Студопедия — Мечтать
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Мечтать






Астана 2012

Вступление

Реальным фактом моего прошлого является то, что я болела шизофренией. Этот факт стал неотъемлемой частью моей истории и наложил свой отпечаток на меня сегодняшнюю. Таким же реальным фактом моей жизни является то, что сейчас я здоровый человек, не нуждающийся в медицинской помощи. Это не пери­од «временного улучшения», не результат того, что я «успешно справляюсь со своими симптомами», я дей­ствительно здорова и работаю клиническим психо­логом, живу нормальной жизнью и большей частью вполне счастлива. Можно подумать, что мой случай -это нечто фантастическое, ведь мне годами тверди­ли, что моя шизофрения - хроническое заболевание. Мне говорили, что я никогда не поправлюсь и должна буду уживаться со своими симптомами, но это оказа­лось ошибкой.

Во время болезни мне так нужно было хоть не­множко надежды! Я изо всех сил старалась за нее це­пляться, но часто оказывалось, что никто, кроме меня и моих близких, не верил, что моя жизнь когда-нибудь станет лучше. Я по себе помню, как горько было жить без надежды, поэтому, выздоровев, я стремилась по­делиться с другими той надеждой, которой мне так не хватало самой, когда я болела. Не потому что я думаю,

будто моя история приложима ко всем людям, а пото­му что, на мой взгляд, очень важно никогда не терять надежду. Я выступала с лекциями и написала книжку «Завтра я всегда бывала львом». В ней говорится о том, как незаметно подкрадывается подменяющий реаль­ность психоз, о «Капитане» и других голосах, которые поселились у меня в голове и стали частью моей дей­ствительности, о том, как я сама себя калечила, о сво­их госпитализациях и рецидивах. Но главное, о чем в ней говорится - это надежда.

Я знаю, что не всем дано выздороветь, как мне. Многие люди с самым разными диагнозами проводят значительную часть своей жизни во власти болезни. Это нелегко пережить, потому что болезнь прино­сит страдания. Особенно тяжело переносить свою неполноценность в условиях современного обще­ства, для которого характерны культ достижений, индивидуализма и успешности. Я не забыла, каково это было - вести жизнь, не укладывавшуюся в рамки общепринятых и одобряемых правил, перейдя из ря­дов активных членов общества в разряд пассивных и опекаемых. Я считаю, что нельзя оценивать человека, исходя из результатов его деятельности, из уже до­стигнутых или ожидаемых от него успехов. Человек достоин уважения просто потому, что он есть.

Поэтому я хочу рассказать еще несколько исто­рий. Все эти истории взяты из действительности, но

>

поскольку для меня было важно сфокусироваться на системе, а не отдельных личностях, я изменила име­на, место действия и другие подробности, по кото­рым можно было бы узнать, о ком идет речь. У каждо­го человека есть недостатки и слабости, несмотря на все наши старания, мы часто совершаем ошибки. Мы подвержены недоразумениям, недопониманию, мы допускаем промахи, и с этим приходится как-то ми­риться. А вот сложившиеся системы, предрассудки, общие установки иногда полезно бывает перетрях­нуть. И с этой задачей дело обстоит примерно так же, как с домашней работой: к ней приходится постоян­но возвращаться, чтобы не зарасти грязью.

>

Мечтать

>

Бесполезен как роза

Встреча с тобой

Случилась на почте, вчера:

Длинная очередь, нервный стресс:

И вдруг твой лепет - ты в детской коляске лежишь

Бесполезен как роза.

Как найти кров, одежду и пищу себе и другим, Тебя не заботит.

Слабый и хрупкий, ты не добытчик, Никому не приносишь ты пользы, А только лежишь, как бутон ранним утром. Но при виде тебя я улыбнулась.

Потом попыталась припомнить,

Когда мне еще доводилось

Улыбаться в очереди перед окошечком почты,

Как в этот четверг, под дождем?

>

И радость великая

Охватила меня от таких бесполезностей в мире,

Как розы,

Младенцы

И улыбка на губах.

 

Впервые меня госпитализировали, когда мне было семнадцать лет. Я попала в закрытое отделение для больных с острым психозом. Больница с трудом пе­ребивалась из-за плохого финансового обеспече­ния и недостатка персонала. Там лежали пациенты, большинство которых страдало серьезными заболе­ваниями уже не первый год. Туда принимали только больных с ярко выраженным психозом при условии, и умным человеком, а самое главное, обладала чело­вечностью и смелостью. Вдобавок она понимала важ­ность необязательных, казалось бы, вещей.

В одну из первых встреч с нею я сидела в своей палате и плакала. За первую неделю моего пребыва­ния в отделении мы уже несколько раз с ней беседо­вали и успели немного познакомиться. Она не назна­чала мне определенного часа, а просто заглядывала ко мне в палату, проходя мимо по каким-то важным делам. Помню, как я удивилась, когда она вдруг за­держалась около меня и спросила, что случилась, по­чему я плачу. Хотя я болела не так уж давно, она все же поразила меня нормальностью своей реакции. В этом отделении слезы, как правило, анализировали, истолковывали и делали на их основании медицин­ские выводы, и совсем не часто на них реагировали простым вопросом: «Что случилось?». Уж не знаю, что заставило меня честно ответить на ее вопрос. Может быть, ее заботливая непосредственность застала меня врасплох, может быть, я так тосковала, что мне было не до того, чтобы скрытничать, может быть, причи­ной были мои семнадцать лет, но я ответила, что за окном идет дождь. Конечно, это она и сама видела, и все-таки я сказала, что люблю гулять под дождем. Мне нравится ощущать, как мне на кожу сыплются бесчис­ленные капли, потому что я чувствую тогда, что живу, я люблю звуки и запахи дождя. Дождик дает мне по-

>

чувствовать себя живой почти с той же силой, как по­рез на руке, который доказывает мне. что во мне течет живая кровь. Дождь - важная часть моей души. Но, к сожалению, сиделки, дежурившие в тот день, не при­давали дождю такого значения, как я. По их мнению, погода в этот день была отвратительная, и остальные пациенты были с этим согласны. Ни у кого не было охоты выходить на прогулку. А я, раньше всегда вы­ходившая гулять под дождем, впервые в жизни оста­лась взаперти, как наказанная. Дождик барабанил по стеклам, но открыть окно было невозможно, и дверь была заперта на замок. Мне оставалось только плакать. Разумеется, я не сумела объяснить доктору всего, что рассказала здесь, но сказанного было все же достаточно для того, чтобы она меня поняла. Она спросила, обещаю ли я ее не подвести, и взяла с меня честное-пречестное слово, что я обязательно вернусь, если она отпустит меня погулять. Само собой, я это пообещала. Если она сделает для меня такое доброе дело, то и я не подведу ее и никуда не убегу: я решила, что убежать еще успею как-нибудь в другой раз, но не сейчас, когда она сделал а мне такую поблажку! Перед тем, как отпустить меня, она, конечно же, задала мне еще несколько вопросов, убедившись, что я не пока­лечу себя, что прогулка под дождем не усугубит мою грусть, что на прогулку я собралась не потому, что меня позвали какие-нибудь голоса. Затем она сказала

>

сиделкам, чтобы те меня выпустили погулять, и спро­сила, не требуется ли мне непромокаемая одежда. Ее заботливость была мне очень приятна, но еще боль­ше порадовало, что она, хотя и была врачом, с пони­манием отнеслась к моему желанию промокнуть до нитки. Она только улыбнулась и пожелала хорошень­ко насладиться прогулкой. И я таки насладилась! На улице всюду журчала, звенела, хлюпала вода, с дере­вьев капало, и в каждой капле играли лучи уличных фонарей. В лужах, покрывавшихся рябью при каж­дом порыве ветра, золотом поблескивали лежавшие на дне опавшие листья: это зрелище вызывало у меня образ крадущихся леопардов. Рядом с больницей был крохотный лесок, который и рощей-то трудно было назвать, однако там все же было несколько де­ревьев, были камни, вереск и сырая земля - достаточ­но, чтобы ощутить терпкие запахи живой природы. На кочках кое-где еще встречались последние ягоды черники. Никому, кроме меня, не приходило в голову гулять при такой отвратительной погоде, и, будучи признанной сумасшедшей, я могла, усевшись на кам­не, распевать от радости песни и лакомиться черни­кой. Вольная передышка от строгого распорядка и стерильной белизны больничной системы!

