Письмо тридцатьчетвертое

лет назад он стоял на пятьдесят шагов дальше и выступал из ряда прочих зданий, так что портил план нашего кремля.

— А как же кости Минина, его останки? — воскликнул я.

— Их выкопали вместе с останками великих князей, похоронен­ных прежде; теперь все они в новой усыпальнице — вот под этим камнем.

Мне невозможно было бы ответить нижегородскому губерна­тору, не перевернув все понятия в голове человека, столь истово преданного долгу; молча последовал я за ним смотреть неболь­шой обелиск на площади и огромные крепостные стены этого кремля.

Теперь вы знаете, как понимают здесь уважение к праху мерт­вых, почитание памятников старины и поклонение изящным искус­ствам! Притом император, зная, что старина заслуживает почтения, пожелал, чтоб церковь-новостройку чтили наравне с прежнею; как же он поступил? объявил ее старинною, и она такою стала; так власть берет здесь на себя роль божества. Новый храм Минина в Нижнем является старинным, а ежели вы сомневаетесь в сей истине, то вы просто бунтовщик.

Единственное искусство, в котором преуспели русские,— это искусство подражать зодчеству и живописи Византии; лучше вся­кого другого современного народа они умеют изготовлять стари­ну,— оттого-то сами ее и не имеют.

Везде и всюду здесь один и тот же порядок, учрежденный Петром Великим и продолженный его преемниками, которые всего лишь учились у него. Сей железный человек счел и доказал, что волею московского царя можно заменить все — законы природы, правила искусства, истину, историю, человечность, кровные узы, религию. Почитая и поныне этого бесчеловечного человека, русские выказывают себя более тщеславными, нежели рассудительными. «Поглядите,— говорят они,— чем была Россия для Европы до пришествия великого государя и чем стала она после его царствова­ния; вот чего может добиться гениальный властитель...» Подобным способом нельзя оценивать славу народа. Надменное стремление оказывать влияние на чужую жизнь — это материализм в политике. В числе цивилизованнейших стран мира есть государства, имеющие власть только над своими собственными подданными, да и то немногочисленными; в мировой политике государства эти ничего не значат; их правительства по праву добились всеобщей признатель­ности не кровавыми завоеваниями и не угнетением других народов, но лишь благим примером, мудрыми законами, просвещенным руко­водством. Обладая такими достоинствами, небольшой народ может сделаться не захватчиком и не угнетателем, но светочем для всего мира, что стократ предпочтительнее.

Приходится лишь сожалеть, что эти простые, но мудрые поня­тия еще столь чужды даже самым лучшим, самым блестящим умам,

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

и не только в России, но и во всех странах, особенно же во Франции. Мы по-прежнему заворожены войною и захватами, мы по-прежнему не внемлем урокам, получаемым и от Бога небесного, и от бога земного, имя которому — выгода; и все же я не „теряю надежды; ибо при всех заблуждениях наших- мыслителей, при всей циничности нашего языка и при всей привычке клеветать на самих себя мы все-таки остаемся народом глубоко верующим... Право же, тут нет парадокса: мы беззаветнее всех на свете преданы своим идеям; а разве для христианских народов идеи не заменяют собою кумиров?

К несчастью, в наших предпочтениях мы недостаточно разбор­чивы и независимы; прежнего кумира, ставшего презренным, мы не умеем отличить от того, которому должно поклоняться. Надеюсь дожить до той поры, когда у нас будет разбит кровавый идол войны, грубой силы. Народу всегда хватает и могущества и земли, когда у него есть мужество жить и умирать за правду, неустанно преследуя заблуждение, проливая кровь в борьбе против лжи и не­справедливости и по праву славясь сими высокими добродетелями! Афины были ничтожною точкой на земле; но точка эта сделалась светилом всей древней цивилизации; и в то время как светило это сияло ярким блеском, сколь много других народов, могучих своею численностью и обширностью земель, жили войнами и захватами и умирали от никчемного и безвестного истощения! перегной люд­ских поколений дает урожай лишь на почве, взрыхленной просвеще­нием. Что бы значила сейчас Германия, господствуй повсюду ус­тарелые понятия завоевательной политики? А между тем, несмотря на свою раздробленность, на материальную слабость составляющих ее мелких государств, Германия ныне, благодаря своим поэтам, мыслителям, ученым, благодаря разнообразию в государственном строе ее частей, где есть и князья и республики, соперничающие не в могуществе, но в просвещенности, в высоте чувств, в проницатель­ности ума,— по уровню цивилизации стоит никак не ниже самых передовых стран мира.

Народы обретают право на признательность человечества не тогда, когда алчно поглядывают на соседей, а когда обращают все силы свои на себя, добиваясь высших достижений как в духовной, так и в материальной цивилизации. Подобная заслуга настолько же почетней, чем доблесть, насаждаемая мечом, насколько вообще добродетель стоит выше славы...

Устарелое выражение «первостепенная держава», применяемое в политике, еще долго будет причиною наших бед. Самолюбие — привычка, глубже всех укорененная в человеке; а потому Бог, основавший учение свое на смирении,— истинный Бог даже со здраво политической точки зрения, ибо только он один указал нам путь бесконечного прогресса, прогресса всецело духовного, то есть внутреннего; однако свет вот уже восемнадцать столетий никак не

а68

Письмо тридцать четвертое

поверит его слову; и все же слово это, сколько бы его ни отрицали и ни оспаривали, составляет для нас источник жизни; как же много дало бы это слово неблагодарному свету, будь оно принято всеми с верою? Применить евангельскую мораль в международной поли­тике — такова задача будущего! Европа, с ее старыми, глубоко цивилизованными народами, послужит тем святилищем, откуда сия­ние веры вновь разольется по вселенной.

Мощные укрепления нижегородского кремля извиваются вдоль обрыва гораздо более высокого и крутого, чем холм Кремля москов­ского. Ступенчатые стены, зубцы, откосы, арки этих укреплений представляют множество живописных видов; и все же, несмотря на красоту местности, напрасно было б ожидать здесь того волнения, что вызывает московский Кремль — священная крепость, самый облик которой заслуживает исторического описания; там история запечатлена в камне. Московский Кремль — вещь неповторимая, единственная в России и во всем мире.

Кстати, мне хотелось бы добавить здесь одну подробность, упущенную в прежних письмах.

Как вы помните из моего описания, старый царский дворец в Кремле, со своими уступчатыми этажами, рельефными украшени­ями и азиатскою росписью, напоминает индийскую пирамиду. Ме­бель во дворце загрязнилась и обветшала; и вот в Москву были посланы искусные краснодеревцы и обойщики, сделавшие точные копии старинных предметов. Эта мебель, оставшаяся прежнею, хоть и полностью изготовленная заново, украшает теперь обновленный, свежеоштукатуренный и расписанный и вместе с тем оставшийся старинным дворец — сущее чудо! Так вот, когда заново построен­ная старая мебель разместилась в обновленном дворце, то остатки подлинной старой мебели были там же, в Москве, проданы с молот­ка у всех на виду. В стране, где почтение к верховной власти является священным, не сыскалось никого, кто пожелал бы уберечь предметы царской обстановки от участи заурядной рухляди или же просто возмутился бы такою вопиющею непочтительностью. Когда здесь говорят «держать у себя старинные вещи», то это значит, что новым изделиям даются старые названия; починять предметы стари­ны — значит делать из их остатков современные вещи; на мой взгляд, такая «починка» есть просто варварство.

Мы посетили красивый женский монастырь; сами монахини выглядят бедно, но в доме у них царит примернейшая чистота. Вслед за сим приютом благочестия губернатор повез меня смотреть свой воинский лагерь: здесь всюду господствует страсть к воинским упражнениям, парадам и бивуакам. Губернаторы живут так же, как и император,— играют в солдатиков, командуя полковыми учени­ями; и чем большее собирается при этом войско, тем более они гордятся сходством своим с государем. В нижегородском воинском лагере стоят полки, собранные из солдатских сыновей; был уже

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

вечер, когда подъехали мы к их палаткам; они размещены на равнине, продолжающей собою возвышенный берег, на котором стоит старый город.

