ISBN 5-352-01625-0 10 страница

Что касается исторической последовательности, то большинство авторов придерживается взгляда, что тотемизм является более древним институтом, а экзогамия присоединилась позже³.

¹ Опубликованных в 1898—1901 годы в «Социологическом
ежегоднике». — Ред.

² См. критику рассуждений Дюркгейма у Фрэзера (Тотемизм
и экзогамия. Часть IV).

³ Напр., Фрэзер. Тотемический клан — совершенно иная со­
циальная организация, нежели экзогамический класс, и у нас
есть серьезные основания думать, что первый гораздо древнее
последнего.

Среди теорий, пытающихся объяснить экзога­мию независимо от тотемизма, укажем только на некоторые, выясняющие различное отношение ав­торов к проблеме инцеста.

Макленнан¹ остроумно объяснил экзогамию как остаток нравов, указывающих на имевшее ко­гда-то место похищение женщин. Он высказал предположение, что в первобытные времена все­общим обычаем было добывать женщин из чу­жого рода и брак с женщиной собственного рода становился постепенно запретным, потому что был необычным². Мотива для этого обычая экзо­гамии он искал в недостаточном количестве жен­щин у примитивных народов вследствие обычая убивать при рождении большинство детей жен­ского пола. Нас не интересует проверка, под­тверждают ли фактические обстоятельства пред­положения Макленнана. Гораздо больше нас ин­тересует довод: если мы допустим, что этот автор прав, то все же остается необъяснимым, почему мужчины отказываются и от немногих женщин своей крови и каким образом здесь совершенно не принимается во внимание проблема инцеста³.

В противоположность этому и очевидно с боль­шим правом другие авторы понимали экзогамию как институт для предупреждения инцеста.

¹ «Primitive Manage» («Примитивный брак», 1865).

² Нечистый, потому что он не практиковался.

³ Frazer J.-D. Totemism and Exogamy. Part IV. P. 105; Mor­
gan LAI. Ancient Society. 1877 (см.: Фрэзер Д.-Д. Тотемизм и
экзогамия; также: Морган Л-Г. Древнее общество).

Если окинуть взглядом постепенно возрастаю­щую сложность ограничений брака, то приходится согласиться с точкой зрения Моргана, Фрэзера, Хоувитта, Балдвина, Спенсера, что эти учреждения носят целесообразный преднамеренный характер («deliberate design», по Фрэзеру) и что они должны достичь того, к чему они действительно стреми­лись. «Нет других путей, которыми возможно было бы во всех деталях объяснить эти системы, в одно и то же время такие сложные и такие точные» \

Любопытно заметить, что первые ограниче­ния, достигнутые введением брачных классов, ка­сались сексуальной свободы младших поколений, то есть инцеста между братьями и сестрами и сыновьями с их матерями, между тем как инцест между отцом и дочерью прекратился только бла­годаря дальнейшим мероприятиям.

Но объяснение экзогамического ограничения сексуальности преднамеренным законодательством ничего не дает для понимания мотива, создавшего эти институты. Откуда берется в конечном резуль­тате боязнь инцеста, в чем приходится признать корень экзогамии? Очевидно, недостаточно для объяснения боязни инцеста ссылаться на инстинк­тивное отвращение к сексуальному общению с кровными родственниками, то есть на сам факт бо­язни инцеста, если социальный опыт показывает, что наперекор этому инстинкту инцест вовсе не ред­кое событие даже в нашем обществе, и если истори-

* FrazerJ.-D. Ibid. P. 106.

ческий опыт знакомит со случаями, когда предписа­нием требуется инцестуозный брак для лиц, пользу­ющихся преимущественным положением.