Она не посмеялась надо мной. Не спорила. Не пы­талась меня образумить. Просто пошла мне навстре­чу. В следующую встречу я рассказала доктору про Ка-

>

питана, который орет у меня в голове. Я поверила, что она не поднимет меня на смех. Раз уж она сумела по­нять, за что я люблю гулять под дождем, то, наверное, не скажет, что мои разговоры о Капитане это одни глупости. И она действительно так не сказала. Она и на этот раз сумела меня понять. Вот так, понемножку, мы начали знакомиться друг с другом.

Спустя некоторое время она стала отпускать меня из больницы в дневное время, чтобы я посеща­ла часть уроков в школе. Это было здорово, но в то же время очень нелегко. Нелегко из закрытого отде­ления, где в порядке вещей вопли и лекарства, при­вязывание к кровати и запертые двери, переходить к школьному быту, где привычны парты и книжки, где люди учат уроки и болтают на переменах. Это были словно две разные планеты, которые каждый день то и дело с треском сталкивались в моей голове, создавая неразбериху, и управиться с ней было ох, как непро­сто. Но мне все равно это нравилось. Уж лучше жить в двух мирах - больном и здоровом, которые то и дело сталкиваются, чем оставаться в той реальности, где существует только болезнь, которой ничто не мешает оставаться болезнью. И неважно, что это порождало конфликты в моей голове. Я сама желала, чтобы бо­лезни что-то мешало.

Как-то раз у меня выдалась беспокойная ночь. Го­лоса орали, Капитан орал. Это вынуждало меня цара-

>

пать себя, бить, колотить кулаками куда попало. Сло­ва, раздававшиеся у меня в голове, тонули в неумолкающем грохоте, и все это продолжалось, продолжа­лось и продолжалось, пока меня не охватила паника. Я начала биться о стены, об пол, об окна, обо все, что угодно, кидаясь на что придется, только бы спастись от этого ужаса. Я рвала на себе волосы, чтобы про­делать в голове дырку, через которую мой хаос мог бы вырваться наружу, раздирала себе ногтями грудь, чтобы проткнуть отверстие между ребрами, через которое я могла бы вырвать из груди чудовище, гры­зущее мое сердце, кричала от отчаяния, чтобы кри­ком прогнать грохот, раздававшийся у меня в голо­ве, кричала от страха, что мир вокруг меня рушится, кричала от боли, пока не умолкла, онемев от ужаса. И два человека удерживали меня, пока я так буйство­вала. Сиделка, которую я очень полюбила, и мой доктор. Они держали меня час за часом, всю ночь напролет. В тот период у меня от всех лекарств на­чала сдавать печень, поэтому на какое-то время мне пришлось отменить химические препараты, и я уже дошла до той стадии, когда на меня не действовали никакие разговоры. Конечно, какие-то слова за эти часы были произнесены, но я их уже не могу при­помнить, потому что в голове у меня звучало столько всего другого. Но я знаю, что эти люди не бросили меня, они были рядом и не оставили меня сражаться

>

 

в одиночестве. И я знаю, что несмотря на то, что уже прошли долгие часы, что была уже ночь, а я не остав­ляла попыток покалечить себя, они ни разу не попы­тались сделать что-то, чтопричинило бы мне боль. Это меня удивило. Оки не злились. Они не прибега­ли к жестким приемам, чтобы заставить меня «взять себя в руки*. Напротив, они делали все возможное, чтобы не причинить мне вреда, не сделать больно. Я помню, как доктор показывала сиделке, как ей луч­ше держать мои руки, чтобы останавливать мои дви­жения «в момент их зарождения» - доктор говорила при этом, что так они с сиделкой смогут избежать необходимости применять силу и не причинят мне нечаянно боль. Я не могла понять, что заставляет их волноваться о таких пустяках. Я заслуживала, чтобы мне сделали больно, я желала боли, голоса терзали меня. Капитан терзал меня, я не понимала, с какой стати они заботятся о том, чтобы не причинить мне боли. Это было глупо, бессмысленно, необъяснимо, и это было невероятно хорошо!

Постепенно хаос улегся, и я наконец заснула. Они ушли, но перед уходом мой доктор сказала мне, что завтра ей, как всегда, нужно быть на утренней ле­тучке, несмотря на го, что она не спала всю ночь, а от меня она ожидает, что я тоже, как всегда, пойду зав­тра в школу. И я сделала так, как она сказала. Это не было наказанием. Она предъявляла ко мне те же тре-

>

бования, что и к себе самой, она ожидала от меня, что я справлюсь с трудностями и поведу себя нормально, она спокойно потребовала, чтобы я сохраняла на­дежду. Сейчас тебе плохо, но это пройдет. Завтра ты снова придешь в школу. Жизнь продолжается, несмо­тря на тяжелые кризисы. Нет, это было не наказание. Это была награда.

Вообще-то я была слишком молода для этого от­деления, и мой доктор никогда об этом не забывала. Мне еще не исполнилось восемнадцати лет, и потому она не хотела применять по отношению ко мне ме­ханические средства принуждения, даже когда у меня случались буйные приступы. Она считала, что я для этого чересчур молода, и говорила, чтобы в случае необходимости меня держали руками. Детей нельзя связывать ремнями. Думаю, что санитаркам это не очень-то нравилось, ведь из-за меня у них прибавля­лось много лишней работы, однако они поступали так, как она велела. Впоследствии мне не раз прихо­дилось лежать связанной, и хотя сначала меня это очень пугало, скоро я научилась спокойно относить­ся к такому обращению, которое служило для моей же безопасности, так как сила применялась в этом слу­чае лишь для того, чтобы помешать мне покалечить себя и дать мне передышку. Мне это по-прежнему не нравилось, но я стала понимать, что это необходимо. И все же я рада, что при первой госпитализации мне

>

не пришлось испытать на себе привязывания к крова­ти. Ведь мне было всего лишь семнадцать лет, а в этом возрасте, какой бы ты не вымахала, ты все еще оста­ешься ребенком.

Мне хотелось остаться в этом отделении. Мне было там хорошо, и я чувствовала, что меня лечат. Но это было отделение острых психозов, и вскоре меня перевели в другое место, где, как мне сказали, будет лучше: там, дескать, работают лучшие специалисты и гораздо больше возможностей. Мне сказали, что там я получу соответствующее лечение и мне станет луч­ше. Но в новом отделении я столкнулась с насилием, противостоянием и наказаниями. Там меня взяли в жесткий оборот, начав со мной бессмысленную борь­бу, чтобы добиться полного послушания. У них была такая теория, что когда на меня нападает буйство, нужно применять болевые приемы, которые должны меня успокоить: считалось, что я перестану воевать с окружающими, если мне будет достаточно больно. Разумеется, это была безумная теория. За исключени­ем, может быть, разве что пощечины для снятия исте­рического припадка, физическая боль вообще не ока­зывает никакого воздействия, когда речь идет о стра­хе. От боли страх только усиливается, боль никогда не оказывает успокаивающего действия. Казалось бы, это должно быть ясно без объяснений, но не тут-то было. По вечерам я тихо плакала, закрывшись с голо-

>

вой одеялом, и тосковала по моим сиделкам и леча­щему доктору. Я стыдилась своего горя, понимая, что они вели себя просто так, как положено профессио­налам, что личные отношения тут были не при чем и, значит, я просто не имею права тосковать и плакать по ним. И все равно плакала. Я горевала об этой утра­те, вспоминая о них, как о каких-то чудаках. В моем новом отделении все, казалось, были согласны с мо­ими голосами, которые говорили, что я заслуживаю всего самого худшего. Это было мне понятнее, чем до­брота, но доброту я все же вспоминала с надеждой. В той больнице считали, что я достойна чего-то лучше­го. Я в это совершенно не верила, но всегда помнила, и это воспоминание служило мне утешением.

