КАССАНДРЕ 8 страница

Наливаются кровью аорты,

И звучит по рядам шепотком:

-- Я рожден в девяносто четвертом,

Я рожден в девяносто втором...-

И в кулак зажимая истертый

Год рожденья -- с гурьбой и гуртом

Я шепчу обескровленным ртом:

-- Я рожден в ночь с второго на третье

Января в девяносто одном

Ненадежном году -- и столетья

Окружают меня огнем.

1 -- 15 марта 1937

x x x

Я молю, как жалости и милости,

Франция, твоей земли и жимолости,

Правды горлинок твоих и кривды карликовых

Виноградарей в их разгородках марлевых.

В легком декабре твой воздух стриженый

Индевеет -- денежный, обиженный...

Но фиалка и в тюрьме: с ума сойти в безбрежности!

Свищет песенка -- насмешница, небрежница,-

Где бурлила, королей смывая,

Улица июльская кривая...

А теперь в Париже, в Шартре, в Арле

Государит добрый Чаплин Чарли -

В океанском котелке с растерянною точностью

На шарнирах он куражится с цветочницей...

Там, где с розой на груди в двухбашенной испарине

Паутины каменеет шаль,

Жаль, что карусель воздушно-благодарная

Оборачивается, городом дыша,-

Наклони свою шею, безбожница

С золотыми глазами козы,

И кривыми картавыми ножницами

Купы скаредных роз раздразни.

3 марта 1937

Реймс -- Лаон

Я видел озеро, стоявшее отвесно,-

С разрезанною розой в колесе

Играли рыбы, дом построив пресный.

Лиса и лев боролись в челноке.

Глазели внутрь трех лающих порталов

Недуги -- недруги других невскрытых дуг.

Фиалковый пролет газель перебежала,

И башнями скала вздохнула вдруг,-

И, влагой напоен, восстал песчаник честный,

И средь ремесленного города-сверчка

Мальчишка-океан встает из речки пресной

И чашками воды швыряет в облака.

4 марта 1937

x x x

На доске малиновой, червонной,

На кону горы крутопоклонной,-

Втридорога снегом напоенный,

Высоко занесся санный, сонный,-

Полу-город, полу-берег конный,

В сбрую красных углей запряженный,

Желтою мастикой утепленный

И перегоревший в сахар жженый.

Не ищи в нем зимних масел рая,

Конькобежного голландского уклона,-

Не раскаркается здесь веселая, кривая,

Карличья, в ушастых шапках стая,-

И, меня сравненьем не смущая,

Срежь рисунок мой, в дорогу крепкую влюбленный,

Как сухую, но живую лапу клена

Дым уносит, на ходулях убегая...

6 марта 1937

x x x

Я скажу это начерно, шопотом,

Потому что еще не пора:

Достигается потом и опытом

Безотчетного неба игра.

И под временным небом чистилища

Забываем мы часто о том,

Что счастливое небохранилище -

Раздвижной и прижизненный дом.

9 марта 1937

Тайная вечеря

Небо вечери в стену влюбилось,-

Все изрублено светом рубцов -

Провалилось в нее, осветилось,

Превратилось в тринадцать голов.

Вот оно -- мое небо ночное,

Пред которым как мальчик стою:

Холодеет спина, очи ноют.

Стенобитную твердь я ловлю -

И под каждым ударом тарана

Осыпаются звезды без глав:

Той же росписи новые раны -

Неоконченной вечности мгла...

9 марта 1937

x x x

Заблудился я в небе -- что делать?

Тот, кому оно близко,-- ответь!

Легче было вам, Дантовых девять

Атлетических дисков, звенеть.

Не разнять меня с жизнью: ей снится

Убивать и сейчас же ласкать,

Чтобы в уши, в глаза и в глазницы

Флорентийская била тоска.

Не кладите же мне, не кладите

Остроласковый лавр на виски,

Лучше сердце мое разорвите

Вы на синего звона куски...

И когда я усну, отслуживши,

Всех живущих прижизненный друг,

Он раздастся и глубже и выше -

Отклик неба -- в остывшую грудь.

