Пустота

 

 

Этот дом весь полон смеха.

Пузырьками воздушными, голубыми, летучими шаринами через край

Он плещет.

Я ищу, где стол, где шкаф, но повсюду одни пузыри.

Я ищу, где радость, но нигде ее нет.

 

Этот дом весь полон слезами.

Они переливаются за подоконник, и вянут цветы от соленой воды.

Я ищу источник, но вся вода солона.

Я смотрю, где же скорбь, но скорбь, видать, утонула.

 

Этот дом пустотой полон.

Она напирает на двери, стеной встает у порога,

Ничто сквозь нее не пробьется, никто не войдет,

И стены дома, важно выпятив пузо, раздулись

Шарами воздушными, дразня острие иглы.

 

Я смотрю на тебя.

И неслышно тебя вопрошаю,

Глядя сухими глазами:

Зачем ты здесь поселилась

 

В последние годы я часто выступала с лекциями перед большими и небольшими аудиториями. Я много куда ездила и разговаривала со студентами, медицинскими работниками, родственниками и людьми, которые на личном опыте знают жизнь психиатрических лечебных заведений. Я встречала много интересных людей. Я многое узнала и имела возможность делиться моими знаниями. Мне полюбилось это занятие, и в настоящее время оно составляет часть моей профессиональной деятельности. Но самый первый мой доклад состоялся по чистой случайности, и случилось это еще до того, как я поступила учиться своей специальности.

Я находилась тогда в психиатрическом интернате долговременного пребывания. Там мало проводилось активного лечения, и в большинстве своем обитатели интерната там просто жили — здесь находились такие пациенты, для которых это учреждение служило более или менее постоянным местом проживания, а не такие, которые проходят активное лечение, чтобы выздороветь. Мы были хрониками, и среди нас мало кто верил, что может добиться заметного улучшения. Но это было хорошее заведение с приветливыми работниками и добрыми, человечными порядками. Не питая особых надежд на выздоровление пациентов, они все внимание обращали на заботливый уход, никто никуда не торопился и все старались относиться к больным с пониманием, никто не предъявлял к нам особенных требований и не вступал в конфликты. Это была тихая пристань. Я здесь уже побывала однажды, когда была еще очень больна, и вот теперь очутилась тут снова. Хотя мне и тогда жилось тут неплохо, но сейчас я заметила, что мое здоровье стало лучше. У меня окрепла надежда, я лучше понимала окружающее, я стала энергичнее и резче реагировала на бережное отношение ко мне как к безнадежной больной. На этот раз мне опять предстояло провести здесь короткое время — всего несколько месяцев, возможно, полгода, после чего я должна была попытаться пожить дома. Я получила место практикантки в университете у профессора, который согласился, чтобы я вносила в компьютер результаты исследований, с осени же я должна была попытаться приступить к регулярным занятиям. Пройти подготовительный курс. Кажется, ни у кого на отделении всерьез не верил в такую возможность, у большинства просто не укладывалась в голове мысль о том, что я могу стать студенткой университета, но даже это мое пожелание было встречено с доброжелательностью и пониманием. Разумеется, ты можешь попробовать! Я слушала их ободряющие слова, но мне никогда не верилось, что они действительно так думают, и это было с моей стороны очень нехорошо. Моя подозрительность была недоброй, в худшем случае — даже болезненной. Однако я им не верила. Потому что те же добрые слова они говорили всем вокруг. Анне они говорили, что она не толстая, нисколечко не толстая. А между тем Анна была толстой, ее вес зашкаливал за сто килограмм, и все знали, что у нее лишний вес, включая ее самое. Петеру они говорили, что он может стать доктором. Я в это совершенно не верила, так как Петеру было уже далеко за шестьдесят, и он начал болеть, когда ему еще не было двадцати. Он не кончил даже начальной школы, много лет принимал сильнодействующие лекарства, и болезнь проявлялась у него очень сильно со всеми ее побочными действиями. Казалось весьма маловероятным, что он когда-нибудь станет доктором. И после этого они говорили мне, что вот, мол, как здорово, что я поступлю в университет, и что у меня обязательно все получится! Поэтому такие заверения производили на меня совершенно обратное впечатление. Ведь я-то верила, совершенно искренне верила, что у меня все получится, но когда люди подтверждали это с теми же интонациями в голосе, с какими они подтверждали самые несбыточные вещи, это вызывало меня на скептическое отношение. Если мой проект столь же «правилен», как стройность Анны или как то, что Петер станет врачом, значит, его исполнение выглядело маловероятным. Но в то же время, как можно было с этим не согласиться? Ведь они сказали только, что верят в меня, и если бы я стала спорить с ними, это ясно показало бы, что у меня паранойя, это я и сама понимала. На еженедельных собраниях, на которых при обсуждении плана на следующую неделю каждому из присутствующих говорилась какая-нибудь приятная ложь, я, как правило, помалкивала. Часто я рисовала внизу чистой страницы большой печной горшок. Иногда под ним я подписывала слова из саги, иногда добавляла их мысленно: «Убей меня, король, но только не кашей». Потому что их доброе отношение было продиктовано несокрушимым великодушием, и мне было от него приятно. Но в то же время иногда ты чувствовала себя от него так, словно тебя утопили в горшке с крутой, сытной кашей, и ты задыхаешься в доброжелательности и теплоте, как в жирных сливках и желтом масле.