В области психиатрического здравоохранения связь между тем, что говорится, и тем, что происхо­дит на деле, зачастую еле просматривается. Во время болезни мне приходилось сталкиваться с тем, что за мной приходила полиция, меня насильно забирали из дома и отвозили куда-то, где мне совершенно не хотелось находиться, меня запирали там, обыскива­ли, отбирали у меня часть моих вещей. Мне говорили, что я все неправильно вижу и неправильно понимаю, и что меня не выпустят, пока я сама этого не признаю. Мне приходилось мириться с множеством всяких правил и ограничений, среди прочего - с ограниче-

>

ниями на пользование телефоном, на свидания, на радио и телепередачи, на какие бы то ни было контак­ты с другими людьми. Это делалось для моего же бла­га, и порой такие насильственные меры бывают не­обходимы, чтобы защитить человека от самого себя. Но все равно трудно поверить, чтобы такой подход мог давать больному чувство защищенности, чтобы он способствовал доверию и побуждал к открытости. «Мы насильно забрали тебя, посадили под замок, ты находишься у нас в полном подчинении, и мы все за тебя решаем, так что можешь не напрягаться, полно­стью положившись на нас: мы бесконечно тобой до­рожим и будем заботиться о тебе, мы желаем тебе только добра». В такой ситуации ты сразу чувствуешь: тут что-то не так, и при других обстоятельствах никто не принял бы это как должное. От жертвы никогда не требуют, чтобы она доверяла своим похитителям и во всем на них полагалась. Никто не ждет от преступ­ника и не требует, чтобы тот смиренно доверился по­лиции, а от узников совести не ожидается, чтобы они беспрекословно приняли точку зрения диктатора. Так как же тогда можно требовать от находящегося в состоянии помешательства, ранимого, напуганного и подозрительного человека, который, как известно, не способен навести порядок в своих мыслях и вос­принимать социальные связи, чтобы он осознал, что мы, причиняя ему страдания, желаем ему только до-

>

бра? Этого невозможно требовать. Но мы, тем не ме­нее, требуем. Потому что так легко забываем о том, что надо бы посмотреть на вещи и с другой стороны. Мы-то знаем, чего мы хотим и что задумали, мы зна­ем, что искренне желаем помочь, а не навредить. Для нас очевидно, что никаких волков, инопланетян, за­говоров и орущих голосов вообще нет, и потому мы так легко забываем о том, что как бы мы ни были пра­вы в своем мнении, для другого наша правда ниче­го не значит, поскольку он ее не разделяет. Пускай я знаю, что желаю тебе добра, но это знание не имеет никакого значения, ибо пока я не сумею передать его тебе, ты все равно не будешь мне доверять. Доверие нельзя навязать насильно. Чувство защищенности не внушишь по приказу. Доверие надо сперва заслужить. Чувство защищенности возникает у нас в процессе человеческого общения, оно связано с отношениями между нами и другими людьми. Для меня заявления о том, что мне «желают добра» и что «это - больница» оставались пустым звуком. В то время я готова была признавать, что по коридорам больницы и школы бродят волки, я ежедневно выслушивала приказы не­зримых диктаторов, которые были для меня реально существующими личностями. Такие абстрактные по­нятия и суждения, как, например, «больница - это место, где людей лечат», потеряли для меня всякий смысл. Я знала, что другим людям в больнице помо-

>

гали, но в то же время знала, что общепринятые пра­вила больше не действуют. Я уже не могла полагаться на обобщающие или абстрактные суждения, потому что мир перестал быть тем, каким он обыкновенно был прежде. Теперь мне оставалось полагаться на лю­дей, с которыми я встречалась. Понятно, что чувство уверенности легче приходило ко мне там, где мне уже доводилось убеждаться в хорошем к себе отношении, и труднее в таком месте, которое было связано для меня с воспоминаниями о плохом обращении, одна­ко, в конечном счете, решающее значение имела кон­кретная ситуация, а хорошее или дурное впечатление могло изменяться под влиянием контакта с конкрет­ными людьми.

Шведский психолог Ален Тупор занимался ис­следованиями, посвященными вопросу о том, что по­могает людям с серьезными с психическими заболе­ваниями добиваться улучшения (Борг и Тупор 2003, Тупор 2004). Он применил простой и гениальный метод: стал встречаться с людьми, которые раньше были серьезно больны, а затем значительно попра­вились или совершенно выздоровели, и расспраши­вать их, что, по их мнению, решающим образом по­влияло на их выздоровление. Одним из важнейших среди полученных им ответов были рассказы о том, как тому или иному больному повезло встретить та­кого врача, который осмелился выйти за пределы

>

установленных правил, дав больному ощущение по­нимания и уважительного к себе отношения. Многие из пациентов вспоминали при этом какие-то про­стые, обыкновенные вещи: санитара, который укутал пациента в теплое одеяло, принес ему, плачущему и напуганному, чашку чаю. Многие упоминали о по­траченном на них времени и внимательности: о том, как представители лечащего персонала не пожалели времени на то, чтобы поговорить с больным, тогда как на отделении было много других неотложных дел. Некоторые вспоминали, как повышалось их чув­ство человеческого достоинства от такого события, как принятый кем-то из лечащего персонала пода­рок, носивший порой скорее символический, чем конкретный характер. А некоторые рассказывали и о случаях откровенного нарушения обязательных правил, когда лечащий врач, например, не заносил в карточку беседу с пациентом или проводил бесе­ду бесплатно, или делал что-то, выходящее за рамки обычной практики, как это случалось, например, ког­да врач, поменяв место работы, продолжал лечение своего пациента. Подводя итог своих исследований, Тупор отмечает большое значение такого факта, как ощущение пациентом своей избранности, уважения со стороны врача, переживание взаимопонимания и важность таких отношений, которые складываются, когда человек чувствует к себе доброжелательный

>

подход. В сущности, это так просто: мы не любим, когда нас воспринимают как представителя какой-то определенной группы, мы любим, чтобы нас воспри­нимали именно как ту неповторимую личность, ка­кую мы собой представляем. Для повышения чувства собственного достоинства очень полезно ощуще­ние своей избранности и неповторимости. В своей книжке «Деревенские дети дома и на горном пастби­ще» Мария Гамсун1 описывает, как дети летом жили с матерью на горном пастбище. Старшего брата Улу мать попросила съездить а водой, а так как мать ото­рвала его от какого-то другого занятия, он неохотно соглашается выполнить поручение. Его несколько утешило, когда мать пообещала, что в награду за ра­боту даст ему вечером лепешку со сметаной, он сел на телегу с бочками и отправился к источнику. Но, вернувшись, он тотчас же пошел к матери на кухню и спросил, только ли ему будет награда или братья и сестры тоже получат по лепешке? Мать ответила, что решила угостить всех детей, и перечислила, кто что сделал полезного. Ула вынужден был согласиться с нею, но сделал это неохотно, потому что «лепешка со сметаной большего стоит, когда ты ешь, а другие смо­трят на тебя и завидуют».

1 Гамсун Мария (урожд. Андерсен) (1881 -1966) норвежская ак­триса и писательница, - «Деревенские дети» - серия из пяти книг, вышедших в период 1924-1957 гг.

