ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ

 

Политическое суеверие.-- Последствия абсолютной власти.-- Ответственность императо-

ра. -- Число утонувших в Петергофе. -- Гибель двух англичан. -- Их мать. -- Отрывок из

одного письма.-- Рассказ живописца об ятом происшествии.-- Извлечение из "Журналь де

Деба" за октябрь 1842 года. -- Пагубная осмотрительность. -- Беспорядок на пароходе. --

Судно, спасенное одним англичанином. -- Что означает в России вести себя тактично. --

Чего России недостает. -- Следствие здешнего образа правления: что должен испытывать

из-за него император.-- Дух русской полиции.-- Исчезновение горничной.-- Замалчивание

подобных фактов. -- Учтивость простолюдинов. -- Что она означает. -- Два кучера. --

Жестокость фельдъегеря.-- Для чего в подобной стране нужно христианство.--

Обманчивое спокойствие. -- Ссора грузчиков на судне, груженном дровами. -- Проливается

кровь. -- Как действуют полицейские. -- Возмутительная жестокость. -- Подобное

обращение унизительно для всех. -- Как смотрят на это русские. -- Острота архиепископа

Торонтского. -- О религии в России. -- Два вида цивилизации. -- Общество, движимое

тщеславием. -- Император Николай возводит Александрову колонну.-- Реформа языка.--

Как придворные дамы обходят повеления императора.-- Собор Святого Исаака.-- Его

необъятность.-- Дух греческой веры.-- Различие между католической церковью и церквями

схизматическими.-- Порабощенность греческой церкви -- плод насилия, учиненного над нею

Петром I. -- Беседа с одним французом. -- Арестантская повозка.-- Какая существует

связь между политикой и богословием.-- Бунт, вызванный одной фразой императора. --

Кровавые сцены на берегу Волги. -- Лицемерие русского правительства. -- История поэта

Пушкина. -- Особое положение его как поэта. -- Его ревность. -- Дуэль со свояком. --

Пушкин убит. -- Действие, произведенное его смертью. -- Как император отдал дань

всеобщей скорби.-- Юный энтузиаст.-- Ода к императору.-- Какого вознаграждения она

удостоилась. -- Кавказ. -- Характер пушкинского дарования. -- Язык великосветских особ в

России. -- Злоупотребление иностранными языками. -- Последствия маниакального

пристрастия к английским гувернанткам во Франции.-- Превосходство китайцев. --

Смешение языков. -- Руссо. -- Революция, грозящая французскому вкусу.

Петербург, 29 июля 1839 года

Сегодня утром сумел я получить последние сведения о бедствиях,

случившихся во время празднества в Петергофе, и они превзошли все мои

ожидания. Впрочем, мы никогда не узнаем точно истинных обстоятельств этого

происшествия. Всякий несчастный

 

 

Астольф де Кюстин

Россия в 1839 году

случай считается здесь делом государственной важности -- ведь это значит, что

господь Бог забыл свой долг перед императором.

Душа этого общества есть политическое суеверие, которое возлагает на

государя заботу обо всех невзгодах слабых, терпящих от сильных, обо всех земных

жалобах на то, что ниспослано небесами;

когда мой пес поранится, он приходит за исцелением ко мне; когда Господь карает

русских, они взывают к царю. Государь здесь ни за что не несет ответственности

как политик, зато играет роль провидения, которое отвечает за все: таково

естественное следствие узурпации человеком прав Бога. Если монарх соглашается,

чтобы его считали кем-то большим, нежели простым смертным, он принимает на

себя все то зло, какое небо может ниспослать на землю во время его правления;

подобного рода политический фанатизм порождает такие щекотливые ситуации,

такую мрачную подозрительность, о каких не имеют представления ни в одной

другой стране. В довершение всего тайна, которой здешняя полиция почитает

нужным окружать несчастья, ни в коей мере не зависящие от воли человека,

бесполезна постольку, поскольку оставляет свободу воображению;

всякий рассказывает об одних и тех же событиях по-разному, в соответствии со

своими интересами, опасениями, в зависимости от своего тщеславия или нрава, от

того, какого мнения велит ему держаться должность при дворе и положение в

свете; происходит из этого то, что истина в Петербурге становится чем-то

умозрительным -- тем же, чем стала она во Франции по причинам прямо

противоположным: и произвол цензуры, и ничем не ограниченная свобода

способны привести к сходным результатам и сделать невозможной проверку

простейших фактов.

Так, одни говорят, что позавчера погибло всего лишь тринадцать человек, в то

время как другие называют цифру в тысячу двести, две тысячи, а третьи -- в сто

пятьдесят: судите сами, насколько неуверены мы во всем, если уж обстоятельства

происшествия, случившегося, можно сказать, на наших глазах, навсегда останутся

неясными даже для нас самих.

Я не перестаю удивляться, видя, что существует на свете народ настолько

беззаботный, чтобы спокойно жить и умирать в этой полутьме, дарованной ему

неусыпным надзором повелителей. До сих пор я полагал, что дух человека уже не

может больше обходиться без истины, как тело его не может обходиться без

солнца и воздуха; путешествие в Россию вывело меня из этого заблуждения.

Истина -- потребность лишь избранных душ либо самых передовых наций;

простонародье довольствуется ложью, потворствующей его страстям и

привычкам; лгать в этой стране означает охранять общество, сказать же правду

значит совершить государственный переворот '".

• См. примечание на странице 282.

з8о

 

 

Письмо семнадцатое

Вот два эпизода, за достоверность которых я ручаюсь. Семейство, недавно

перебравшееся из провинции в Петербург,-- господа, прислуга, женщины, дети, в

общей сложности девять человек,-- опрометчиво погрузились в беспалубную

лодку, слишком хрупкую, чтобы выдержать морские волны; налетел град -- и

больше никого из них не видели; поиски на побережье продолжаются уже три дня,

но сегодня утром еще не обнаружено никаких следов этих несчастных, у которых

нет родни в Петербурге, и потому заявили об их исчезновении только соседи. В

конце концов нашли челнок, на котором они плыли: он перевернулся и был

выброшен на песчаную косу недалеко от берега, в трех милях от Петергофа и

шести от Петербурга; люди же, и матросы, и пассажиры, исчезли бесследно. Вот

уже бесспорных девять погибших, не считая моряков,-- а число маленьких

лодочек, затонувших, подобно этой, весьма велико. Нынче утром пришли

опечатывать двери пустого дома. Он расположен по соседству с моим -- когда бы

не это обстоятельство, я бы не стал вам рассказывать об этом факте, ибо ничего не

знал бы о нем, как ничего не знаю о множестве других. Потемки политики

непригляднее черноты полярного неба. А между тем, если все как следует

взвесить, гораздо выгоднее было бы сказать правду, ибо когда от меня скрывают

хоть малость, мне видится уже не малость, а нечто гораздо большее. Вот еще один

эпизод петергофской катастрофы. Несколько дней назад в Петербург приехали

трое молодых англичан; я знаком со старшим из них; их отец сейчас в Англии, а

мать ожидает их в Карлсбаде. В день празднества в Петергофе двое младших

садятся в лодку, оставив на берегу старшего брата, который отвечает отказом на их

настойчивые приглашения, говоря, что нелюбопытен; и вот он твердо решает

остаться, а двое братьев на его глазах отплывают на утлом суденышке, крича ему:

"До завтра!"... Тремя часами позже оба погибли, и с ними множество женщин,

несколько детей и двое-трое мужчин, находившихся на том же судне; спасся

только один, матрос экипажа, отличный пловец. Несчастный брат, оставшийся в

живых, едва ли не стыдится того, что не умер, и пребывает в невыразимом

отчаянии; он готовится к отъезду -- ему предстоит сообщить эту новость матери;

та написала им, чтобы они не отказывались взглянуть на празднество в Петергофе,

предоставила им полную свободу на тот случай, если им захочется продолжить

путешествие, и повторила, что станет терпеливо ожидать их в Карлсбаде. Будь она

требовательнее, возможно, она спасла бы им жизнь.

