Память про то страшное утро навсегда с Лансом осталась, только не мыслями стройными, а обрывками страшными и перепутанными.
Помнил он небо весеннее, прозрачное и светлое-светлое, лес равнодушный, бревна частокола выломанные да обуглившиеся.
Помнил крупные фигуры мужчин, что по двору ходили, обломки церковной постройки огибали, а по обломкам тем последние огненные языки прыгали, еле заметные.
Помнил, как дым едкий в ноздри и глаза бросился, как в дыме том он запах мяса жареного учуял и не понял, откуда тому запаху взяться – запрещал отец Димитрий монахам мясо в пищу употреблять.
Помнил, как крался вперед тихо-тихо, боясь, что за громкими голосами, которыми хальварды друг с другом фразами перебрасывались, шаги его и самое дыхание слышны будут.
И как на коня стреноженного налетел, тоже помнил, заржал тот конь, прянул, Ланс в сторону метнулся, да поздно было. Схватил его кто-то грубо, вперед потащил, посреди двора бросил, а он и не вырывался даже. Все перед собой смотрел, не мигая, на развалины и тела монахов обугленные, а в ушах отдавались чужие голоса и смех резкий.
Один из братьев в стороне от прочих на спине лежал, руки раскинув и в небо пустые глаза устремив. Одежда и волосы огнем не тронуты, только земля вокруг кровью насквозь пропиталась.
Отвлекся державший его хальвард, отпустил, с собратом заговорил о чем-то. Поднялся Ланс на ноги, качнулся неуверенно, побрел к монаху, сам не понимая, зачем – знал почему-то уже, что тот мертв, но юношу к телу будто сила какая тянула. Подошел, заглянул в глаза карие и пустые, да так и рухнул рядом с телом на колени, закричал, зверем завыл, а затем вскочил да в ярости слепой на хальвардов бросился. Зубами да ногтями в кого-то вцепился, колотить стал беспорядочно, но куда ему – скрутили, руки назад заломили, веревкой грубой связали.
Хотел он снова на обидчиков кинуться, но вдруг речь знакомую услышал, голос испуганный – был еще, кроме него, выживший. Глянул Ланс, видит, тащит другой хальвард еще одного пленника. Доволок и рядом с первым на землю бросил. Вцепился в Ланса монах, лицо заплаканное на него поднял, и юноша брата Жака узнал. Тих тот был, молчалив, молод, но усердием особым не отличался. Маленький да кругленький, покушать очень любил, а потому к кухне прибился. Улыбнулся ему Ланс слабо, глазами показал: мол, сообразим что-нибудь, выберемся. Не поверил ему брат Жак, только пуще заплакал, но ничего больше юноша сделать не успел.
Заслонила свет утренний фигура, Ланс голову годнял – встал над ними северянин огромный, больше других да лицом свирепее. Схватил за плечо, рывком на ноги поднял, в глаза заглянул и улыбнулся вдруг, а у самого улыбка злая, гадкая. С вызовом Ланс на него посмотрел, напружинился, к горлу примериваться стал, но вдруг окрик гортанный услышал:
– Стой!
Медленно опустил руку хальвард, поверх головы пленника глянул, снова улыбнулся нехорошо. А к ним воин молодой подошел, тот самый, кого Ланс в лесу встретил. Бросил на монаха короткий взгляд, будто предупредить о чем-то пытался, и снова державшему его северянину что-то злое сказал. Разъярился хальвард, зарычал в ответ, молодой воин ему ответил резко, перепалка завязалась. Собираться вокруг них начали, голоса зазвучали вопросительные. Ланс из разговоров не понял ничего почти, лишь слова «нельзя» и «подарок» расслышал и догадался по жестам и голосам, что хальварды о добыче спорят. А те, продолжая ругаться, от пленников отошли – не денутся никуда, на виду постоянно.
Так и остались они с Жаком вдвоем посреди двора. Трясся брат Жак, как осиновый лист, аж зубы стучали, бормотал что-то и причитал тихо. Ланс же за северянами, что вокруг ходили, следил исподлобья внимательно, все возможностей для побега ждал.