>

Быть избранным или одним из многих - большая разница, и как показывает пример опрошенных Ту-пором людей, это можно использовать в психотера­певтических целях, повышая таким образом чувство собственной значимости пациента. В поликлиниках и других местах, где психотерапевт и пациент встре­чаются индивидуально, это можно применять с боль­шой пользой. В больничных отделениях и центрах дневного пребывания дело с этим обстоит несколько сложнее. Как правильно заметила мама Улы: «Нужно обращать внимание на потребности отдельного ре­бенка, но и остальных при этом нельзя забывать». В идеальном мире, разумеется, каждый стал бы чьим-то избранником, и у всех представителей больничного персонала были бы среди пациентов разные фавори­ты, так что каждый пациент был бы самым важным, единственным и неповторимым, по крайней мере, для одного из медицинских работников. Но, как пока­зывает мой опыт, действительность не так идеальна. Часто случается, что большинство персонала одних пациентов любят, вокруг других возникает конфликт между теми, кому они нравятся и кто их терпеть не может, а третьих вообще никто не выделяет. Они по­лучают уход и лечение, но не ощущают избранности. Они просто есть там и более ничего. Мне довелось по­бывать молодой, недавно заболевшей пациенткой с «интереснейшими» симптомами и хорошим владени-

>

ем языком. На этом этапе я побывала в избранницах у нескольких людей, мне отдавали предпочтение, на меня тратили больше времени, мною чаще занима­лись, со мной беседовали, ко мне проявляли интерес и уделяли мне много внимания. Побывала я также и в давних хронических больных, сидящих на тяжелых медикаментах, из чиста довольно безнадежных. На этом этапе я уже ни для кого не была избранницей, даже для моего лечащего врача. В этом положении я мало чего получала, и уж конечно, ничего такого, что выходило бы за рамки положенного, что позволило бы мне ощутить себя особенной и неповторимой. Тогда я отошла на задний план, став частью общего фона, одной из тех пациенток, по сравнению с кото­рыми избранные могли заметить, что им уделяется особое внимание. Мир суров, жизнь жестока, и с этим нам приходится жить, но я все же думаю, что для пси­хотерапевта было бы неправильно ради укрепления самооценки Улы обделять его братьев, чтобы он мог наглядно видеть разницу. Для этого нужно все-таки найти какие-то другие средства.

Респонденты Тупора особенно высоко оценива­ли готовность лечащего персонала пойти на наруше­ние рутинного распорядка и сделать для них что-то особенное, быть может, даже в нарушение правил. Это очень важная информация, свидетельствующая о том, что некоторые представители лечебного пер-

>

сонала совершают такие поступки, и о том, что неко­торые пациенты оценивают такие действия как что-то позитивное. Отчасти это, очевидно, связано с тем, что такие поступки давали им возможность почув­ствовать, что их выделили как личность, поскольку нетрудно понять, что медицинский работник не мо­жет сделать такие исключения для всех, и это придает человеку чувство уверенности и приятное ощущение того, что ему действительно идут навстречу. Однако, когда отдельные люди, пренебрегая общепринятыми правилами, начинают поступать по-своему, в этом всегда есть что-то сомнительное. Это может стать началом чего-то замечательного, революционного, ведь многие великие и важные исторические собы­тия, имевшие прогрессивное значение, начинались с того, что какие-то отдельные личности решились, на­рушив общепризнанные правила, испробовать новые пути. Но эти начинания могут обернуться и чем-то негативным, преступления и правонарушения тоже могут начинаться с того, что какие-то отдельные лич­ности, несогласные с общепризнанными правилами, решали, что для них эти правила необязательны или что данная ситуация оправдывает незаконные дей­ствия. Возможно, в этом случае следовало бы ориен­тироваться на то, что нарушение совершается, исходя из интересов пациента, а принятое решение основы­вается на профессиональном выборе наиболее по-

>

лезного для данного пациента метода лечения с уче­том его согласия, выраженного непосредственно или опосредованно. Казалось бы, при соблюдении этого правила все должно быть в порядке. Однако врачи тоже люди, и даже психотерапевты могут иногда со­вершенно ошибочно оценивать ту или иную ситуа­цию. Одна из моих коллег рассказала мне, что как-то, когда у нее возникли проблемы с машиной, ее под­возил домой один из пациентов. Это было удобно для терапевта, которая без лишних хлопот добиралась после работы до дома, и приятно для пациента, у ко­торого это событие вызвало ощущение собственной значимости: ведь он оказался нужен своему терапевту и, кроме того, благодаря совместной поездке получил добавочное общение со своим врачом. Однако вско­ре моя коллега поняла, что такие поездки оказывают на нее слишком сильное влияние при принятии ре­шений о том, как часто ей следует оказывать предпо­чтение данному пациенту перед другими при назна­чении терапевтических встреч и какими вопросами следует заниматься во время беседы с ним - в особен­ности в конце сеанса. После этого она нашла другое решение своей транспортной проблемы.

Из исследовательских работ в этой области так­же явствует, что терапевты, вступавшие с пациентом в сексуальные отношения, говорили, что делали это ради пациента, нуждавшегося в сексуальном под-

27.

>

тверждении или страдавшего заниженной самооцен­кой. Между тем по данным исследования у 40% паци­ентов, имевших сексуальные контакты с терапевтом, самооценка снизилась по сравнению первоначаль­ным уровнем. 50% страдают кошмарами и паниче­скими страхами, а 80% - испытывают чувство вины и мучают себя упреками. (Cordt-Hansen, Johansen 2006). Так что одно лишь мнение терапевта не является на­дежным показателем того, что те или иные методы оказывают на пациента благотворное действие.

У одной из моих лечащих врачей одно время были гибкие границы между частной жизнью и про­фессиональной деятельностью. Я бывала у нее в доме, иногда мы вместе проводили свободное время, я была знакома с членами ее семьи. Это было приятно, мне самой это нравилось, я получала от этого удоволь­ствия, по крайней мере, на первых порах. Однако в наших отношениях не хватало определенности и яс­ности, и терапия смешивалась с квазидружбой. Ибо настоящей дружбы между нами никогда не было, для этого слишком велик был дисбаланс власти. Отноше­ния между терапевтом и пациентом никогда не быва­ют равноправными, так как, хотим мы того или нет, у терапевта всегда будет больше власти, чем у пациента. На мой взгляд, в этом случае самое лучшее - откры­то признавать, что такое неравноправие существует. Делая вид, что между врачом и пациентом существу-

>

ют равноправные отношения, мы снимаем с себя формальную ответственность, в то время как нефор­мальная власть по-прежнему сохраняется. Это часто может оборачиваться негативными последствиями, приводит к непредсказуемым последствиям, когда то, что должно было служить для положительных целей, может привести к разрушительным результатам. Во­преки первоначальному замыслу.

Кроме того, вступать в социальный контакт с пси­хотерапевтом слишком легко, когда тебе это разре­шают. Мой терапевт часто говорила: «Думая так, мы с тобой были правы». Мы вместе что-то понимали, мы вместе противопоставляли себя другим людям, кото­рые не понимают. В глубине души я чувствовала, что это не так. Однако я принимала такую позицию, по­тому что так было легче всего. Ведь я так долго была отгорожена от всего мира. И, соглашаясь с ее утверж­дением, будто все остальные чего-то не понимают, я облегчала себе жизнь, отказываясь разобраться в своих страхах, которые не давали мне сблизиться с другими людьми. Я делала это сама, по своей доброй воле, потому что так мне было проще и удобней всего. Но я делала это, кривя душой. В перспективе это мне ничего не давало. Это не помогало мне снова вернуть­ся в человеческий мир. Это не восстанавливало для меня сеть социальных связей и не восстанавливало моего Я. Естественно, что, в конце концов, мне при-

>

шлось порвать с психотерапевтом и самостоятельно поработать над тем, чтобы сблизиться со своим окру­жением. Без этого нельзя было обойтись, если я хоте­ла двигаться вперед, и мне следовало бы решиться на это гораздо раньше. А теперь в придачу ко всему мне пришлось проделывать эту работу одной, без под­держки психотерапевта, ибо, начав рвать отношения, я должна была разорвать их до конца. Вначале я под­далась соблазну, ведь это выглядело так приятно, но из-за этого я потеряла время и не смогла усвоить важ­ных уроков. К сожалению, так уж устроено на свете, что решения, которые поначалу кажутся легкими и удобными, со временем оказываются дурными. Читая данные исследования, я узнаю в них себя: 80% опро­шенных впоследствии упрекают сами себя. Я думаю, что нарушения предписанных границ могут вызы­вать впоследствии стыд, даже если они не затрагива­ют сексуальной сферы. В отношениях между людьми может возникать множество других проблем, а квази­дружеские отношения при добровольном согласии могут заслонять от нас неравенство. В процессе пси­хотерапии терапевт всегда обладает большей властью и потому должен нести ответственность.