Каждую неделю со мной беседовала старшая сестра отделения. Это была уже немолодая, умная дама широких взглядов, очень знающая и опытная. У меня она вызывала симпатию и доверие, и хотя она тоже порой казалась, на мой вкус, слишком слащавой, на нее можно было положиться. С тех пор я перевидала много других отделений, где не хватало доброты, зато имелись жесткие бетонные полы, лошадиные дозы требовательности, раздражительность, ограничения и принуждение. Избыток заботливости тоже мешал иногда дышать, но в этом не было зла. Я знала, что он опасен, так как легко мог отучить от упорства, но я все же не хотела отвечать на него протестом. Мне уже довелось испытать, каково это — изголодаться по заботливому вниманию. Не мне было бы жаловаться на то, что меня хотят утопить в масле и сливках. По крайней мере, я терпела до последней возможности. Пока наконец мое терпение не лопнуло.

Дело было во время нашей еженедельной беседы. Сестра попросила разрешения проводить беседу в присутствии студентки, проходившей обучение на медсестру, я охотно согласилась. Девушка проходила на нашем отделении практику, мне она была симпатична. И я ничего не имела против ее присутствия при нашем разговоре. Она не участвовала в беседе, а сидела в сторонке и молча наблюдала за происходящим. Она не произносила ни слова, и я даже забыла про ее присутствие. Мы говорили о моих увольнительных. О том что скоро, через несколько месяцев, мне предстоит вернуться домой, и о том, как важно для меня построить сесть социальных связей. Как мы будем это делать. Мы говорили о волонтерских организациях, о месте практикантки, которое я получила, и о том, что скоро я приступлю к занятиям в университете. «Там у тебя обязательно появятся контакты с другими студентами, — сказала старшая сестра. — В университете студенты объединяются по группам для кол… колв…». Споткнувшись на этом слове, она быстро обернулась к начинающей медсестре:

— Как это называется?

Но студентка только улыбнулась и помотала головой, что она, мол, не знает, и старшая сестра снова повернулась ко мне и продолжала:

— Ладно! Неважно, как они там называются. Главное, что там есть группы.

— Группы для коллоквиумов, — подсказала я.

— Да, верно, — согласилась она.

Мы продолжили беседу. О том, хорошо ли мне живется на отделении, о наших занятиях и о том, не мешает ли мне шум из соседней комнаты? Она была внимательна, приветлива и надежна, и я с чистой совестью подтвердила, что живется мне очень хорошо. Мы обсудили много разных тем, и в конце беседы она снова спросила меня, как я себя чувствую. Я снова подтвердила, что чувствую себя здесь хорошо, но добавила, что раз уж она решила меня спросить, то я должна сказать, что временами мне бывает немного обидно, когда я чувствую, что в глазах окружающих я стою ниже, чем представители лечащего персонала.

