Письмо двадцать первое 8 страница

Царевич испускает дух в подмосковном логове тирана, имену­емом Александровской слободой. Какая трагедия! Ни языческий Рим, ни Рим христианский не зрели сцен, подобных прощанию Ивана IV с его великодушным отпрыском.

Хотя русские и не умеют быть человечными, иногда им удается воспарить выше всего человечества. Они опровергают общеизвест­ную поговорку: «Кто на многое горазд, тому и малое нипочем».

Карамзин, судя Ивана более строго, чем я, сомневается в непри­творности его горя. В самом деле, горевал царь недолго — но, как кажется мне, искренно.

Впрочем, нужно признать, что испытание это не смягчило ха­рактер изверга, и он продолжал до конца своих дней упиваться кровью невинных и коснеть в самом гнусном разврате.

Перед смертью царь не раз приказывал отнести себя в двор­цовую кладовую. Там он жадно обводил угасающим взором свои сокровища — бесполезные богатства, ускользавшие из его рук вмес­те с жизнью!

На пороге смерти дикий зверь становится сатиром и в припадке отвратительного любострастия оскорбляет собственную невестку, юную и ангельски чистую супругу своего второго сына Федора, ставшего после смерти царевича Ивана наследником престола. Молодая женщина приближается к смертному одру царя, дабы утешить его в предсмертных муках... но внезапно отшатывается и убегает, испустив вопль ужаса.

Так умер Иван IV в Кремле и... как ни трудно в это поверить, был оплакан, горько оплакан всей нацией: вельможами и кресть­янами, горожанами и духовенством — так, как если бы он был

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

лучшим из монархов. Эти проявления скорби, вольные или неволь­ные, не слишком утешительны для тех монархов, чья жизнь пред­ставляет собою цепь благодеяний. Повторим же еще и еще раз, что ничем не сдерживаемый деспотизм одурманивает ум человеческий. Сохранить рассудок после двадцатилетнего пребывания на россий­ском престоле может либо ангел, либо гений, но еще с большим изумлением и ужасом я вижу, как заразительно безумие тирана и как легко вслед за монархом теряют разум его подданные; жертвы становятся старательными пособниками своих палачей. Вот урок, какой преподает нам Россия.

Подробная и совершенно достоверная история этой страны оказалась бы, вероятно, поучительнейшей из книг, однако создать ее было невозможно. Карамзин, попытавшийся это сделать, льстил своим героям; вдобавок он не дошел до воцарения династии Романо­вых. Впрочем, даже моего короткого и приглаженного рассказа довольно, чтобы дать вам понятие о событиях и людях, к которым путешественник невольно обращает мысленный взор при виде страшных кремлевских стен.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Заключая очерк русской истории, написанный мною уже после возвращения в Петербург, я хочу еще раз повторить, что искусство не способно выразить впечатление, производимое архитектурой этой адской крепости; стиль дворцов, тюрем и часовен, именуемых здесь соборами, не похож решительно ни на что из виденного мною прежде. Кремль не имеет образца: он выстроен не в мавританском, не в готическом, не в античном и даже не в византийском вкусе, он не напоминает ни Альгамбру, ни египетские пирамиды, ни гречес­кие храмы (какую бы эпоху мы ни взяли), ни архитектурные памятники Индии, Китая, Рима... Это, с позволения сказать, цар­ская архитектура.

Иван — идеальный тиран, Кремль — идеальный дворец тира­на. Царь — житель Кремля; Кремль — жилище царя. Я не любитель новых слов, особенно если сам еще не привык к ним, но царская архитектура — словосочетание, необходимое любому путешествен­нику; никакие другие слова не способны выразить впечатления от Кремля; кто знает, что такое царь, поймет меня.

Вообразите себе однажды, в горячечном бреду, что вы прогули­ваетесь по обиталищу людей, которые только что жили и умерли на ваших глазах, и вы сразу мысленно перенесетесь в Москву — город великанов посреди города людей, город, где здания громоздятся одно на другое, где приют палачей соседствует с приютом жертв. История помогает уяснить, как они возникли и как случилось, что один из них разместился внутри другого.