Многие из моих пациентов обладают небольшой социальной сетью и ограниченным социальным общением, в этом отношении у них все обстоит так же, как и в других областях: например, у них бывают

>

ограниченные экономические ресурсы. Однако, удо­влетворение этих потребностей моих пациентов не является моей непосредственной задачей. Я не снаб­жаю своих пациентов денежными средствами, когда слышу от них, что они сидят на мели. Я помогаю им установить контакт с институтами страхования или с социальной конторой, где они могут получить денеж­ное пособие или помощь в деле управлении своими финансами, если затруднения возникли на этой по­чве. Точно так же в мои задачи не входит удовлетворе­ние потребности моих пациентов в дружеских связях, человеческом тепле и расширении их социальных связей. В этом деле я могу оказывать им опосредован­ную помощь, помогая найти контакты, а, главное, вы­ясняя в беседах, чего им не хватает, что они желали бы найти, чего боятся и что мешает им действовать в нужном направлении. Мое дело не предлагать им го­товую рыбу, а дать совет, как ее поймать.

Поэтому к идее о том, что из психотерапевтиче­ских соображений можно нарушать правила, следу­ет относиться скептически. В качестве альтернатив­ного решения необходимо всячески подчеркивать главенство индивидуального подхода к человеку над требованиями той или иной системы. К счастью, креативность и гибкость можно проявлять, остава­ясь в рамках дозволенного, и многие их тех, кого я вспоминаю с добрыми чувствами, не боялись посту-

>

пать креативно. Те, кто меня видел. У кого находилась охота сделать немного дальше положенного. Люди, которые не просиживали весь вечер в дежурном по­мещении, а оставались рядом с нами. Те, кто прино­сил с собой из дома разные вещи: книжки, музыку, материал для лепки, игры, и делился с нами своим временем и интересами. Я помню студента с отделе­ния острых психозов, который, заметив, что я очень интересуюсь психологией, одолжил мне свою книж­ку из списка обязательной литературы. Это был учеб­ник, представлявший собой введение в психологию, в нем излагались лишь общие положения и не было ничего такого, что могло бы меня напугать или сму­тить. Впоследствии я прочла в журнале дежурств за­пись, в которой он дисциплинированно и четко до­кладывал о своем действии: «Она проявила интерес к моему учебнику, и я дал ей его почитать, так как мне показалось, что ей это доставит удовольствие». Ника­ких интерпретаций, никаких попыток найти в этом что-то болезненное, а только одна объективная ин­формация, ставящая других в известность о том, что он сделал, почему так поступил, и к какому результа­ту, по его мнению, это действие привело. Действуя в рамках существующих правил, он, однако, проявил гибкость. Он обратил внимание на меня и на мои по­требности, и поступил так, как, на его взгляд, было лучше всего для меня, стараясь сохранить между нами

>

отношения доверия и понимания, и в то же время да­вая другим возможность проверить правильность своего решения. Он выбрал тогда правильное реше­ние. Но окажись оно даже ошибочным, это было бы обнаружено. Ибо он подстраховался за себя и за меня тем, что для верности поставил об этом в известность других людей.

Таким образом, оставаясь в рамках общеприня­тых правил, можно поступать творчески и доброже­лательно, но точно так же возможно, не нарушая этих рамок, вести себя бездушно и высокомерно. Все за­висит от того, как ты относишься к людям. Некоторое время назад наше локальное отделение Службы заня­тости рабочей силы АеШ пригласило нас на инфор­мационное собрание, на котором те, кто уже давно си­дел без работы, должны были получить разъяснения по поводу курсов АМО2 по пяти специальностям. На этом собрании присутствовали все ищущие работы, и после общего доклада предполагалось проведение индивидуальных собеседований с тем, чтобы наи­лучшим образом распределить имеющиеся на курсах места и дать всем соискателям индивидуальный совет и информацию, необходимую для того, чтобы они сделали для себя правильный выбор. Казалось бы,

2 АМО - (норв. Arbejdsmarkedsopplaering) - курсы для обучения и повышения квалификации временно безработных с целью их трудоустройства.

>

выбран был хороший метод, при котором общая ин­формация сочетается с индивидуальным подходом, который должен был способствовать возвращению людей к трудовой деятельности, развить их профес­сиональные знания и навыки. А между тем все пошло совершенно не так, как было задумано. Консультан­тов оказалось слишком мало для проведения инди­видуальных собеседований, поэтому люди пришлось дожидаться в приемной, пока до них дойдет очередь. Собрание началось в девять утра, а к шестнадцати часам многие так и сидели, дожидаясь, когда их вы­зовут для собеседования. Они просидели в очереди целый день, не смея никуда уйти. Ведь если бы они ушли, то не могли бы уже попасть на курсы, не полу­чили бы ту помощь, которая могла дать необходимый толчок их карьере. Впоследствии местная газета по­требовала от начальника конторы разъяснений слу­чившегося, но тот ответил, что не видит в этом ничего экстраординарного: ведь участники собрания были безработными, так что они ничего не теряли оттого, что просидели какое-то время в очереди (Гломдален, 26.08.2005). Или, если выразить это иначе, их время ничего не стоило, поскольку они не имели оплачи­ваемой работы. Тем самым, сообщение, воспринятое этими людьми, оказалось по смыслу прямо противо­положным тому, что в нем изначально содержалось. Люди, долгое время остававшиеся безработными,

>

зачастую перестают верить в себя, и им требуется всесторонняя поддержка, для того чтобы они снова могли вступить в ряды работающих. Но у тех людей, которые просидели тогда долгие часы в тесной при­емной, не имея возможности распоряжаться своим временем или хотя бы пообедать, этот день, как мне кажется, оставил в душе совершенно не то впечатле­ние, которого все ожидали. Этот день убедив их вовсе не в том, что общество хочет помочь им снова встать на ноги, а лишь посеял в них чувство собственной не­полноценности. Одна из соискательниц несколько дней спустя написала тогда письмо в газету, в котором рассказала о том, что у нее в тот день были назначены другие встречи, которые ей пришлось отменить из-за очереди в приемной. Она выразилась об этом так, что у нее было такое ощущение, словно их всех запи­хали «в какую-то каморку, потому что такие отбросы общества, как она, должны радоваться, что их вообще допускают в помещение Службы занятости». Хотели порадовать: «пятьдесят человек, ищущих работу, по­лучают индивидуально подобранные места на курсах по повышению квалификации», а получилось одно огорчение. Никакие благие начинания не идут впрок, если их смысл не доводится до сознания человека со­ответствующим благотворным способом.

И тут исследования Тупора обретают особенно важное значение: в них говорится о том, как важно

>

для человека чувствовать, что его принимают все­рьез, обращаются с ним как с человеком, а не с каким-нибудь «пациентом» или «лицом, стоящим на учете по безработице», когда в нем видят личность. В при­вычном для норвежца, заимствованным из латыни слове «респект», которое означает «почтение, уваже­ние», приставка «ре-> означает «еще раз, повторно», а корень «спектаре» - «видеть, смотреть», то есть попро­сту «посмотреть еще раз, повторно; внимательно при­смотреться». Не судить о человеке по первому впечат­лению, под влиянием каких-то предубеждений, не ставить на нем печать той или иной категории. Не рассматривать человека как «безработного», «мать-одиночку» или «шизофреника», а, приглядевшись к нему повнимательнее, увидеть, что на самом деле кроется за ярлыком, разглядеть живого человека и ра­зобраться в том, какой подход лучше всего избрать к данной неповторимой индивидуальности. Речь идет о том, чтобы лишний раз задуматься и понять, что для нас представляется ценным, и относиться к этой цен­ности с тем респектом, какого она заслуживает.

