Восход солнца Ланс встретил на берегу реки, карауля первые в этом году цветы сон-травы.
Отец Димитрий, само собой, опять из-за пропущенной заутренней браниться будет, но что поделать, если собирать сон-траву следует непременно на рассвете, пока не высохли еще капли росы.
Сам же не единожды Лансу рассказывал, что мазь из этого чудодейственного цветка для защиты от силы нечистой – первейшее средство. И сам же молодого послушника главным травником монастыря назначил, выходит, и на пропуск молитвы его, считай, благословил.
Все это, конечно, отговорки были да мысли крамольные, которые Ланс никогда и ни за что бы настоятелю вслух не высказал. Разве что с братом Филиппом мог ими поделиться, только чтобы тихую мягкую отповедь выслушать и поймать в карих глазах лукавые искорки.
Филиппа Ланс любил больше прочих, больше даже, чем отца Димитрия, хотя именно настоятель в свое время судьбу его изменил да сюда привел.
С уходом северянина жизнь Ланса на привычную тропку свернула: тычки, насмешки и теткин голос визгливый. Одна радость осталась – к бабке-травнице бегать, знахарству учиться. Да еще нож подаренный украдкой рассматривать. Но к весне померла старуха, холодов зимних не пережила, а средний брат по примеру старшего жениться надумал, и Лансу совсем тошно сделалось.
Снова в лесах пропадать начал. Грезил, как к хальвардам на границу сбежит, своего воина там найдет и выскажет ему все про то, как плохо друзей бросать и уходить, не простившись.
Ну а что, общаться он с северянином общался, почти совсем они не страшные, даже несмотря на раскраску свою. И словам самым важным его хальвард летом выучил, авось не пропадет, сумеет объясниться.
Глупые мысли, детские, а северянин ему другом и не был вовсе, но только жизнь с каждым днем все тоскливее становилась.
Так что Ланс уже даже планы побега строить начал. Но судьба иначе распорядилась.
Проходил по весне через их деревню монах. Ланс вприпрыжку из леса домой бежал, все о славных подвигах грезил, а одеяние у священника длинное и коричневое, вот и не заметил его мальчишка. Выскочил на дорогу и сшиб нечаянно.
Подняться помог, прощения попросил да в дом к матери уволок – не каждый день в их краях человек появлялся новый, незнакомый. Краем уха слушал, как мать у очага хлопочет, а тетка о лишних ртах ругается – не было в сварливой Джорджин к монаху почтения особого, а запасы-то по весне истощились, – а сам гостя глазами пожирал.
Заметил монах взгляд любопытный, улыбнулся, заговорил с ним, и Ланс не заметил, как почти всю жизнь свою ему выболтал.
Кроме истории с хальвардом: не хотел северянином ни с кем делиться. Это потом он узнал, что жадность – это грех страшный, но даже и тогда тайну свою только брату Филиппу открыл.
Но и про травы гостю рассказал, и про мечты свои, и про жажду новую – знать как можно больше всего, чтобы сильнее стать. Запали все-таки слова северянина в душу.
Вечером, когда за столом вся семья собралась, монах больше молчал, воду пил и не ел почти – напрасно тетка Джо ворчала.
А утром отца в сторонку отозвал и заговорил с ним о чем-то тихо. Отец слушал-слушал, брови хмурил, а потом стал бороду свою оглаживать, а Ланс знал, что это у родителя признак волнения сильнейшего. И мать знала, не выдержала, устала взгляды на мужчин бросать. Подошла поближе, отец ее подозвал тут же, и вскоре она уже пальцы к губам прижимать начала – тревожилась.
Ланс извелся весь, но так и не смог поближе подобраться, словно монах нарочно такое место для разговора выбрал, что не подслушать. Но все волнение с лихвой окупилось, когда гость его к себе поманил да спросил:
– Пойдешь со мной в храм послушником?
Ланс от радости едва не подскочил, куда угодно отправиться был готов, лишь бы из деревни вырваться.
На самом же деле в лице гостя тайные знаки читал: умным был странник, дорогами да путешествиями пропыленным, и хоть меч монахам не положен, от этого человека будто силой какой веяло.
Силой и переменами.
– Пойду! – сказал уверенно.
– Далеко это. С домом проститься придется.
Ланс двор глазами обвел, на мать виноватый взгляд бросил, но повторил упрямо:
– Все равно с тобой идти хочу.
Посмотрел на него отец странно, мама вздохнула тяжко, и только.
На том и порешили.
Узелок собрать дело нехитрое, не так уж много у мальчика вещей было, да и новый знакомец сказал, что монах в пути малым довольствуется и скарб ему таскать на себе без надобности.
С тех пор почти пять лет прошло. Прижился Ланс в монастыре, с новыми братьями сдружился. Да и не из больших тот монастырь был – постройка деревянная в лесу глухом, огород с коровником и монахов двадцать человек, вот и весь храм. Как деревня обычная, только все вместе в одном доме живут.
Зато отец Димитрий с первого же дня самое важное знание ему открыл: грамоте да счету учить начал.