Вдали, на открытом воздухе, шестьсот человек разом пели молитву, и этот военно-религиозный хор производил поразительное впечатление: как будто под чистым и глубоким небом величественно подымалось ввысь благовонное облако; молитва, исторгающаяся из человеческой души, полной страданий и страстей, подобна столбу огня и дыма, что вздымается из развороченного кратера вулкана и достигает небосвода. И кто знает — не в том ли смысл огненного столпа, который видели сыны Израилевы в бесконечных своих блужданиях по пустыне? Голоса бедных славянских солдат издалека звучали мягче и как бы с высоты; когда до слуха нашего донеслись первые созвучья, их палатки еще были скрыты складкою равнины. Эти небесные голоса отзывались слабым эхом на земле, и музыка их прерывалась воинственным оркестром — ружейными залпами, что раздавались в отдалении, звуча, казалось, не громче барабанов в Опере и притом куда уместнее. Когда же взору нашему открылись хижины, откуда неслись столь гармонические звуки, то опалившие палаточный холст лучи заходящего солнца прибавили к очарованию звуков еще и волшебство красок. I

Губернатор, видя, с каким удовольствием слушаю я эту музыку | под открытым небом, дал мне вволю ею насладиться, наслаждаясь) и сам, ибо этого истинно гостеприимного человека ничто так не* радует, как возможность порадовать гостей. Лучший способ засви­детельствовать ему свою признательность — показать, что вы до­вольны.

Из нашей поездки воротились мы уже в сумерках и, снова попав. в нижний город, остановились у церкви, которая привлекала мой | взор с самого приезда в Нижний. Это настоящий образец русской | архитектуры — не в древнегреческом, не в греко-византийском 1 стиле, а вроде фаянсовой игрушки, как московский Кремль или же храм Василия Блаженного, только не столь пестрый по расцветке и формам. Здание это, частью кирпичное, частью оштукатуренное, украшает собою нижнюю улицу, красивейшую во всем городе;

впрочем, оно покрыто такими причудливыми лепными узорами, таким множеством ложных колонок, цветов, розеток, что при виде столь богато изукрашенного храма невольно приходит на ум боль­шая настольная ваза саксонского фарфора. Этот шедевр прихотли­вого стиля построен недавно, от щедрот семейства Строгановых —-знатных вельмож, ведущих род свой от первых русских купцов, которых обогатило завоевание Сибири при Иване IV. Тогдашние братья Строгановы сами набрали войско бесстрашных завоевателей, которые и присоединили к России целое царство. Их солдаты были словно сухопутные флибустьеры.

Внутренность Строгановской церкви не отвечает ее внешности,

Письмо тридцать четвертое

и все же в целом я решительно предпочитаю это причудливое сооружение тем неловким копиям римских храмов, что громоздятся на площадях Петербурга и Москвы.

День наш завершился посещением оперного театра на ярмарке, где давали русский водевиль. Подобные водевили опять-таки не что иное, как переводы с французского. Местные жители, кажется, весьма горды этою заграничною новинкой. О воздействии представ­ления на души зрителей судить я не мог, поскольку зал был в полном смысле слова пуст. Помимо чувства скуки и жалости к незадачли­вым актерам, игравшим без публики, спектакль этот вновь возбудил во мне то неприятное впечатление, какое всегда производит на наших театрах смешение разговорных и музыкальных сцен; вооб­разите же себе это варварство, но без французской остроты и кол­кости; не будь рядом губернатора, я бы сбежал еще в первом акте;

однако пришлось терпеть до конца представления.

Чтоб развеять скуку, я целую ночь писал вам письмо, но от таких усилий сделался совсем болен. Меня лихорадит, ложусь спать.

МАНИФЕСТ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА

Мы, Николай Первый, милостью Божьей император и самодер­жец, и т. д.

Разные перемены, временем и силою обстоятельств в нашей денежной системе произведенные, имели последствием не только присвоение государственным ассигнациям, вопреки первоначально­му их назначению, первенства над серебром, составляющим основ­ную империи нашей монету, но и возрождение, чрез то самое, многообразных лажей, в каждой местности различных.

Убеждаясь в необходимости положить, без всякого отлагательст­ва, конец сим колебаниям, нарушающим единство и стройность нашей монетной системы и влекущим за собою потери и затрудне­ния разного рода для всяких сословий в государстве, мы, во всегдаш­ней попечительности о пользах наших верноподданных, признали за благо принять решительные меры к пресечению происходящих от сего неудобств и к упреждению оных на будущее время.

Вследствие того, по подробном обсуждении всех принадлежа­щих сюда вопросов в Государственном совете, постановляем ниже­следующее:

i. В восстановление правила Манифеста блаженной памяти императора Александра 1-го 20 июня i8io года, серебряная россий­ского чекана монета отныне впредь установляется главною государ­ственною платежною монетою, а серебряный рубль, настоящего Достоинства и с настоящими его подразделениями, главною, непре-меняемою законною мерою (монетною единицею) обращающихся в государстве денег; соответственно чему все подати, повинности и сборы, а также разные платежи и штатные расходы, в свое время имеют быть исчислены на серебро.

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

2. При таковом установлении серебра главною платежною монетою, государственные ассигнации, согласно первоначальному их назначению, остаются вспомогательным знаком ценности, с оп­ределением им отныне впредь единожды навсегда постоянного и непременяемого на серебро курса, считая серебряный" рубль, как в крупной, так и в мелкой монете, в три рубля пятьдесят копеек ассигнациями.

3. По сему постоянному и непременяемому курсу предоставля­ется на волю плательщиков вносить как серебряною монетою, так и ассигнациями: а) все казенные подати и повинности, земские, мирские и другие сборы и все вообще казною предназначенные и ей следующие платежи; б) все платежи по особым таксам, как наприм. почтовые и весовые деньги, прогоны, за соль, за откупные напитки, гербовую бумагу, паспорты, бандероли (табачные) и проч., и в) все платежи, следующие государственным кредитным установлениям, приказам общественного призрения и частным, правительством уч­режденным, банкам.

4. Равным образом и все штатные расходы, а равно все вообще платежи из казны и кредитных установлений и проценты по биле­там Государственного казначейства и по государственным фондам, на ассигнации исчисленным, будут производимы по тому же самому постоянному курсу, серебром или ассигнациями, соображаясь с на-личностию того или другого рода денег.

5. Все платежи и выдачи вышепоименованные имеют быть про­изводимы по означенному курсу со дня обнародования настоящего манифеста. Но курс податный, который на нынешний год — в ожи­дании принятия окончательных по сему предмету мер — оставлен был в 360 копеек, как уже утвержденный, сохраняет сей размер свой и впредь по 1840 год в отношении собственно податей, повинностей и других платежей, в ст. з, лит. а и б, означенных, равно как и по всем штатным и тому подобным определительным из казны выда­чам. На том же основании, по неудобству для торгового сословия всякой перемены в середине года, оставляется по 1840 год и настоя­щий курс таможенный.

6. Все счеты, условия и вообще всякого рода сделки, как в делах казны с частными лицами и обратно частных лиц с казною, так и во всех вообще делах частных людей между собою, отныне имеют быть производимы и совершаемы единственно на серебряную монету. Поелику же, по обширности империи, правило сие не может вос-приять действия своего вдруг на всем ее пространстве, то оное делается во всей своей силе обязательным с i января 1840 года, и с того времени ни присутственные места, ни маклера и нотариусы не должны принимать к совершению и засвидетельствованию ника­ких сделок на ассигнации, под собственною их в том ответствен-ностию. Но самые платежи по всем, как прежним, на ассигнации совершенным, так и новым, на одно лишь серебро постановляемым

Письмо тридцать четвертое

обязательствам, сделкам и условиям, дозволяется производить без различия серебром и ассигнациями, по курсу, выше во 2 статье постановленному, и никто не имеет права отказаться от приема, по сему курсу, того или другого рода денег без различия.