Здесь все дружелюбны, но мне мешает, что меня принимают не вполне всерьез, в отношении к себе я ощущаю избыточную сострадательность и некоторый недостаток настоящего уважения. Старшая сестра и к этому отнеслась с обычным пониманием и сказала, что вполне представляет себе, что иногда мне может так показаться. Но дело тут в моей низкой самооценке, а вовсе не в отношении окружающих. Она, дескать, принимает меня совершенно всерьез и относится с искренним уважением. О'кей! Так почему же тогда, запамятовав слово «коллоквиум», она обратилась за подсказкой к практикантке? Ведь та ни разу ни слова не сказала во время всего нашего разговора. Если она меня так искренне уважает, то почему она не обратилась сначала ко мне, хотя я каждую неделю хожу на работу в Блиндерн, а осенью начну учиться в университете, а потому перечитала все брошюры, посвященные студенческим занятиям, какие только можно было раздобыть? Сестра примолкла, затем снова повернулась к своей практикантке:

— Ведь это верно? Я действительно так поступила? — сказала она. — Я спросила тебя, а не ее.

Студентка кивнула.

Снова наступило молчание. И тогда она признала, что я действительно права. Она желала обращаться со мной и с другими с полным уважением, но теперь видит, что иногда невольно допускала ошибки. И спросила меня, не соглашусь ли я на следующем семинаре для персонала, выступить по этому вопросу, потому что она, наверняка, не единственная, кто делает такие ошибки.

В тот раз мое сообщение вряд ли было очень удачным, но, мне кажется, это была самая важная из всех лекций, которые мне доводилось читать. Потому что я выбралась из горшка с кашей, вернула себе какое-то самоуважение и добилась серьезного к себе отношения, и меня не оттолкнули. Мне позволили прочитать доклад, но после него по-прежнему не отказывали мне в поддержке и утешении, когда мне это требовалось. Мне дали возможность показать свои способности, не требуя, чтобы я постоянно их доказывала снова и снова. Я ничего не потеряла, но зато многое приобрела. Особенно меня порадовало то, что на лекцию не только пришла большая часть персонала, но одна из сестер, которая мне нравилась больше всех, задавала мне критические вопросы и поспорила со мной по некоторым пунктам. Она действительно поняла, о чем я говорила. Она была приветлива, вежлива и доброжелательна, но приняла меня всерьез и выразила свое несогласие, вместо того чтобы благодушно и снисходительно соглашаться со всем, что говорит больная. Она была искренна. И оттого это было так приятно.

Мы полны таких добрых намерений, а получается порой совсем не так, как мы хотели. Нам кажется, что мы делаем все правильно, а потом оказывается, что мы делали не то. Не потому, что мы так хотели, а потому что не подумали хорошенько. Когда я езжу с докладами, мне часто задают вопрос, какое отношение я встречаю со стороны людей, работающих в системе охраны психического здоровья. Часто ли я сталкиваюсь с навешиванием ярлыков, с предубежденностью, с недоброжелательностью. На этот вопрос довольно трудно ответить. Потому что могу, не лукавя, сказать, что встречаю очень много доброжелательности. В целом люди настроены позитивно, они хотят понять меня, хотят быть справедливыми. Большинство людей стремятся быть доброжелательными, помогать окружающим. Но только это не всегда у нас получается. Поэтому мне время от времени приходится сталкиваться с тем, что я бы назвала истинными предрассудками и предубеждениями, то есть когда люди приходят с заранее готовым суждением, когда судят, не подумав и не разобравшись в фактической стороне дела. У меня были такие примеры, когда речь шла о моей ситуации. Иногда я сталкиваюсь с предубежденным мнением, что я не могу быть здоровым человеком. Меня часто представляют аудитории как «пациентку и психолога». Мне приходилось встречать людей, которые «знают», что в свое время мне был поставлен ошибочный диагноз. А вот я этого не знаю. Исходя из того, что мне известно о диагнозах и о моем собственном тогдашнем функциональном состоянии, я, судя по тому, какой я себя помню и что написано на эту тему в журналах, все-таки думаю, что он был, скорее, правильным. В то же время я знаю, что психиатрические диагнозы часто ставятся под вопросом и что поставить их с полной уверенностью порой бывает очень трудно, тем более, задним числом. Поэтому мне бывает очень странно слышать, когда посторонние люди, никогда не встречавшие меня раньше, высказывают свое суждение с такой уверенностью. Это похоже на предубеждение. Однако это еще достаточно простой случай: люди непосредственно высказывают свое мнение, и тебе нетрудно понять сказанное и разобраться в происходящем. Хуже и важнее незримое навешивание определенного ярлыка, когда на тебе ставится клеймо. И с этим мне самой довольно часто приходилось сталкиваться. Наружно все выглядит замечательно, ты представляешь потребителей, все относятся к тебе дружелюбно, тебя окружают уважением, но затем оказывается, что все это была только игра, серьезное отношение к тебе отсутствует, уважение сдувается, как проколотый воздушный шарик, и все было как бы понарошку.