В своем описании города, населенного допотопными гигантами,

Письмо двадцать шестое

господин де Ламартин, не видевший Кремля, угадал его облик. Несмотря на скорость, с какою было сочинено «Падение ангела», а быть может, благодаря этой скорости, приближающей поэму к импровизации, в ней есть первоклассные красоты; «Падение ангела» — фреска, французская же публика принялась рассматри­вать ее в лупу; она стала сравнивать свежий плод вдохновения с завершенными произведениями поэта; публика ошиблась — это иной раз случается и с публикой.

Признаюсь, мне самому для того, чтобы оценить по достоинству этот эпический набросок, пришлось добраться до стен Кремля и перелистать кровавые страницы «Истории государства Россий­ского». Как ни робок Карамзин, чтение его книги поучительно, ибо, несмотря на всю осторожность историка, несмотря на его русское происхождение и предрассудки, привитые воспитанием, книга эта написана честным пером. Господь призвал Карамзина отомстить за поруганных соотечественников,— быть может, помимо его и их воли. Не допускай он тех недомолвок, в которых я его упрекаю, ему не позволили бы писать: в этой стране честность кажется бунтом, а моя искренность будет объявлена предательством. «В подобных словах отзываться о стране, где вас так прекрасно приняли!» Что же сказали бы они, если бы принимали меня дурно? Что моя книга — низкая месть. Я предпочитаю прослыть неблагодарным. Из всех этих соображений, не имеющих отношения к существу дела, можно извлечь один-единственный вывод: говорить о России правду до­зволено лишь тому, кто вообще не был там принят.

Прибавлю к уже сказанному отрывки, которые, как мне кажет­ся, разительно подтверждают то мнение о русских и об их стране, какое составилось у меня в ходе моего путешествия.

Начну с извинений, которые Карамзин счел своим долгом принести деспотической власти после того, как осмелился изобра­зить власть тираническую; смесь отваги и боязни, заметная в этом фрагменте, внушит вам, как внушила мне, восхищение, смешанное с состраданием к историку, которому обстоятельства до такой степени препятствуют изъяснять свои мысли.

«Сверх ига монголов, Россия должна была испытать и грозу самодержца-мучителя: устояла с любовию к Аристокрации *, ибо верила, что Бог посылает и язву, и землетрясение, и тиранов; не преломила железного скиптра в руках Иоанновых, и двадцать четыре года ** сносила губителя, вооружаясь единственно молит­вою и терпением, чтобы, в лучшие времена, иметь Петра Великого, Екатерину Вторую (история не любит именовать живых). В смире­нии великодушном страдальцы умирали на лобном месте, как греки

* Я подозреваю, что это ошибка переводчика, и вместо Аристократии следо­вало бы написать Автократии (Самодержавию), однако я цитирую перевод дословно. ** Таким сроком ограничил Карамзин тиранию Ивана IV, хотя в общей сложности этот царь правил пятьдесят лет.

юз

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

в Термопилах *, за отечество, за веру и верность, не имея и мысли о бунте **. Напрасно некоторые чужеземные историки, извиняя жестокость Иоаннову, писали о заговорах, будто бы уничтоженных ею: сии заговоры существовали единственно в смутном уме царя, по всем свидетельствам наших летописей и бумаг государственных. Духовенство, бояре, граждане знаменитые не вызвали бы зверя из вертепа слободы Александровской, если бы замышляли измену, возводимую на них столь же нелепо, как и чародейство ***. Нет, тигр упивался кровию агнцев — и жертвы, издыхая в невинности, последним взором на бедственную землю требовали справедливости, умилительного воспоминания от современников и потомства!

Несмотря на все умозрительные изъяснения, характер Иоанна, Героя добродетели в юности, неистового кровопийцы в летах мужес­тва и старости, есть для ума загадка, и мы усомнились бы в истине самых достоверных о нем известий, если бы летописи других народов не являли нам столь же удивительных примеров».

Продолжая свою защитительную речь, Карамзин прибегает к сравнениям, слишком лестным для Ивана IV, и называет имена Калигулы, Нерона и Людовика XI, а затем восклицает: «Изверги вне законов, вне правил и вероятностей рассудка: сии ужасные метеоры, сии блудящие огни страстей необузданных озаряют для нас, в пространстве веков, бездну возможного человеческого раз­врата, да видя содрогаемся! Жизнь тирана есть бедствие для челове­чества, но его история всегда полезна для государей и народов:

вселять омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели — и слава времени, когда вооруженный истиною дееписатель может, в правлении Самодержавном, выставить на позор такого властителя, да не будет уже впредь ему подобных! Могилы бесчувственны; но живые страшатся вечного проклятия в истории, которая, не исправ­ляя злодеев, предупреждает иногда злодейства, всегда возможные, ибо страсти дикие свирепствуют и в веки гражданского образова­ния, веля уму безмолвствовать или рабским гласом оправдывать свои исступления».