Вообразите, какое множество рассказов, споров, всяческого рода суждений,

предположений, воплей вызвало бы* подобное происшествие в любой другой

стране, и особенно в нашей! Сколько газет объявили бы, сколько голосов стали бы

повторять, что полиция никогда не исполняет своего долга, что лодки скверны,

лодочники

а81

 

 

Астольф де Кюстин

Россия в 1839 WAY

жадны, что власти не только не избавляют от опасности, но, напротив, лишь

усиливают ее, то ли по легкомыслию, то ли по скаредности; наконец, что

замужество великой княжны праздновалось в недобрый час, как и многие браки

государей; и какой поток дат, намеков, цитат обрушился бы на наши головы!.. А

здесь-- ничего!!! Царит молчание, которое страшнее самой беды!.. Так, пара

строчек в газетке, без всяких подробностей, а при дворе, в городе, в великосветских

салонах -- ни слова;

если же ничего не говорят здесь, то не говорят нигде: в Петербурге нет кафе, где

можно было бы обсуждать газетные статьи, да и самих газет не существует; мелкие

чиновники еще боязливее, чем вельможи, и если о чем-то не осмеливается говорить

начальство, об этом тем более не говорят подчиненные; остаются купцы да

лавочники: эти лукавы, как и все, кто хочет жить и благоденствовать в здешних

краях. Если они и говорят о вещах важных, а значит, небезопасных, то только на

ухо и с глазу на глаз *.

Русские дали себе слово не произносить вслух ничего, что могло бы

разволновать императрицу; вот так ей и позволяют протанцевать всю жизнь до

самой смерти! "Замолчите, а то она расстроится!" И пускай тонут дети, друзья,

родные, любимые -- никто не дерзнет плакать. Все слишком несчастны, чтобы

жаловаться.

Русские -- царедворцы во всем: в этой стране всякий -- солдат казармы или

церкви, шпион, тюремщик, палач -- делает нечто большее, чем просто исполняет

долг, он делает свое дело. Кто

* Думаю, я должен привести здесь отрывок из письма, что написала мне в нынешнем

году одна женщина из числа моих друзей; рассказ ее ничего не добавит к тем деталям, о

которых вы только что прочли,-- разве только невероятная осторожность живописца-

иностранца, который, оказавшись в парижском салоне, поведал о событии, случившемся в

Петербурге тремя годами ранее, даст вам лучшее представление о подавлении умов в Ррссии,

нежели мои слова. "Один итальянский живописец, что находился одновременно с вами в

Санкт-Петербурге, живет теперь в Париже. Он, как и вы, рассказывал мне о катастрофе, в

которой погибло около четырехсот человек. Говорил живописец шепотом. "Что ж, я знаю об

этом, -- отвечала я, -- но отчего вы говорите шепотом?" -- "О! оттого что император

запретил мне об этом рассказывать". Я восхитилась подобным послушанием, не ведающим

ни времени, ни расстояний. Но когда же вы, человек, не способный держать истину под

спудом, напечатаете свои путевые заметки?"

Прилагаю к этому также выдержку из прекрасной статьи, напечатанной 13 октября 1842

года в "Журналь де Деба" по поводу книги, озаглавленной "Преследования и муки

католической церкви в России".

"В октябре 1840 года машинисты двух поездов, шедших по железной дороге между

Санкт-Петербургом и Царским Селом в противоположных направлениях, не смогли заметить

друг друга в густом тумане, и поезда столкнулись. Все разлетелось вдребезги. Говорят, что

пятьсот человек полегли на месте -- убитыми, искалеченными, либо более или менее тяжело

раненными. В Санкт-Петербурге же почти ничего не было об этом известно. Назавтра с

самого раннего утра лишь несколько любопытных дерзнули отправиться к месту катастрофы;

они обнаружили, что все обломки расчищены, погибшие и раненые увезены, и о случившемся

напоминают лишь несколько полицейских, которые, допросив любопытных о причине

визита, отчитали их за любопытство и грубо приказали разойтись по домам".

 

 

Письмо семнадцатое

скажет мне, до чего может дойти общество, в основании которого не заложено

человеческое достоинство?

Я не устаю повторять: чтобы вывести здешний народ из ничтожества,

требуется все уничтожить и пересоздать заново.

На сей раз благочинное молчание вызвано было не просто лестью, но и

страхом. Раб боится дурного настроения своего господина и изо всех сил старается,

чтобы тот пребывал в спасительной веселости. Под рукой у взбешенного царя --

кандалы, темница, кнут, Сибирь либо по крайней мере Кавказ, смягченный вариант

Сибири, вполне удобный для деспотизма, каковой, в согласии с веком, день ото дня

становится умереннее.

Нельзя отрицать, что в подобных обстоятельствах главной причиной беды

стала беспечность властей: когда бы санкт-петербургским лодочникам не

позволяли перегружать лодки или пускаться в плавание по заливу на слишком

легких, не выдерживающих морских волн судах, все остались бы живы... а

впрочем, кто знает? Русские вообще скверные моряки, с ними никогда нельзя

чувствовать себя в безопасности. Сначала набирают длиннобородых азиатов в

длиннополых одеждах, делают из них матросов, а потом удивляются, отчего

корабли тонут!

В день празднества в Петергоф отплыл пароход, курсирующий обыкновенно

между Петербургом и Кронштадтом. Несмотря на свои весьма основательные

размеры и устойчивость, он едва не перевернулся, словно самый утлый челнок, и

затонул бы, когда бы не один иностранец, находившийся среди пассажиров. Этот

человек (англичанин), видя, как гибнет множество лодок совсем рядом с кораблем,

и чувствуя, какой опасности подвергается и сам он, и весь экипаж, понял, что

капитан толком не командует кораблем, и ему пришла счастливая мысль

перерезать собственным ножом канаты тента, натянутого на верхней палубе для

приятности и удобства пассажиров. Первая вещь, которую надобно сделать при ма-

лейшей угрозе непогоды,-- это убрать тент, но русские не подумали о такой

простой предосторожности, и, не прояви иностранец присутствия духа, судно бы

неизбежно перевернулось. Оно уцелело, но потерпело аварию и вынуждено было, к

великому счастью пассажиров, отказаться от дальнейшего плавания и спешно

возвратилось в Петербург. Если бы англичанин, что спас его от крушения, не водил

знакомства с другим англичанином, из числа моих друзей, я бы никогда не узнал,

что этому судну грозила опасность. Я обмолвился о происшествии нескольким

весьма осведомленным лицам:

они подтвердили мне самый факт, но очень просили держать его в тайне!..

Когда бы в царствование российского императора случился всемирный потоп,

то и тогда обсуждать сию катастрофу сочли бы неудобным.