7. Размер ссуд из государственных кредитных установлений (под залог помещичьих земель) отныне определяется равномерно на серебро, полагая по семидесяти пяти, шестидесяти и сорока рублей серебром на ревизскую мужеского пола душу.

8. Для открытия всех путей к свободному размену вменяется уездным казначействам в обязанность производить, по мере находя­щихся в них налицо сумм, обмены по тому же курсу, в з Р- 5° ^к-» ассигнаций на серебро и обратно серебра на ассигнации, каждому приносителю, суммою в одни руки до ста рублей серебром, ассиг­нациями же в соразмерности тому.

9. Засим присвоение ассигнациям какого-либо иного курса, кроме вышепостановленного, равно и надбавка на серебро и на ассигнации какого-либо лажа, или употребление при новых сделках так называемого счета на монету строжайше воспрещается. Бир­жевой же вексельный курс, а равно всякого рода показания в бир­жевых ярлыках, прейскурантах и проч. означать отныне на серебро, и курса ассигнациям на биржах впредь вовсе уже не отмечать.

ю. Золотая монета в казну и в кредитные установления прини­мается и под них выдается з% выше нарицательной ее ценности, именно: империал в i о р. 30 к. и полуимпериал в 5 р. 15 ^к- серебром.

11. Дабы устранить всякий повод к стеснениям, казначействам и кредитным установлениям поставляется в обязанность отнюдь не отказывать приносителям в приеме монеты российского, как старо­го, так и нового чекана, под одним предлогом неясности знаков или легковесности, если только распознать можно наружные изображе­ния штемпеля, возвращая одну монету обрезанную, проколотую или испиленную.

12. Медной, находящейся ныне в обращении монете, впредь до передела оной по счету на серебро, присвояется хождение на следующем основании: а) в отношении к серебру считать три с половиною копейки медью (как 36, так и 24-рублевого в пуде достоинства) за одну копейку серебром, и б) монету сию принимать казне — в подати, повинности и во все прочие платежи, по-преж­нему, во всяком количестве, кроме тех только платежей, где количес­тво вноса сей монеты определено именно в самых контрактах;

кредитным установлениям — не более как на десять копеек сереб­ром, а между частными лицами по обоюдному в отношении количе­ства соглашению.

Дано в Санкт-Петербурге, первого числа июля месяца года от Рождества Христова тысяча восемьсот тридцать девятого, от царст­вования же нашего начала четырнадцатого.

Подпись: Николай

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

В тот же день его императорское величество соизволил напра­вить следующий указ правительствующему Сенату:

По представлению министра финансов, в Государственном со­вете рассмотренному, повелеваем: для умножения легкоподвижных знаков учредить с 1-го января 1840 года при Государственном коммерческом банке особую Депозитную кассу серебряной монеты на следующем основании:

1. В кассу сию принимать от приносителей для хранения вкла­ды серебряною монетою российского чекана.

2. Поступающую в Депозитную кассу монету хранить неприко­сновенно и отдельно от сумм Коммерческого банка, под ответствен-ностию сего банка и под наблюдением особых директоров из членов Совета государственных кредитных установлений, и ни на какой иной расход, как только для обратного промена, не употреблять.

3. Взамен вкладов Депозитная касса выдает билеты под назва­нием «билеты Депозитной кассы», на первый раз достоинством в три, пять, десять и двадцать пять рублей серебром; впоследствии же, по ближайшему усмотрению надобности, могут выпускаемы быть билеты в один, пятьдесят и сто рублей серебром.

4. Билеты сии изготовляются по особой форме, с подписью товарища управляющего Коммерческим банком, одного директора и кассира и с означением на обороте извлечения из правил о депо­зитных вкладах. Министр финансов образцы сих билетов пред­ставит в свое время правительствующему Сенату и разошлет во все министерства, главные управления и казенные палаты. Они должны быть прибиты и на всех купеческих биржах.

5. Билетам Депозитной кассы присвояется хождение по всей империи наравне с серебряною монетою, без всякого лажа, по всем внутренним платежам и обязательствам как частных лиц с казною и кредитными установлениями, и взаимно казны и кредитных уста­новлений с частными лицами, так равно сих последних между собою.

6. По предъявлении билетов в Депозитную кассу предъявителю выдается немедленно, без малейшей остановки и без всякого вычета за обмен и хранение, подлежащее количество серебряною монетою.

7. Выплаченные билеты хранятся отдельно и, в случае годности к обращению, выпускаются опять под новые депозиты или на обмен ветхих билетов в кассу предъявленных.

8. Пересылка билетов Депозитной кассы чрез почту произво­дится с платежом страховых денег и весовых с пакетов.

9. За подделку их поступают по тем же узаконениям, какие существуют насчет подделки государственных бумаг.

Примечание. Прием в Коммерческий банк драгоценных металлов в слитках и посуде на хранение оставляется на основании действующих о том правил.

ю. Для производства дел Депозитной кассы, равно как и по

Письмо тридцать четвертое

вносимым на хранение драгоценным металлам в слитках и посуде (ст. 9)> учреждается при Коммерческом банке, по прилагаемому при сем штату, особая экспедиция Депозитной кассы, под общим наблю­дением управляющего банком и под ближайшим заведованием това­рища управляющего, из двух директоров: старшего и младшего, и двух избираемых от купечества, с определенным числом чинов­ников и с обращением издержек на счет прибылей банка.

11. Постановление подобных правил, как по устройству внут­реннего порядка производства письменных и счетных дел, так равно по хранению сумм и по всем вообще действиям Депозитной кассы и ее экспедиции, предоставляется министру финансов, по примене­нию к подобным правилам, для кредитных установлений существу­ющим, и по предварительному соглашению с Государственным контролером, с тем чтобы о сделанных распоряжениях доведено было, в свое время, до сведения Совета государственных кредитных установлений.

12. Для поверки действий Депозитной кассы, сверх внутрен­него контроля, учреждается еще другой высший, со стороны Совета кредитных установлений, а для наблюдения за целостным хранени­ем вкладов Совету сему избирать ежегодно из среды своей по одному депутату от дворянства и от купечества, которые должны участвовать в ежемесячных свидетельствах сумм и оборотов и делать внезапные ревизии. Операции Депозитной кассы входят в отчет Коммерческого банка.

Санкт-Петербург, i июля 1839 года Подпись: Николай

(Прилагаются штаты и расходы Депозитной кассы.)

ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ПЯТОЕ

Убийство немца-помещика.— До чего доходит неприязнь русских к нововведениям.— Мелкие бунты и их последствия. — Влияние правительства: порочный круг. — Бескорыстное раболепст­во крестьян.— Противоречие между установлениями и обычаями.— Заблуждение русских крепостных.— Ссылка в Сибирь г-на Гибаля.— Рассказ о ведьме.— Слова одного вельможи, крестьянского внука. — Как русские друзья выхаживали от болезни молодого иностранца.— Случай с француженкой, провалившейся в люк.— Любовь к ближнему у русских.— Привязан­ность русской дамы к могилам своих мужей.— Тщеславная причуда разбогатевшего офицера. — Последние дни моего пребывания в Нижнем.— Пение цыганок на ярмарке.— Воздаяние низшим классам и униженным народам.— Главная идея драм Виктора Гюго.— Вечерняя гроза в Нижнем. — Недуг, вызванный нижегородским воздухом.— Я отказываюсь от поездки в Казань.— Совет врача.— Фельдъегерь и слуга.— Что думают русские о состоянии Фран­ции.— Владимир.— Его окрестности.— Оскудение лесов.— Почему трудно путешествовать без фельдъегеря.— Ложная деликатность, которую русские пытаются навязать иностран­цам.— Вредная централизация власти.— Встреча с большим черным слоном, которого послал императору персидский шах.— Мне грозит опасность.— Мой камердинер-итальянец не теряет присутствия духа.— Описание слона.— Возвращение в Москву.— Прощание с Кремлем.— Как действует приближение императора.— Заразительность примера.— Военные торжества в Бородине.— Временные городки.— Каким образом император повелел разыгрывать представ­ление Московского, или Бородинского, сражения.— Почему я ослушался императора.— Па­мятник в честь князя Багратиона; князь Витгенштейн позабыт. — Действие лжи.— Императорский приказ.— Перекрашивание истории.