Далее следует похвальное слово извергу. Все эти нравоучитель­ные увертки, все эти риторические предосторожности незаметно оборачиваются кровавой сатирой; подобная робость стоит смелости, ибо звучит как разоблачение — разоблачение еще более разитель­ное оттого, что невольное.

Тем не менее русские, вдохновляемые одобрением императора, гордятся талантом Карамзина и восхищаются им из послушания,

* Истинно русское сравнение, показывающее, как мало пользы приносит изучение истории, если из нее извлекаются столь натужные выводы. Впрочем, повторю еще раз, Карамзин был человек выдающегося ума; однако он родился и жил в России.

** И вы смеете называть этих низкопоклонников страдальцами, мучениками! *** Переписываю перевод слово в слово.

Письмо двадцать шестое

хотя гораздо правильнее с их стороны было бы вышвырнуть его книгу из всех библиотек и выпустить другое, исправленное ее издание, объявив первое апокрифом, а всего лучше — сказать, что этого первого издания никогда не существовало, и первым вышло в свет издание второе.

Разве не так поступают русские со всякой неприятной для них истиной? В Санкт-Петербурге опасным людям затыкают рот, а не­удобные факты 'изображают небывшими; благодаря этому власти могут позволить себе все, что угодно. Если русские не примут мер, чтобы защитить деспотизм от ударов, наносимых ему книгою Кара­мзина, история почти наверняка отомстит им, ибо в этой книге хотя бы отчасти приоткрыта правда о России.

Европейцы, напротив, должны произносить имя Карамзина с благодарностью: разве чужестранцу дозволено было бы произ­водить разыскания среди тех бумаг, к каким получил доступ рус­ский сочинитель, проливший свет на некоторые эпизоды самой темной из историй? Уже одного этого обстоятельства довольно для того, чтобы осудить деспотическое правление. Деспот может вла­ствовать только в безмолвии и в потемках!!!

Кажется, однако, Господу угодно, чтобы эта удивительная стра­на пребывала под пятою деспотов: ослепляя народ, писателей и ве­льмож, он, однако,— я вынужден это признать — учит абсолютных монархов умерять жар огня в пекле; тирания сделалась нынче менее тягостной, хотя принципы ее не изменились и по сей день слишком часто приводят к ужасающим последствиям: вспомним Сибирь... вспомним подземелья Петровской крепости в Петербурге, москов­ские тюрьмы, крепость Шлиссельбург и многие другие, неизвестные мне, немые темницы, вспомним Польшу...

Пути Господни неисповедимы: люди исполняют его волю, не понимая ее... Однако, несмотря на свое ослепление, человек вечно испытывает потребность в истине и справедливости: потребность эта, которую ничто не способно вытравить из сердец,— залог бессмертия, ибо не в этом мире суждено ей найти удовлетворение. Она живет в нашей душе, но истоки ее — не на земле, а в небе, куда она нас и влечет.

Спиритуализм, в котором ныне упрекают христиан те люди, что тщатся отыскать в Евангелии подтверждение своей политики и желают положить удовольствие в основание религии, зиждущейся на самоотречении,— этот спиритуализм, представляемый нам бла­гочестивой выдумкой наших священников, остается между тем единственным лекарством, дарованным нам Господом для вра­чевания неизбежных недугов, которые умножает наша жизнь по его и нашей воле.

Русский народ — тот из цивилизованных народов, чьи понятия о справедливости наиболее зыбки и расплывчаты; присвоив Ивану IV прозвище Грозный, каким прежде был награжден за подвиги его

Ю5

Ас-гольф де Кюстин Россия в 1839 году

предок Иван III, русские не оценили по достоинству ни славного монарха, ни жестокосердого тирана; даже после смерти этого пос­леднего они продолжали ему льстить — разве эта деталь не харак­теристична? Неужели правда, что в России тирания бессмертна? Вновь отсылаю вас к Карамзину:

«В заключение скажем, что добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех царств монгольских:

доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь, как живые монументы царя-завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования;

отвергнул или забыл имя Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой отныне именует его только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россиею более в хвалу, нежели в укоризну. История злопамятнее народа!»