Для объяснения боязни инцеста Вестермарк¹ указывает на то, что «между лицами, с детства жи­вущими вместе, господствует враждебное отноше­ние к половому общению и что это чувство (так как эти лица обыкновенно кровные родственни­ки) находит естественное выражение в правах и законе благодаря отвращению к половому обще­нию между близкими родственниками». Ellis хотя и оспаривал, что это отвращение носит характер влечения, но в своих «Studies in the psychology of sex» («Очерки психологии секса»), по существу, соглашался с этим объяснением, говоря: «Нор­мальное отсутствие проявления полового влече­ния в тех случаях, где дело касается братьев и сес­тер или с детства живущих вместе мальчиков и девочек, явление чисто отрицательное, происходя­щее оттого, что при этих обстоятельствах безус­ловно должны отсутствовать предпосылки, воз­буждающие половое влечение... Между лицами, выросшими с детства вместе, привычка притупила все чувственные раздражения зрения, слуха и ося­зания, направила на путь спокойной склонности и лишила их власти вызывать необходимое эроти­ческое возбуждение, требующееся для того, чтобы вызвать половую тумесценцию».

¹ См.: Происхождение и развитие морали. II: Брак, 1909. Там же защита автора против ставших ему известными возражений.

Мне кажется весьма странным, что Вестермарк видит в этом врожденном отвращении к половому общению с лицами, с которыми вместе росли в дет­стве, одновременно психическое выражение биоло­гического факта, что инцест влечет за собой вред для рода. Подобный биологический инстинкт едва ли так ошибался бы в своем психологическом вы­ражении, чтобы вместо вредных для продолжения рода кровных родственников коснуться совершен­но безобидных в этом отношении товарищей по до­му и очагу. Я не могу не привести замечательные возражения, выдвинутые Фрэзером против этого утверждения. Он находит непонятным, почему сек­суальное чувство в настоящее время совершенно не противится общению с товарищами по очагу, меж­ду тем как боязнь инцеста, которая должна будто бы происходить от этого отвращения, так невероят­но разрослась. Но еще глубже другие замечания Фрэзера, которые я тут привожу полностью, пото­му что, по существу, они совпадают с доводами, вы­сказанными в моей статье о табу.

«Трудно понять, почему глубоко укоренивший­ся человеческий инстинкт нуждается в утверж­дении посредством закона. Нет закона, повеле­вающего людям есть или пить или запрещающе­го им класть руки в огонь. Люди едят и пьют и держат свои руки подальше от огня инстинктив­но, из страха перед естественным, а не законным наказанием, которое повлекло бы за собой непод­чинение этим явлениям. Закон запрещает людям только то, что они могли бы сделать под давлени-

ем своих влечений. То, что сама природа запре­щает или наказывает, то незачем запрещать или наказывать по закону. Мы легко можем поэтому допустить, что преступления, запрещенные по за­кону, — это такие преступления, которые многие из людей совершили бы охотно по естественной склонности. Если бы не было такой склонности, не совершались бы подобные преступления, а ес­ли бы такие преступления не совершались, то не к чему было бы их запрещать. Поэтому, вместо того чтобы из законодательного запрещения ин­цеста заключать о существовании естественного запрещения к нему, мы, скорее, должны были бы сделать вывод, что естественный инстинкт влечет к инцесту и что, если закон подавляет это влече­ние, подобно другим естественным влечениям, то основанием к тому является взгляд цивилизован­ных людей, что удовлетворение этих естественных влечений приносит вред обществу»¹.

К этим ценным аргументам Фрэзера я могу еще прибавить, что данные психоанализа делают совершенно невозможным предположение о врож­денном отвращении к инцестуозному половому об­щению. Они, наоборот, показали, что первые сексу­альные побуждения играют громадную роль в ка­честве творческих сил позднейших неврозов.

Взгляд на боязнь инцеста как на врожденный инстинкт должен быть поэтому оставлен. Не луч­ше обстоит дело с другим объяснением запрета ин-

¹ FrazerJ.-D. Totcmism and Exogamy. Part IV. P. 97.

цеста, имеющим многочисленных сторонников и предполагающим, что примитивные народы рано заметили, какими опасностями грозит кровосме­сительство их роду, и что поэтому они с вполне осознанной целесообразностью запретили инцест. Возражений против этого объяснения возникает множество (ср. с Дюркгеймом — «Социологиче­ский ежегодник», 1896). Запрещение инцеста, долж­но быть, не старше скотоводства, на котором чело­век мог бы убедиться в действии кровосмеситель­ства на свойства расы, а что еще важнее, вредные последствия кровосмесительства еще до настояще­го времени не безусловно доказаны и относительно человека их трудно доказать. Далее, все, что нам известно о современных дикарях, делает весьма не­вероятным, чтобы помыслы их отдаленнейших предков были уже заняты предупреждением вреда для позднейшего потомства. Кажется смешным, когда этим живущим без всякого раздумья взрос­лым детям хотят приписать гигиенические или ев­генические мотивы, которые едва ли принимаются во внимание и в нашей современной культуре¹.