Владимир, между Нижним и Москвою, 2 сентября 1839 года

В Нижнем некто г-н Жаман рассказал мне, что недавно у себя в имении — по соседству с владениями г-на Мерлина, еще одного иностранца, благодаря которому история эта и сделалась извест­на,— был убит новый помещик-немец, известный знаток земледелия и рьяный проповедник новых способов севооборота, до сих пор неупотребительных в здешних краях.

К помещику явились двое якобы для покупки лошадей, вечером вошли к нему в комнату и убили его. Как утверждают, всё это подстроили принадлежавшие убитому крестьяне в отместку за но-

Письмо тридцать пятое

вовведения в возделывании полей, которым иностранец пытался их научить. Народ в этой стране питает неприязнь ко всему нерусско­му. Мне не раз говорили, что в один прекрасный день он перережет всех безбородых от края до края империи: русские опознают друг друга по бороде.

В глазах крестьян если русский бреет себе подбородок, то он изменник, продавшийся иноземцам, и сам достоин разделить их участь. Как же, однако, наказать устроителей такой «московской вечерни»? Ведь всю Россию в Сибирь не сошлешь. Можно выселить обитателей одной деревни, но невозможно отправить в ссылку целую губернию. Кстати, по отношению к крестьянам такого рода наказание бьет мимо цели. Для русского родина — всюду, где долго тянутся зимы; снег везде выглядит одинаково — как белый саван, укутывающий землю, будь он в толщину шести дюймов или шести футов; оттого русский чувствует себя как дома, куда бы его ни сослали, лишь бы ему дали там построить себе сани и избу. В пус­тынях Севера создать себе новую родину стоит недорого. Для человека, не видавшего в жизни ничего кроме мерзлых равнин, поросших более или менее чахлыми хвойными деревьями, всякая холодная и пустынная страна кажется родною. К тому же обитатели здешних широт и по нравам своим — кочевники, они от природы склонны к перемене мест.

Случаи беспорядков в деревнях делаются все чаще; каждый день слышишь о каком-нибудь новом злодеянии; но вести о преступ­лениях доходят с опозданием, что притупляет впечатление от них;

оттого даже столь многочисленные злодейства не нарушают глубоко тихую жизнь страны. Я уже писал, что спокойствие в этом народе поддерживается благодаря медленности и затрудненности сообще­ний, а также с помощью гласных и негласных действий правительст­ва, которое мирится со злом ради сохранения бытующего порядка. Кроме того, общественная безопасность обеспечивается слепым по­виновением войск; их покорность проистекает от совершенного невежества сельских жителей. Но вот ведь какое дело — подобное лекарство оказывается одновременно и первейшею причиной неду­га! и непонятно, как русскому народу выйти из порочного круга, куда загнали его обстоятельства. До сих пор добро и зло, гибель и спасение имели для него один общий источник — разобщенность и невежество, которые взаимно обусловливают, воспроизводят и уве­ковечивают друг друга.

Вам невозможно представить себе, как встречают крестьяне своего нового владельца — помещика, прибывающего в только что приобретенное имение; жителям наших краев такое раболепство покажется невероятным: все — мужчины, женщины, дети — падают на колени перед новым барином, все целуют ему руки, бывает даже что ноги; более того — что за унижение! что за кощунство! — те из них, кто по возрасту своему способен грешить, добровольно

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

исповедуются в грехах своих помещику, видя в нем образ и по­сланца Божьего на земле, олицетворяющего сразу и царя небесного и государя! Такой рабский фанатизм, такое восторженное холоп­ство рано или поздно неизбежно вводят в заблуждение самого барина, особенно если он лишь недавно достиг этого состояния" ослепленный переменою в своем положении, он уверяется, будто принадлежит к иному разряду существ, чем эти люди, которые перед ним распростерты и которыми он оказался вдруг вправе повелевать. Отнюдь не ради парадокса утверждаю я, что одна лишь наследственная аристократия могла бы смягчить участь рус­ских крепостных и рядом плавных, нечувствительных перемен под­готовить их к благодетельному освобождению. Ныне же крепостное состояние при господах-выскочках для крестьян просто невыносимо. Старинные господа с самого рождения стоят выше них, и это сносить тяжело, но зато они растут рядом с крестьянами, вместе с крестьянами, и это сносить легче; да и вообще господа так же привычны к власти, как крепостные — к неволе, а привычкою все притупляется и смягчается; ею умеряется несправедливость силь­ных, ею облегчается ярмо слабых; вот почему в стране, живущей в условиях крепостничества, переменчивость в богатстве и общес­твенном положении людей производит действие поистине чудо­вищное; тем не менее именно такая переменчивость делает ус­тойчивым нынешний строй в России, так как привлекает к нему в союзники множество людей, умеющих ею пользоваться; опять пример того, как лекарство черпают в том же источнике, откуда проистекает недуг. Ужасный круг, где обречены вращаться все народы необъятной империи!.. Подобное состояние общества— словно коварная сеть, каждая ячейка которой стягивается узлом, когда пытаешься из нее выпутаться. За что так почитают, так обожают крестьяне своего нового помещика? За то, что он нажил много денег и ловкими интригами сумел купить землю, к которой прикованы все эти люди, падающие пред ним ниц. В стране, где человек составляет имущество другого человека, где богач, можно сказать, вправе распоряжаться жизнью и смертью бедняка,— в такой стране богатый выскочка кажется мне просто чудовищным. Сочетаясь в одном и том же обществе, развитие промышленности и косность крепостничества приводят к возмутительным послед­ствиям; однако же деспот ласкает выскочек — ведь это он их породил!.. Представляете, в каком положении находится здесь но­воявленный помещик? вчера еще нынешний его раб был ему равен;

и вот, благодаря более или менее честным промыслам, более или менее низкому и ловкому угодничеству, он оказался в состоянии купить известное число своих товарищей, которые теперь — его крепостные. Стать рабочим скотом у равного себе — мука поистине невыносимая. Однако же именно к этому может привести в народе богопротивное сочетание самовластных обычаев и либеральных —

2?8 „i

Письмо тридцать пятое

вернее сказать, неустойчивых — установлений; ведь в других стра­нах разбогатевший человек не заставляет своих побежденных сопер­ников лобызать себе ноги. В основе государственного устройства России заложена вопиющая несообразность.

Заметьте кстати, какое странное смешение понятий производит в умах русского народа строй, при котором он живет. При этом строе человек крепко привязан к земле, поскольку его продают с нею заодно; однако, вместо того чтоб признать, что сам он закрепощен, а земля свободно продается, то есть понять и осознать, что он принадлежность земли, посредством которой другие люди деспотически им распоряжаются,— он, напротив, мнит, будто земля принадлежит ему. По сути, такая ошибка представляет собою прос­то обман зрения: ведь, полагая себя владельцем земли, крестьянин не берет в соображение, что землю-то можно продать и без живущих на ней людей. А потому, попадая к новому помещику, он не считает, что этому новому владельцу продали землю; в его представлении продали прежде всего его самого собственною персоной, а уж в придачу отдали и землю — землю, на которой он родился, кото­рую возделывает и от которой кормится. Вот и попробуйте дать свободу таким людям, по пониманию общественных законов сто­ящим примерно вровень с деревьями и травами!..