Только те вскоре собираться начали, коней подвели, видно, не сиделось на пепелище. Один из них Жака от Ланса оторвал. Вскрикнул тот испуганно и мигом затрещину тяжелую получил.
– Молчи, – северянин зверем рыкнул и монаха бедного через седло перед собой бросил.
А к Лансу уже другой хальвард подошел. Напрягся юноша, но с ним получше обошлись: усадил его воин за спину, веревкой к седлу привязал да знаками показал, чтобы держался крепко.
Странно то было, не понятно, почему так по-разному хальварды с пленниками обошлись, но не мог сейчас Ланс о судьбе своей думать. Слезы вдруг глаза затуманили, будто порвалось внутри что-то – это дошла до сердца мысль, что Филипп мертвым лежит, никогда Ланс больше искорок лукавых в глазах друга не увидит и голоса его мягкого не услышит...
Закусил губу, слезами подавился, хотел взгляд последний на него бросить, но и этого не успел. Раздался окрик гортанный, воин пятками коня ударил и с места вскачь пустил, так что разрушенный монастырь совсем скоро далеко позади остался.
Весь день гнали коней вперед хальварды, не останавливаясь. Ланс к вечеру в себя немного пришел, взгляд по сторонам на деревья да мох кинул и понял, что северяне ко границе направились, домой, видно, спешили. До границы той от монастыря больше дюжины дней пешими, но кони быстрее скачут и не поймешь, как близко они теперь к цели.
Лагерем уже в полной темноте встали, костры развели, пленников к дереву привязали, ужин поздний раскладывать начали. Жак с Лансом снова рядом очутились, кинул юноша взгляд на монаха – бледен тот совсем был. Заговорить хотел, но опять не успел, от костра фигура отделилась и к ним подошла.
Опустился лансов заступник на корточки, по куску хлеба грубого пленникам протянул и сказал тихо:
– Ни слова по-нашему, если жить хочешь.
Не вполне Ланс его слова понял, но смысл уловил, кивнул медленно, а Жак на него удивленно уставился, поняв, что тот речь северян разумеет.
Ланс лоб нахмурил, мучительно пытаясь слова северные подобрать, но смог спросить только:
– Почему?
Посмотрел на него северянин пристально, головой качнул и повторил еще раз:
– Молчи.
И взгляд на Жака перевел, который в хлеб вцепился да громко жевать начал, давясь крошками. Почудилась Лансу во взгляде северянина жалость острая, но тот уже снова на него смотрел, пальцем себе на грудь указывал:
– Гр и нольв, – назвался только, да тут же поднялся и к кострам обратно пошел.
Ланс на свой ужин взгляд опустил, в глаза Жака голодные глянул и хлеб ему отдал.
Вовсе ему есть не хотелось, ужасы пережитые перед глазами стояли, боль сердце обручем сдавила, тошнота к горлу подползала. Думал, всю ночь без сна промучается, только дорога дальняя верхом утомила с непривычки, сморило юношу, а Жак и вовсе к нему придвинулся ближе, чтобы согреться, и захрапел тихонько. В сон Ланс провалился почти, больной да тревожный, как вдруг крики испуганные рядом с собой услышал. Дернулся, глаза распахнул, увидеть успел, как огромный хальвард Жака вверх дернул и за собой к кострам поволок. Обступили их воины прочие, смех их раздался, голоса зазвучали возбужденные, а потом сквозь них крик прорезался – тонкий, отчаянный, на визг срывающийся.
Подскочил Ланс, бросился вперед, забыв про веревку, но вдруг рука ему на плечо тяжелая опустилась. Стал Гринольв рядом, за спиной почти, проговорил медленно:
– Нет. Ему не помочь. Только себя погубишь.
И снова Ланс не ушами, но словно чутьем каким понял, что северянин ему сказать хотел. Мотнул было головой упрямо, да сник тут же: прав хальвард был, ничего он не мог для Жака сделать. Даже взглядом не мог поддержать – спины у воинов широкие, не видно за ними, что у костров происходит, и самого Ланса оттуда не разглядеть.
Обвел он лагерь потерянным взглядом и понял вдруг, что не всем северянам забава новая по нутру. Многие прочь отошли, спать устраивались, а иные переговаривались тихо, и голоса звучали резко, неодобрительно.