Как видите, обоих, и великого правителя, и изверга именуют Грозными!.. именуют не кто иные, как потомки! Вот праведный суд русского образца; само время в этой стране — пособник несправед­ливости. Лекуэнт Лаво в своем «Путеводителе по Москве», описы­вая царский дворец в Кремле, не постыдился вызвать тень Ивана IV и дерзнул сравнить его с Давидом, оплакивающим заблуждения юности. Книга Лаво написана для русских.

Не могу отказать себе в удовольствии познакомить вас с послед­ней цитатой из Карамзина; это — описание характера князя, кото­рым Россия гордится. Только русский может говорить об Иване III так, как говорит Карамзин, и при этом полагать, что произносит монарху хвалу. Только русский может описывать царствование Ивана IV так, как описывает Карамзин, и закончить свой рассказ словами, извиняющими деспотизм. Вот подлинное мнение историка об Иване III, великом предке Ивана IV:

«Гордый в сношениях с царями, величавый в приеме их по­сольств, любил пышную торжественность; уставил обряд целования монаршей руки в знак лестной милости; хотел и всеми наружными способами возвышаться пред людьми, чтобы сильно действовать на воображение; одним словом, разгадав тайны самодержавия, сделал­ся как бы земным Богом для россиян, которые с сего времени (подчерк­нуто Карамзиным или его переводчиком) начали удивлять все иные народы своею беспредельною покорностию воле монаршей. Ему первому дали в России имя Грозного, но в похвальном смысле:

грозного для врагов и строптивых ослушников. Впрочем, не будучи тираном, подобно своему внуку, Иоанну Васильевичу Второму, он без сомнения имел природную жестокость во нраве, умеряемою в нем силою разума. Редко основатели монархий славятся нежною

ю6

Письмо двадцать шестое

чувствительностию, и твердость, необходимая для великих дел госу­дарственных, граничит с суровостию. Пишут, что робкие женщины падали в обморок от гневного, пламенного взора Иоаннова; что просители боялись идти ко трону; что вельможи трепетали и на пирах во дворце не смели шепнуть слова, ни тронуться с места, когда Государь, утомленный шумною беседою, разгоряченный ви­ном, дремал по целым часам за обедом: все сидели в глубоком молчании, ожидая нового приказа веселить его и веселиться. Уже заметив строгость Иоаннову в наказаниях, прибавим, что самые знатные чиновники, светские и духовные, лишаемые сана за пре­ступления, не освобождались от ужасной торговой казни: так (в 1491 году) всенародно секли кнутом Ухтомского князя, дворянина Хомутова и бывшего архимандрита Чудовского, за подложную грамоту, сочиненную ими на землю умершего брата Иоаннова.

История не есть похвальное слово и не представляет самых великих мужей совершенными. Иоанн как человек не имел любез­ных свойств ни Мономаха, ни Донского, но стоит как государь на вышней степени величия. Он казался иногда боязливым, нереши­тельным, ибо хотел всегда действовать осторожно. Сия осторож­ность есть вообще благоразумие: оно не пленяет нас подобно велико­душной смелости; но успехами медленными, как бы неполными, дает своим творениям прочность. Что оставил миру Александр Македонский? славу. Иоанн оставил государство, удивительное пространством, сильное народами, еще сильнейшее духом правле­ния, то, которое ныне с любовию и гордостию именуем нашим любезным отечеством».

Похвалы историка-царедворца царю-герою кажутся мне ни­сколько не менее выразительными, нежели его робкие упреки царю-тирану. Явное сходство панегирика славному правителю с пригово­ром извергу позволяет оценить, насколько смутны идеи и чувства, владеющие лучшими русскими умами. В этом неразличении добра и зла — напоминание о том, как велика пропасть, отделяющая Россию от Европы.

Истинным основателем Российской империи в том виде, в каком она существует и поныне, был именно Иван III; он же приказал выстроить на месте деревянного Кремля каменный. Вот еще один грозный хозяин этих стен, еще один дух, имеющий полное право посещать этот дворец и опускаться на верхушки его башен!!!