Г-н Гибаль (всякий раз, когда мне позволено назвать чье-то имя, я этим позволением пользуюсь), сын школьного учителя, был без причин — по крайней мере без объяснений, не будучи даже в состо­янии догадаться, в чем его обвиняют,— сослан в сибирскую деревню близ Оренбурга. Чтоб развеять тоску, он сложил песню; услышан­ная сперва исправником, а затем переданная губернатору, она привлекла к себе внимание сей высокопоставленной особы; к ссыль­ному был послан адъютант, дабы справиться о его деле, о его состоянии и поведении и решить, не пригодится ли он для чего-нибудь. Бедняга сумел внушить адъютанту сочувствие, и тот, вер­нувшись в город, составил весьма благоприятное для Гибаля донесе­ние. Последний был немедленно возвращен из ссылки, так и не узнав, в чем заключалась подлинная причина его бедствий,— быть может, то была другая, ранее сложенная песенка.

От таких-то обстоятельств может зависеть в России судьба

человека!..

А вот еще одна история, в ином роде:

Во владениях князя ***, к востоку от Нижнего, жила крестьян­ка, слывшая ведьмой; слава о ней быстро распространилась окрест. Рассказывали, что женщина эта творит чудеса, да вот только муж ее недоволен: хозяйство забросила, на работу не ходит. Управ­ляющий в своем докладе подтверждал обвинение крестьянки в кол­довстве.

В то время в поместье приехал сам князь, его владелец; сразу по

прибытии он первым делом осведомился о знаменитой колдунье. 279

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

Поп сообщил ему, что бабе все хуже, она уже не может говорить и он намерен изгнать из нее бесов. Обряд сей был свершен в присут­ствии помещика, но безуспешно; тогда князь, решившись дознаться до разгадки этого необычного дела, прибег к чисто русскому целеб­ному средству — велел высечь одержимую розгами. Такое лечение не замедлило возыметь действие.

После двадцать пятого удара баба запросила пощады, покляв­шись рассказать всю правду. Она объяснила, что замужем за нелюбимым и притворилась одержимою, чтоб не работать на мужа.

Притворством своим она доставляла себе праздную жизнь, а за­одно и возвращала здоровье множеству страждущих, которые при­ходили к ней с надеждой и доверием и уходили назад исцеленными.

Колдуны нередко встречаются среди русских крестьян, заменяя им врачей: эти плуты излечивают многих людей, в том числе и в трудных случаях, как признают сами лекаря!

Вот бы торжествовал Мольер! и что за бездна сомнений развер­зается перед нами!.. Воображение!.. кто знает, не образует ли оно тот рычаг в деснице Божьей, посредством которого Господь воз­вышает тварь, закованную в рамки плоти? О себе скажу, что меня сомнение заводит далеко — назад к вере, ибо мнится мне, напере­кор рассудку, что у колдуна есть неопределимая, но бессомненная сила, позволяющая исцелять даже тех, кто в нее не верит. Посредст­вом слова «воображение» ученые наши снимают с себя обязанность объяснять те явления, которых не могут ни отрицать, ни понять. У иных метафизиков «воображение» становится чем-то вроде «нер­вов» у иных врачей.

Необыкновенное зрелище здешнего общественного устройства понуждает ум человеческий к непрестанным размышлениям. На каждом шагу в этой стране восхищаешься тем, как много выигрывает государство, добиваясь от подданных беспрекословного повинове­ния; но столь же часто сожалеешь, не видя тех выгод, что получила бы власть, основав повиновение на высоких нравственных чувствах.

Кстати припоминается мне одно высказывание, которое под­твердит вам, как я прав, когда утверждаю, что иных — и даже довольно многих — людей способно обмануть обожествление поме­щика крепостными. Настолько властна над нашими сердцами лесть, что в конечном счете даже самые неловкие из всех льстецов — страх и выгода — не хуже самых хитрых находят способ достичь своего и заставить к себе прислушаться; оттого-то многие русские и счита­ют себя принадлежащими к иной породе, чем обычные люди.

Один баснословно богатый русский — хотя, видимо, и иску­шенный в тяготах роскоши и власти, ибо семейное его состояние образовалось уже два поколения тому назад,— ехал из Италии в Германию; в каком-то- городке он довольно серьезно заболел и велел позвать к себе лучшего врача в округе; поначалу он следовал

а8о

Письмо тридцать пятое

Предписаниям лекаря, но недуг все усугублялся, и после нескольких дней лечения больной наскучил своим повиновением и в гневе встал с постели; порвав покровы цивилизации, в которые считал нужным облачаться в обычной жизни, он вновь стал самим собою и, меряя щагами комнату, вскричал: «Не пойму, как это меня тут лечат; уже три дня пичкают снадобьями без малейшего улучшения; что за лекаря вы мне привели? он что, не знает, кто я таков?»

Раз уж я начал это письмо с анекдотов, то вот вам еще один, не столь забавный, но все же способный вам помочь составить верное представление о характере и привычках великосветских людей в России. Здесь любят только удачливых, и такая избирательная любовь порой порождает смешные сцены.

Один молодой француз пользовался большим успехом в общест­ве сельских помещиков. Все его привечали — звали то на обед, то на прогулку, то на охоту, то на домашнее представление; наш иностра­нец был совершенно очарован. Всем встречным он расхваливал русское гостеприимство и учтивые манеры несправедливо оболган­ных «северных варваров»! Через некоторое время восторженный юноша, находясь в соседнем городе, заболел; недуг его затягивался и делался все тяжелее, меж тем даже ближайшие друзья ничем не давали о себе знать. Миновали недели, прошло целых два месяца, и разве что изредка кто-нибудь посылал о нем справиться; наконец молодость взяла свое, и путешественник, вопреки местному лекарю, выздоровел. Едва он поправился, как к нему нахлынул поток гостей, чтоб отпраздновать его исцеление, как будто в продолжение всей его болезни они только о нем и думали; надо было видеть радость тех, кто раньше его принимал,— казалось, они сами только что воскресли из мертвых!.. все уверяют его в своем сочувствии, вновь зовут на всякие развлечения, ласкают его по-кошачьи — спрятав коготки своего легкомыслия, себялюбия и забывчивости; садятся играть в карты рядом с его креслом, с притворною заботой пред­лагают прислать диванчик, варенья, вина... с тех пор как он больше ни в чем не нуждается, все в его распоряжении... Он, однако, не поддался на эту старую приманку, сел поскорее в карету и уехал, торопясь, по его словам, бежать из страны, где гостеприимство расточают только людям счастливым, забавным или же полезным!..

Одна француженка-эмигрантка, пожилая и умная, поселилась в русском провинциальном городе. Как-то раз она отправилась в гости к некоей особе из числа местных жителей. В некоторых русских домах лестницы снабжены люками, и ходить по ним не­безопасно. Француженка, не заметив одной такой западни, про­валилась с высоты пятнадцати футов на деревянные ступени. Как Же поступила хозяйка дома? Нелегко вам будет отгадать. Не по-Желав даже убедиться, жива или мертва злосчастная женщина, Не кинувшись ее осмотреть, не позвав на помощь, не послав хотя бы за лекарем, она бросила пострадавшую и набожно поспешила

а81

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

в домашнюю часовню, чтобы помолиться святой деве за бедную покойницу... может, погибшую, а может, и раненую, на то уж воля Божья. Между тем пострадавшая, которая осталась живой и даже не получила переломов, успела встать на ноги, подняться обратно в прихожую и уехать к себе домой, прежде чем богомольная подруга ее вышла из часовни. До той еле дозвались в ее убежище, крича через дверь, что происшествие не имело никаких тяжких последст­вий, что француженка вернулась домой и хоть и легла в постель, но лишь на всякий случай. Тут-то в сокрушенном сердце набожной русской дамы проснулось чувство деятельной любви к ближнему, и она, благодаря Бога, услышавшего ее молитву, услужливо поспе­шила к подруге, добилась, чтоб ее впустили, ринулась к одру больной и не менее часа осыпала ее изъявлениями сочувствия, не давая ей отдыху, в котором несчастная так нуждалась.