Посмотрел он на Гринольва с надеждой:
– Прекрати это.
– Не могу.
Отпустил его плечо и к тем северянам, что подальше от костров отошли, вернулся. Словно показать хотел, что судьбу свою Лансу теперь самому выбирать.
Опустился юноша на землю, сжался, за плечи себя обнял да так и сидел, глядя в темноту перед собой, крики и плач страшный слушая.
Долго харвальды Жака терзали, Ланс времени счет потерял, но отпустили все же, затихли крики. Приволок кто-то обратно пленника измученного, бросил на землю, взглядом странным по Лансу скользнул, зевнул широко да к своим направился.
Юноша же к страдальцу кинулся, а тот сжался, заплакал снова, отбиваться начал, насилу Ланс его успокоил. Узнал его Жак наконец, обмяк, скукожился, но всё равно не сразу осмотреть себя дал, долго голосом ласковым говорить с ним пришлось. Тогда только Жак к себе прикоснуться позволил, а Ланс, разом бледнея и чувствуя, как кровь от ярости в ушах бьется, все рассказы жуткие про северян вспомнил, про привычку их похабную с юношами как с девками гулящими обращаться.
Пошарил руками на поясе слепо и радость нежданную обнаружил: сумку его поясную с травами и мазями северяне не тронули, не догадывались, что у монаха что-то ценное может быть.
И нож заветный при нем остался, только теперь нож этот Ланса будто огнем жег, хотелось сорвать его с пояса и в кусты зашвырнуть. Но вспомнилась вдруг кровь, что по лезвию из-под ребра хальварда побежала, улыбнулся Ланс улыбкой холодной, клинок при себе оставил да к ранам бедняги Жака вернулся.
Долгим Лансу путешествие до страны северной показалось, долгим, тяжелым, все силы высасывающим.
Северяне двигались быстро, к деревням больше не подходили, пожарами и убийствами не баловались, будто гнало их вперед что-то. Изматывала Ланса дорога, тяжело и неудобно было привязанным в седле трястись, но только усталость и ломота в теле почти благом чувствовались – едва на привал вставали, проваливался Ланс в сон тяжелый без сновидений, страхами и памятью о друге погибшем меньше терзался.
Сначала, едва про нож вспомнив, побег задумал – хальварды пленников на ночь оставляли привязанными к дереву на краю лагеря, нужно было лишь веревку перерезать, в леса податься да до деревни ближайшей дойти, приюта попросить. Только не мог Ланс один убежать, Жака бросить, а тому с каждым днем все хуже и хуже делалось.
С пленником бедным северяне исправно каждую ночь развлекались, да так жестоко, что тот едва на ногах держаться мог, не то что ходить. Пытался Ланс раны да синяки залечивать, только что толку от лечения, если пытка каждый день повторяется? На третий день он не выдержал стонов отчаянных, скулежа жалобного да взгляда затравленного, стал в питье Жаку пустырник, мяту и шальную траву подмешивать: боль унять и голову задурманить. Плоха помощь, только не знал Ланс, чем еще беде его помочь можно.
Притих тот, стоило теперь хальвардам добычу из рук выпустить да в покое оставить, Жак все больше спал или перед собой смотрел и улыбался улыбкой глупой. Даже есть перестал почти, Ланс едва ли не силой хлеб и похлебку ему скармливал. А сам гадал все, по какой причине северяне его не трогают – видел же взгляды сальные, но взглядами теми все и заканчивалось.
Пытался он с Гринольвом заговорить, вопросы мучившие задать. Тот даже не возражал, но разговаривал с осторожностью, старался внимание хальварда свирепого лишний раз не привлекать.
Не сразу дело заладилось, плохо Ланс наречие северное знал, но Гринольву будто самому у пленника выведать что-то хотелось, вот и старались оба. У Ланса словно чутье какое на речь чужую проснулось, быстро он за Гринольвом слова да фразы повторять начал, а где слов не хватало, они жестами речь дополняли.
Странной та учеба была, рваной да несвоевременной, но отчего-то от языка нового да от повторения слов чужих легче на душе становилось. Не думал Ланс раньше, что знания и такую силу дать могут: отвлечь от того, что вокруг происходит, помочь ужасы, боль и усталость переносить.