Наконец, необходимо еще подчеркнуть, что запрещение кровосмесительства из практических и гигиенических мотивов как ослабляющего расу момента совершенно недостаточно, чтобы объяс­нить глубокое отвращение, подымающееся в на­шем обществе против инцеста. Как я доказал в

¹ Чарлз Дарвин говорит о дикарях: «Они не склонны заду­мываться над угрожающими в будущем несчастьями их пле­мени».

другом месте¹, боязнь инцеста у живущих теперь примитивных народов кажется еще более силь­ной и активной, чем у цивилизованных.

В то время как можно было бы ожидать, что и при объяснении происхождения боязни инцеста имеется выбор между социологическими, биоло­гическими и психологическими гипотезами, при­чем в психологических мотивах, может быть, мож­но было бы видеть выразителей биологических сил, — чувствуешь себя по окончании исследова­ния вынужденным согласиться с непретенциоз­ным замечанием Фрэзера: «Нам не известно про­исхождение боязни инцеста, и мы даже не знаем, что об этом предполагать. Ни одно из предложен­ных до сих пор решений загадки не кажется нам удовлетворительным»².

Должен упомянуть еще о совсем другого рода попытке объяснить происхождение инцеста, чем рассмотренные до сих пор. Ее можно было бы назвать исторической.

Эта попытка связана с гипотезой Ч.Дарвина о первичном социальном состоянии человека. Исхо­дя из привычек высших обезьян, Дарвин заклю­чил, что и человек первоначально жил небольши­ми группами, в пределах которых ревность самого старшего и самого сильного самца не допускала

¹ Ср. первую статью.

² «Таково окончательное происхождение экзогамии и с нею
закона об инцесте; с того времени как была придумана экзогамия
как помеха инцесту, — наша проблема остается в отношении ее
такой же неясной, какой и была до этого» (Тотемизм и экзога­
мия. Ч. I).

полового смесительства. «Судя по тому, что нам известно о ревности у всех млекопитающих, из которых многие обладают специальным оружием для борьбы с соперниками, мы действительно мо­жем заключить, что общее смешение полов в есте­ственном состоянии весьма невероятно...

Если поэтому в потоке времени мы оглянемся далеко назад и сделаем заключение о социальных привычках человека, как он теперь существует, то самым вероятным будет мнение, что человек пер­воначально жил небольшими обществами, каждый мужчина с женщиной или, если у него была власть, со многими, которых он ревностно защи­щал от других мужчин. Или он не был социаль­ным животным и все же жил один со многими же­нами, как горилла; потому что все туземцы соглас­ны в том, что в группе горилл можно встретить только одного взрослого самца. Когда молодой са­мец подрастает, то происходит борьба за власть и более сильный становится главою общества, убив или прогнав остальных. Младшие самцы, изгнан­ные таким образом, скитаются одни, и, когда нако­нец им удастся найти самку, они таким же обра­зом не допустят слишком близкого кровосмеси­тельства среди членов одной и той же семьи»¹.

Аткинсон², по-видимому, первый заметил, что эти условия дарвиновской первобытной орды практически осуществляли экзогамию молодых

¹ Происхождение человека.

² См.: Primal Law. L, 1903; Lang A. Social Origins.

мужчин. Каждый из этих изгнанных мог основать такую же орду, в которой имело силу такое же запрещение полового общения из-за ревности гла­вы, и с течением времени благодаря этим обстоя­тельствам сложилось осознанное, как закон, пра­вило: никакого полового общения с товарищами по очагу. По возникновении тотемизма это прави­ло приняло другую формулировку: никакого по­лового общения в пределах тотема.

Э.Ланг¹ присоединился к этому объяснению экзогамии. Он в той же книге отстаивает и дру­гую (дюркгеймовскую) теорию, видящую в экзо­гамии следствие законов тотема. Не совсем легко соединить оба взгляда, в первом случае экзога­мия существовала до тотемизма, во втором слу­чае она оказывается его следствием².