Об этом ее вздорном поведении рассказала мне та самая особа, с которою приключилась беда. Если б она сломала себе ногу или потеряла сознание, она могла бы так и умереть там, где бросила ее благочестивая подруга.

Стоит ли после этого удивляться, что никто и не думает помочь людям, тонущим в Неве, что никто даже не осмеливается рассказать об их гибели!

В русской великосветской среде в изобилии встречаются всячес­кие странности чувств, ибо умы и сердца здесь слишком всем пресыщены.

В Петербурге живет знатная дама, которая несколько раз была замужем; лето она проводит в великолепной сельской усадьбе в нес­кольких лье за городом, где весь сад занят могилами ее мужей,— как только они умрут, она начинает страстно их любить; в их память она строит мавзолеи, часовни, проливает слезы над их прахом... словом, поклоняется мертвым, оскорбляя тем живых. Таким образом парк при ее доме сделался настоящим кладбищем Пер-Лашез;

и всякому, кто не испытывает, подобно благородной вдове, нежной любви к покойным мужьям и их могилам, место это кажется весьма мрачным.

Никакая бесчувственность или, что то же самое, слезливость не должна удивлять в народе, который учится тонкости чувств так же старательно, как искусству войны или управлению государством. Вот пример того, с каким серьезным интересом воспринимают русские самые пустые вещи, если только вещи эти касаются их лично.

В подмосковном селе жил пожилой и богатый помещик из старинного боярского рода. В доме его стоял отряд гусар со своими офицерами. Наступила пасха. У русских праздник этот отмечается с особою торжественностью. На церковной службе, которая в этот день отправляется ровно в полночь, собираются все члены семьи, их друзья и соседи.

Письмо тридцать пятое

Помещик, о котором идет речь, будучи самым значительным дицом в округе, ожидал в пасхальную ночь наплыва гостей, тем более что как раз в том году он с большою пышностью обновил церковь в своем селе.

За два-три дня до праздника его разбудил ночью шум от дошадей и экипажа, катившего по плотине рядом с его домом. Усадьба, как это делается обыкновенно, расположена на берегу небольшого пруда; церковь же стоит на противоположном берегу, так что плотина служит дорогого из усадьбы в село.

Удивившись такому необычному шуму среди ночи, помещик подбежал к окну, и каково же было его изумление, когда при свете множества факелов увидал он отличную коляску четверней в сопро­вождении двух верховых курьеров.

Он узнал эту новенькую коляску, да и владельца ее; то был один из гусарских офицеров, живших на постое у него в доме,— изряд­ный сумасброд, незадолго до того получивший богатое наследство;

этот кичливый повеса как раз недавно купил себе лошадей и коляс­ку и привез их в усадьбу. Старик помещик, видя, как офицер в полном одиночестве, среди ночи, в безлюдной сельской глуши, красуется в своей открытой коляске, решил, что тот спятил; глядя вслед изящному экипажу и его свите, он увидел, как они стройно подъезжают к церкви и останавливаются у ее врат; там владелец коляски с важным видом из нее вышел, дождавшись, чтобы слуги отворили ему дверцу и помогли спуститься, хотя офицер, такой же молодой и еще более проворный, чем они, наверно мог бы обойтись и без их услуг.

Едва ступив на землю, он вновь неспешно и величественно залез в коляску, проехал обратно по плотине, опять вернулся к церкви и вместе со своею челядью начал заново ту же церемонию, что и прежде. Такая комедия продолжалась до самого рассвета. Повто­рив все в последний раз, офицер велел тихо, шагом воротиться в усадьбу. Еще через несколько минут все улеглись спать.

Наутро помещик первым делом поспешил расспросить своего гостя гусарского ротмистра, что бы такое значила его ночная езда и зачем слуги так суетятся вокруг коляски и его особы. «Пустяки,— отвечал молодой офицер, нимало не смутившись,— просто слуги У меня неопытные, а на пасху у вас соберется много народу, приедут со всей округи и даже издалека; и я решил устроить репетицию своего подъезда к храму».

Что до меня, то мне остается рассказать вам о своем отъезде из Нижнего; как вы увидите, блеску в нем было меньше, чем в ночных прогулках гусарского ротмистра.

В тот вечер, когда я вместе с губернатором смотрел представле­ние на русском языке в совершенно пустом зале, встретился мне, по выходе из театра, один знакомец и повел в трактир с цыганками, расположенный в наиболее оживленной части ярмарочного городка;

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

близилась полночь, но внутри было еще людно, шумно и светло Цыганские женщины показались мне очаровательны; одеяние их внешне то же самое, что и у других русских женщин, выглядит как-то необычно; во взгляде и чертах у них есть нечто колдовское в движениях же изящество сочетается с величавостью. Одним ело. вом, у них есть своеобразный стиль, как у сивилл Микеланджело.

Пели они примерно так же, как и московские цыгане, но, на мой вкус, еще выразительней, сильней и разнообразней. Говорят, что душа у них гордая; они страстны и влюбчивы, но не легкомысленны и не продажны и зачастую с презрением отвергают выгодные посулы.

Чем дальше, тем больше в своей жизни я дивлюсь, как сохраня­ется толика добродетели даже в тех, кто ее лишен. Нередко люди самого презренного состояния походят на народ, униженный своим правительством, но полный скрытых великих достоинств; и напро­тив, у людей знаменитых с неприятным изумлением обнаруживаешь слабости, а у народов, якобы живущих под благим правлением,— вздорный характер. Чем обусловлена человеческая добродетель — это почти всегда тайна, непроницаемая для нашего ума.

На эту идею воздаяния падшим, лишь бегло намеченную здесь мною, проливает яркий свет один из самых дерзких и талантливых умов нашего времени, да и всех времен вообще. Виктор Гюго, пожалуй, все драмы свои посвятил тому, чтоб явить свету человечес­кое, то есть божественное, начало, сохраняющееся в душах тех божьих созданий, что более всего отвержены нашим обществом;

высоконравственная, мало того — благочестивая задача! Расширять рамки нашей сострадательности — значит творить богоугодное де­ло; толпа часто бывает жестока по бездумности, по привычке, по убеждению, еще чаще просто по недомыслию; тот, кто по мере возможности исцеляет эти раны в неоцененных сердцах, не раня притом еще глубже иные сердца, также заслуживающие сочувствия, тот действует в согласии с замыслом провидения, ширит царство Божье на земле.

Из трактира с цыганками мы вышли уже поздно ночью; тем временем на землю пролилась ливнем грозовая туча, отчего в воз­духе внезапно похолодало. Длинные широкие улицы обезлюдевшей ярмарки были затоплены большими лужами, и лошади, скакавшие не сбавляя хода по этим топям, образовавшимся в размокшей земле, забрызгивали нас грязью прямо в кузове моей открытой коляски;

черные тучи грозили новыми дождями до утра, а резкие порывы ветра то и дело окатывали нас водою, хлеставшею из сточных желобов.

— Вот и лето прошло,— сказал мой проводник, г

— Да уж вижу,— отвечал я. Мне было зябко, словно зимой. Я был без плаща; утром выезжал в удушливую жару, а вернулся в пронизывающий холод; два часа писал вам письмо, затем лег спать

Письмо тридцать пятое

весь закоченевший. Наутро, попытавшись подняться, ощутил голо­вокружение и упал обратно в постель, не в силах одеться и выйти.