Единственная из умственных способностей, какая здесь

 

 

Астольф де Кюстин

Россия в 1839 ГОДУ

в чести,-- это такт. Вообразите: целая нация сгибается под бременем сей салонной

добродетели! Представьте себе народ, который весь сделался осторожен, будто

начинающий дипломат,-- и вы поймете, во что превращается в России

удовольствие от беседы. Если придворный дух нам в тягость даже и при дворе --

насколько же мертвяще действует он, проникнув в тайники нашей души!

Россия -- нация немых; какой-то чародей превратил шестьдесят миллионов

человек в механических кукол, и теперь для того, чтобы воскреснуть и снова

начать жить, они ожидают мановения волшебной палочки другого чародея. Страна

эта производит на меня впечатление дворца Спящей красавицы: все здесь блистает

позолотой и великолепием, здесь есть все... кроме свободы, то есть жизни.

Император не может не страдать от подобного положения вещей. Конечно,

тот, кто рожден, чтобы править другими, любит повиновение; однако повиновение

человека стоит большего, нежели повиновение машины: угодливость столь тесно

связана с ложью, что государь, окруженный холуями, никогда не будет знать того,

что они вознамерятся от него скрыть; тем самым он обречен сомневаться в каждом

слове, питать недоверие ко всякому человеку. Таков жребий абсолютного

властелина; тщетно будет он выказывать доброту и стараться жить, как обычный

человек,-- силою обстоятельств он сделается нечувствительным помимо

собственной воли; место, которое он занимает, -- место деспота, а значит, он

вынужден изведать его участь, проникнуться его чувствами либо, по крайней мере,

играть его роль.

Злостная скрытность простирается здесь еще дальше, нежели вы думаете;

русская полиция, столь скорая на мучения людей, весьма неспешна, когда люди

эти обращаются к ней, дабы развеять свои сомнения относительно какого-нибудь

факта.

Вот один образчик сей расчетливой неповоротливости. Одна моя знакомая во

время последнего карнавала разрешила своей горничной отлучиться в воскресенье,

на широкую масленицу; к ночи девушка не возвращается. Наутро хозяйка в

сильном беспокойстве посылает справиться о ней в полицию *.

Там отвечают, что прошлой ночью в Петербурге никаких несчастных случаев

не было и исчезнувшая девушка непременно в скором времени найдется, живая и

здоровая.

В обманчивой этой уверенности проходит день -- о ней ничего не слышно;

наконец через день одному родственнику девушки, молодому человеку, довольно

близко знакомому с тайными повадками местной полиции, приходит мысль

отправиться в анатомический театр, и кто-то из друзей проводит его туда. Едва

переступив порог, узнает он труп своей кузины, который ученики готовятся

препарировать.

* Я счел своим долгом изменить некоторые обстоятельства и не называть имен, по

которым можно было бы опознать конкретных лиц; но суть событий сохранена в рассказе

самым тщательным образом.

 

 

Письмо семнадцатое

Как истинный русский, он сохраняет довольно самообладания, чтобы не

выдать своего волнения.

-- Что это за тело?

-- Никто, не знает; тело этой девушки, уже мертвой, нашли в позапрошлую

ночь на такой-то улице; полагают, что она была задушена, когда решилась

обороняться против людей, пытавшихся учинить над нею насилие.

-- Кто эти люди?

-- Мы не знаем; можно лишь строить на сей счет предположения --

доказательств нет.

-- Как это тело попало к вам?

-- Нам его тайно продала полиция, так что помалкивайте об этом,-- сей

непременный рефрен уже почти превратился в слово-паразит, которым

завершается каждая фраза, выговоренная русским либо усвоившим местные

обычаи иностранцем.

Признаю, пример сей не столь возмутителен, как преступление БЈрка в

Англии, однако то охранительное молчание, какое свято блюдут здесь в

отношении подобного рода злодеяний,-- отличительная черта России.

Кузен промолчал, хозяйка жертвы не осмелилась принести жалобу; и теперь,

полгода спустя, я, пожалуй, остаюсь единственным человеком, которому она

поведала о смерти своей горничной, ведь я иностранец... и далек от писательства--

так я ей сказал.

Вот видите, как исполняют свой долг мелкие полицейские агенты в России.

Лживые эти чиновники извлекли двойную выгоду из торговли телом убитой: во-

первых, выручили за него несколько рублей, а во-вторых, скрыли убийство,

которое, когда бы о происшествии этом стало известно, навлекло бы на них

суровый выговор.

Упреки же по адресу людей этого класса сопровождаются обычно, как мне

кажется, непомерно жестокими расправами, призванными навеки запечатлеть речи

упрекающего в памяти несчастного, который их выслушивает.

Русского простолюдина бьют в жизни так же часто, как и приветствуют. Для

общественного воспитания сего народа, не столько цивилизованного, сколько

приученного соблюдать этикет, в равных дозах и с равной действенностью

отвешиваются и розги (в России розги -- это нарезанные длинные прутья), и

поклоны; быть битым может быть в России лишь человек, принадлежащий к

определенному классу, и бить его может лишь человек из другого, тоже

определенного класса. Дурное обхождение здесь упорядочено не хуже

таможенных тарифов; все это напоминает свод законов Ивана Грозного. Здесь

уважают кастовое достоинство, но до сих пор никто не подумал ввести ни в

законодательство, ни даже в обычай достоинство человеческое. Вспомните, что я

вам писал об учтивости русских из всех слоев общества. Предоставляю вам

самому поразмыслить над тем, чего стоит сия воспитанность, и ограничусь лишь

 

 

Астольф де Кюстин

Россия в 1839 году

пересказом нескольких сцен из тех, что всякий день разворачивают- 3 ся у меня на

глазах. >

Идя по улице, я видел, как два кучера дрожек (этого русского \ фиакра) при

встрече церемонно сняли шляпы: здесь это общсприня- | то; если они сколько-

нибудь близко знакомы, то, проезжая мимо, ' прижимают с дружеским видом руку

к губам и целуют ее, под-;

мигивая весьма лукаво и выразительно, такова тут вежливость, j А вот каково

правосудие: чуть дальше на той же улице увидел я конного курьера, фельдъегеря

либо какого-то иного ничтожней-1 шего правительственного чиновника; выскочив

из своей кареты, ' подбежал он к одному из тех самых воспитанных кучеров и стал'

жестоко избивать его кнутом, палкой и кулаками, удары которых безжалостно

сыпались тому на грудь, лицо и голову; несчастный же, якобы недостаточно

быстро посторонившийся, позволял колотить себя, не выказывая ни малейшего

протеста или сопротивления -- из почтения к мундиру и касте своего палача; но

гнев последнего далеко не всегда утихает оттого, что провинившийся тотчас

выказывает полную покорность.

Разве не на моих глазах один из подобных письмоносцев, курьер какого-

нибудь министра, а может быть, разукрашенный галунами камердинер какого-

нибудь императорского адъютанта, стащил с козел молодого кучера и прекратил

избивать его, лишь когда увидел, что лицо у того все залито кровью? Жертва сей

экзекуции претерпела ее с поистине ангельским терпением, без малейшего

сопротивления, так, как повинуются государеву приговору, как уступают какому-

нибудь возмущению в природе; прохожих' также нимало не взволновала подобная

жестокость, больше того,;

один из товарищей потерпевшего, поивший своих лошадей в нескольких шагах

оттуда, по знаку разъяренного фельдъегеря под-:

бежал и держал поводья упряжки сего государственного мужа, покуда тот не

соизволил завершить экзекуцию. Попробуйте в какой-нибудь другой стране

попросить простолюдина помочь в расправе над его товарищем, которого

наказывают по чьему-то произволу!.. Но чин и одеяние человека, наносившего

удары, доставляли ему право избивать, не зная жалости, кучера фиакра, эти удары

получавшего; стало быть, наказание было законным; я же на это говорю:

тем хуже для страны, где узаконены подобные деяния.