Иван III, нарисованный Карамзиным, вполне мог бы произнес­ти приписываемые ему слова: «Я оставлю Россию тому, кому захо­чу». Так он ответил боярам, когда те потребовали, чтобы он назна­чил своим наследником внука, меж тем как он хотел оставить престол своей второй жене; к слову сказать, русские цари до сих пор распоряжаются короной по своему усмотрению. Какова же должна быть участь сословия, именуемого знатью, в стране, управляемой подобным образом?

Ю7

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

Петр Великий последовал примеру Ивана III и также поставил наследование престола в зависимость от царского каприза. Этот государь-преобразователь уподобился предшественнику-тирану, убив собственного сына и его так называемых сообщников. Фраг­мент из книги господина де Сегюра, с которым я вас сейчас познакомлю, доказывает, что великий реформатор был гораздо большим злодеем, чем утверждали историки прежде. Французский писатель рассказывает о законах, изданных Петром Великим, о ко­варном обращении этого монарха с его несчастным сыном, о казнях священников и других особ, поддерживавших юного царевича в его борьбе против заимствованной у Запада цивилизации, которую беспощадный основатель новой Российской империи предписывал своим подданным чтить как святыню.

«Устав воинский, из двух частей и девяноста одной главы состоящий, публиковавшийся начиная с 1716 года.

Начало его замечательно: то ли из искренней набожности, то ли из соображений политических и желания сохранить такое действен­ное орудие влияния на подданных, как религия, царь начинает с утверждения, что из всех истинных христиан воин — тот, чьи нравы должны быть самыми честными, достойными и христиански­ми; ратник-христианин должен быть всегда готов предстать перед Богом, иначе он не будет способен с полным бесстрашием в любую минуту отдать жизнь за отечество. В заключение Петр приводит слова Ксенофонта о том, что в сражениях те, кто больше всего боятся богов, меньше всего боятся людей! Он предусматривает наказания за малейшие преступления против Господа, нравственности и чести, за нарушения дисциплины и даже приличий, как если бы он желал превратить свою армию в нацию внутри нации, сделать ее образцом для всех остальных подданных.

Но именно на этом поприще с ужасающей легкостью расцвел его деспотический гений! — Все государство,— говорил он,— за­ключено в государе, все в государстве должно совершаться на благо ему, абсолютному и деспотическому монарху, который не обязан давать отчет в своих деяниях никому, кроме Бога! — Поэтому всякое оскорбление его особы, всякое непристойное суждение о его поступ­ках и намерениях должны караться смертью.

Ставя себя таким образом вне и выше всяких законов в 1716 году, царь словно готовился к ужасному государственному перево­роту, каким запятнал свою славу в году 1718». (История России и Петра Великого, сочинение господина графа де Сегюра. Второе издание. Бодуэн, Париж, Книга XI, глава VI, стр. 489; 49°-)

Далее господин де Сегюр пишет: «В сентябре 1716 года царевич Алексей, желая спастись от нарождающейся русской ци­вилизации, ищет убежища в лоне цивилизации европейской. Он отдает себя под покровительство Австрии и тайно поселяется с любовницей в Неаполе.

ю8

Письмо двадцать шестое

Петр раскрывает тайну его местопребывания. Он пишет царе­вичу письмо, начинающееся обоснованными упреками и кончающе­еся исчислением ужасных бедствий, которые грозят Алексею, если тот ослушается приказаний отца.

Вот главная мысль этого письма: «Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаю Богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься».

Поверив этой торжественной клятве отца и государя, Алексей 3 февраля 1718 года возвращается в Москву и на следующий же день его лишают оружия и свободы, допрашивают, с позором отнимают у него и его потомков право наследовать российский престол; если же он когда-либо посмеет притязать на корону, его ждет проклятие.

Хуже того: его бросают в крепость. Там ежедневно и еженощно венценосный отец, поправ свою клятву, законы природы, а равно и законы государственные, собственноручно им писанные *, до­прашивает чрезмерно доверчивого сына; устроенное Петром поли­тическое судилище не уступает в коварстве и жестокости религиоз­ным судилищам времен инквизиции. Он мучает пугливый ум не­счастного царевича рассказами о всевозможных небесных и земных карах; он вынуждает его доносить на друзей, родственников и даже на собственную мать, наконец, заставляет его сознаться, что он виновен, недостоин жить и заслуживает смерти.

