице, наконец, об испанском престоле. Есть среди его героев плуты, пройдохи, отчаянные лгуны, даже сумасшедшие, но убийц, раскраивающих черепа старушкам, у него нет.

В «Ночи накануне Ивана Купала», «Страшной мести» кровавые разборки осуществляет нечистая сила. Но она инфернальна, сказочна, эзотерична. У Достоевского она бедна и копит мечты о мести в углах. В ней нет отрицательного величия гоголевского вия, она обыкновенна, как тысячи петербуржцев, обитающих по соседству. Зачем наведывается в Столярный переулок Поприщин? Чтоб выкрасть переписку собачек и узнать что-то о жизни обожаемой им генеральской дочки. Никакого разврата воображения, никакой мысли о топоре. Только жалкий вопль: «Почему я титулярный советник?»

Герой Гоголя хотел бы стать генералом, герой Достоевского — встать над Богом. «Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам, - признаётся «антигерой». - Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить»

Подпольный и Раскольников дети уже другого века - века Достоевского, в котором «гордость ума» смыкается с уголовщиной. Тут не обида Акакия Акакиевича и не детские фантазии Поприщина или Чичикова, тут «страшная месть» «маленького человека». У Достоевского - это человек улицы, подвала, человек толпы. Эпоха Достоевского - эпоха кризиса поэтического романтизма и перехода его в материалистический (или революционный) романтизм. Кто такие герои Достоевского, как не, в некотором роде, сумасшедшие? Их разматывание клубка сознания лихорадочно, скачкообразно и преступает границы психического равновесия. Тут власть обретает стихия, в данном случае - стихия смысловой бесконечности. Гоголь в «Записках сумасшедшего» выходит именно на нее, на те возможности подсознания, которые открываются человеку только в состоянии «безумия».

20. Литературная и общественная полемика в "Записках из подполья" Достоевского. + билет 21:

Образ подпольного парадоксалиста: литературный генезис, социальные предпосылки возникновения и новизна. Эволюция подпольного характера в творчестве Достоевского от «Записок из подполья к «Кроткой».

В повести Достоевский заглянул в глубины сознания современного «подпольного человека», «Подполье» — это скрытая, в потайных углах ума и совести совершающаяся трагедия духа, оставшегося без нравственного абсолюта, без твердой единой меры добра и зла.

Действительность теснит и гнетет героя «Записок.», он унижен всюду и всеми; средой, преуспевающими школьными товарищами, собственным слугой, случайно встреченной публичной женщиной — всяким человеком и обстоятельством жизни. Он сам напрашивается на унижения, и в боли от них, в состоянии раздавленности находит подчас чуть ли не наслаждение. Однако причина здесь не психическая патология, хотя иногда герой близок и к этому — настолько погружен он в свои душевные муки и бесконечную рефлексию. Свой личный опыт, пронизанный страданием, он отождествляет с жизнью вообще, как она предстает его беспощадной анализирующей мысли. Чем невыносимее душевная боль, чем бессмысленней пытка, которой подвергает героя жизнь, чем безобразнее выступает он сам перед другими людьми и обстоятельствами, тем несомненней для него неразумность бытия и бессмысленность вмешательства в него. Сама жизнь не заключает в себе достаточного основания для абсолютной истины и абсолютного добра — вот главное убеждение героя, подвергающего эту жизнь и собственное «я» «химическому разложению» в своем духовном «подполье». Абсолютным, незыблемым остается для него одно качество человека — «вольное хотение», свобода воли личности, противостоящая столь же абсолютной несвободе мира. Наследник русских «мечтателей», столь ярко изображенных ранним Достоевским, и «лишних людей», порождение отвлеченной идеалистической мысли 30 — 40-х годов, он знает лишь собственное «я» и замыкается в этой сфере, пытаясь там решать нравственные вопросы жизни. Он терпит позорные неудачи в этих попытках, прячет этот позор от всех, отравляя им свое существование и вместе с тем стремясь доказать, что его неудачи, катастрофы и муки — общий удел всякой мыслящей личности. Встреча с Лизой ставит перед ним проблему выхода за пределы своего «я», проблему познания и этического переживания другого «я» как ценностно равного его собственной личности. Это важнейшая проблема «Записок» и всего творчества Достоевского в 60— 70-е годы. «Антигерой» не способен ее решить — он лишь воплощает трагическую неразрешимость ее в условиях замкнутого, «подпольного» существования. Решать ее будут герои больших романов, выходящие на простор действительной жизни, испытывающие идею не одним процессом мышления, но в поступке, в открытом диалоге с другими идеями, герои, переживающие, как свое, чужое существование.