Рассказанная мной сцена происходила в самом красивом квар- | тале города,

в час гулянья. Когда несчастного наконец отпустили, | он вытер кровь,

струившуюся по щекам, спокойно уселся обратно на козлы и снова пустился

отвешивать поклоны при каждой новой встрече со своими собратьями.

'

Каков бы ни был его проступок, из-за него не случилось, 1 однако, никаких

серьезных происшествий. Вся эта мерзость, заметь" i те, здесь совершенно в

порядке вещей и происходила в присутствии | молчаливой толпы, которая не

только не думала защищать или

 

 

Письмо семнадцатое

оправдывать виновного, но не осмеливалась даже задержаться надолго, чтобы

поглазеть на возмездие. Нация, которой управляют по-христиански, возмутилась

бы против подобной общественной дисциплины, уничтожающей всякую личную

свободу. Но здесь все влияние священника сводится к тому, чтобы добиваться и от

простого народа, и от знати крестного знамения и преклонения колен.

Несмотря на культ Святого Духа, нация эта всегда обнаруживает своего Бога

на земле. Российский император, подобно Батыю или Тамерлану, обожествляется

подданными; закон у русских -- некрещеный.

Всякий день я слышу, как все нахваливают кроткие повадки, мирный нрав,

вежливость санкт-петербургского люда. Где-нибудь в другом месте я бы

восхищался подобным покоем; здесь же мне видится в нем самый жуткий симптом

той болезни, о которой я скорблю. Все так дрожат от страха, что скрывают его за

внешним спокойствием, каковое приносит удовлетворение угнетателю и ободрение

угнетенному. Истинные тираны хотят, чтобы все кругом улыбались. Ужас,

нависающий над каждым, делает покорность удобной для всех: все, и жертвы, и

палачи, полагают, что не могут обойтись без повиновения, которое только

умножает зло -- и то, что чинят палачи, и то, что терпят на собственной шкуре

жертвы.

Всем известно, что вмешательство полиции в драку между простолюдинами

навлечет на забияк наказание гораздо более страшное, чем те удары, которыми они

обмениваются втихомолку; вот все и избегают поднимать шум, ибо вслед за

вспышкой гнева является карающий палач.

Вот, кстати, одна бурная сцена, свидетелем которой мне по случайности

довелось стать нынче утром.

Я шел по берегу канала; его сплошь покрывали груженные дровами лодки.

Какие-то люди перетаскивали дрова на землю, дабы возвести из них на своих

телегах целые стены -- в другом месте я уже описывал это сооружение, нечто

вроде движущегося крепостного вала, который лошадь шагом тянет по улицам.

Один из грузчиков, носивший дрова из лодки в тачку, чтобы довезти их до телеги,

затевает ссору с товарищами; все бросаются в честную драку -- точно так же, как

наши носильщики. Зачинщик драки, чувствуя, что сила не на его стороне,

обращается в бегство и с проворством белки взбирается на грот-мачту лодки; до

сих пор сцена казалась мне скорее забавной: беглец, усевшись на рее, дразнит

противников, менее ловких, чем он сам. Те же, видя, что их надежды отомстить не

оправдались, и забыв, что они в России, переходят все границы привычной

вежливости -- иначе говоря, осторожности -- и выражают свою ярость в

оглушительных криках и зверских угрозах.

На всех улицах города стоят на известном расстоянии друг от друга

полицейские в мундирах; двое из них, привлеченные воплями

 

 

Астольф де Кюстин

Россия в 1839 "МУ

драчунов, являются к месту ссоры и требуют, чтобы зачинщик ее слез с реи. Тот

отказывается, один из городовых прыгает на борт лодки, бунтовщик вцепляется в

мачту, представитель власти повторяет свои требования, мятежник по-прежнему

сопротивляется. Полицейский в ярости пытается залезть на мачту сам, и ему

удается схватить строптивца за ногу. И что он делает, как вы думаете? он изо всех

сил тянет противника вниз -- без всяких предосторожностей, нимало не заботясь о

том, как бедняга будет спускаться; тот же, отчаявшись избежать наказания,

отдается наконец на волю судьбы:

перевернувшись, он падает навзничь, головой вниз, с высоты в два человеческих

роста, на поленницу дров, и тело его распластывается на ней, словно куль.

Судите сами, насколько жестоким было падение! Голова несчастного

подскочила на поленьях, и звук удара достиг даже моего слуха, хотя я стоял в

полусотне шагов. Я считал, что этот человек убит; кровь заливала его лицо; однако

ж, оправившись от первого потрясения, бедный, попавший в ловушку дикарь

встает на ноги;

лицо его, насколько видно под пятнами крови, ужасающе бледно; он принимается

реветь, как бык; жуткие эти крики ослабляли отчасти мое сострадание -- мне

казалось, что теперь это всего лишь зверь, и напрасно я переживал за него, словно

за себе подобного. Чем громче выл этот человек, тем сильнее ожесточалось мое

сердце -- ибо нельзя отрицать, что по-настоящему сочувствовать живому существу

и разделять его муки можно, только если существо это хоть отчасти сохраняет

чувство собственного достоинства!.. жалость есть сопереживание -- а какой

человек, сколь бы ни был он сострадателен, захочет сопереживать тому, кого он

презирает?

Грузчик сопротивляется отчаянно и довольно долго, но наконец сдается;

быстро подплывает маленькая лодчонка, пригнанная в тот же миг другими

полицейскими, арестанта связывают и, стянув ему руки за спиной, швыряют

ничком на дно лодки; за этим вторым падением, не менее жестоким, следует целый

град ударов; но и это еще не все, предварительная пытка не кончилась --

городовой, поймавший его, едва увидев свою жертву поверженной, вспрыгивает на

нее ногами; я подошел ближе и потому рассказываю о том, что видел своими

глазами. Палач спустился в лодку и, ступив на спину несчастному, стал пинать

ногами этого беднягу пуще прежнего и топтать его так, словно это были

виноградные гроздья в давильне. Поначалу дикие вопли узника возобновились с

удвоенной силой; но когда по ходу сей ужасающей экзекуции они стали слабеть, я

почув" ствовал, что силы оставляют и меня самого, и поспешно удалился;;

я не мог ничему помешать, но видел слишком много... Вот чт<й случилось на моих

глазах, посреди улицы, в тот самый миг, когда я хотел развеяться на прогулке и

хотя бы несколько дней отдохнут"., от своего ремесла странствующего писателя.

Но как здесь удержать- ' ся от негодования? оно тотчас заставило меня снова

взяться за перо;.

 

 

Письмо семнадцатое

Что меня возмущает, так это зрелище самой утонченной элегантности,

соседствующей со столь отвратительным варварством. Когда бы в жизни света

было меньше роскоши и изнеженности, положение простонародья внушало бы мне

меньше жалости. Здесь же богатые -- не соотечественники бедным. Из-за

подобных фактов и всего того, что, как можно догадаться, за ними стоит, я

возненавидел бы и прекраснейшую на свете страну -- тем более отвратительными

предстают мне из-за них выкрашенная степь и оштукатуренное болото. Что за

преувеличение! -- вскричат русские!..-- экие высокие словеса из-за сущей ерунды!