9 -- 19 марта 1937

x x x

Заблудился я в небе -- что делать?

Тот, кому оно близко,-- ответь!

Легче было вам, Дантовых девять

Атлетических дисков, звенеть,

Задыхаться, чернеть, голубеть.

Если я не вчерашний, не зряшний,-

Ты, который стоишь надо мной,

Если ты виночерпий и чашник -

Дай мне силу без пены пустой

Выпить здравье кружащейся башни -

Рукопашной лазури шальной.

Голубятни, черноты, скворешни,

Самых синих теней образцы,-

Лед весенний, лед вышний, лед вешний -

Облака, обаянья борцы,-

Тише: тучу ведут под уздцы.

9 -- 19 марта 1937

x x x

Может быть, это точка безумия,

Может быть, это совесть твоя -

Узел жизни, в котором мы узнаны

И развязаны для бытия.

Так соборы кристаллов сверхжизненных

Добросовестный свет-паучок,

Распуская на ребра, их сызнова

Собирает в единый пучок.

Чистых линий пучки благодарные,

Направляемы тихим лучом,

Соберутся, сойдутся когда-нибудь,

Словно гости с открытым челом,-

Только здесь, на земле, а не на небе,

Как в наполненный музыкой дом,-

Только их не спугнуть, не изранить бы -

Хорошо, если мы доживем...

То, что я говорю, мне прости...

Тихо-тихо его мне прочти...

15 марта 1937

Рим

Где лягушки фонтанов, расквакавшись

И разбрызгавшись, больше не спят

И, однажды проснувшись, расплакавшись,

Во всю мочь своих глоток и раковин

Город, любящий сильным поддакивать,

Земноводной водою кропят,-

Древность легкая, летняя, наглая,

С жадным взглядом и плоской ступней,

Словно мост ненарушенный Ангела

В плоскоступьи над желтой водой,-

Голубой, онелепленный, пепельный,

В барабанном наросте домов -

Город, ласточкой купола лепленный

Из проулков и из сквозняков,-

Превратили в убийства питомник

Вы, коричневой крови наемники,

Италийские чернорубашечники,

Мертвых цезарей злые щенки...

Все твои, Микель Анджело, сироты,

Облеченные в камень и стыд,-

Ночь, сырая от слез, и невинный

Молодой, легконогий Давид,

И постель, на которой несдвинутый

Моисей водопадом лежит,-

Мощь свободная и мера львиная

В усыпленьи и в рабстве молчит.

И морщинистых лестниц уступки -

В площадь льющихся лестничных рек,-

Чтоб звучали шаги, как поступки,

Поднял медленный Рим-человек,

А не для искалеченных нег,

Как морские ленивые губки.

Ямы Форума заново вырыты

И открыты ворота для Ирода,

И над Римом диктатора-выродка

Подбородок тяжелый висит.

16 марта 1937

x x x

Чтоб, приятель и ветра и капель,

Сохранил их песчаник внутри,

Нацарапали множество цапель

И бутылок в бутылках зари.

Украшался отборной собачиной

Египтян государственный стыд,

Мертвецов наделял всякой всячиной

И торчит пустячком пирамид.

То ли дело любимец мой кровный,

Утешительно-грешный певец,-

Еще слышен твой скрежет зубовный,

Беззаботного права истец...

Размотавший на два завещанья

Слабовольных имуществ клубок

И в прощанье отдав, в верещанье

Мир, который как череп глубок;

Рядом с готикой жил озоруючи

И плевал на паучьи права

Наглый школьник и ангел ворующий,

Несравненный Виллон Франсуа.

Он разбойник небесного клира,

Рядом с ним не зазорно сидеть:

И пред самой кончиною мира

Будут жаворонки звенеть.

18 марта 1937

Кувшин

Длинной жажды должник виноватый,

Мудрый сводник вина и воды,-

На боках твоих пляшут козлята

И под музыку зреют плоды.

Флейты свищут, клевещут и злятся,

Что беда на твоем ободу

Черно-красном -- и некому взяться

За тебя, чтоб поправить беду.