Бесполезность такого растения, как роза, совер­шенно очевидна. Розы сложно выращивать, и уход за ними требует непомерно большого труда; для того чтобы они зацвели, их нужно укрывать от холода и вносить очень много удобрений. В нашем климате они легко погибают, так что с точки зрения экономи-

>

ки средства, вкладываемые в разведение роз, вряд ли можно считать надежными инвестициями. Содержа­ние питательных веществ в них также очень низко, а медицинская ценность тоже ничтожно мала. Даже по сравнению с крапивой, которая содержит уйму же­леза и других полезных пищевых веществ, не говоря уже о картофеле или брюкве, розы представляют со­бой крайне малополезное растение. И все же я рада, что на свете есть розы. А то, что они редкие, нежные и хрупкие, делает их еще более ценными. Крапива есть всюду, куда ни глянь, она растет сама по себе, лег­ко распространяется без каких-либо усилий с моей стороны. Если я вообще не буду ничего делать, у меня скоро весь сад зарастет крапивой. А для того чтобы вырастить хотя бы несколько роз, мне придется вло­жить в это много труда. Подобно доверию и дружбе розы особенно ценны тем, что их не так-то просто было взрастить. Тем, что для этого потребовалось вре­мя. И потому что они прекрасны. Розы - это красота. Изящная форма цветка, краски и аромат полезны моему сердцу. На своем языке они говорят мне, какое это чудо, что такая красота может вырасти из гряз­ной земли на колючих кустах. Они заставляют меня вспомнить, что на свете по-настоящему важно. Так же, как это делала женщина, которая, будучи моим ле­чащим врачом, позволила мне погулять под дождем, а однажды бережно удерживала меня целую долгую

>

ночь. Она мало говорила, но ее поступки говорили за нее так выразительно, что невозможно было ее не понять. Какой бы крик ни поднимали мои голоса, как бы ни орал на меня Капитан, как бы ни швыряло меня об стенки и об пол от невыносимого презрения к са­мой себе, я все равно слышала то, что говорили мне ее руки: ты достойна того, чтобы с тобой обращались бережно. Ты достойна, чтобы тебя жалели. Ты достой­на того, чтобы с тобой возились, стараясь достучаться до твоей души. Я не верила. Я не отзывалась на это. Я продолжала наносить себе травмы. И все же я это слы­шала. И от этого в каком-то уголке моего сердца рож­далась улыбка.

>

 

Несущая горящую свечу

>

Мрак, мрак декабря.

Чернота утра,

Чернота в сердце,

Больничная белизна.

И тут они вереницей вошли,

В белых простынях, дети больничного садика,

С блестками в волосах,

С электрическими свечками

И с пряниками в серебряных корзинках

Из молочных пакетов.

«Дитя родилось в Вифлееме» запели дети,

Ну и что? - подумала я,

Глядя на погасший огонек

В руках одной девчушки.

>

Сперва она ткнулась к звездоносному мальчику справа,

Нагнув свечку лампочкой к лампочке.

Тщетно.

Затем ткнулась к мальчику слева,

Свечой к свече, лампочкой к лампочке,

И вдруг - ее огонек загорелся!

Батарейка, поди, расшаталась, Подумала я.

Но тут они запели новую песню: «В оконце каждом огонек»3

И я посмотрела в ее глаза.

В них мерцал огонек

Веры, который она держала в руке.

И я подумала: Быть может,

Быть может, и нынче свет из окошек льется.

Потому что ведь трудно

О чем-то сказать: «Невозможно!»

Когда малютка тебе доказала,

Что возможно решительно все.

3 Первая строка из стихотворения норвежского поэта и писателя Якоба Санде (1906-1967).

>

Я никогда не забуду эту девчушку. Она была совсем крошечная, гораздо меньше, чем мальчики со звез­дами по бокам от нее. У нее были блестящие, гладкие черные волосы, а в раскосых глазках читалось целе­устремленное и сосредоточенное выражение. Ей надо было зажечь свою свечку, и она ее зажгла вопре­ки всякому здравому смыслу. Она была еще слишком мала, чтобы понять, что совершила невозможное, и не выказала никакого удивления оттого, что свеча за­жглась, видно было только, как она довольна, что это ей удалось. Я сидела в самом заднем ряду, и пришла на представление без всякого желания. Опять я была в очередной больнице, где имелось несколько отде­лений для престарелых и одно для психиатрических больных с длительным течением болезни. Я чувство­вала себя измученной, настроение было безнадеж­ное и унылое. Мысли о приближающемся Рождестве не вызывали у меня никакой радости, и мне совсем не хотелось смотреть на детишек, которые только напомнили бы мне о том, что стало для меня теперь недоступно. Но персонал больницы не нашел в этом достаточного основания для того, чтобы позволить мне, отгородившись от всех, уединиться в своей ком­нате. Так я и очутилась в зале, где, забившись в самый последний ряд, старалась не думать о школе, о детях и семье, о Рождестве и рождественских приготовле-

>

ниях. Возможно, поэтому я и обратила внимание на то, что делала девочка: не знаю, заметил ли это кто-нибудь еще. Она вела себя так естественно, так непо­средственно, и в том, что произошло, не было ничего из ряда вон выходящего - по крайней мере, в глазах самой девочки. Когда детишки, мелькая не слиш­ком чистыми чулочками потрусили со сцены, я по-прежнему не испытывала радости при мысли о насту­пающем Рождестве, но этот случай напомнил мне о том, что чудеса все-таки иногда случаются. Они при­ходят порой с непреложностью чего-то обыденного, так что ты их едва замечаешь, и так естественно, что, не присмотревшись, их можно вообще не заметить. Если бы не твердая и непоколебимая вера девчушки в то, что лампочку можно зажечь, прикоснувшись ею к другой лампочке, она бы не стала даже пытаться. И у нее бы не загорелся огонь.

Вера иногда значит так много! Вера сходна с на­деждой, но то, что для надежды - мечта, для веры -твердое знание. Надеяться - значит мечтать о каких-то переменах, верить же - значит действовать в твер­дой уверенности, что все желаемое произойдет. Мне никогда не удавалось поверить в то, что я выздоровею. Надеяться я надеялась, но верить не верила. Мне так­же не удавалось верить в окружающих людей. Их так трудно было понять, было столько неясностей, столь-

>

ко недоразумений. Веры в себя у меня не было почти никогда. Я уже не могла полагаться на свою голову, я не могла положиться на свои действия, я не могла с уверенностью знать, сумею ли я сделать то, что мне хочется, и не сделаю ли чего-нибудь такого, чего я со­всем не хочу. Я стала сама своим худшим врагом, а кто же будет верить своим врагам? И все же у меня остава­лась вера. У меня сохранилась детская вера, которая сопровождала меня всю жизнь, - я верю в доброго бога, который не бросает нас ни в счастье, ни в не­счастье, и который пребудет со мной независимо от того, выздоровею ли я или нет. Выздоровление было не самым главным для моей веры. Об этом я тоже не раз просила у Бога, но гораздо важнее было для меня знать, что Он есть. Несмотря ни на что. В книге про­рока Иезекииля 34.16 сказано: «Потерявшуюся (овцу) отыщу и угнанную возвращу и пораненную перевяжу, и больную укреплю, и жирную и сильную буду обере­гать; буду пасти их по правде»4. Это место в Библии я очень любила. Во-первых, мне было нетрудно иден­тифицировать себя с овцой. Я, конечно, знала, что я не овца, во всяком случае, не в буквальном смысле, но определенно жила овечьей жизнью. Более важным было приятие всего живого. Забота о слабых, воз-

4 Ср. в русском переводе Библии частично иначе: «а разжирев­шую и буйную истреблю».

>

можности для сильных. Неважно, больна ли я или вы­здоровею, в том и в другом случае я нужна. Такие сло­ва мне так необходимо было услышать, когда я жила в действительности, в которой Капитан и мое соб­ственное презрение к себе неукоснительно наказы­вали меня за каждое проявление слабости и каждую неудачу, и где я испытывала панический страх перед тем, как бы мне не лишиться необходимого лечения и поддержки, если другие вдруг решат, что со мной все неплохо и я достаточно хорошо справляюсь со все­ми трудностями сама. Я боялась потерпеть неудачу и боялась добиться успеха, и хотя не верила в эти сло­ва целиком и полностью, верила в них не настолько, чтобы жить в согласии с ними, они все же были мне милы и дороги. Они несли в себе милость, а милость давала передышку от злобного и требовательного Ка­питана. «Что бы ты ни делала, это не так уж важно. Ты все равно любима» - вот что я вычитывала из этого стиха. Как хорошо! К тому же было так приятно знать, что есть кто-то выше меня. Я уже ни в чем не могла разобраться, я знала, что вокруг царит хаос, и в этих условиях так утешительна была мысль о том, что, мо­жет быть, Он понимает, что творится вокруг. Обдумав все хорошенько, я вижу, что в состав моей веры вхо­дит: много милосердия, широта и приятие существу­ющего. В ней мало требований и запретов, мало долга