Я знаю, вы считаете подобные вещи ерундой, но именно это я и ставлю вам в

упрек; вы привычны к такого рода ужасам, и привычка объясняет ваше к ним

равнодушие, но не оправдывает его. Веревки, которыми на ваших глазах

связывают человека, имеют для вас не больше значения, чем ошейники, что

надевают на ваших охотничьих собак.

Подобные действия, согласен, отвечают вашим нравам, ибо на лицах зрителей

этих гнусностей, а среди них были люди всякого сословия, я не уловил ни тени

осуждения или ужаса. Если в виде извинения вы сошлетесь на это молчаливое

одобрение толпы, то здесь мне возразить нечего.

До смерти забивать человека среди бела дня, на людной улице, прежде, чем он

предстанет перед судом, -- все это кажется петербургской публике и местным

сбирам делом совершенно естественным. Буржуа, вельможи, солдаты, горожане,

бедные и богатые, знать и мелкий люд, щеголи и мужики, деревенщина и денди --

все как один позволяют, чтобы у них на глазах совершались подобные вещи,

нимало не заботясь о том, насколько они законны. В других странах все защищают

гражданина от представителя власти, злоупотребляющего ею; здесь же

полицейский чиновник всегда защищен от справедливых протестов человека, над

которым он надругался. Ведь раб никогда не протестует.

Император Николай создал свод законов! Если факты, о которых я повествую,

согласуются с этими законами, то тем хуже для законодателя; если же факты эти

противозаконны, то тем хуже для правителя. И в том, и в другом случае

ответственность лежит на императоре. Принять на свои плечи бремя, подобающее

божеству, будучи всего лишь человеком, -- что за несчастье! а ведь он вынужден

его принять! Абсолютную власть следует вверять лишь ангелам.

На точности фактов, мною описанных, я настаиваю; в рассказе, который вы

только что прочли, не прибавлено и не искажено ни единого жеста; я возвратился

домой, дабы добавить его к своему письму, когда сцена эта еще стояла перед моим

мысленным взором в мельчайших подробностях *.

Когда бы можно было обнародовать в Петербурге подобные

* Нелишне повторить, что письмо это, равно как и почти все остальные, я тщательно

хранил в тайне все время, пока был в России.

ю А. де Кюстин, т. i 289

 

 

Астольф де Кюстин

Россия в 1839 году

детали -- с комментариями, необходимыми, дабы их заметили умы, пресыщенные

всякого рода зверствами и беззакониями,-- они не произвели бы того

благотворного действия, на какое можно было бы рассчитывать. Русские власти

повелели бы городской полиции выказывать отныне более мягкости в обращении с

простонародьем, хотя бы ради того, чтобы потрафить взорам чувствительных ино-

странцев-- вот и все!.. Нравы народа-- продукт постепенного воздействия законов

на обычаи и обычаев на законы; они не меняются по мановению волшебной

палочки. Нравы русских жестоки, несмотря на все претензии этих полудикарей, и

еще долго будут таковыми оставаться. Еще не прошло и столетия с тех пор, как они

были настоящими татарами; лишь Петр Великий стал принуждать мужчин брать с

собой жен на ассамблеи; и многие из этих выскочек цивилизации сохранили под

теперешним своим изяществом медвежью шкуру: они всего лишь вывернули ее

наизнанку, но стоит их поскрести, как шерсть появляется снова и встает дыбом *.

Ныне, когда народ сей миновал эпоху рыцарства, из которой нации Западной

Европы в юности извлекли для себя такую пользу, ему нужна была бы религия

независимая и победоносная; в России есть вера -- но вера политическая не

раскрепощает духа человека, она замыкает его в тесном кругу природных страстей;

восприми русские католическую веру, они бы восприняли вскоре и те общие идеи,

в основании которых лежит разумная образованность и свобода, соответствующая

степени просвещенности этого народа; что до меня, то я убежден -- когда бы

русские сумели достигнуть этих высот, они возвысились бы над всем миром.

Болезнь в России запущена, а лекарства, что применялись до сей поры,

воздействовали лишь на поверхность кожи, они не лечили рану, но скрывали ее от

глаз. Настоящая цивилизация распространяется из центра на окраины, тогда как

цивилизация русская распространилась с окраин в центр: она не что иное, как

подкрашенное варварство.

Из того, что дикарь наделен тщеславием светского человека, нимало не

следует, что он обладает и соответствующей культурой. Я говорил уже, и повторю

еще раз, и, быть может, не последний:

русские гораздо более озабочены тем, чтобы заставить нас поверить в свою

цивилизованность, нежели тем, чтобы стать цивилизованными на самом деле. До

тех пор, покуда эта болезнь, тщеславная приверженность ко всему показному,

будет разъедать их сердце и извращать ум, у них будет несколько вельмож,

способных разыг- • рывать элегантность и у себя на родине, и за границей, но по

сути

* Это слова архиепископа Тарантского, чей весьма занимательный и исчерпывающий

портрет недавно создал г-н Валери в своей книге "Итальянские анекдоты и

достопримечательности". По-моему, ту же мысль еще более энергично высказывал

император Наполеон. Впрочем, она приходит в голову всякому, кто близко наблюдает

русских.

 

 

Письмо семнадцатое

своей они останутся варварами; к несчастью, у этих дикарей есть огнестрельное

оружие.

Пример императора Николая подтверждает мою оценку; он еще прежде меня

подумал о том, что время показной культуры для России прошло и что все здание

цивилизации в этой стране требует перестройки; он подвел под общество новый

фундамент; Петр, прозванный Великим, не оставил бы от него камня на камне и

выстроил заново -- Николай действует тоньше. Дабы вернее достигнуть цели, он

скрывает ее. Во мне поднимается волна почтения к этому человеку: всю силу своей

воли направляет он на потаенную борьбу с тем, что создано гением Петра

Великого; он боготворит сего великого реформатора, но возвращает к

естественному состоянию нацию, которая более столетия назад была сбита с

истинного своего пути и призвана к рабскому подражательству.

Мысль нынешнего императора находит воплощение даже на улицах

Петербурга: он не возводит для собственного развлечения скороспелых колоннад

из оштукатуренного кирпича; повсюду заменяет он кажущееся на подлинное,

повсюду камень вытесняет гипс, а здания мощной, основательной архитектуры

изгоняют прельстительное, но ложное величие. Дабы народ смог усвоить истинную

цивилизованность и сделался достоин ее, ибо без этого ни одна нация не сможет

трудиться для будущего, его следует обязательно вернуть сначала к исконному его

характеру; чтобы народ смог произвести все то, на что способен, нужно не

заставлять его копировать иностранцев, а развивать его национальный дух во всей

его самобытности. Ближе всего к Божеству в этом мире находится природа.

Природа зовет русских на великие дела, тогда как во все время их так называемого

приобщения к цивилизации их занимали разными безделками; император Николай

понял призвание русских лучше своих предшественников, и в царствование его все

возвратилось к правде и потому обрело величие.