Эта неприятность оказалась мне тем досаднее, что как раз в тот день собирался я ехать в Казань; желая хоть ногою ступить на землю Азии, я нанял лодку, чтоб спуститься на ней вниз по Волге, фельдъе­герь же должен был без меня доставить в Казань мой экипаж для возвращения в Нижний вверх вдоль берега. Правда, с тех пор как нижегородский губернатор не без гордости показал мне рисунки Казани, я уже не так горячо туда рвался. Оказалось, это все тот же самый город, что и повсюду в России, от одного ее края до другого:

были здесь и казарма, и соборы в форме языческих храмов; я уже чувствовал, что ради этой вечно повторяющейся архитектуры не стоит ехать лишние двести лье. Но все же хотелось побывать на границе Сибири и взглянуть на город, который некогда осаждал Иван IV. Теперь же пришлось отказаться от этой поездки и целых четыре дня тихо сидеть дома.

Губернатор с великою учтивостью навестил меня на одре неду­га; на четвертый день, чувствуя, что мне делается все хуже, решился я позвать врача. Лекарь сказал:

— Лихорадки у вас нет, и вы еще не больны, но разболеетесь тяжело, если хотя бы на три дня задержитесь в Нижнем. Я знаю, как здешний воздух действует на людей известного темперамента; уез­жайте — уже через десять лье вы,почувствуете облегчение, а через день и вовсе поправитесь.

— Но ведь я не могу ни есть, ни спать, ни стоять, ни двигать­ся— начинается сильная головная боль,— возразил я,— что же со мною будет, если случится застрять в дороге?

— Велите отнести себя в коляску; начинаются осенние дожди;

повторяю, я не ручаюсь за вашу жизнь, если вы задержитесь

в Нижнем.

Доктор был учен и опытен; он несколько лет провел в Париже, а перед тем получил основательное образование в Германии. Я по­ложился на его верный глаз и, по его совету, на следующий день под проливным дождем и ледяным ветром сел в свой экипаж; погода способна была обескуражить даже самого бодрого путешествен­ника. Однако уже после второй станции предсказание доктора сбылось: я начал дышать свободнее, хоть и чувствовал себя совсем разбитым. Заночевать пришлось в какой-то скверной лачуге... а нау­тро я был здоров.

Все время, пока я лежал в постели в Нижнем, мой шпион-покровитель томился затянувшимся пребыванием на ярмарке и соб­ственным вынужденным бездельем. Как-то утром он пришел к мо­ему камердинеру и спросил по-немецки:

— Когда же мы уезжаем?

—— Не знаю: хозяин ведь болен.

— Он правда болен?

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

— А по-вашему, он ради удовольствия не встает с постели и никуда не выходит из той квартиры, что вы ему тут приискали?

— А что с ним?

— Понятия не имею.

— Отчего он болен?

— Господи! да спросите у него.

Это «отчего» кажется мне заслуживающим упоминания.

Он никак не может простить мне сцену с коляской.

С того дня он переменился и в поведении, и в выражении лица;

это доказывает, что даже в самых скрытных характерах всегда остается нечто естественное и непритворное. Я даже отчасти до­волен его злопамятством. Я-то думал, он вовсе не способен на непроизвольные переживания.

Русским, как и всем новичкам в цивилизованном мире, свойст­венна крайняя обидчивость; они не выносят даже общих суждений, все относя на свой счет; нигде так плохо не отзываются о Франции;

менее всего в России понимают свободу мысли и слова; как я слыхал от тех, кто с напускною рассудительностью говорит о нашей стране, они не могут понять, как это король не наказывает парижских писак, которые каждодневно его бранят.

— Однако же это так, убедитесь сами,— возражаю я.

— Да, на словах-то говорят о терпимости,— отвечают они с лукавым видом,— но это все для толпы да для иностранцев;

а втайне слишком дерзких журналистов все же наказывают.

Когда же я повторяю, что во Франции все предается гласности, они хитро смеются в ответ, вежливо умолкают и не верят ни одному моему слову.

Город Владимир часто упоминается в истории; с виду это все тот же самый неизменный русский город, чей облик вам уже более чем хорошо знаком. Местность, которою я ехал из Нижнего, также походит на то, что вам уже известно о России: лес, где не видно деревьев, да изредка город, где не видно движения. Вообразите себе солдатские казармы, стоящие среди болот или же вересковых пусто­шей — в зависимости от почвы; оживляет их один лишь дух мушт­ры!! Если я говорю русским, что леса у них дурно содержатся и что так в стране скоро не останется дров, то они смеются мне в лицо. У них высчитано, сколько миллионов лет понадобилось бы, чтоб свести леса, занимающие огромную часть империи, и этим подсче­том всякий раз и отговариваются. Здесь, как и во всем прочем, русские довольствуются словесами. В реестрах, посылаемых в столи­цу каждым губернатором, записано, что в такой-то губернии имеется столько-то десятин леса! Далее статистика выполняет свою арифме­тическую работу; да только счетчик, прежде чем вывести общую сумму, не проверяет на месте, из чего состоят обозначенные на бумаге леса. Чаще всего ему встретились бы вместо них одни кустарники, годные разве на хворост, или же бескрайние пустоши,

Письмо тридцать пятое

кое-где поросшие камышом и папоротником! Между тем уже начи­нает ощущаться обмеление рек, и это тревожное явление, угрожаю­щее судоходству, может объясняться лишь тем, что очень много леса вырубается у истоков и вдоль берегов, откуда его легче сплавлять. Однако русские, благо портфель наполнен успокоительными до­несениями, мало тревожатся разбазариванием единственного при­родного богатства своей земли. Из министерских кабинетов леса кажутся бескрайними... и русским того довольно. Благодаря такой безмятежности чиновников можно предвидеть время, когда печи придется топить старыми бумагами, скопившимися в канцеляриях;

это-то богатство возрастает с каждым днем.

Слова мои весьма дерзки и даже возмутительны, хоть это и не очевидно; щепетильное самолюбие русских предъявляет иностран­цам такие требования, которым я не подчиняюсь, а вы о них даже не подозреваете. В глазах здешних людей искренность моя делает меня преступником. Экая неблагодарность! министр дал мне фельдъеге­ря, который одним видом своего мундира избавляет меня от дорож­ных хлопот; стало быть, считают русские, я обязан все одобрять в их стране. «Этот иноземец,— думают они,— нарушил бы все законы гостеприимства, если б позволил себе порицать страну, где к нему так предупредительны...» Да что за бред!.. Я по-прежнему считаю, что волен описывать и оценивать то, что вижу!! А раз так, то они будут кричать, что это недостойно... Нет, пускай деньги или же рекомендательные письма помогли мне заполучить курьера для разъездов по стране, но я все же хочу, чтобы вы знали: если б я отправился в Нижний с обычным слугою, даже говорящим по-русски, как я по-французски, то мы бы застревали на каждой мало-мальски удаленной почтовой станции из-за проделок и каверз смотрителей. Сперва нам бы отказали в лошадях, потом, в ответ на наши настояния, стали бы водить из стойла в стойло, показывая, что они пусты; нас это больше злило бы, чем удивляло, так как мы бы заведомо знали — хотя пожаловаться тут невозможно,— что смот­ритель сразу по прибытии нашем на станцию поспешил спрятать всех лошадей в недоступное для иностранцев укрытие. Через час переговоров нам бы привели якобы свободную упряжку, и крестья­нин, которому она якобы принадлежит, милостиво уступил бы ее нам за плату в два-три раза большую, чем на государственной почте. Сперва мы бы отказались и отослали ее вон; но потом, не выдержав, стали бы слезно умолять привести назад этих драгоцен­ных кляч и заплатили бы хозяевам все, что они запросят. То же самое повторялось бы на каждой станции. Таково ездить в этой стране иностранцам, не имеющим опыта и высокого покровительст­ва. Между тем всюду известно и признано, что почтовые лошади в России стоят очень недорого и ездят на них очень быстро.