Это злодеяние вершится в течение пяти долгих месяцев. Высыл­ка и лишение имущества многих вельмож, отрешение от наследства престола сына, заключение в темницу сестры, заточение в монас­тырь и бичевание кнутом первой жены, казнь шурина — всего этого царю мало.

Генерал Глебов, уличенный в любовной связи с бывшей цари­цей, посажен на кол посреди эшафота, в четырех углах которого выставлены на всеобщее обозрение головы одного епископа, одного боярина и двух сановников, колесованных и обезглавленных в тот же самый день **. Этот ужасный эшафот в свой черед окружен кольями, на которые насажены головы более чем пяти десятков священников и других граждан.

Такова была чудовищная месть царя тем, чьи интриги и пред­рассудки вынудили непреклонного монарха принести сына в жерт­ву империи! Однако тот, кто обрушил на людей все эти кары, был стократ более виновен: ибо что может служить оправданием сто­льким жестокостям? Хуже того: по всему судя, под действием той подозрительности, что присуща правителям, попирающим природ­ный порядок, Петр упорно искал и находил заговоры там, где их не было; люди, которых он подозревал в мятеже, просто-напросто

* См. в его Своде законов, гл. IV, параграфы i и 2. ** См. у Брюса.

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

втайне противились его реформам, ничего не предпринимая и воз­лагая все надежды на его смерть.

Меж тем даже за столь ужасное кровопролитие царь удостоился льстивых похвал! Герой Полтавы сам гордился этим злодеянием» как победой в битве. «Когда огонь найдет солому,— говорил он,— то ее пожирает, но как дойдет до камня, то сам собою угасает». С этими словами он хладнокровно прохаживался среди казнимых. Говорят даже, что, гонимый кровожадностью и тревогой, он продолжал допрашивать Глебова на эшафоте, и тот, знаком попросив своего мучителя приблизиться, плюнул ему в лицо.

Вся Москва оказалась узницей; выехать из ее пределов без ведома монарха значило совершить непростительное преступление. Жителям города предписывалось под страхом смерти шпионить за соседями и доносить на них.

Однако главная жертва Петра — его сын, обездоленный, слом­ленный гибелью близких,— был еще жив. Царь решил перевезти его из московской темницы в петербургскую.

Тут он принимается терзать душу сына, вырывая у него призна­ния во всех, даже самых ничтожных, проступках; всякий день он с ужасающей дотошностью записывает воспоминания царевича о выказываемых им раздражении, непокорстве или строптивости;

радуясь всякому новому открытию, собирая воедино все стоны и слезы, он подводит им итог, в бесчестности своей стараясь пред­ставить все эти печали и робкие попытки неповиновения тяжким грехом, который и ляжет на чашу весов царского правосудия *.

Когда же, истолковав слова царевича в нужном ему духе, он утверждается в мысли, что создал из ничего нечто, он спешит созвать преданнейших своих рабов. Он посвящает их в свой дья­вольский план, раскрывает перед ними свой свирепый и деспотичес­кий замысел с варварским простодушием, с наивностью тирана, ослепляемого всевластием и мнящего, что его воля выше правосудия, а его цель — к счастью, великая и полезная — оправдывает любые средства.

Жертву, приносимую интересам политическим, он хочет объяс­нить интересами правосудия. Он желает оправдать себя за счет погубленного им сына и заставить замолчать докучающие ему голо­са совести и природы.

Уверясь, что составленный им обвинительный акт неопровер­жим, абсолютный монарх созывает своих приближенных. Они, восклицает он, «ныне уже довольно слышали о малослыханном в свете преступлении сына моего против нас, яко отца и государя своего». Один лишь царь вправе судить преступника, однако он просит помощи, ибо «боится Бога, дабы не погрешить», вдобавок же «с клятвою суда Божия письменно обещал оному своему сыну

* Разве в этом эпизоде Петр Великий не более отвратителен, чем Иван IV Грозный — если, конечно, возможно быть более отвратительным?

НО

Письмо двадцать шестое

прощение и потом словесно подтвердил...» Следственно, им, при­ближенным царя, предстоит произнести царевичу приговор, невзи­рая на его звание и помышляя лишь о спасении отечества. Впрочем, к этому приказу, недвусмысленному и страшному, он прибавляет с грубым лукавством, что судьям надобно постановить без лести и страха, не достоин ли его сын лишь легкого наказания.

