В начале 20-х годов меня и еще несколько молодых рабочих-комсомольцев призвали на работу в центральный аппарат ВЧК. О содержании работы «чрезвычайки» мы, рабочие, знали, так как не раз привлекались в помощь чекистам для производства обысков в домах буржуазии, участия в облавах на бандитов и спекулянтов. Знали мы и о Ф. Э. Дзержинском как о закаленном и бесстрашном революционере, прошедшем царские тюрьмы и каторгу, а теперь защищающем революцию от контрреволюции. Но одно дело знать об этом грозном учреждении со стороны, наблюдать, как в его огромном красивом здании на Лубянке, 2, во всех окнах за полночь горит свет. Другое дело – находиться и работать там. Было, естественно, боязно и заманчиво. Уж очень хотелось видеть «грозу буржуазии» и громить контрреволюцию под его руководством. Да и доверие рабочего коллектива, пославшего нас на работу в ЧК, нельзя было не оправдать.
Переступив порог здания ВЧК, мы вскоре убедились, что ничего страшного там нет. Нас встретили и окружили вниманием сотрудники, в прошлом тоже рабочие или красноармейцы, старые подпольщики или командиры Красной Армии. Кругом чувствовались порядок, организованность и дисциплина. Каждый был занят работой на своем участке. Жизнь била ключом.
По характеру работы мне не приходилось иметь дело лично с Ф. Э. Дзержинским, хотя встречаться с ним случалось не раз. Его можно было видеть прохаживающимся по тротуару у здания ВЧК в ожидании автомобиля, поднимающимся вместе с другими в лифте, шагающим по коридорам.
На всю жизнь запомнился обаятельный образ первого руководителя ВЧК: высокий, стройный, резкий профиль лица с бородкой, в полувоенной форме. Даже по его внешнему виду чувствовалось, что это настоящий рыцарь революции, «гроза буржуазии». Работать под его руководством, в одном с ним здании каждый из нас считал большим счастьем.
Направляющая рука председателя ВЧК, а затем ОГПУ проявлялась всюду и во всем. Написанные им документы изучались нами досконально. Оперативные совещания проходили под девизом выполнения указаний и распоряжений «отца». На комсомольских и партийных собраниях выступающие часто ссылались на Дзержинского. А когда возникал спор по какому-либо вопросу чекистской работы, то непререкаемым авторитетом были высказывания об этом Феликса Эдмундовича…
Дзержинский требовал, чтобы во всем и всюду соблюдались порядок, чистота, дисциплина, и это требование исполнялось неукоснительно.
«Отец» презирал ложь, лицемерие, подхалимство, и, если кто «болел» этими «недугами», он должен был решительно исправиться, иначе он не подходил для работы в ВЧК. Отношения между начальниками и подчиненными строились исключительно на деловой, демократической и товарищеской основе.
Все мы знали, как самозабвенно работает Феликс Эдмундович, как справедливо, просто и внимательно он относится к подчиненным, и старались поступать так же, быть такими же, как и он… Феликс Эдмундович умел и пошутить с сотрудниками, сделать уместное замечание в тактичной форме.
В транспортном отделе ВЧК работал инспектором мой хороший друг Саша Лапшин, простой парень из рабочих, но любитель пофорсить.
Работники транспортных ЧК носили тогда довольно яркую форму: черная фуражка с малиновым верхом, гимнастерка защитного цвета с широкими красными стрелами на груди и с малиновыми петлицами со знаками различия, черные галифе с малиновым кантом и сапоги со шпорами. Знаки различия в сравнении с общевойсковыми были довольно высокими. У Лапшина эта форма всегда была тщательно подогнанной, отутюженной и выглядела новой, сапоги и шпоры – вычищенными до блеска, фуражка – набекрень.
Как-то Лапшин рассказал мне о своей неожиданной встрече с Дзержинским.
– Понимаешь, Вася, спешу я на службу. Вхожу в подъезд, что с Лубянской площади, и вижу, как лифтер уже закрывает дверь лифта, чтобы подняться вверх. Я кричу ему: «Эй, постой!»
Он открыл дверцу, и я, шагая через две ступеньки входной лесенки, пулей влетаю в лифт. Смотрю, а там стоит Феликс Эдмундович. Я было обратно из лифта. А он говорит мне:
– Куда же вы, товарищ? Вас подождали, а вы ехать не хотите?
Пришлось остаться. Я смутился, но поздоровался. Едем. Дзержинский смотрит на меня и улыбается и тут же спрашивает, показывая на мои знаки различия:
– Скажите, что это у вас за знаки различия?