Над Петербургом высится колонна: это самый большой кусок гранита, когда-

либо обработанный человеком, включая и египетские памятники. В один

прекрасный день на площадь перед императорским дворцом стеклись, не теснясь,

без давки, семьдесят тысяч солдат, двор, весь город и часть пригородных деревень,

дабы в благоговейном молчании наблюдать чудесное воздвижение сего памятника,

задуманного, исполненного и доставленного на место французом, г-ном де

Монферраном -- ибо французы все еще нужны русским. Сказочные машины

работают исправно; механизмы оживляют камень, и в тот миг, когда, освобождаясь

от пут и словно живя своей собственной жизнью, двигаясь сама по себе, колонна

поднимается ввысь, все войско, толпа, даже сам император падают на колени, дабы

возблагодарить Бога за подобное чудо и вознести ему хвалу за те великие дела,

какие он дозволяет им свершать. Вот что такое для меня национальный праздник:

это не лесть, слишком

2QI

 

 

Ас-гольф де Кюстин Россия

в 1839 году

похожая на сатиру, как маскарад в Петергофе, это не жанровая сценка, это

историческое полотно, и притом в самом высоком стиле. Великое и малое, дурное и

возвышенное -- нет таких противоположностей, каких не включало бы в себя

устройство этой ни на что не похожей страны, а общее молчание не дает кончиться

чуду и сломаться отлаженной машине.

Реформа императора Николая затрагивает даже язык его окружения-- царь

требует, чтобы при дворе говорили по-русски. Большинство светских дам,

особенно уроженки Петербурга, не знают родного языка; однако ж они выучивают

несколько русских фраз и, дабы не ослушаться императора, произносят их, когда он

проходит по тем залам дворца, где они в данный момент исполняют свою службу;

одна из них всегда караулит, чтобы вовремя подать условный знак, предупреждая о

появлении императора -- беседы по-французски тут же смолкают, и дворец

оглашается русскими фразами, призванными ублажить слух самодержца; государь

гордится собой, видя, доколе простирается власть его реформ, а его непокорные

проказницы-подданные хохочут, едва он выйдет за дверь... Не знаю, что больше

поразило меня в зрелище сего громадного могущества -- сила его или слабость!

Однако, как всякий истинный реформатор, император наделен той

настойчивостью, какая в конце концов всегда приносит успех.

На оконечности огромной, величиной с целое поле, площади, посреди которой

высится колонна, перед вашим взором встает гранитная гора -- петербургский

собор Святого Исаака. Памятник этот не так пышен, не так прекрасен по

очертаниям и не так богат украшениями, как собор Святого Петра в Риме, однако

не менее удивителен. Он еще не завершен, так что судить о нем в целом

невозможно, однако это будет творение, никак не соотносимое с тем, на что дух

нашего столетия подвигает нынче другие народы. Материалы его -- гранит, бронза

и железо: ничего больше. Цвета он впечатляющего, но мрачного; сей дивный храм,

заложенный при Александре, вскоре будет завершен при Николае -- тем же фран-

цузом, г-ном де Монферраном, что возвел столп.

Сколько усилий -- и все ради церковного культа, изуродованного политикой!

Ну так что ж? разве не прозвучит под этими сводами слово Божье? Но с амвонов

византийских храмов истина более не возвещается. Пренебрегая заветами

Афанасия Великого, Иоанна Златоуста, русские священники не проповедуют

религию своим соотечественникам. Греко-московская церковь сокращает число

слов в богослужении, протестанты же, напротив, все богослужение сводят к одним

словам, -- ни те, ни другие не желают внимать Христу, который, сзывая со всех

концов земли свою заблудшую паству, с крестом в руках возвещает с кафедры

собора Святого Петра: "Придите ко мне все, чистые сердцем, имеющие уши, чтобы

слышать, и глаза, чтобы видеть!.."

.292

 

 

Письмо семнадцатое

Императору помогают целые полчища солдат и художников, но сколько бы он

ни напрягал свои силы, ему никогда не наделить греческую Церковь тем

могуществом, в каком ей отказано Богом; ее можно сделать карающей, но нельзя

сделать апостольской, проповедующей, иначе говоря, цивилизующей и

торжествующей в мире нравственном -- заставить людей подчиняться еще не

значит обратить их в истинную веру. В этой Церкви, политической и

национальной, нет ни нравственной жизни, ни жизни небесной. Тот, кто лишен

независимости, лишен в конечном счете всего. Схизма, разлучив священника с его

независимым, вечным владыкой, немедля предала его в руки владыки временного,

преходящего: бунт, таким образом, наказывается рабством. Когда бы орудие

подавления стало одновременно и орудием освобождения, пришлось бы

усомниться в том, что Бог существует.

Католическая Церковь и в самые кровавые исторические эпохи не прекращала

трудиться над духовным освобождением народов;

пастырь-изменник продавал Бога небесного Богу земному, дабы тиранить людей во

имя Христово -- но сей нечестивый пастырь, даже предавая смерти тело,

продолжал просвещать дух: сколь бы ни удалялся он от пути истинного, он, однако,

принадлежал к Церкви, наделенной жизнью и светом истины; греческий священник

не дарует ни жизни, ни смерти: он сам мертвец.

Крестные знамения, приветствия на улицах, преклонение колен перед

часовнями, набожные старухи, простертые ниц на полу церкви, целование руки; а

еще жена, дети и всеобщее презрение -- вот и все плоды, что пожинает поп за свое

отречение; это все, чего сумел он добиться от сусвернейшей на свете нации... Каков

урок! и каково наказание! Взирайте и преклоняйтесь: в тот самый миг, когда.

торжествует схизма, пастыря-схизматика поражает бессилие. Когда священник

желает захватить в свои руки временную, преходящую власть, он гибнет, ибо взоры

его не достигают тех высот, с каких открывается путь, назначенный Господом;

когда священник позволяет, чтобы с кафедры его смещал царь, он гибнет, ибо ему

не хватает смелости следовать этим путем: оба равно не могут исполнить высшего

своего предназначения.

Разве не обременил Петр I свою совесть изрядным грузом ответственности,

взвалив на себя и своих наследников то подобие независимости, те остатки

свободы, что еще сохраняла за собой несчастная Церковь? дело, им затеянное,

было не под силу человеку;

с того момента положить конец схизме стало невозможно,-- если, конечно, судить

с точки зрения разума и если рассматривать род человеческий с чисто человеческой

стороны.

Я не препятствую вольному бродяжничеству своей мысли, ибо, позволяя ей

перескакивать с предмета на предмет, с 'идеи на идею, я изображаю Россию всю

целиком: будь я последовательнее в своих описаниях, я рисковал бы упереться в

слишком кричащие

 

 

Астольф де Кюстин Россия

в 1839 году

противоречия и, дабы избегнуть упрека в нелогичности, отступлениях от темы или

в сбивчивости, лишился бы возможностей представить вам истину так, как

предстает она мне,-- во всех своих проявлениях разом. Положение простонародья,

величие императора, внешний вид улиц, красота архитектурных памятников,

отупение умов вследствие вырождения религиозного начала-- все это поражает

мой взор в единый миг и, так сказать, разом ложится на бумагу под моим пером; и

все это -- сама Россия, чей главный жизненный принцип открывается моей мысли

в связи с предметами, по видимости самыми незначительными.

Это еще не все, я пока не закончил своих сентиментальных странствований.

Вчера я прогуливался вместе с одним весьма неглупым французом, хорошо

знающим Петербург; место учителя в весьма знатном семействе позволяет ему

приблизиться к познанию истины, которую мы, проезжие чужестранцы, тщетно

пытаемся понять. Так вот, он полагает, что суждения мои о России слишком

лестны. При мысли о тех упреках, какие сделают мне русские, я смеюсь его

упрекам и всегда повторяю, что сужу искренне, ибо ненавижу то, что

представляется мне дурным, и восхищаюсь тем, что мне кажется хорошим, -- как

здесь, так и в любой другой стране. Сей француз всю свою жизнь проводит среди

русских аристократов;

это придает его взглядам некий весьма занятный оттенок.

Мы шли куда глаза глядят; оказавшись в середине Невского S проспекта,

самой прекрасной и людной улицы города, мы замед- | лили шаг, чтобы подольше

задержаться на тротуарах сего блистательного променада; я пребывал в

восхищении. Вдруг возникает перед нами черная или темно-зеленая карета --

длинная, прямо- | угольной формы, довольно низкая и запертая со всех сторон.

Будто I громадный гроб положили на каркас телеги. Воздух и свет проникал | ли в

эту движущуюся могилу через четыре крошечных оконца,/1 забранных железными

решетками, около шести квадратных дюймов,. каждое; мальчик лет самое большее

восьми-десяти правил парой'' лошадей, запряженных в это устройство; к моему

большому удивлению, за ним следовало довольно много солдат. Я спрашиваю у

провожатого своего, для чего может быть нужен столь необыкновенный i экипаж

-- и не успеваю еще окончить вопроса, как ответом мне ' служит появившееся в

одном из окошек этого ящика изможденное лицо: такая карета используется для

перевозки заключенных к месту

назначения.

-- Это у русских арестантская повозка,-- говорит мой спутник. -- Конечно,

нечто подобное есть и в других странах, но там это предмет всеобщей ненависти,

и его по возможности прячут с глаз долой; вам не кажется, что здесь его,

наоборот, выставляют напоказ? ну и правительство!

-- Но не забывайте, с какими трудностями оно сталкивается, возразил я.

 

 

Письмо семнадцатое

-- Ax! вы все еще верите их золоченым словесам; русские власти сделают из

вас все, что им угодно, так и знайте.

-- Я пытаюсь встать на их точку зрения: ничто не требует таких осторожных

оценок, как точка зрения людей, стоящих у власти, ведь они не вольны в своем

выборе. Всякое правительство вынуждено исходить из свершившихся фактов; тот

порядок вещей, какой призвано энергически защищать и понемногу совершен-

ствовать это правительство, создан не им. Когда бы железная дисциплина, которой

повинуется этот еще полудикий народ, на миг перестала всей тяжестью давить на

него, все общество перевернулось бы вверх дном.

-- Так они вам говорят; но пресловутая эта необходимость всем им на руку,

не сомневайтесь: те, кто больше всех жалуется на строгости, к которым, по их

словам, они вынуждены прибегать, отказались бы от этих строгостей лишь скрепя

сердце; в глубине души им нравится ничем не ограниченная власть -- так легче

все приводить в движение. Кто же с охотой пожертвует тем, что облегчает ему

задачу? Попробуйте потребовать от проповедника, чтобы он, обращая к вере

закоренелых грешников, обходился без ада! Ад для богословов-- все равно что

смертная казнь для правителей *:

поначалу они прибегают к нему с сожалением, как к необходимому злу, а в конце

концов входят во вкус и ремесло свое почитают в том, чтобы проклясть большую

часть рода человеческого. Точно так же и со строгостями политическими: прежде

чем пустить их в ход, их боятся, но потом, когда видят их действенность,

начинают любить;

именно так и случается в этой стране на каждом шагу, не сомневайтесь; по-моему,

здешние власти сами, по своей охоте, создают поводы посвирепствовать -- из

опасения утратить к этому привычку. Разве вам не известно, что как раз теперь

происходит на Волге?

-- Я слышал, что там были серьезные волнения, но их быстро подавили.

-- Верно, но какой ценой? Да и скажи я вам, что все эти ужасные беспорядки

-- результат одного только слова, произнесенного императором...

-- Я никогда не поверю, что он одобрял подобные ужасы.

-- Я совсем не то хочу сказать; однако ж именно его слово -- сказанное,

согласен, без всякого умысла, -- и породило это зло. Вот как было дело. Удел

императорских крестьян, несмотря на бесчинства царских управляющих, все же

лучше, чем участь прочих рабов-крепостных, и как только государь обзаводится

каким-нибудь новым владением, жители приобретенных короной земель

становятся предметом зависти со стороны всех своих соседей. В последний раз он

купил немалое владение в том самом уезде, что впоследствии взбунтовался;

немедля со всех концов уезда отрядили крестьян

* Не забывайте, пожалуйста, что это не мои слова.

 

 

Астольф де Кюстин Россия

в 1839 году

к новым управляющим императорскими землями -- молить императора купить в

придачу и окрестные угодья вместе с людьми;

посланцы от крепостных были отправлены и в самый Петербург -- император их

принимает, обходится с ними по-доброму, однако ж, к великому их сожалению,

покупать отказывается. Не могу же я купить всю Россию, отвечает он им, но

надеюсь, настанет время, когда каждый крестьянин в этой империи будет

свободным;

если бы все зависело только от меня, русские уже сегодня получили бы волю; я

желаю им обрести ее в будущем и ради этого тружусь

не покладая рук.

-- Что ж, мне такой ответ кажется весьма разумным, искренним

и человеколюбивым. •

-- Конечно, но императору следовало бы знать, к кому он обращает свои

слова, и не делать так, чтобы из-за его нежных чувств к крепостным те стали резать

дворян. От этой речи, пересказанной людьми дикими и завистливыми, заполыхал

весь уезд. А потом пришлось наказывать простой народ за преступления, которые

его заставили совершить. "Батюшка желает нашего освобождения, -- возглашают

посланцы, вернувшись из столицы на волжские берега. -- Он печется лишь о

нашем счастье, он сам говорил, а значит, господа и все их приставы -- наши враги,

они противятся добрым намерениям Батюшки! так отомстим же за себя, отомстим

за императора!" И вот уже крестьяне набрасываются на своих господ, почитая,

будто творят богоугодное дело, и враз истребляют всех дворян и управляющих с

семьями в целом уезде. Одного насаживают на вертел и жарят живьем, другого

варят в котле, вспарывают животы уполномоченным, убивают любыми способами

представителей власти, не щадят ни одного встречного, предают города огню и

мечу, в общем, превращают уезд в пустыню -- и не во имя свободы, они не ведают,

что это такое, но во имя собственного избавления и с криком "Да здравствует

император!": смысл этих слов для них ясен и совершенно определен.

-- Быть может, кого-то из этих людоедов мы только что и видели в клетке для

узников. Тут, знаете ли, есть от чего уняться нашему филантропическому

возмущению... Вот и попробуйте проявлять в обращении с подобными дикарями то

же милосердие, какого вы требуете от западных правительств!