21 марта 1937

x x x

Гончарами велик остров синий -

Крит зеленый,-- запекся их дар

В землю звонкую: слышишь дельфиньих

Плавников их подземный удар?

Это море легко на помине

В осчастливленной обжигом глине,

И сосуда студеная власть

Раскололась на море и страсть.

Ты отдай мне мое, остров синий,

Крит летучий, отдай мне мой труд

И сосцами текучей богини

Воскорми обожженный сосуд.

Это было и пелось, синея,

Много задолго до Одиссея,

До того, как еду и питье

Называли "моя" и "мое".

Выздоравливай же, излучайся,

Волоокого неба звезда

И летучая рыба -- случайность

И вода, говорящая "да".

21 марта 1937

 

x x x

О, как же я хочу,

Не чуемый никем,

Лететь вослед лучу,

Где нет меня совсем.

А ты в кругу лучись -

Другого счастья нет -

И у звезды учись

Тому, что значит свет.

Он только тем и луч,

Он только тем и свет,

Что шопотом могуч

И лепетом согрет.

И я тебе хочу

Сказать, что я шепчу,

Что шопотом лучу

Тебя, дитя, вручу...

23 марта -- начало мая 1937

x x x

Нереиды мои, нереиды,

Вам рыданья -- еда и питье,

Дочерям средиземной обиды

Состраданье обидно мое.

Март 1937

x x x

Флейты греческой тэта и йота -

Словно ей не хватало молвы -

Неизваянная, без отчета,

Зрела, маялась, шла через рвы.

И ее невозможно покинуть,

Стиснув зубы, ее не унять,

И в слова языком не продвинуть,

И губами ее не размять.

А флейтист не узнает покоя:

Ему кажется, что он один,

Что когда-то он море родное

Из сиреневых вылепил глин...

Звонким шопотом честолюбивым,

Вспоминающих топотом губ

Он торопится быть бережливым,

Емлет звуки -- опрятен и скуп.

Вслед за ним мы его не повторим,

Комья глины в ладонях моря,

И когда я наполнился морем -

Мором стала мне мера моя...

И свои-то мне губы не любы -

И убийство на том же корню -

И невольно на убыль, на убыль

Равноденствие флейты клоню.

7 апреля 1937

x x x

Как по улицам Киева-Вия

Ищет мужа не знаю чья жинка,

И на щеки ее восковые

Ни одна не скатилась слезинка.

Не гадают цыганочки кралям,

Не играют в Купеческом скрипки,

На Крещатике лошади пали,

Пахнут смертью господские Липки,

Уходили с последним трамваем

Прямо за город красноармейцы,

И шинель прокричала сырая:

-- Мы вернемся еще -- разумейте...

Апрель 1937

x x x

Я к губам подношу эту зелень -

Эту клейкую клятву листов -

Эту клятвопреступную землю:

Мать подснежников, кленов, дубков.

Погляди, как я крепну и слепну,

Подчиняясь смиренным корням,

И не слишком ли великолепно

От гремучего парка глазам?

А квакуши, как шарики ртути,

Голосами сцепляются в шар,

И становятся ветками прутья

И молочною выдумкой пар.

30 апреля 1937

x x x

Клейкой клятвой липнут почки,

Вот звезда скатилась:

Это мать сказала дочке,

Чтоб не торопилась.

-- Подожди,-- шепнула внятно

Неба половина,

И ответил шелест скатный:

-- Мне бы только сына...

Стану я совсем другою

Жизнью величаться.

Будет зыбка под ногою

Легкою качаться.

Будет муж прямой и дикий

Кротким и послушным,

Без него, как в черной книге,

Страшно в мире душном...

Подмигнув, на полуслове

Запнулась зарница.

Старший брат нахмурил брови,

Жалится сестрица.

Ветер бархатный крыластый

Дует в дудку тоже:

Чтобы мальчик был лобастый,

На двоих похожий.

Спросит гром своих знакомых:

-- Вы, грома, видали,

Чтобы липу до черемух

Замуж выдавали?

Да из свежих одиночеств

Леса -- крики пташьи.

