Человек умирает, песок остывает согретый,

И вчерашнее солнце на чёрных носилках несут.

Ах, тяжёлые соты и нежные сети, Легче камень поднять, чем имя твоё повторить! У меня остаётся одна забота на свете: Золотая забота, как времени бремя избыть.

Словно тёмную воду, я пью помутившийся воздух. Время вспахано плугом, и роза землёю была. В медленном водовороте тяжёлые, нежные розы, Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела!

"Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы...", 1920

Речь в этом стихотворении не идёт о смерти конкретного человека, поэт почувствовал умирание чего-то неизмеримо большего - старого мира, старой культуры. Ведь "на чёрных носилках" хоронят не что-нибудь, а "вчерашнее солнце" — один из самых ярких символов этого уходящего мира. "О том, что "Вчерашнее солнце на чёрных носилках несут" - Пушкин, - вспоминала Анна Ахматова, — ни я, ни даже Надя не знали, и это выяснилось только теперь из черновиков (50-е годы)".

Время становится "бременем" - тяжестью, и "золотая забота" поэта в том, как "избыть" - пережить, провести, извести это время, в котором даже воздух помутился. Как это близко мысли Бориса Пастернака, тогда же воскликнувшего: "А в наши дни и воздух пахнет смертью..."

И снова мы встречаем "камень", который "легче поднять", "чем имя твоё повторить". Это могло быть и имя любимой (в поэзии Мандельштама личные трагедии часто связываются с

1

Надежда Яковлевна Мандельштам — жена поэта.

общественными, являются их продолжением). Могло быть и имя "вчерашнего солнца", и даже имя "времени, вспаханного плутом", то есть преобразованного поэзией, мыслью творца. Понимание поэзии как "плуга времени" встречается у Мандельштама: "Поэзия - плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозём оказывается сверху", - писал он в 1921 году.

20-30-е годы - это время мучительных размышлений о своей эпохе, в которой поэт находил всё меньше и меньше человеческого, размышлений о своём месте в этой эпохе. "Поэзия Мандельштама становится в начале 30-х годов поэзией вызова, Она накапливает в себе энергию вызова - гнева, негодования", - пишет С. С. Аверинцев.

Природа своего не узнаёт лица,

И тени страшные Украины, Кубани...

Как в туфлях войлочных голодные крестьяне

Калитку стерегут, не трогая кольца...

"Старый Крым", 1933

Это было время, когда искусственно созданный в ходе сталинской коллективизации голод на Украине и Кубани уносил жизни целых деревень, поэтому такие строки или подобные им становились актом проявления мужества. В эти годы поэт говорил своей жене, что "к стихам у нас относятся серьёзно - за них убивают".

Однако даже осознание этой страшной истины не останавливает Мандельштама.

Мы живём, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлёвского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, И слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются глазища И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей,

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подкову, дарит за указом указ -

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него - то малина И широкая грудь осетина.

"Мы живём, под собою не чуя страны...", 1933

Это стихотворение послужило главным обвинительным материалом в "деле" Мандельштама, когда он был арестован в ночь с 13 на 14 мая 1934 года. Слишком узнаваем был в мандельштамовском "кремлёвском горце" Сталин. "Ордер на арест был выписан самим Ягодой, — вспоминала Анна Ахматова, — обыск продолжался всю ночь. Искали стихи, ходили по выброшенным из сундучка рукописям. Мы все сидели в одной комнате. Было очень тихо. За стеной у Кирсанова играла гавайская гитара. Следователь при мне нашёл "Волка" и показал Осипу Эмильевичу. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня. Его увели в 7 утра".

На первый раз Мандельштам отделался сравнительно легко, его сослали в Воронеж, но 1 мая 1938 года арестовали вновь. Поэт был осуждён и по документам погиб в пересыльной тюрьме на Второй Речке под Владивостоком 27 декабря 1938 года.

Хорошо знавшая Мандельштама Н.Е. Штемпель вспомина­ла, как однажды рассказала ему о судьбе одного их общего знакомого, о том, как "неудачно сложилась у него жизнь, что при других обстоятельствах он много мог бы написать. Неожиданно Для меня Осип Эмильевич взорвался: "Ерунда, - сказал он резко, - если вам есть что сказать, скажете при всех обстоятельствах и вместо десяти нудных томов напишете один".

Самому Мандельштаму это удалось. Видимо, потому, что поэт был твёрдо уверен в том, о чём однажды написал в статье "О собеседнике";: "Поэзия есть сознание своей правоты".

Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой! Ох, как крошится наш табак, Щелкунчик, дружок, дурак!