¹ Secret of the Totem. P. 114, 142.

² «Если, в согласии с теорией Дарвина, доказано, что экзо­
гамия встречается до того, как верование в тотем доставляет
этому правилу священную санкцию, то паша задача делается от­
носительно нетрудной. Первое практическое правило исходит от
завистливого властелина. Повеление: „Да не коснутся самцы са­
мок в моем владении" сопровождается изгнанием молодых сы­
новей. В дальнейшем это правило стало привычным и приняло
формулировку (курсив З.Фрейда.— Ред.): „Не бери в жены ни­
кого из местной группы". Еще позже местные группы получают
прозвища — имена, например Эму, Ворона, Опоссума, Бекаса, и
тогда правило формулируется так: „Не бери никого в жены из
местной группы с именами определенных животных, например
Бекаса, если ты сам Бекас". Однако если первичная группа не
была экзогамичной, то она стала таковой после того, как тоте-
мическис мифы и табу распространились на животных, растения
и другие названия маленьких местных групп».

В своем последнем суждении по этому предмету Э.Ланг заявляет, что отказался от мысли о происхождении экзогамии из ♦general totem to табу.

...Единственный луч света в эту тьму проли­вает психоаналитический опыт.

Отношение ребенка к животному имеет много сходного с отношением примитивного человека к животному. Ребенок не проявляет еще и следа то­го высокомерия, которое побуждает впоследствии взрослого культурного человека отделить резкой чертой свою собственную природу от всякого дру­гого животного. Не задумываясь, ребенок предо­ставляет животному полную равноценность; в без­удержном признании своих потребностей он чувст­вует себя, пожалуй, более родственным животному, чем кажущемуся ему загадочным взрослому.

В этом прекрасном согласии между ребенком и животным нередко наступает замечательная дисгармония. Вдруг ребенок начинает бояться определенной породы животных и бережет себя от того, чтобы прикоснуться или увидеть живот­ное этой породы. Возникает клиническая картина фобии животных, одного из самых распространен­ных среди психоневротических заболеваний этого возраста и, может быть, самой ранней формы та­кого заболевания. Фобия обыкновенно касается животного, к которому до того ребенок проявлял особенно живой интерес, она не относится к одно­му только определенному животному. Выбор сре­ди животных, могущих стать объектами фобии в условиях городской жизни, не велик. Это — лоша­ди, собаки, кошки, реже птицы, удивительно часто маленькие живые существа — жуки и бабочки. Иногда объектами бессмысленнейшего и безмер-

ного страха, проявляющегося при этих фобиях, становятся животные, известные ребенку только из картинок и сказок; редко удается узнать пути, по которым совершился подобный выбор внуша­ющего страх животного. Так, я обязан К. АЬга-ham'y сообщением случая, когда ребенок объяс­нил свой страх перед осой тем, что ее цвет и по­лосатая поверхность тельца напоминают тигра, которого, как он слышал, нужно бояться.

Фобии животных у детей не стали еще предме­том внимательного аналитического исследования, хотя заслуживают этого в высокой степени. Труд­ности анализа поведения у детей в раннем возрас­те являются, вероятно, причиной этого упущения. Нельзя поэтому утверждать, что известен общий характер этих заболеваний, и лично я думаю, что он не окажется однородным. Но некоторые случаи таких направленных на больших животных фобий стали доступными анализу и раскрыли таким об­разом исследователю свою тайну. Во всех случаях она одна и та же: страх, по существу, относился к отцу, если исследуемые дети были мальчиками, и только перенесся на животное.

Всякий имеющий опыт в психоанализе, навер­ное, наблюдал такие случаи и получил от них та­кое же впечатление. Все же я могу по этому пово­ду сослаться на небольшое число подробных опубликованных исследований. Это не типичное в литературе явление, из него не следует заключать, что мы вообще можем опираться в наших взгля­дах только на отдельные наблюдения. Упомяну,

например, автора, который с полным пониманием изучал неврозы детского возраста, — М. Вульфа (Одесса). Излагая историю болезни девятилетне­го мальчика, он рассказывает, что в возрасте четы­рех лет этот мальчик страдал фобией собак. «Ко­гда он на улице видел пробегающую собаку, он плакал и кричал: „Милая собака, не хватай меня, я буду себя хорошо вести"; под „хорошо себя вести" он понимал: „не буду больше играть на скрипке (онанировать)"».