Так выяснил юноша, что северянина злого Св е рром кличут, и что не простой он воин, а сын старший а льда, правителя страны северной. Оттого и не мог Гринольв поперек воли его пойти.
Удивился Ланс, посмотрел на него вопросительно:
– А я как же?
– Повезло тебе, воин тебя мой схватил, оттого ты добычей моей считаешься.
Сощурился юноша, не складывалось в этих словах что-то:
– Но разве добычу твою Сверр по праву рождения не может себе присвоить?
– Может, – глянул Гринольв на него удивленно, не ждал видно, что пленник над словами его задумается. – Оттого сказал я при всех, что господину моему в подарок тебя привезу. А он Сверру дядькой троюродным приходится, старший над ним, значит. Да и нравом крутым славится, если что не по нему. Злится Сверр, но разговор наш с ним почитай все воины слышали, не станет он тебя трогать.
Кивнул Ланс, поблагодарил тихо – понял, что не было, видно, у Гринольва другого способа помочь. Да только внутри похолодело все при мысли о хальварде, которого даже огромный и злобный Сверр опасается. Посмотрел на него северянин, улыбнулся вдруг совсем по-мальчишески, кулаком в плечо ткнул:
– Не грусти. Рагн а ру ты без надобности будешь, не заметит тебя он, если сам ласки его не захочешь да внимание на себя не обратишь.
Вскинул Ланс голову, на хальварда взгляд яростный бросил, тот рассмеялся было, но замолчал, подавил веселье, чтобы еще больше пленника не обижать. Добавил только:
– Забудет он про тебя быстро, забот у него много разных. Слугам на попечение отдаст, пристроят тебя к делу, а там, глядишь, и приживешься у нас. Ты только Сверра лишний раз не зли, далеко до дома еще, не всегда страх перед старшим его норов дурной укоротить может.
Кивнул Ланс, а северянин посмотрел на него задумчиво:
– Не злись, только чудной ты какой-то, – и задал наконец-то вопрос, его волновавший: – Как языку нашему выучился?
– Монахи выучили. Знания им обо всем на свете хранить положено.
Не знал Ланс, зачем Гринольву неправду сказал, да только тошно ему было северянина своего вспоминать. Глянул на воина, а тот на Жака покосился да бровь вопросительно поднял. Понял юноша, что нет веры его словам, но допытываться Гринольв не стал.
Позвали его от костров, пошел он к отряду своему, повернулся Ланс к Жаку, чашу с питьем дурманящим протянул привычно, а тот вдруг взгляд поднял, ясный, холодный, выплюнул слова обидные:
– И давно ты душу свою силе нечистой продал?
Вздрогнул Ланс, дернулся, ответить хотел на слова несправедливые. Но в глазах брата Жака блеск безумный да ярость слепую увидел и понял, что бестолку это. А тот молчание за согласие принял и прошипел злобно и торжествующе:
– Гореть тебе в геенне огненной, изверг проклятый. Я на земле отмучаюсь, есть тем мучениям конец, а тебе страдать вечно придется.
Отвернулся Ланс от него, встал, отошел, насколько веревка позволила. Слезы глаза жгли от обиды, в душу запавшей, не дернулся даже, когда Жака опять северяне к Сверру поволокли.
Да только ночью той заболел Жак, то ли замерз в неприветливых и холодных лесах, то ли в одну из ран многочисленных зараза попала какая, но к утру с жаром слег и через день помер. Не смог Ланс ему помочь, не подпустил монах к себе больше того, кого ада исчадьем полагал.
Остался Сверр без забавы ежевечерней, все чаще на единственного теперь пленника взгляды бросать злобные да голодные начал, все чаще они с Гринольвом ругались, чудом до драк не доходило. На побег у юноши сил уже не осталось, да и не знал Ланс, куда бежать теперь, вокруг лес темный, скалы холодные. Измучился он, ночами спать перестал, нож свой в руке сжимая да северянина подлого поджидая, только бог миловал. Не успел Сверр достаточно распалиться, а может, близость дома и дядьки сурового северянина останавливала, только целым и невредимым Гринольв пленника до города северного довез.