– Командир полка, Феликс Эдмундович.
– А какую должность вы занимаете?
– Инспектор транспортного отдела.
– Каким же полком вы командуете?
Я смущенно промолчал.
– Ну а шпоры зачем, пришпоривать паровозы?
Я покраснел еще более, растерялся. Хорошо, что лифт остановился – третий этаж, и Феликс Эдмундович вышел из кабины, а мне ехать на пятый этаж. Но он, придерживая дверь, спросил меня:
– Как вы крикнули лифтеру, чтобы он подождал вас?
– «Эй, подожди!» – еле слышно и совсем растерявшись ответил я.
– Это правильно?
– Нет.
– А как надо было сказать?
– «Подождите, пожалуйста!»
– Вот видите, форма еще более обязывает нас быть вежливыми и культурными, – прикрывая дверь, по-отечески заметил Дзержинский.
– Знаешь, друг, – заключил Саша, – эта встреча с «отцом» на всю жизнь останется в моей памяти. Хороший урок преподал он мне.
Публикуется впервые
А. X. АРТУЗОВ
СЛОВО ДРУГА О «ЖЕЛЕЗНОМ ФЕЛИКСЕ»
Те, кто долго был знаком с Феликсом Эдмундовичем, вспоминают его почти всегда работающим, дающим свои ясные указания работникам ВЧК, поглощающим груды материалов, подсчитывающим ряды цифр, горячо и нервно выступающим на собрании ячейки, когда над нами нависла угроза троцкистов расколоть партию.
Дзержинский так горел на работе, что, казалось, невозможно его представить себе на отдыхе, в быту, в семье, в компании друзей. В его кабинете за ширмой стояла кровать, где он обычно спал, редко уходя из ВЧК к семье в Кремль.
Горячая активность исходила от этого замечательного человека, передаваясь непосредственно (или посредством его маленьких записочек-приказаний) его помощникам-ученикам. В этих записочках кроме общей задачи, которую ставил Дзержинский, обычно заключался и способ разрешения задачи, причем способ наилучший, простой, ясный и стремительный.
Многие думают, что товарищ Дзержинский был всегда серьезен, молчалив и не любил смеяться. Это совсем неверно. Никто так весело не смеялся, как он, когда кому-нибудь из нас остроумным способом удавалось обмануть зазевавшегося врага или поймать его в ловушку.
Помню, как искренне смеялся Феликс Эдмундович над каждым эпизодом, который случался в наших «интригах» против парижских монархистов во главе с умершим теперь «гениальным» великокняжеским полководцем Николаем Николаевичем Романовым.
Действительно, трудно было удержаться от смеха при чтении инструкций для подпольной работы против нас, которые давал этот великокняжеский конспиратор…
Но особенно мне хочется рассказать о Дзержинском, отдыхающем в редкие минуты, когда он позволял себе передохнуть от своей колоссальной работы.
Это было в пятую годовщину ВЧК, когда группа товарищей, друзей Феликса Эдмундовича, устроила вечеринку в честь нашего юбилея. Дзержинский был весел, товарищи вспоминали разные эпизоды из первых шагов чекистской борьбы, все были в хорошем, шутливом настроении. Между прочим, было предложено каждому рассказать какой-нибудь эпизод из своей жизни либо произнести речь на какую-либо тему. Кому-то, кажется товарищу Аванесову, пришла коварная мысль предложить Дзержинскому произнести речь на тему, для него особенно неожиданную, – о любви к женщине. Одно мгновение Феликс Эдмундович, сконфузившись, пытался уклониться от такой необычной темы, да и мы все никак не представляли его декламирующим (он вообще очень редко и неохотно выступал) в лирическом стиле. Но колебание его было недолгим. Он встал и произнес совершенно исключительную по теплоте, искренности и жизнерадостности речь о женщине-товарище, которая в революционной борьбе идет в ногу с нами, мужчинами, которая зажигает нас на великое дело борьбы, которая одобряет и воодушевляет нас в минуты усталости и поражений, которая навещает нас в тюрьме и носит передачи, столь дорогие для узника, когда нас арестуют, которая улыбается на суде, чтобы поддержать нас в момент судебной расправы над нами, и которая бросает нам цветы, когда нас ведут на эшафот.
Я никогда не слыхал у гораздо лучших ораторов и профессионалов артистов более проникновенных, более сильных слов, чем те, которые сказал на эту затасканную буржуазной культурой тему этот необыкновенный революционер.
Огонек, 1967, № 37, с. 5