Тот же автор резюмирует далее: «Его фобия собак представляет собой, собственно говоря, перенесенный на собак страх перед отцом, потому что его странные слова: „собака, я буду хорошо себя вести", то есть не мастурбировать, относят­ся ведь к отцу, который запретил мастурбацию». В примечании он прибавляет, что его наблюдения вполне совпадают с моими и одновременно дока­зывают обилие таких наблюдений: «Такие фобии (фобии лошадей, собак, кошек, кур и других до­машних животных), по моему мнению, в детском возрасте по меньшей мере так же распространены, как pavor nocturnus (ночные страхи), и в анализе почти всегда раскрываются как перенесение стра­ха с одного из родителей на животных. Таков ли механизм столь распространенных фобий мышей и крыс, я позволю себе сомневаться».

В первом томе «Ежегодника психоанализа и психопатологии» я излагаю «Анализ фобий пя­тилетнего мальчика», представленный в мое рас­поряжение отцом маленького мальчика. Это был

страх перед лошадьми, вследствие которого маль­чик отказывался выходить на улицу. Он выражал опасение, что лошадь придет в комнату и укусит его. Оказалось, что это было наказанием за его желание, чтобы лошадь упала (умерла). После то­го как мальчик, подбодренный, освободился от страха перед отцом, оказалось, что он борется с желаниями, содержание которых составляет от­сутствие отца (отъезд, смерть отца). Ребенок чув­ствовал в отце, показывая это совершенно ясно, конкурента в симпатиях к матери, на которую в темном предчувствии были направлены зарож­дающиеся сексуальные желания. Он находился, следовательно, в состоянии типичной направлен­ности ребенка мужского пола к родителям, кото­рую мы называем «комплексом Эдипа» и в кото­рой видим комплексное ядро неврозов. Для нас в анализе «маленького Ганса» нов и ценен для тоте­мизма тот факт, что при таких условиях ребенок переносит часть своих чувств с отца на животное. Анализ показывает значительные по содержа­нию и случайные ассоциативные пути, по кото­рым происходит подобный сдвиг. Он позволяет также открыть его мотивы. Вытекающая из сопер­ничества по отношению к матери ненависть не мо­жет свободно распространяться в душевной жизни мальчика, ей приходится вступить в борьбу с су­ществующей уже нежностью и преклонением пе­ред отцом. Ребенок находится в двойственной — амбивалентной — направленности чувств к отцу и находит облегчение в этом амбивалентном кон-

фликте, перенося свои враждебные и боязливые чувства на суррогат отца. Сдвиг не может, однако, разрешить конфликт таким образом, чтобы при­вести к полному разделению нежных и враждеб­ных чувств. Конфликт и переносится на объект сдвига, амбивалентность передается на этот по­следний. Вполне очевидно, что маленький Ганс проявляет к лошадям не только страх, но также уважение и интерес. Как только его страх умень­шается, он сам отождествляет себя с внушающим ему страх животным, скачет, как лошадь, и кусает отца. В другой стадии развития фобии ему ничего не стоит отождествить родителей с иными боль­шими животными¹.

Можно высказать предположение, что в этих фобиях животных у детей вновь повторяются в негативном выражении некоторые черты тотемиз­ма. Но мы обязаны S. Ferenczi (Ференци) исклю­чительно счастливым наблюдением случая, кото­рый можно назвать положительным тотемизмом у ребенка².

У маленького Арпада тотемические интересы проснулись не прямо в связи с комплексом Эди­па, а на основе нарциссической предпосылки его, страха кастрации. Но кто внимательно просмот­рит историю маленького Ганса, тот найдет много доказательств того, что отец, как обладатель

¹ Фантазия о жира<])ах, с. 24.

² Ferenczi S. Em klciner Hahnemann в «Zeitschrift fur arztlichc
Psychoanalyse» (1913. №3) (Ференци С. Маленький Хонсмаин в
«Журнале по врачебному психоанализу»).