Свахи-птицы свищут почесть

Льстивую Наташе.

И к губам такие липнут

Клятвы, что по чести

В конском топоте погибнуть

Мчатся очи вместе.

Все ее торопят часто:

-- Ясная Наташа,

Выходи, за наше счастье,

За здоровье наше!

2 мая 1937

x x x

На меня нацелилась груша да черемуха -

Силою рассыпчатой бьет меня без промаха.

Кисти вместе с звездами, звезды вместе с кистями,-

Что за двоевластье там? В чьем соцветьи истина?

С цвету ли, с размаха ли бьет воздушно-целыми

В воздух убиваемый кистенями белыми.

И двойного запаха сладость неуживчива:

Борется и тянется -- смешана, обрывчива.

4 мая 1937

Стихи к H. Штемпель

К пустой земле невольно припадая,

Неравномерной сладкою походкой

Она идет -- чуть-чуть опережая

Подругу быструю и юношу-погодка.

Ее влечет стесненная свобода

Одушевляющего недостатка,

И, может статься, ясная догадка

В ее походке хочет задержаться -

О том, что эта вешняя погода

Для нас -- праматерь гробового свода,

И это будет вечно начинаться.

Есть женщины сырой земле родные,

И каждый шаг их -- гулкое рыданье,

Сопровождать воскресших и впервые

Приветствовать умерших -- их призванье.

И ласки требовать от них преступно,

И расставаться с ними непосильно.

Сегодня -- ангел, завтра -- червь могильный,

А послезавтра только очертанье...

Что было поступь -- станет недоступно...

Цветы бессмертны, небо целокупно,

И все, что будет,-- только обещанье.

4 мая 1937

Стихотворения разных лет

x x x

Среди лесов, унылых и заброшенных,

Пусть остается хлеб в полях некошеным!

Мы ждем гостей незваных и непрошеных,

Мы ждем гостей!

Пускай гниют колосья недозрелые!

Они придут на нивы пожелтелые,

И не сносить нам, честные и смелые,

Своих голов!

Они растопчут нивы золотистые,

Они разроют кладбища тенистые,

Потом развяжет их уста нечистые

Кровавый хмель!

Они ворвутся в избы почернелые,

Зажгут пожар, хмельные, озверелые...

Не остановят их седины старца белые,

Ни детский плач!

Среди лесов, унылых и заброшенных,

Мы оставляем хлеб в полях некошеным.

Мы ждем гостей незваных и непрошеных,

Своих детей!

 

x x x

Тянется лесом дороженька пыльная,

Тихо и пусто вокруг,

Родина, выплакав слезы обильные,

Спит, и во сне, как рабыня бессильная,

Ждет неизведанных мук.

Вот задрожали березы плакучие

И встрепенулися вдруг,

Тени легли на дорогу сыпучую:

Что-то ползет, надвигается тучею,

Что-то наводит испуг...

С гордой осанкою, с лицами сытыми...

Ноги торчат в стременах.

Серую пыль поднимают копытами

И колеи оставляют изрытыми...

Все на холеных конях.

Нет им конца. Заостренными пиками

В солнечном свете пестрят.

Воздух наполнили песней и криками,

И огоньками звериными, дикими

Черные очи горят...

Прочь! Не тревожьте поддельным веселием

Мертвого, рабского сна.

Скоро порадуют вас новоселием,

Хлебом и солью, крестьянским изделием...

Крепче нажать стремена!

Скоро столкнется с звериными силами

Дело великой любви!

Скоро покроется поле могилами,

Синие пики обнимутся с вилами

И обагрятся в крови!

 

x x x

В непринужденности творящего обмена

Суровость Тютчева -- с ребячеством Верлэна -

Скажите -- кто бы мог искусно сочетать,

Соединению придав свою печать?

А русскому стиху так свойственно величье,

Где вешний поцелуй и щебетанье птичье!

 

x x x

О, красавица Сайма, ты лодку мою колыхала,

Колыхала мой челн, челн подвижный, игривый и острый,

В водном плеске душа колыбельную негу слыхала,

И поодаль стояли пустынные скалы, как сестры.