Однажды, когда я читала лекцию, ко мне в перерыве подошла женщина и рассказала, как ей пришлось столкнуться с тем, когда ее не принимали всерьез люди, говорившие, что относятся к ней с уважением. Она рассказала, что участвовала в целом ряде различных советов и комитетов, учрежденных психиатрическим отделом здравоохранения, ей довелось побывать членом референтных групп, правлений и комитетов, и она выступала как представитель потребителей перед различными инстанциями. Когда же ей пришлось искать обычную работу на рынке труда, выяснилось, что она не только выполняла большую часть этой работы бесплатно, но не получила за нее никаких подтверждающих справок, у нее не было ни отзывов, ни характеристик ни рекомендаций, никаких документов. После встречи с этой женщиной я стала расспрашивать других представителей потребителей, и, в общем и целом, ответ был один и тот же: все работали за низкую оплату или вообще бесплатно, иногда им оплачивались какие-то расходы, и лишь очень редко выдавали оформленные по всем правилам официальные справки. Откуда такое отношение? Ведь работа в качестве представителя потребителей от лица какого-либо комитета, например, комитета Ментального здоровья, вполне сопоставима с работой представителя коммуны, представителя отдела здравоохранения по профзаболеваниям или какой-то другой организации. Эта должность, как правило, связана с переработкой, как правило, она не очень денежная, но может быть очень интересной и увлекательной, и служит украшением автобиографии. Разве это не должно относиться и к представителям потребителей? Дело, по-видимому, не в том, что кто-то не хочет выдавать представителям справку. Наверняка, ее бы выдали, если бы человек попросил. Очевидно, дело, в основном, в том, что об этом как-то не подумали. В том, что ответственным за это лицам просто не приходит в голову, что у представителя потребителей тоже может быть автобиография или желание получить справку. Виновата не злая воля, а недомыслие.

В детской книжке «Силькесвартен»[10], в которой от лица лошади Силькексвартен описывается ее жизнь и встречи с различными людьми, есть один эпизод, где лошадь скачет за доктором для серьезно заболевшего ребенка. Когда Силькесвартен возвращается назад с доктором, помощник конюха отводит ее в конюшню, дает ей ушат ледяной воды и не покрывает попоной, потому что видит, что лошади и без того жарко. Он поступил так из самых лучших побуждений, но вспотевшая лошадь, конечно же, скоро почувствовала озноб, заболела воспалением легких и едва не умерла. Больная и слабая, она слышит, как старший конюх бранит своего бестолкового помощника, который по незнанию, движимый «самыми лучшими побуждениями», едва не убил лошадь. Глупость бывает смертельно опасна, говорит старший конюх, и, по-видимому, он прав.