С улыбкой теперь Ланс вспоминал, с каким трудом ему поначалу палочки, крючки и закорючки давались, на первый взгляд такие похожие, а как завернешь не туда петлю или хвостик – так слово совсем другое получается или вообще глупость полнейшая. Зачем кому-то братьев-монахов по головам пересчитывать нужно, а потом записывать на дощечку значками особыми, мальчик и вовсе понять не мог.
Ничего, понял, выучился, и настоятель две дюжины дней назад ему даже дело наиважнейшее поручил: одну из двух книг монастырских переписывать.
Книги еще одним важным знанием стали. Раньше Ланс и не думал даже, что можно разные события на бумагу переносить и таким образом хранить их и потомкам передавать. Тем, конечно, кто прочитать сумеет, но для того монахи и нужны: знания беречь.
А что прочитать нельзя, то из уст в уста передавать надобно. Таких особых историй брат Филипп знал куда больше отца Димитрия и потихоньку стал их Лансу рассказывать. На том они и сошлись.
Филипп в монастыре годом позже Ланса объявился. Пришел на закате и прямо к отцу-настоятелю его отвести попросил. Долго они говорили о чем-то, до ночи глубокой, а перед молитвой утренней отец Димитрий нового брата перед всеми поставил, обычными словами любить да жаловать попросил. Только видел Ланс складку едва заметную, что меж бровей настоятеля залегла, видел лицо нового монаха, молодое, гладкое да тонкое, и понимал, что за всем этим секрет какой-то кроется.
Гадать стал, как к новому брату поближе подобраться, а ему и делать ничего не понадобилось. Только пришел на учебу в обычный час, а Филипп уже в комнате сидел, кожу коровью зачем-то на раму деревянную натягивал. Стояла уже одна такая у стены, давно стояла, кожа высохнуть успела, зачем же Филипп новую мастерит?
Пристроился Ланс в уголке, а сам глаз от странного занятия отвести не мог. Да еще больше удивился, когда монах новую раму отставил, старую взял и начал вдруг по этой коже черточки и линии какие-то драгоценными чернилами выписывать.
Не выдержал Ланс, бросил свой уголь с дощечками, к Филиппу подошел и за спиной встал:
– Ты зачем чернила на мазню переводишь? Рассердится отец Димитрий.
Поднял тот голову, взгляд свой на юношу перевел. Глаза большие, печальные, а в глубине укор мягкий-мягкий, да только Лансу от этой мягкости только совестливее стало. В самом деле, отвлек да еще нагрубил.
А Филипп вдруг улыбнулся ему ласково:
– Какая же это мазня. Карта это, – и к своему занятию вернулся.
– Карта? – в Лансе тут же проснулось любопытство при звуках слова незнакомого. – Что это?
Посмотрел на него Филипп удивленно, задумался, как попроще слово странное объяснить:
– Рисунок такой, на котором каждый увидеть может, где что находится да куда ему идти.
– Зачем нужно такое? – Ланс удивился. – Всегда же спросить можно.
– А если спросить не у кого? А если знать надобно, что находится там, далеко, за монастырскими стенами и деревней ближайшей? Неужто никогда тебе интересно не было?
Замер Ланс, возможность одну такую себе представив. А брат Филипп посмотрел на него пристально, сощурился, и впервые тогда в его глазах грустных насмешливые искорки блеснули. Тогда же, кажется, Ланс эти искорки и полюбил.
А Филипп ему начал рассказывать, как карты правильно рисовать, стороны света на них указывать, да как рисунки эти потом читать.
С того самого дня стал юноша за монахом молодым хвостом ходить. Приклеился, как репей, вопросы постоянно задавал, а Филипп, казалось, ему только рад был. Рассказывал охотно, да не простые истории, а странные, тревожные: про города большие, про королей разных, про сражения великие, про земли далекие.
Узнал Ланс от него, что страна их, оказывается, большая-большая, самая большая средь всех своих соседей, да еще землями жирными и урожаями богатая. А родина северян, напротив, маленькая, все больше горами покрыта, скалами острыми и лесами темными да неприветливыми, по которым реки бурные и холодные свои воды несут. Монах даже на карте своей новой обе страны показал.
– Оттого-то они так себя и зовут, – сказал Филипп. – “Хальвард” по-северному “защитник скалы” означает.
– А ты и язык их знаешь? – сердце Ланса куда-то к горлу подпрыгнуло.
А ну как монах знаки, на ноже вырезанные, прочитает?
Филипп головой покачал:
– Только слов несколько.
Увидел огорчение в глазах юноши и сам погрустнел оттого, что рассказать большего не может. Тогда-то Ланс ему свою историю и поведал и даже подарок показал. Выслушал его Филипп внимательно, не перебил ни разу, а под конец сказал только:
– Не простым воином твой северянин был.
Да Ланс и сам уже понимать начал, что с хальвардом что-то не так, но разве узнаешь теперь, что. Только и оставалось сердиться на него, что про себя ни словечка не рассказал. А сердиться не получалось: рассказы Филиппа да наука новая все мысли занимали, и северянин потихоньку забываться стал.