Отовсюду звучала старинная песнь -- Калевала:

Песнь железа и камня о скорбном порыве титана.

И песчаная отмель -- добыча вечернего вала,-

Как невеста, белела на пурпуре водного стана.

Как от пьяного солнца бесшумные падали стрелы

И на дно опускались и тихое дно зажигали,

Как с небесного древа клонилось, как плод перезрелый,

Слишком яркое солнце и первые звезды мигали,

Я причалил и вышел на берег седой и кудрявый;

Я не знаю, как долго, не знаю, кому я молился...

Неоглядная Сайма струилась потоками лавы,

Белый пар над водою тихонько вставал и клубился.

Ок. 19 апреля 1908, Париж

 

x x x

Мой тихий сон, мой сон ежеминутный -

Невидимый, завороженный лес,

Где носится какой-то шорох смутный,

Как дивный шелест шелковых завес.

В безумных встречах и туманных спорах,

На перекрестке удивленных глаз

Невидимый и непонятный шорох

Под пеплом вспыхнул и уже погас.

И как туманом одевает лица,

И слово замирает на устах,

И кажется -- испуганная птица

Метнулась в вечереющих кустах.

1908 (1909?)

x x x

Из полутемной залы, вдруг,

Ты выскользнула в легкой шали -

Мы никому не помешали,

Мы не будили спящих слуг...

x x x

Довольно лукавить: я знаю,

Что мне суждено умереть;

И я ничего не скрываю:

От Музы мне тайн не иметь...

И странно: мне любо сознанье,

Что я не умею дышать;

Туманное очарованье

И таинство есть -- умирать...

Я в зыбке качаюсь дремотно,

И мудро безмолвствую я:

Решается бесповоротно

Грядущая вечность моя!

(Конец 1908 -- начало 1909) 1911?

 

x x x

Здесь отвратительные жабы

В густую падают траву.

Когда б не смерть, то никогда бы

Мне не узнать, что я живу.

Вам до меня какое дело,

Земная жизнь и красота?

А та напомнить мне сумела,

Кто я и кто моя мечта.

 

x x x

Сквозь восковую занавесь,

Что нежно так сквозит,

Кустарник из тумана весь

Заплаканный глядит.

Простор, канвой окутанный,

Безжизненней кулис,

И месяц, весь опутанный,

Беспомощно повис.

Темнее занавеситься,

Все небо охватить

И пойманного месяца

Совсем не отпустить.

Пилигрим

Слишком легким плащом одетый,

Повторяю свои обеты.

Ветер треплет края одежды -

Не оставить ли нам надежды?

Плащ холодный -- пускай скитальцы

Безотчетно сжимают пальцы.

Ветер веет неутомимо -

Веет вечно и веет мимо.

Лето 1909?

 

x x x

В морозном воздухе растаял легкий дым,

И я, печальною свободою томим,

Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне,

Исчезнуть навсегда, но суждено идти мне

По снежной улице, в вечерний этот час

Собачий слышен лай и запад не погас

И попадаются прохожие навстречу...

Не говори со мной! Что я тебе отвечу?

x x x

В безветрии моих садов

Искуственная никнет роза;

Над ней не тяготит угроза

Неизрекаемых часов.

В юдоли дольней бытия

Она участвует невольно;

Над нею небо безглагольно

И ясно,-- и вокруг нея

Немногое, на чем печать

Моих пугливых вдохновений

И трепетных прикосновений,

Привыкших только отмечать.

Октябрь? 1909

 

x x x

Истончается тонкий тлен -

Фиолетовый гобелен,

К нам -- на воды и на леса -

Опускаются небеса.

Нерешительная рука

Эти вывела облака.

И печальный встречает взор

Отуманенный их узор.

Недоволен стою и тих,

Я, создатель миров моих,-

Где искусственны небеса

И хрустальная спит роса.

Не позднее 13 августа 1909

 

x x x

Ты улыбаешься кому,

О, путешественник веселый?

Тебе неведомые долы

Благословляешь почему?