большого гениталия, является объектом восхище­ния и вызывает страх, угрожая гениталию ребен­ка. В эдиповском и кастрационном комплексах отец играет ту же роль внушающего страх про­тивника инфантильных сексуальных влечений. Кастрация и замена ее ослеплением составляют наказание, которым он угрожает¹.

Когда маленькому Арпаду было два с полови­ной года, он сделал однажды попытку помочить­ся в курятнике, причем курица сделала движение, чтобы схватить его за орган. Вернувшись год спус­тя на то же место, он сам стал курицей, интересо­вался курятником и всем, что в нем происходит, и заменил свой человеческий язык кудахтанием и петушиным пением. В возрасте, когда происходи­ло наблюдение над ним (5 лет), он снова говорил исключительно только о курах и других птицах; он не играл никакими другими игрушками и пел только такие песни, в которых говорилось о пер­натых. Его поведение по отношению к тотему-жи­вотному было исключительно амбивалентное, полное чрезмерной ненависти и любви. Охотнее всего он играл в резание кур. «Резание пернатых составляло для него вообще праздник. Он был в состоянии часами в возбуждении танцевать во­круг трупов животных». Но потом он целовал и гладил зарезанное животное, очищал и ласкал изображения кур, которых сам терзал.

¹ О замене кастрации ослеплением в Эдиповом мифе см. ста­тьи Рейтлера, Ферснци, Ранка в «Журнале по врачебному пси­хоанализу» (1913. №2).

Маленький Арпад сам заботился о том, чтобы смысл его странного поведения не остался скры­тым. Иногда он сам переводил свои желания из тотемического способа выражения обратно в вы­ражения повседневности. «Мой отец — петух», — сказал он однажды. «Теперь я маленький, теперь я — цыпленок, когда я буду больше, то стану ку­рицей, когда стану еще больше, то стаду петухом». Однажды он захотел есть «фаршированную мать» (по аналогии с фаршированной курицей). Он был очень щедр на явные угрозы кастрации другим, подобно тому как сам услышал эти угрозы из-за онанистических действий со своим членом.

В источниках его интереса к тому, что происхо­дило в курятнике, по словам Ференци, не остава­лось никакого сомнения: «Частое половое общение между петухом с курицей, несение яиц и появление маленьких цыплят удовлетворяли его сексуальную любознательность, которая, собственно, относилась к человеческой семейной жизни. По образцу жизни кур складывались объекты его желаний, высказан­ные им однажды соседке: „Я женюсь на вас, и на ва­шей сестре, и на моих трех кузинах, и на кухарке, нет, вместо кухарки лучше на маме"».

Далее мы дополним оценку этого наблюдения; теперь мы подчеркнем две черты, указывающие на ценное сходство с тотемизмом: полное отожеств­ление с животным-тотемом¹ и амбивалентная на-

¹ В котором, по Фрэзеру, заключается сущность тотемизма: •♦Тотемизм — это идентификация человека с его тотемом».

правленность к нему чувств. На основании этих наблюдений мы считаем себя вправе вставить в формулу тотемизма на место животного-тотема мужчину-отца. Отметим, что этим мы не сделали нового или особенно смелого шага. Ведь прими­тивные народы сами это утверждают и, поскольку и теперь еще имеет силу тотемическая система, называют тотема своим предком и праотцем. Мы взяли только дословно заявления этих народов, с которыми этнологи мало что могли сделать и ко­торые они поэтому охотно отодвинули на задний план. Психоанализ учит нас, что, наоборот, этот пункт нужно выискать и связать с ним попытку объяснения тотемизма¹.

Первый результат нашей замены очень заме­чателен. Если животное-тотем представляет со­бой отца, то оба главных запрета тотемизма, оба предписания табу, составляющие его ядро, — не убивать тотема и не вступать в сексуальные от­ношения с женщиной, принадлежащей тотему, по содержанию своему совпадают с обоими преступ­лениями Эдипа, убившего своего отца и взявшего в жены свою мать, и с обоими первичными же­ланиями ребенка, недостаточное вытеснение или пробуждение которых составляет, может быть, ядро всех психоневрозов. Если это сходство боль-

¹ Я обязан О. Ранку сообщением случая фобии собаки у ин­теллигентного молодого человека, объяснение которого о проис­хождении его болезни удивительно напоминает упомянутую вы­ше теорию тотема арунта. Он утверждал, что узнал от отца, что мать его во время беременности была однажды напугана собакой.