-- Надо было постепенно, шаг за шагом, менять умы и души населения, а

вместо этого находят более удобным сменить ему жилище: после каждой сцены

вроде этой происходит массовое переселение целых деревень и уездов; местные

жители никогда не уверены, что их территория останется за ними; в результате

подобной системы человек, привязанный к своему клочку земли, даже и в рабстве

оказывается лишен единственного утешения, возможного в его положении, --

постоянства, привычки, привязанности к своему углу. Какое-то дьявольское

сочетание: он постоянно переезжает

 

 

Письмо семнадцатое

с места на место, но не ведает, что такое воля. По одному слову государя

крестьянина, как дерево, выкорчевывают, вырывают с корнем из родной земли и

шлют на погибель или на муки куда-нибудь на край света; что станется с

селянином, чья жизнь неотделима от окружающих предметов *, если пересадить

его в деревню, не знавшую его с колыбели? крестьянин, которого постоянно

сметают ураганы, разражающиеся среди верховной власти, больше не любит своей

хижины -- единственного, что он мог бы любить в этом мире;

он ненавидит жизнь и небрежет своим долгом, ибо человеку, чтобы он осознал

свои обязанности, надобно дать немножко счастья:

несчастье учит его только лицемерить и бунтовать. Личный интерес -- это,

конечно, не основа морали, но хотя бы подпорка ее. Когда бы мне было дозволено

пересказать вам те достоверные подробности событий в ***, которые я узнал

вчера, вы бы содрогнулись.

-- Изменить дух народа очень трудно; это дело не одного дня и даже не

одного царствования.

-- Но разве кто-то искренне пытается это сделать?

-- Думаю, что да, только соблюдая осторожность.

-- То, что вы называете осторожностью, я называю притворством; вы не

знаете императора.

-- Его можно обвинять в непреклонности, но не в притворстве;

впрочем, у государя непреклонность -- это скорее достоинство.

-- Я мог бы это опровергнуть, но не хочу отвлекаться от темы;

вы полагаете, будто у императора искренний характер? припомните, как он себя

вел, когда умер Пушкин.

-- Я не знаю, как обстояло, дело.

Беседуя таким образом, мы дошли до Марсова поля, обширной равнины, с

виду пустынной, хоть она и расположена в самом центре города; но размеры ее

таковы, что люди на ней теряются -- приближение их заметно издалека, и потому

разговаривать здесь можно в большей безопасности, нежели в собственной

комнате. Мой чичероне продолжает рассказ:

-- Пушкин, как вы знаете, был величайший поэт России.

-- Не нам о том судить.

-- Мы можем судить об этом хотя бы по его славе.

-- Его стиль очень хвалят, но для человека, родившегося в стране

непросвещенной, хоть и в эпоху утонченно цивилизованную, это заслуга

небольшая: он может подбирать те чувства и Идеи, что в ходу у соседних наций, и

выглядеть оригинальным у себя на родине. Язык целиком в его власти, ибо совсем

еще нов; и чтобы превратиться в историческую фигуру для невежественной нации,

живущей в окружении наций просвещенных, поэту достаточно попросту

переводить, не мудрствуя лукаво. Он будет подражателем, а прослывет творцом.

• Русский человек меньше любого другого страдает от такой перемены благодаря

однообразию природы в его стране и простоте своих привычек; я показал это в другом месте.

 

 

Астольф де Кюстин

Россия в 1839 году

-- Заслуженна была его слава или нет, но он был знаменит. Он был еще молод

и нрав имел гневливый -- как вам известно, в жилах его текла унаследованная от

матери мавританская кровь. Жена его, большая красавица, внушала ему более

страсти, нежели доверия;

обладая поэтической душой и африканским нравом, он был склонен к ревности;

несчастный впадает в раздражение от мнимой неверности, от ложных,

пропитанных ядом доносов, коварством своим напоминающих завязку

шекспировской трагедии; русский Отелло теряет всякое чувство меры и хочет

заставить человека, который, как он полагает, его оскорбил, драться на дуэли.

Человек этот был француз, к тому же его свояк; имя его г-н Дантес. Дуэль в России

-- дело тем более серьезное, что здесь, в отличие от нашей страны, она не

согласуется с общественными нравами, противостоящими закону, и задевает

устойчивые представления о морали; эта нация скорее восточная, нежели

рыцарская. Дуэль здесь незаконна, как и повсюду, но ей труднее, чем где бы то ни

было, опираться на общественное мнение.

Г-н Дантес сделал все возможное, чтобы избежать огласки; под натиском

разгневанного супруга он, не теряя достоинства, отказывается дать ему

удовлетворение, но не прекращает ухаживаний. Пушкин почти лишается рассудка:

неизбежное присутствие в его доме человека, чьей гибели он хочет, кажется ему

постоянной жестокой обидой; он идет на все, лишь бы выгнать его; в конце концов

дуэль становится неизбежной. И вот свояки стреляются, г-н Дантес убивает

Пушкина; человек, виновный в глазах общественного мнения, выходит

победителем, а человек невинный, оскорбленный муж, национальный поэт --

гибнет.

Смерть его наделала в обществе много шума и вызвала всеобщую печаль.

Пушкин, поэт в высшей степени русский, творец прекраснейших од на русском

языке, гордость страны, создатель новой славянской поэзии, первый здешний

талант, чье имя отозвалось, и довольно громко, в Европе... в Европе!!! наконец,

слава настоящего и надежда будущего -- и вот все это погибло; идол низвергнут в

собственном храме, пал в расцвете сил от руки француза... Какая ненависть, какие

страсти тут закипают! Петербург, Москва, вся империя пришла в волнение; ведь

всеобщий траур есть свидетельство заслуг покойного и доказательство величия

страны, которая может бросить Европе: "У меня был свой поэт!! и для меня честь

оплакивать его!"

Император, лучше всех в России знающий русских и лучший знаток по части

лести, являет осмотрительность и отдает дань общественной скорби; он велит

отслужить панихиду; не знаю, не простерлось ли его благочестивое кокетство даже

до того, чтобы лично присутствовать на сей церемонии, дабы все видели его сожа-

ление и сам Господь был свидетелем преклонения его перед национальным гением,

прежде времени разлученным со своей славой.

 

 

Письмо семнадцатое

Как бы там ни было, но сочувствие, явленное государем, настолько льстит

московскому духу, что пробуждает в сердце одного весьма одаренного юноши

благородное чувство патриотизма; сей излишне легковерный поэт, видя

августейшее покровительство, оказанное первому из искусств, исполняется

энтузиазма -- и вот уже дерзновенно полагает, будто его посетило откровение

свыше! в порыве простодушной благодарности он осмеливается даже написать оду

-- какова дерзость! патриотическую оду с изъявлением признательности

императору -- покровителю словесности! В конце этого замечательного

стихотворения он возносит хвалы усопшему поэту -- ничего больше... Я читал эти

стихи и могу поручиться, что намерения автора были самые невинные; разве что вы

сочтете преступлением надежду, которая затаилась в глубине его сердца и которая,

по-моему, вполне дозволительна юному воображению. На мой взгляд, он, не говоря

этого прямо, полагал, что, быть может, однажды Пушкин воскреснет в нем, и сын

императора вознаградит второго поэта России, подобно тому как сам император

воздал почести первому... Безрассудный храбрец! жаждать известности, открыто

признаваться в желании славы при деспотизме! как если бы Прометей заявил

Юпитеру: "Берегись, защищайся, скоро я похищу у тебя небесный огонь". И вот

каково было вознаграждение, полученное юным искателем торжества -- иными

словами, мученичества. Несчастный за одно только то, что без зазрения совести

принял на веру показную любовь самодержца к изящным искусствам и сло-

весности, впал в особую немилость и получил ТАЙНЫЙ приказ отправляться для

развития своих поэтических дарований