Никто тебя не проведет

По зеленеющим долинам,

И рокотаньем соловьиным

Никто тебя не позовет,-

Когда, закутанный плащом,

Не согревающим, но милым,

К повелевающим светилам

Смиренным возлетишь лучом.

Не позднее 13 августа 1909

 

x x x

В холодных переливах лир

Какая замирает осень!

Как сладостен и как несносен

Ее золотострунный клир!

Она поет в церковных хорах

И в монастырских вечерах

И, рассыпая в урны прах,

Печатает вино в амфорах.

Как успокоенный сосуд

С уже отстоенным раствором,

Духовное -- доступно взорам,

И очертания живут.

Колосья -- так недавно сжаты,

Рядами ровными лежат;

И пальцы тонкие дрожат,

К таким же, как они, прижаты.

Не позднее 22 октября 1909

 

x x x

В просторах сумеречной залы

Почтительная тишина.

Как в ожидании вина,

Пустые зыблются кристаллы;

Окровавленными в лучах

Вытягивая безнадежно

Уста, открывшиеся нежно

На целомудренных стеблях:

Смотрите: мы упоены

Вином, которого не влили.

Что может быть слабее лилий

И сладостнее тишины?

Не позднее 13 августа 1909

 

x x x

Озарены луной ночевья

Бесшумной мыши полевой;

Прозрачными стоят деревья,

Овеянные темнотой,-

Когда рябина, развивая

Листы, которые умрут,

Завидует, перебирая

Их выхоленный изумруд,-

Печальной участи скитальцев

И нежной участи детей;

И тысячи зеленых пальцев

Колеблет множество ветвей.

Не позднее 22 октября 1909

 

x x x

Твоя веселая нежность

Смутила меня:

К чему печальные речи,

Когда глаза

Горят, как свечи,

Среди белого дня?

Среди белого дня...

И та -- далече -

Одна слеза,

Воспоминание встречи;

И, плечи клоня,

Приподымает их нежность.

Не позднее 22 октября 1909

 

x x x

Не говорите мне о вечности -

Я не могу ее вместить.

Но как же вечность не простить

Моей любви, моей беспечности?

Я слышу, как она растет

И полуночным валом катится,

Но -- слишком дорого поплатится,

Кто слишком близко подойдет.

И тихим отголоскам шума я

Издалека бываю рад -

Ее пенящихся громад,-

О милом и ничтожном думая.

Не позднее 22 октября 1909

 

x x x

На влажный камень возведенный,

Амур, печальный и нагой,

Своей младенческой ногой

Переступает, удивленный

Тому, что в мире старость есть -

Зеленый мох и влажный камень.

И сердца незаконный пламень -

Его ребяческая месть.

И начинает ветер грубый

В наивные долины дуть:

Нельзя достаточно сомкнуть

Свои страдальческие губы.

Не позднее 22 октября 1909

 

x x x

Бесшумное веретено

Отпущено моей рукою.

И -- мною ли оживлено -

Переливается оно

Безостановочной волною -

Веретено.

Все одинаково темно;

Все в мире переплетено

Моею собственной рукою;

И, непрерывно и одно,

Обуреваемое мною

Остановить мне не дано -

Веретено.

Не позднее 22 октября 1909

 

x x x

Если утро зимнее темно,

То -- холодное твое окно

Выглядит, как строгое панно:

Зеленеет плющ перед окном;

И стоят под ледяным стеклом

Тихие деревья под чехлом -

Ото всех ветров защищены,

Ото всяких бед ограждены

И ветвями переплетены.

Полусвет становится лучист.

Перед самой рамой -- шелковист -

Содрогается последний лист.

Не позднее 12 ноября 1909

 

x x x

Пустует место. Вечер длится,

Твоим отсутствием томим.

Назначенный устам твоим

Напиток на столе дымится.

Так ворожащими шагами

Пустынницы не подойдешь;

И на стекле не проведешь

Узора спящими губами;

Напрасно резвые извивы -

Покуда он еще дымит -

В пустынном воздухе чертит

Напиток долготерпеливый.