>

и страха, неба больше, чем ада и уйма доброты, ще­дрости и... юмора. Я совершенно убеждена в том, что юмора у Бога должно быть в избытке. Откуда иначе взялось бы то чувство юмора, которым он одарил нас, людей, если бы его не было у Бога? Чем больше я смо­трю передачи о природе, вижу морских ежей, вели­колепных обезьян и удивительных ползучих тварей, тем больше я убеждаюсь, что такого ни за что не выду­маешь без огромного чувства юмора и непритворной жизнерадостности. Но то теперь. А когда я была боль­на, гораздо важней была милость в сочетании с при­ятием страдания. Я находила утешение и поддержку в книге Иова и во всех Псалмах, в которых выражено страдание, тоска, надежда и упорство. Я пела: «Когда от дум изнемогаю», и, несмотря на страдания, испы­тывала утешение при мысли, что кто-то еще пережи­вал те же чувства до меня. Что иногда человек думает и думает, и все равно не находит решения, потому что этого решения не существует. Есть только боль. А ког­да в продолжении песни доходишь до слов «Открой мне, Боже, мысль твою», тебе, несмотря ни на что, ста­новится легче оттого, что тебе осталась надежда, по­тому что ты можешь препоручить эту заботу кому-то другому, кто додумает все за тебя, а сама отдохнуть от тяжелых мыслей. Честно признаюсь, я не верила, что увижу, как «из страданий восходит новая заря», но это

>

было не так и важно. Для меня было важно, что боль получала словесное выражение и что мои мысли за меня додумает Бог, а я хотя бы на несколько часов или минут буду от них свободна. Вот и все, что я могла вынести из этих слов, но когда ты очень сильно стра­даешь, даже самая малость иногда значит для тебя ужасно много.

Вера - это сугубо личное дело. Кто-то, в отличие от меня, верит в других богов. Кто-то верит в какие-то вещи, которые он не называет Богом, но которые для него очень важны: например, в справедливость, свободу или человеческое достоинство. У кого-то знакомство с Богом и его служителями произошло иначе, чем у меня, и в его представлениях большое место занимают требования, предрассудки, суровые ограничения и кары. Некоторые люди испытывают страх, грустнеют и мрачнеют при одном только слове «вера» или «религия». К этому мы должны относиться терпимо. И хотя к посягательству на права человека и к злоупотреблению властью никогда нельзя отно­ситься терпимо, в остальном люди имеют право ве­рить, во что они хотят и что их устраивает. Я завела об этом речь в качестве примера всего, что стоит выше нашего я. Того, что способно ненадолго возвысить нас над обыденными заботами, напомнить нам о ве­щах, которые мы забываем, и помочь нам по-новому

>

взглянуть на мир. Это может быть вера, но может быть и что-то совершенно другое.

Во время болезни очень многое стало для меня настолько трудным, что мне в основном приходилось довольствоваться только самыми простыми вещами. Я по-прежнему любила читать, по крайней мере, в какие-то периоды, но иногда даже это становилось для меня непосильной нагрузкой. Тогда мама при­носила мне из библиотеки книги с картинками, то­ненькие детские книжечки, в которых не встречалось никаких опасных или тяжелых тем, в которых было мало текста и много иллюстраций, которые я могла подолгу рассматривать. Персонал считал, что она этим выказывает свою неспособность воспринимать меня как взрослого человека. На самом деле это было не так, мама очень тонко меня воспринимала, она бе­седовала со мной, спрашивала, чего бы мне хотелось, и всерьез относилась к моим пожеланиям. Мне хоте­лось как-то отвлечься, но у меня это не получалось. Я просила принести мне детские книжки не потому, что была глупа или не умела читать, а потому что до­шла до полного изнеможения. Мы понимаем, что при тяжелой физической болезни энергия человека бы­вает пониженной и у него наблюдается упадок сил, вследствие чего он вынужден откладывать любимые занятия до лучших времен. Разумеется, то же самое

>

относится и к тяжелым психическим недомоганиям. Временами тебе, казалось бы, хватает сил на все, как раньше, временами их становится немного меньше, а иногда ты вообще ни на что не способен. Временами тебя утомляют какие-то другие вещи, чем те, от кото­рых ты уставал раньше, или утомляют в другом от­ношении. Я люблю читать, всегда любила чтение, но порой, когда границы мира становились размытыми и шаткими, чтение ощущалось как вторжение каких-то чуждых, зловещих сил. В словах проступала угроза, описываемые события делались непонятными. Вни­кать в предложения, во все это множество слов, в мел­кие, зловредные буковки, которые могли превратить­ся во что-то опасное и выйти из повиновения, было для меня в этих случаях чересчур страшно. И тогда в качестве альтернативы самым подходящим были детские книжки с картинками, особенно те, которые были мне знакомы с детства. Прозрачность фабулы. Отсутствие метафор или двойных смыслов. Вот Анне-та и Николай, мама послала их на базар за покупками. С этой книжкой я могла быть уверена в том, что все кончится хорошо, что дети найдут хороший подарок для младшего братишки, причем очень скоро: до кон­ца этой истории было всего несколько страниц. Кро­ме того, я могла быть уверена в том, что Аннета и Ни­колай никуда не денутся, и я застану их там же, когда

>

пройдет приступ тревожности, страха или перестанут кричать голоса. Полная предсказуемость, надежность и все же какое-то развлечение. Какое-то занятие для моих мыслей, что-то требующее от меня отклика. Мир за пределами хаоса и каменных стен, мир, в ко­тором есть золотые поля, алые маки и радостная дет­вора. Можно было прочесть рассказанную в книжке историю, а можно было собраться с мыслями, листая книжку, разглядывая картинки.

Много лет спустя, когда Аннета и Николай сме­нились романами и специальной литературой, и я слушала курс лекций, посвященных проведению об­следования, я услышала от лектора слова о том, что на время обследования нельзя положить подростка в морозильную камеру. Образ, заключенный в этом выражении, невольно поражал своей жестокостью: представить себе морозильную камеру битком на­битую подростками, но мне было очень понятно, что имела в виду преподавательница. Жизнь нель­зя заморозить, остановить ее в виде стоп-кадра, в котором нет ничего, кроме того, что происходит в служебные часы в конторе. Жизнь продолжается, и пока мы проводим обследование, излагаем свои вы­воды, пишем отчеты и рекомендации, люди должны как-то жить своей жизнью. Пока мы обсуждаем наи­более целесообразное лечение, обращаемся к ком-

>

муне с просьбой о выделении средств, планируем возможную помощь и просим направить человека в стационар, человеку как-то нужно жить. Жизнь не останавливается. Пока мы ждем, чтобы подействова­ли медикаменты, ждем места в стационаре или ког­да в расписании психотерапевта найдется для нас время для амбулаторного приема, или просто ждем момента, когда болезнь пациента перейдет в более спокойную фазу, нам особенно нужны эти «другие вещи». Те, что не относятся к лечению. Те, что суще­ствуют не для того, чтобы излечивать болезни, хотя порой их действие и бывает целительным. Вещи, ко­торые просто есть. И которые приносят нам радость, потому что радость - это какой-то проблеск, это зна­чит - чуть меньше страдания, если только на это ты и смеешь надеяться. Не что-то заведомо полезное, отвечающее разумным требованиям, сугубо утили­тарное, а что-то такое, что каким-то иным способом помогает нам увидеть небо над головой.