ше, чем вводящая в заблуждение игра случая, то оно должно пролить свет на возникновение тоте­мизма в незапамятные времена. Другими слова­ми, нам в этом случае удастся доказать вероят­ность того, что тотемическая система произошла из условий комплекса Эдипа подобно фобии жи­вотного «маленького Ганса» и куриному извра­щению маленького Арпада. Чтобы исследовать эту возможность, мы в дальнейшем изучим осо­бенность тотемической системы или, как мы мо­жем сказать, тотемической религии, о которой до сих пор едва упоминалось.

Умерший в 1894 году У. Робертсон Смит, фи­зик, филолог, исследователь Библии и древнос­тей, человек столь же остроумный, как и свобо­домыслящий, высказал в опубликованном им в 1889 году сочинении «О религии семитов» пред­положение, что своеобразный церемониал, так называемое тотемическое пиршество, с самого на­чала образовал составную часть тотемической системы. Для подкрепления этого предположе­ния он располагал тогда единственным только со­хранившимся из пятого столетия по Р. X. таким актом, но он сумел, благодаря анализу жертвопри­ношения у древних семитов, придать этому пред­положению высокую степень вероятности. Так как жертва предполагает божественное существо, то дело идет о выводе на основании более высо­кой фазы религиозного ритуала по отношению к более низкой — тотемизма.

Я хочу попытаться извлечь из замечательной книги Робертсона Смита «The origin of the Semits» («Происхождение семитов») имеющие для нас ре­шающее значение строки о происхождении и зна­чении жертвенного ритуала, опуская все часто столь соблазнительные детали и последовательно устраняя все позднейшие наслоения. К сожале­нию, нет возможности дать читателю в этом извле­чении хотя бы частицу блеска и убедительности оригинала.

Робертсон Смит доказывает, что жертва и у алтаря составляла существенную часть древних религий. Она играет ту же роль во всех религиях, так что возникновение ее приходится приписать очень общим и повсюду одинаково действующим причинам.

Жертва-священнодействие Kax'e^o%f|v (sacrifi-cium, ^eeoveyiot) обозначала первоначально нечто другое, чем то, что понималось под ней в поздней­шие времена: приношение божеству, чтобы уми­лостивить его и сделать благосклонным к себе (вторичное значение в смысле самовоздержания послужило поводом к житейскому применению этого слова). Можно доказать, что жертвоприно­шение представляло сначала только «акт социаль­ного отношения между божеством и его поклон­никами», акт общественного праздника, соедине­ние верующих с их богом.

В жертву приносились вещи, которые можно было есть и пить; то же, чем человек питался — мясо, хлеб, плоды, вино и масло, — он жертвовал

своему богу. Только в отношении жертвенного мяса имелись ограничения и отступления. Жер­твы животных бог поедал вместе с верующими, а растительные жертвы предоставлялись ему одно­му. Не подлежит никакому сомнению, что жертвы животных более древние и что они были когда-то единственными. Растительные жертвы произошли из приношения всех плодов и соответствуют дани господину поля и страны. Животная жертва древ­нее, чем жертва земледелия.

Из сохранившихся остатков древнего языка известно, что предоставленная богу часть жертвы сначала считалась его действительной пищей. По мере развития дематериализации божественного существа это представление становилось неприем­лемым: выход находили в том, что божеству пред­назначалась только жидкая часть трапезы. Позже употребление огня, превращавшего жертвенное мясо на алтаре в клубы дыма, сделало возможным такое приготовление человеческой пищи, что она больше соответствовала божественному сущест­ву. Объектом жертвы-питья была первоначально кровь жертвенного животного; позже кровь заме­нилась вином. Вино считалось у древних «кровью лозы», как его называют и теперь наши поэты.

Самой древней формой жертвы, более старой, чем употребление огня и продуктов земледелия, была жертва животного, мясо и кровь которого поедались вместе — богом и верующими. Важно было, чтобы каждый участник получал свою до­лю в трапезе.