Не позднее 12 ноября 1909

 

x x x

В смиренномудрых высотах

Зажглись осенние Плеяды.

И нету никакой отрады,

И нету горечи в мирах,

Во всем однообразный смысл

И совершается свобода:

Не воплощает ли природа

Гармонию высоких числ?

Но выпал снег -- и нагота

Деревьев траурною стала;

Напрасно вечером зияла

Небес златая пустота;

И белый, черный, золотой -

Печальнейшее из созвучий -

Отозвалося неминучей

И окончательной зимой.

Не позднее 12 ноября 1909

 

x x x

Дыханье вещее в стихах моих

Животворящего их духа,

Ты прикасаешься сердец каких,

Какого достигаешь слуха?

Или пустыннее напева ты

Тех раковин, в песке поющих,

Что круг очерченной им красоты

Не разомкнули для живущих?

Не позднее 12 ноября 1909

 

x x x

Нету иного пути,

Как через руку твою -

Как же иначе найти

Милую землю мою?

Плыть к дорогим берегам,

Если захочешь помочь:

Руку приблизив к устам,

Не отнимай ее прочь.

Тонкие пальцы дрожат;

Хрупкое тело живет:

Лодка, скользящая над

Тихою бездною вод.

Не позднее 13 декабря 1909

 

x x x

Что музыка нежных

Моих славословий

И волны любови

В напевах мятежных,

Когда мне оттуда

Протянуты руки,

Откуда и звуки

И волны откуда,-

И сумерки тканей

Пронизаны телом -

В сиянии белом

Твоих трепетаний?

Не позднее 13 декабря 1909

 

x x x

На темном небе, как узор,

Деревья траурные вышиты.

Зачем же выше и все выше ты

Возводишь изумленный взор?

-- Вверху -- такая темнота,-

Ты скажешь,-- время опрокинула

И, словно ночь, на день нахлынула

Холмов холодная черта.

Высоких, неживых дерев

Темнеющее рвется кружево:

О, месяц, только ты не суживай

Серпа, внезапно почернев!

Не позднее 17 декабря 1909

 

x x x

Где вырывается из плена

Потока шумное стекло,

Клубящаяся стынет пена,

Как лебединое крыло.

О, время, завистью не мучай

Того, кто вовремя застыл.

Нас пеною воздвигнул случай

И кружевом соединил.

 

x x x

Когда мозаик никнут травы

И церковь гулкая пуста,

Я в темноте, как змей лукавый,

Влачусь к подножию Креста.

Я пью монашескую нежность

В сосредоточенных сердцах,

Как кипариса безнадежность

В неумолимых высотах.

Люблю изогнутые брови

И краску на лице Святых,

И пятна золота и крови

На теле статуй восковых.

Быть может, только призрак плоти

Обманывает нас в мечтах,

Просвечивая меж лохмотий,

И дышит в роковых страстях.

Лето 1910, Лугано

 

x x x

Под грозовыми облаками

Несется клекот вещих птиц:

Довольно огненных страниц

Уж перевернуто веками!

В священном страхе зверь живет -

И каждый совершил душою,

Как ласточка перед грозою,

Неописуемый полет.

Когда же солнце вас расплавит,

Серебряные облака,

И будет вышина легка,

И крылья тишина расправит?

Не позднее 5 августа 1910

 

x x x

Единственной отрадой

Отныне сердцу дан,

Неутомимо падай,

Таинственный фонтан.

Высокими снопами

Взлетай и упадай

И всеми голосами

Вдруг -- сразу умолкай.

Но ризой думы важной

Всю душу мне одень,

Как лиственницы влажно

Трепещущая сень.

Июль 1910

 

x x x

Над алтарем дымящихся зыбей

Приносит жертву кроткий бог морей.

Глухое море, как вино, кипит.

Над морем солнце, как орел, дрожит,

И только стелется морской туман,

И раздается тишины тимпан;

И только небо сердцем голубым

Усыновляет моря белый дым.

И шире океан, когда уснул,

И, сдержанный, величественней гул;

И в небесах, торжествен и тяжел,

Как из металла вылитый орел.

Не позднее июня 1910