В 1864 г. Д. публикует в журнале «Эпоха» повесть «ЗАПИСКИ ИЗ ПОДПОЛЬЯ» —книгу, непосредственно предваряющую цикл его философских романов. В «Записках...» сам герой, «подпольный парадоксалист», объявляет свою натуру пробным камнем человеч истории. Свои собственные ощущения, потребности, он осознает как закон человеч природы, кот может быть противопоставлен всем объективным законам мироздания. «Подпольный человек» Д.—первый экзистенциалист в мир. лит-ре: на осн безрадостного лич мироощущения он приходит к док-ву абсурдности мира. Он отвергает и гегелевский верховный Разум-Абсолют, и веру в добрую природу чел-ка, и учение Чернышевского о «разумном эгоизме». Вся 1 часть «Записок...» представл. излож. философско-этических взглядов «подпольного», и важнейший постулат его —отрицание решающей роли разума, рассудка в жизни чел-ка, объявление рационализма несостоятельной философией жизни. «Подпольный» утверждает, что чел руководствуется не выгодой, а «самовольным хотением»: «свое собственное, вольное и свободное хотение, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия,—вот это-то и есть та самая пропущенная, самая выгодная выгода». Чел — сущ-во иррациональное, именно поэтому не состоятельна «теория обновления всего рода человеч посредством сис-мы его собственных выгод. Об этом свидетельствует и история чел-ва, период его цивилизации, породившей не только успехи науки, но и новые хищнич инстинкты людей. «От цивилизации чел стал если не более кровожаден, то уже наверно хуже, кровожаден, чем прежде».«Подпольный» со всей яростью выступает против всех теорий, выводящих идею поступательного развития чел-ва из объективных законов истории, какими бы они ни были: из развития ли Абсолютной идеи, или из экономического развития и удовлетворения материальных потребностей человека. «Да осыпьте еговсеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономич довольство, чтобы ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники,так он вам и тут мерзость сделает. «Подпольного» страшат идеи историч детерминизма — теории якобы фатальности предопределенности человеч судьбы, но в противовес им он защищает лишь ничем не ограниченный личный произвол, хаос человеческих инстинктов и, как следствие его, крайнюю разобщенность чел-ка с миром.

Основанием для всех теоретич построений «подпольного» стала его собственная психология: свойственный ему крайний индивидуализм, врожденное недоверие к людям и злоба; душевная неустойчивость и вместе с тем аналитич ум и пылкое воображение. Концепция «подпольного» адекватна его психологии, вырастает из нее, но вместе с тем и опровергается ею. Психологич комплекс «подпольного» весьма сложен, но, по мнению Д., вовсе не уникален. Оригинальность Д. как писателя-психолога состоит в открытии целого ряда нац. псих. типов, еще никем не замеченных и не описанных. Писатель оценивает своего героя как лицо типич, даже характерное для большинства современных людей: «А подполье... Я горжусь, что впервые вывел настоящего чел-ка русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагич сторону. Трагизм состоит в сознании уродливости... Только я, один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться!» В психологич комплекс «подполья» входит постоянная готовность «расплеваться со всеми», забиться в свой «идейный угол» и в то же время вечная зависимость от взглядов, суждений, реакций другого; это также последовательная смена страданий от зависти, от неудачных попыток обратить на себя внимание, от сознания своего морального падения, от бесплодных раскаяний и угрызений совести — словом, это внутренняя каторга. Писатель ведет героя к тому, что тот сам не выдерживает «подполья». Развенчание его происходит во 2 сюжетной части произведения, в истории его отношений с падшей женщиной Лизой. Он не раз пытается оскорбить и унизить ее, но все эти попытки завершаются его же психологич поражением, так как обнажают его собственную уязвимость, показывают, что он сам несчастлив. Не он спасает Лизу, а она оказ-ся способной вызвать в душе его решающий перелом — потребность выйти из состояния «подполья». Героиня в нравственном отношении выше интеллигента, потому что она чел, верующий в Бога. Примечательны в «Записках...» реминисценции из Пушкина и Лермонтова, указывающие на связь «подпольного» с русским байроническим героем.

В этом произведении главный герой — идеолог, философ — отныне такая личность станет центр фигурой романов Д. причем важнейшей сюжетной коллизией его последующих произвед. будет, как и в «Записках...», эксперимент героя по проверке своей идеи, столкновение этой идеи с живой жизнью.

«Кроткая»