Директор одной из больниц, где я прожила так долго, что она стала, можно сказать, моим родным до­мом, был необычайно внимателен к мелочам. Весной он ставил в вестибюле кассеты с птичьим пением, чтобы напомнить тем, кому не часто удавалось выхо­дить на воздух, что уже пришла весна, несмотря ни на что. Он превратил весь вестибюль в зеленый оазис,

>

где среди растений были расставлены удобные сту­лья и красовался большой аквариум, за которым он сам ухаживал по выходным дням. Как хорошо было посидеть там вечерком, подальше от отделения, на котором я проводила все остальное время, и полюбо­ваться на так спокойно плавающих в воде разноцвет­ных рыбок! Это было так хорошо. А я изголодалась по хорошему. То, что самый главный начальник так заботился о том, чтобы нам было хорошо, и ради нас даже ухаживал за аквариумом, вызывало чувство за­щищенности. На стенах у нас висели картины, кото­рые мы получали во временное пользование от одно­го общественного фонда. Не всегда то, что мы получа­ли, было красиво, многие картины удивляли только своей странностью, но, главное, что мне больше все­го в них нравилось, было то, что они часто менялись. Какими бы изысканными, безобразными, забавными или странными не были эти картины, подолгу они не задерживались. Через месяц их увозили и вывешива­ли что-нибудь новенькое. С иными красками, иным настроением, иными изобразительными средствами. Я так редко выходила на улицу, так редко бывала в но­вых местах - почти все время я находилась в одних и тех же помещениях. Поэтому было очень хорошо, что разные помещения чем-то отличались одно от другого. Летом у нас был сад с кустами, цветами, лу-

>

жайкой и даже пруд с карпами. Мне часто приходило желание покопаться в саду, я люблю такие занятия, но ни разу не осмелилась попросить об этом. Причи­на, почему мне никто этого не предлагал, вероятно, была в том, что меня не хотели лишний раз трево­жить такими предложениями, очевидно, считая мое состояние слишком тяжелым. Я же думала, что не го­жусь для этого, потому что слишком бездарна. Такие вот иногда возникают сложности. Но я все равно лю­била бывать в саду. Нравились мне и цветы. И комнат­ные в горшках, и срезанные в букетах, которые мне иногда приносили. Цветы очень нетребовательны, в особенности срезанные: они не требуют ни полив­ки, ни ухода. Книжки нужно читать или, по крайней мере, листать, от музыки и фильмов очень устаешь в периоды, когда голоса резко активизируются, руко­делие требует повышенного внимания, и даже аква­риум иногда воспринимается как угроза, потому что об него, хотя бы теоретически, можно нанести себе травму. А цветы не требуют ничего! Конечно, они не слишком развлекательны, однако все же есть на что посмотреть, можно разглядывать бутоны, гадая, рас­пустятся они или нет, любоваться красками, некото­рые можно понюхать. Занятия неторопливые, может быть, скучноватые, но спокойные. Без неожиданно­стей. А это иногда самое главное.

>

Временами я была способна и на большее. В таких случаях очень помогала мастерская. Или прогулки. Бассейн. Кино. Несколько раз все отделение выезжало в театр, однажды, наоборот, в больницу, где я лежала, приезжала театральная труппа и показала нам спек­такль «Annie get your gun»5. Сильные чувства и живые люди, музыка и пение! Я еще долго потом жила этими впечатлениями, они словно подтолкнули глохнущий двигатель моей жизни, так что он немного прибавил оборотов и вместо того, чтобы окончательно заглох­нуть, затарахтел побыстрее и продолжал ровно и на­дежно работать даже в самые серые дни. Удивитель­ное дело, но немножко радости порой приносит не меньшую пользу, чем всякие другие виды лечения.

В XVIII веке сумасшедшие дома Европы пред­ставляли собой малоприятные заведения, в которых процветала жестокость, а больные содержались в нечеловеческих условиях. В 1793 году Филипп Пинель попытался немного исправить это положение, он освободил некоторых больных от цепей и обна­ружил, что при хорошем обращении улучшилось и поведение пациентов. Филипп Пинель и другие по­няли, что сумасшествие порождается не только вну­тренними причинами, но зависит еще и от условий,

5 «Энни, берись за ружье» - популярный мьюзикл Ирвинга Бер­лина.

53......................>

в которых живет человек. Они поняли, что под не­гативным воздействием условий, царящих в сумас­шедших домах, состояние больных ухудшается, и, напротив, воздействие положительных факторов может приводить к хорошим результатам. В XIX веке квакеры начали устраивать небольшие психиатриче­ские лечебницы, совершенно отличные от прежних сумасшедших домов, и применяли там осторожные, человеколюбивые методы лечения, в основе которых лежало желание укрепить в человеке все лучшее, что в нем есть. Эти заведения всегда располагались в живо­писной сельской местности, пациенты получали там хорошее питание, жили в добротных домах в окру­жении доброжелательного, воспитанного персонала, который обращался с ними заботливо и вниматель­но. Больным предоставлялась возможность слушать музыку, читать, писать, рисовать, смотреть театраль­ные постановки и самим ставить спектакли, работать в саду и заниматься другими полезными делами. И это принесло свои плоды! Роберт Уитекер (Witaker) пишет в своей книге «Сумасшедшие в Америке» (Mad in America) (Witaker 2002), что 80% тех, кто заболел менее года назад, выздоровели, а если взять всех па­циентов, независимо от того, как долго они болели, то среди них насчитывается 60% выздоровевших. Не­смотря на то, что источники и диагнозы за давностью

>

времени являются не вполне надежными, тем не ме­нее это можно считать неплохим результатом. Впро­чем, в этом нет ничего удивительного. Мы чувствуем себя лучше, когда нам живется хорошо. Люди, кото­рые подвергаются насилию, насмешкам, унижениям или ведут нищенскую, беспросветную жизнь, испы­тывают от этого страдания. Радость же, открывающи­еся перед нами возможности, социальное общение и осмысленная деятельность, действуют на нас благо­творно. Я часто слышала: «Главное не то, как тебе жи­вется, а то, как ты к этому относишься». Я с этим не со­гласна! Разумеется, собственное отношение к проис­ходящему имеет для нас решающее значение, однако играет роль и то, в каких условиях мы живем.

В Бергене есть дом, названный в честь Амалии Скрам6 Домом Амалии. Он полон искусства, культуры и всяческой роскоши. Примерно за те же средства, ка­кие ушли бы на содержание отделения круглосуточ­ного пребывания, триста человек с различными пси­хическими расстройствами получают здесь помощь, в основе которой положено овладение различными умениями, искусство и культура. Домом руководят два оплачиваемых работника, но им не принадлежит

6 Амалия Скрам (1847—1905) - норвежская писательница-романистка, написавшая в 1895 г. о своем опыте госпитализа­ции.

>

решающий голос. Дом управляется его пользователя­ми, и все важные решения принимаются общим со­бранием. Пользователи дома рассказывают, что это просторное здание, где есть место как для различных развивающих занятий, так и просто для того, чтобы проводить там время в наиболее подходящие дни.







Дата добавления: 2015-10-12; просмотров: 286. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Вычисление основной дактилоскопической формулы Вычислением основной дактоформулы обычно занимается следователь. Для этого все десять пальцев разбиваются на пять пар...

Расчетные и графические задания Равновесный объем - это объем, определяемый равенством спроса и предложения...

Кардиналистский и ординалистский подходы Кардиналистский (количественный подход) к анализу полезности основан на представлении о возможности измерения различных благ в условных единицах полезности...

Обзор компонентов Multisim Компоненты – это основа любой схемы, это все элементы, из которых она состоит. Multisim оперирует с двумя категориями...

Общая и профессиональная культура педагога: сущность, специфика, взаимосвязь Педагогическая культура- часть общечеловеческих культуры, в которой запечатлил духовные и материальные ценности образования и воспитания, осуществляя образовательно-воспитательный процесс...

Устройство рабочих органов мясорубки Независимо от марки мясорубки и её технических характеристик, все они имеют принципиально одинаковые устройства...

Ведение учета результатов боевой подготовки в роте и во взводе Содержание журнала учета боевой подготовки во взводе. Учет результатов боевой подготовки - есть отражение количественных и качественных показателей выполнения планов подготовки соединений...

Ситуация 26. ПРОВЕРЕНО МИНЗДРАВОМ   Станислав Свердлов закончил российско-американский факультет менеджмента Томского государственного университета...

Различия в философии античности, средневековья и Возрождения ♦Венцом античной философии было: Единое Благо, Мировой Ум, Мировая Душа, Космос...

Характерные черты немецкой классической философии 1. Особое понимание роли философии в истории человечества, в развитии мировой культуры. Классические немецкие философы полагали, что философия призвана быть критической совестью культуры, «душой» культуры. 2. Исследовались не только человеческая...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.027 сек.) русская версия | украинская версия