Можно только порадоваться, что потребителей стали охотнее привлекать к сотрудничеству. Этим сделан первый важный шаг. Второй шаг мы сделаем, когда научимся помнить сами и напоминать другим, что нужно не один раз подумать, прежде чем судить о других людях и строить с ними какие-то отношения. Можно ли считать, что понятие «потребитель» наиболее полно определяет человека в данных условиях, или же человеческая личность играет в данный момент совершенно иную роль — роль матери, писателя, музыканта, рабочего или служащего или еще чего-то совсем другого? Когда человека сводят к какой-то одной части, считая его только больным, это может убить его человеческое достоинство и подорвать возможность развития. Даже те, кто спокойно могут жить в качестве хронического больного и сами хорошо знают, что болеть им предстоит долго, возможно, всю оставшуюся жизнь, имеют право на то, чтобы в какие-то периоды брать на себя другую роль. Для того чтобы заниматься каким-то делом, не обязательно быть совершенно здоровым, и многие успевают сделать невероятно много, несмотря на сохраняющиеся симптомы болезни. Ибо они не равны тому недугу, которым больны. Болезнь не обязательно составляет самую важную часть личности, гораздо важнее то, как конкретный человек живет с данной конкретной болезнью в данной конкретной ситуации. И не менее важно то, как живет личность со всеми ее другими свойствами, которые не поражены болезнью.

Многое тут зависит от того, как мы классифицируем явления и на что мы делаем упор при сортировке информации: собираемся ли мы собрать все красные фигурки или будем, не обращая внимания на цвет, отбирать кружки и четырехугольники? У одной моей знакомой есть подруга, которая раньше страдала психозом, а теперь учится на математическом факультете университета города Тромсе. Как-то она в разговоре сказала, что была с подругой в кино, и я в ответ выразила сочувствие, спросив, не стало ли ей труднее с тех пор, как она вернулась домой? Едва я это сказала, как тут же сообразила, какую я сморозила глупость, и прежде чем мне успели разъяснить, что на Рождество студенты разъезжаются по домам, я уже поняла, что я только что наделала. Почти не зная эту девушку, с которой мы всего несколько раз мельком виделись, я мысленно классифицировала ее как «человека, у которого совсем недавно были большие проблемы», что и повлияло на мое восприятие информации. Зная, что у человека не так давно были проблемы, легко подумать, что у него мог случиться и рецидив. Если бы я в первую очередь думала о ней как о студентке, я, скорее всего, вспомнила бы, что у студентов бывают длинные каникулы. Все так просто и в то же время так сложно! Конечно, мне потом было очень стыдно. Уж я-то, как никто другой, должна была это понимать! Но этот случай показал мне, как важно в отношениях с другими людьми всегда быть внимательной, и к каким последствиям может привести такая сосредоточенность на какой-то одной стороне, которая заслоняет в наших глазах все остальное.

Когда я была больна, я особенно страдала от несерьезного отношения ко мне, недостатка уважения, честности. Люди говорили одно, а делали другое. На словах они мне сочувствовали, но не обращали внимания на мои потребности. Говорили, что рады моим успехам, но редко следили за их дальнейшим ходом и не выказывали к ним доверия. Я жила словно в игрушечном доме, где все было ненастоящее и где я не встречала ни неподдельной радости, ни неподдельной сочувствия, ни неподдельного уважения. А порой мне так же не хватало откровенной критики. Ведь неотъемлемой частью настоящего уважения к человеку является решимость сказать человеку правду, когда он сделал что-то неправильно или не так хорошо, как мог бы. Я всегда любила рукодельничать и хорошо помню, как я однажды огорчилась, увидев ошибку в своем вышивании. Ошибку я заметила, успев вышить после нее еще несколько рядов, она заметно портила вид работы, но, чтобы исправить ее, нужно было переделать довольно много. Одна из санитарок, находившаяся в моей комнате, высказалась очень определенно: «Поступай, конечно, как знаешь, но если ты это не переделаешь, то будешь себя потом еще долго ругать». Она была совершенно права, и услышать от нее эти слова было просто замечательно. Вместо ласкового, снисходительного тона, который словно бы говорил: «Бедняжка! Ну, какой может быть спрос с такого больного человека!», она прямодушно высказала свое мнение, оценив мое умение. Думаю, что она не сказала бы так, если бы я была новичком и не умела бы как следует вышивать, тогда она, наверное, решила бы, что меня нужно подбодрить и не предъявлять ко мне слишком высоких требований. В суждении о моей работе она исходила из того, что я опытная вышивальщица, а не из того, сколько времени я пролежала на отделении, и в этом была вся соль. Она сосредоточила свое внимание на том, что представлялось существенным в данной ситуации, и тем самым показала, что относится ко мне серьезно.