Рабы поняли хозяина: они угадали, о какой ужасной услуге он их просит. Священники, сославшись на Писание, привели равное число выписок в пользу прощения и в пользу осуждения и не посмели отдать предпочтение первому, а о царской клятве побо­ялись даже упомянуть.

Сановники же, число которых в Верховном суде достигало ста двадцати четырех человек, повиновались царю. Они единогласно и беспрекословно высказались за смерть царевича; впрочем, приго­вор этот осуждает их самих куда более сурово, чем их жертву. Отвратительно видеть старания этой толпы рабов оправдать хозя­ина-клятвопреступника; их подлая ложь, прибавляясь к лжи Петра,

лишь усугубила его вину!

Царь непреклонен: ничто не может остановить его: ни время, усмиряющее гнев, ни угрызения совести, ни раскаяние несчастного царевича, ни его слабость, покорство, мольбы! Одним словом, все, что обычно смягчает и обезоруживает даже судей, имеющих дело с посторонними, с врагами, не трогает сердце отца, решающего

участь собственного сына.

Больше того: не довольствуясь ролью судьи и обвинителя, Петр становится царевичу палачом. 7 июля 1718 года, на следующий день после объявления приговора, он вместе со свитой приходит в тем­ницу: проститься с сыном и оплакать его; можно подумать, что сердце царя наконец дрогнуло, но в эту самую минуту он посылает за крепким питьем, которое приготовил собственноручно! Не в силах сдержать нетерпения, он торопит гонца и удаляется— впрочем, в большой печали *,— лишь напоив несчастного, который все еще молит его о прощении, отравой. А затем приписывает гибель царе­вича, спустя несколько часов испустившего дух в страшных мучени­ях, ужасу, который внушил ему смертный приговор! Царь довольст­вуется этим топорным оправданием, полагая, что оно отвечает грубым нравам его приближенных; впрочем, он велит им молчать, и они исполняют приказание так старательно, что если бы не записки чужестранца (Брюса), свидетеля и даже участника этой отвратительной драмы, ее страшные подробности остались бы навсегда скрыты от потом­ков». (История России и Петра Великого, сочинение господина графа де Сегюра, книга X, глава III, стр. 438—444-)

* Оплакивать собственную жертву — истинно русская черта.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ

Английский клуб.— Новое посещение кремлевской кладовой.— Особенности московской архитек­туры.— Восклицание госпожи де Сталь.— Преимущество безвестного путешественника.— Китай-город — купеческий квартал.— Иверская Богоматерь.— Русские чудеса, засвидетельст­вованные итальянцем.— Памятник Минину и Пожарскому.— Храм Василия Блаженного.— Как царь Иван отблагодарил зодчего.— Святые ворота.— Почему, входя в них, нужно непременно обнажать голову.— Преимущества веры перед сомнением.— Контрасты в облике Кремля.— Успенский собор.— Чужеземные мастера.— Отчего пришлось выписать их в Моск­ву-— Фрески.— Колокольня Ивана Великого.— Церковь Спаса на Бору.— Огромный коло­кол.— Чудов и Вознесенский монастыри.— Могила царицы Елены, матери Ивана IV.— Шапка Мономаха.— Сибирская корона.— Польская корона.— Размышления.— Чеканные чаши.— Стеклянная посуда редкостной красоты.— Носилки Карла XII.— Цитата из Монтеня.— Удивительная историческая подробность.— Сравнение русских великих князей с современными им монархами.— Парадные кареты царей и патриарха московского.— Дворец нынешнего императора в Кремле.— Прочие дворцы.— Угловой дворец,.— Особенности его архитектуры.— Новые постройки, начатые в Кремле по приказу императора.— Осквернение святыни.— Ошибка императора Петра и императора Николая.— Где подобает находиться столице Российской империи.— Чем могла бы стать Москва.— Пожар петербургского дворца — небесное знамение.— Замысел Екатерины II, частично осуществленный Николаем.— Вид с кремлевского холма на вечернюю Москву.— Закат солнца.— Ход в подземелье.— Московская пыль ночью.— Воробьевы горы.— Воспоминания о французской армии.— Слова императора Наполеона.— В России опасно быть заподозренным в героизме.— Борьба посредст­венностей.— Долг абсолютных монархов.— Ростопчин.— Он боится прослыть великим человеком.— Его брошюра.— Какие выводы можно из нее извлечь.— Падение Наполеона: