Свинья!

 

Утро. Сейчас наш командир начнет делить те яйца, которые мы снесли за ночь.

Вчера было увольнение. Отличился Попов. За ним пьяный дебош и бегство от дежурного по училищу по кустам шиповника.

— Разрешите войти? Курсант Попов… Во рту лошади ночевали, в глазах — слизь, рожа опухла так, будто ею молотили по ступенькам. Безнадежно болен. Это не замаскировать.

Попов волнуется, то есть находится в том состоянии, которое курсанты называют «не наложить бы». Он виноват, виноват, осознал…

— Попов!!!

— И-я-я!

— Вы пили?

Вопрос кажется Попову до того нелепым — по роже же видно, — что он хихикает, кашляет и говорит неожиданно: «Не пил».

От этого дикого ответа он ещё раз хихикает и замолкает, с беспокойством ожидая.

— Нехорошо, Попов!

И тут вместо мата, вместо обычного «к херам из списков» Попов выслушивает повесть о том, что вредно пить, как потом приходишь домой и жена не разговаривает, дети шарахаются и вообще, вообще…

Командир внезапно вдохновляется и, заломив руки своему воображению, говорит долго, ярко, красочно, сочно. Картины, истинные картины встают перед Поповым. Он смотрит удивленно, а затем и влюбленно.

Души. Души командира и подчиненного взлетают и парят, парят… воедино…

И звучат, звучат… вместе…

Они готовы слиться — сливаются. Как два желтка.

Оба растроганы.

— Попов… Попов… — звучит командир.

Слёзы… Они готовы пролиться (и затечь в яловые ботинки).

Проливаются…

— Попов… Попов…

Горло… его перехватывает.

Да. Кончилось. Необычно, непривычно. Мда.

Попов чувствует себя обновленным. Ему как-то хорошо. Пьянит как-то. Ему даже кажется, что за пережитое, за ожидание он достоин поощрения, награды.

— А в увольнение можно? — повернулся язык у Попова, к удивлению самого Попова.

— Можно, — вдруг кивает командир, — скажите старшине.

Все удивляются. Попов не чувствует под собой ног. А ночью дебош, и дежурный по училищу, и кусты…

Строй замер. Строй щурится. По нему бродит солнце, закатав штаны, как сказал бы настоящий поэт.

Командир, покрытый злыми оспинами, проходит вдоль. На траверсе Попова он останавливается и буравит его двумя кинжалами.

Попов смотрит перед собой: подбородок высоко и прямо, плечи развернуты, грудь приподнята, живот подобран, тело напряжено и слегка вперёд. Пятки вместе — носки врозь. Чуть-чуть приподняться на носки… замереть!

— Попов!

Истошно, по уставу:

— И-я-я!!!

— Вы свинья-я— я!!!

Занавес.

Из-под занавеса сдавленное:

— Сучёныш-ш-ш!!!

 

Чайник

 

При уходе и переводе с флота принято воровать что-нибудь на память: какой-нибудь кусочек сувенирного краеугольного кирпича могучего исполина, именуемого — «флот», кусочек чудовища…

Командир Криволапов — а такие ещё встречаются среди командиров — готовился к переводу со своего ракетного подводного крейсера, то есть: лихорадочно воровал.

Он уже украл себе домой: холодильник «Морозко» с отвалившейся дверцей, лучшее украшение радиосвалки проигрыватель «Аккорд», бухточку провода и простынь дерматинового покрытия, которым в доме всегда найдется что покрыть.

Он утащил с корабля, потея от восторга, банки с воблой, компоты, сухофрукты, доски, шкафчики, нержавеющие трубы и наших дырявых тапочек двадцать пар.

Детские бульканья с пузырями вызывало в нём желание подчиненных помочь ему в этом ночном грабеже.

— Стой! — говорил он командиру боевой части, встречая его недалеко от лодки на снегу.

— Что-то я хотел тебе поручить, что-то хотел… какое-то задание… — мучился он.

— У меня уже есть задание, — старался командир БЧ, — списываю прибор…

— При чем здесь прибор? — досадливо махал рукой командир, как Диоген, которому мешали изобретать формулу счастья.

— Да, — вспоминал он наконец, — отправляйся сейчас на корабль и оторви мне там две железные полоски. Вот такие!

— Угольники? — участвовал командир БЧ в командирских исканиях.

— И угольники тоже, а это — вот такие! — и в воздухе рисовался чертеж очередной жертвы клептомании.

Прости, природа: когда ты создавала некоторых капитанов первого ранга, командиров лодок, ты вложила в них столько почек, что, распустись они все, — и можно было бы легко заблудиться в листве командирской души.

Пока мы отвлеклись, он увидел чайник. Тот стоял на палубе дебаркадера, перед дверью: крупный, никелированный, великолепный экземпляр. Гордость племени чайников: носик, крышка, зеркальные бока, гнездо под розетку — три литра внутрь, и можно ставить хоть на олимпийский огонь.

— Так! — сказал командир Криволапов, чувствуя желание немедленно обнять зазевавшийся чайник.

— Эй, кто там?! — крикнул он, обернувшись.

На этот зов откуда-то вылез матрос.

— Так, — сказал командир Криволапов, — возьмешь его — и ко мне в каюту!

Матрос подхватил беспризорника, а командир помчался дальше, навстречу восходящим лучам восходящей военной славы.

— Стой! — раздалось из потустороннего мира. — Куда!

Грязно-серая дверь дебаркадера открылась, и оттуда вылез грязно-серый работяга. Мать природа одела его в ватник, сапоги и кроличью шапку и, прежде чем пихнуть его в спину, подарила ему вечную щетину, мешки под глаза и жажду.

— Куда, говорю! — схватил он проходящий мимо чайник.

— Товарищ командир! — заверещал матрос. — Я, как вы сказали, так и сделал! Товарищ командир!

Командир Криволапов медленно повернулся спиной к серебристым лучам восходящей военной славы; на лбу его обозначились ребра жесткости, и лицо начало отчаянно принимать командирское решение.

— Ах, енто ты, значить? — прогундосил работяга…

Опустим занавес над этой душераздирающей картиной; занавес темный, с кистями, как цыганская шаль. Пусть наступит ночь и все затопит. Не будем рассказывать, как работяга, держа одной рукой чайник, а другой — командира за пуговицу, докладывал ему, в идиоматических выражениях, одну библейскую притчу.

Работяга был огромный-огромный, а командир такой маленький, мокренький, в шапке с ручкой…

За что, природа?