Не кажется ли вам, как и мне, что, оценивши по справедливости любезность, оказанную мне главноуправляющим путями сообщения,

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

я вправе рассказать вам, от каких докук он избавил меня свой одолжением?

Русские все время остерегаются правды, ибо она их страшит" я же прибыл из страны, где жизнь течет на виду у всех, где все предается гласности и публично обсуждается, и вовсе не смущаюсь щепетильностью здешних людей, ничего не высказывающих напря­мую. В России говорить вслух — признак дурного воспитания; чтоб засвидетельствовать вам свой такт и хороший тон, люди шепчут вам на ухо какие-нибудь бессмысленные звуки, заканчивая самую пус­тую фразу просьбой хранить в тайне даже т, что вовсе не было сказано... В стране этой, где не только запрещено выражать свое мнение, но возбраняется излагать даже самые удостоверенные фак­ты, всякое точное и ясное слово становится целым событием; фран­цузу остается лишь отметить эту забавную привычку, усвоить ее для» него невозможно. |

В России есть порядок; одному Богу ведомо, когда в ней j появится цивилизация. |

Государь, нисколько не полагаясь на силу убеждения, берется за (все дела самолично, выставляя в качестве предлога необходимость сильной центральной власти в такой необъятной империи, как Россия; пожалуй, подобное устройство составляет закономерное дополнение к принципу слепого повиновения; иное, сознательное подчинение опровергло бы ложную идею всеобщей упрощенности, которая уже более века преобладает в умах преемников царя Петра и даже в умах их подданных. Когда все столь безмерно упрощается, то это не могущество, а смерть. Самодержавная власть, имея дело с условными подобиями людей, сама перестает быть реальною и превращается в призрак.

Россия лишь тогда станет настоящею нацией, когда ее государь по своей доброй воле исправит зло, совершенное Петром I. Но найдется ли в такой стране властитель, которому достанет мужества признать, что он всего лишь человек?

Только побывавши в России, понимаешь, сколь трудна такая политическая реформа и какая сила характера потребна, чтоб ее осуществить.

^! 1 ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИСЬМА |

На почтовой станции между Владимиром ^! и Москвою, з сентября 1839 года

Вам ни за что не догадаться, какой опасности подвергся я нынче утром. Можете перебирать все происшествия, способные поставить под угрозу жизнь путника на большой дороге в России,— ни знаний, ни воображения не хватит вам, чтоб угадать, отчего я сегод­ня чуть не погиб. Угроза была столь велика, что если бы не ловкость, сила и хладнокровие моего слуги-итальянца, то приключение, о ко­тором вы сейчас прочтете, пришлось бы излагать уже не мне.

Письмо тридцать пятое

Надо же было случиться, чтоб у персидского шаха появилась нужда в дружеском союзе с императором российским, и с этою целью, считая, что дар чем больше, тем ценнее, он послал царю одного из самых громадных азиатских черных слонов; надо же было, чтоб эта ходячая башня оказалась покрыта великолепным ковром, который служит гиганту попоною и издалека напоминает развевающуюся на ветру соборную драпировку; надо же было, чтоб чудовище шло в сопровождении вереницы всадников, похожих на стаю саранчи, а за ним выступал караван верблюдов, казавшихся не больше ослов рядом с этим слоном, который далеко превосходит всех мною виденных и является одним из самых крупных на свете;

да еще надо же было, чтоб на верхушке этого живого монумента виднелся смуглокожий человек в восточных одеждах, держащий над собою раскрытый зонтик от солнца и восседающий в странной позе, скрестив ноги, на площадке, что устроена на спине у громадины;

надо же было, наконец, чтобы в то самое время, когда этого властелина пустынь вели пешим ходом по направлению к Москве и Петербургу, где благодаря местному климату он скоро окажется в собрании мастодонтов и мамонтов, сам я ехал на почтовых из Нижнего в Москву по Владимирскому тракту, причем выехал в одно время с персиянами, так что в определенной точке безлюдной дороги, по которой они движутся так же неспешно, как шествует царственное животное, я не мог их не нагнать, и моим скачущим галопом русским коням пришлось проехать мимо исполина; так вот, надобно было ни много ни мало, как стечение всех этих обсто­ятельств, чтобы породить гомерический испуг моих рысаков при виде живой пирамиды, которая словно по волшебству движется среди целого отряда причудливых на вид людей и животных.

Издалека испугавшись этого колосса, у которого ноги метал­лического цвета, а на спине пурпурный покров, моя четверня задро­жала всем телом, начала громко ржать, поводить ноздрями и не хотела везти дальше. Вскоре, однако, кучер-ямщик, крича и нахле­стывая коней кнутом и рукою, обуздал их и заставил обогнать фантастического зверя, которого они так боялись; они повиновались, содрогаясь и вздыбив гриву; но как только один страх победил другой, кони, насилу приблизившись к чудищу и неторопливым аллюром проехав мимо его громадной туши, словно устыдились собственной храбрости; подавленный ужас вырвался наружу, и тут уж крики и вожжи возницы стали бессильны. Человеческая воля была побеждена в тот самый миг, когда она, казалось, возобладала;

едва почуяв чудище у себя за спиною, кони закусили удила и понес­ли во весь опор, не разбирая, куда влечет их слепой порыв. Это бешенство испуга могло стоить нам жизни; огорошенный и бессиль­ный что-либо сделать ямщик сидел на козлах, не двигаясь и отпус­тив поводья; фельдъегерь рядом с ним пребывал в таком же остол­бенелом бездействии. Мы с Антонио, в закрытой из-за неустойчивой

Ю А. де Кюстин, т. 2

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

погоды и моего нездоровья коляске, побледнели и онемели; в таран­тасе нашем нет дверей, он как лодка — чтобы влезть или вылезть нужно перешагивать через борт, а при поднятом и пристегнутом к переднему сиденью кожухе это становится довольно трудно-внезапно кони, совсем ошалев, съехали с дороги и помчались вверх по почти отвесному откосу, где одно из передних колес завязло в щебне; две лошади, не порвавши постромок, уже взобрались на самый верх; я видел их копыта вровень с нашими головами; еще рывок, и коляска подастся; но так как взъехать наверх она не сможет, то опрокинется, разобьется, и облрмки ее вместе с нами кони потащат в разные стороны, пока не погибнут сами и не погубят нас; я уже думал, что с нами все кончено. Казаки, сопровождавшие могучего странника, который стал причиною беды, видя, в каком отчаянном положении мы оказались, осмотрительно воздержались скакать за нами вслед, чтоб не раззадорить еще больше наших коней,— только такая осторожность нам и требовалась! я, не помы­шляя даже о том, чтоб выскочить из коляски, уже вручал Богу душу, как вдруг Антонио исчез... я думал, он погиб; все происходившее было скрыто от меня кожухом и кожаными шторами; но в тот же миг я ощутил, что кони встали. «Мы спасены!» — крикнул Антонио;

меня тронуло это «мы», ибо сам-то он оказался вне опасности, как только сумел благополучно выбраться наружу. Благодаря редкому хладнокровию ему удалось улучить единственный подходящий миг, чтобы выпрыгнуть с наименьшим риском; затем, выказывая необы­чайную ловкость, возникающую от сильных чувств и все же не объяснимую ими, он очутился, сам не зная как, наверху обрыва, впереди двух лошадей, что взобрались туда и своими отчаянными рывками грозили все разнести вдребезги. Коляска уже вот-вот долж­на была опрокинуться, когда коней удалось остановить; тут уж и ямщик с курьером, ободренные примером Антонио, в свой черед успели соскочить на землю; ямщик в мгновение ока схватил под уздцы двух задних лошадей, застрявших на дороге и отставших от передней пары из-за лопнувшего нашильника дышла, а курьер тем временем удерживал экипаж. Почти в тот же самый миг казаки, что были при слоне, припуст