Конечно, была и работа тяжелая, монотонная – себя ведь надо кормить. Но уроки отца Димитрия и беседы с Филиппом все с лихвой искупали. С радостью Ланс за дела брался, от которых в деревне как от пожара бежал.
Только молиться ему пять раз в день не нравилось, особенно по утрам, и сколько ни беседовал с ним отец настоятель, так Ланс духом молитвы общей, братской, и не проникся. Лишь выучился глаза в пол опускать и отцу Димитрию ответы правильные на его вопросы давать.
Серчал настоятель, да делать нечего. Знал он прекрасно, кто юношу беседы каверзные вести выучил. Но дружбе его с Филиппом все равно не препятствовал, понимал как будто, что ничего из затеи помешать этой дружбе не выйдет.
Ланс синие колокольчики сон-травы аккуратно в тряпицу сложил, в мешок поясной убрал да обратно в храм засобирался, думая с грустью, что Филипп в последние месяцы его будто сторониться начал. Вроде и не сердился вовсе, только чувствовал юноша – словно друг стену между ними выстраивает, невидимую, но ощутимую.
Ему впервые почудилось странное, когда Филипп отца Димитрия уговорил Ланса с собой в город взять. Настоятель города не любил и монахов своих туда не пускал, лишь для Филиппа исключение делал. Тот каждую весну исправно в путешествие собирался, письма от отца Димитрия с собой уносил, а обратно возвращался с бумагой новой, чернилами да историями свежими.
А в этот раз они должны были вдвоем в город отправиться. Ланс как услышал об этом от настоятеля, так со всех ног друга искать бросился, нашел на заднем дворе и обнял с ходу от радости крепко-крепко. А Филипп вздрогнул вдруг всем телом, из объятий выпутался и назад отступил. А на щеках румянец выступил, будто заболел неожиданно.
Удивился Ланс, посмотрел на него, глазами вопрос задал, но тот потупился только да пробормотал тихо:
– Как ты вырос быстро…
Сгорбился отчего-то и быстрым шагом прочь со двора пошел.
А Ланс так и остался стоять, гадая, чем друга обидеть мог. Вырос он, это правда, особенно сильно последним летом вытянулся и сейчас Филиппа почти на голову выше был. Да и в плечах шире, но что с того?
А следующим утром Филипп ему улыбался и истории новые рассказывал, будто и не случилось ничего.
Мотнул Ланс головой сердито, все случаи странные, все недомолвки непонятные вспоминая. Не нравилось ему, что понять не может, есть между ними обида какая или нет. А Филипп еще почти от каждого касания вздрагивать повадился, будто Ланс его ударить хотел. Да только юноша над ним трясся, как над сокровищем каким, в жизни бы не обидел, и не мог Филипп этого не понимать. Пытался Ланс прямо друга расспрашивать, пытался окольными путями что-то выведать, но тот только улыбался, головой качал, да иногда рукой своей его руку сжимал мягко. Мол, хорошо все, показалось тебе.
Да только знал Ланс – не показалось.
И твердо решил, когда в путь отправятся и вдвоем останутся, все-все у Филиппа выведать. Некуда ему тогда бежать будет, не бросит же он Ланса одного в незнакомом месте. А в город совсем скоро идти уже, пару дней потерпеть осталось.
Шел Ланс по лесу, шел, думу свою думал, и вдруг шорох странный услышал. Замер, прислушался – опять звуки непонятные, будто зверь какой крупный сквозь кусты ломится.
Стал красться тихонько, к звукам тем приближаясь, и неожиданно на краю поляны очутился. Спрятался в тени деревьев, глянул и остолбенел: сидит на корточках посреди полянки хальвард, в траве молодой что-то ищет. Пригляделся Ланс, видит, что тот в горсть волчью ягоду, с осени оставшуюся, собирает. Не успел удивиться даже, а хальвард, будто дитя малое да неразумное, уже руку ко рту потянул.
Не сдержался Ланс, сами слова изо рта вырвались, крикнул ему по-северному:
– Стой! – И слово страшное добавил: – Смерть!
Дернулся хальвард, ягоды из рук выронил и тут же мимо головы лансовой просвистело что-то и в дерево острым укусом впилось. Скосил глаза юноша – а там нож торчит, дрожит быстро-быстро.
Попятился, да поздно: северянин уже перед ним стоит, сверху вниз смотрит. Забыл Ланс, что такие здоровые они, думал, так только в детстве казалось, ан нет. Высокий, грудь широкая, руки большие, только даже сквозь сажу видно, что лицо молодое. Понял Ланс вдруг, что хальварду этому лет не больше, чем ему самому.
А тот вдруг руку протянул, нож из дерева вытащил да назад отступил. Глянул через плечо на ягоды, по траве рассыпанные, вновь к монаху повернулся и проговорил тихо:
– Беги отсюда.
И еще добавил что-то, да Ланс его не понял, не так много слов по-северному знал.
А хальвард развернулся – и вот уже нет его на поляне.
Встал Ланс под деревьями, замер неподвижно, встречей нежданной пораженный, как вдруг как ножом его мысль страшная пронзила. Сломя голову домой, к монастырю, бросился, а сердце болело, металось, о ребра билось, словно знало оно уже, что беда страшная приключилась.