Как-то однажды мне нужно было читать лекцию в незнакомом городе, и я заказала в гостинице такси, чтобы доехать до учреждения, в котором проводились чтения. Узнав, что я ничего здесь не знаю, шофер устроил мне веселую ознакомительную поездку, показывал мне и объяснял все, что встречалось нам по пути. Наконец мы доехали до места, и тут я узнала то, что он уже знал с самого начала: что учреждение занимает множество зданий, расположенных на обширной территории. Я знала, что мне нужно здание для «Занятий по интересам», но не знала, где находится этот дом, не знал этого и шофер. Шел снег, погода была отвратительная, на улице поблизости никого не было. Я попробовала позвонить по контактному телефону, который мне дали, но там никого не оказалось на месте. Скоро должна была начаться лекция, а докладчица не имела никакого представления, где ее ждут. К счастью, впереди показался прохожий, и я сказала шоферу, чтобы он опустил стекло и спросил дорогу, но шофер ответил, что от этого не будет никакого толку. «Этого и спрашивать не стоит, — сказал он мне. — Похоже, он из здешних». Я уже была в стрессовом состоянии и думала только о том, как бы не опоздать, и все же его высказывание заставило меня задуматься. В нем было все так просто, так логично, так аргументировано, и в то же время так безгранично глупо, что это произвело на меня сильное впечатление. Ведь когда мы спрашиваем или у нас спрашивают дорогу, вопрос обычно звучит приблизительно так: «Скажите, вы здесь живете? Вы из здешних? Вы знаете, где тут что находится?». Обычно, когда мы обращаемся за помощью, чтобы узнать дорогу, именно это становится для нас главным критерием, а стало главным исключающим критерием! По той причине, что знание окрестностей перестало быть самым важным признаком, уступив место наличию или отсутствию диагноза. Или, говоря другими словами, психически больные люди заведомо рассматриваются как люди, лишенные каких-либо иных качеств, кроме своей болезни. В конце концов, мне все же удалось убедить шофера расспросить встречного прохожего. Он послушался, главным образом, потому что у него не было другого выбора, и, заговорив с незнакомцем примерно таким же ласковым, заискивающим голосом, каким я обращаюсь к трехлетнему ребенку, потерявшему в торговом центре маму, спросил, где находится «Дом для занятий по интересам». И получил ответ. Простое и подробное описание того, где расположено здание, как к нему подъехать, где удобнее всего развернуться. Под конец прохожий спросил: «Вам нужно на чтения SEPREP[11]? Тогда вам надо поторопиться, лекция скоро начнется». И это вполне соответствовало истине.

Самое удивительное, что моего шофера это нисколько не смутило, и пока мы ехали к дому, он продолжал самым непочтительным образом высказываться об обитателях этого заведения. Мне это было неприятно. Легче всего было бы отбрить его, отплатив за его предубеждение той же монетой: например, высказаться насчет глупых таксистов, воображающих себя чемпионами в своей области, а на деле не умеющих толком ничего, но такое предубеждение было бы, конечно, ничуть не лучше любых других предрассудков. О таксистах, о пациентах, страдающих психическими недугами, и обо всех других людях следует судить как об отдельно взятых личностях, а не как о группе. Мой представитель группы таксистов проявил себя по дороге из города как доброжелательный, знающий человек, готовый оказать лишнюю услугу. Мне он не показался ни глупым, ни заносчивым. Но у него были самые безумные представления о психически больных людях, и он проявил полное невежество в том, что касается разумного отношения к людям с серьезными психическим и заболеваниями. Но откуда ему было набраться такого знания? Он мог бы что-то узнать из жизненного опыта, из общения с членами своей семьи или знакомыми. Знакомство с психическими болезнями на собственном опыте или на примере людей из своего окружения может дать полезные знания, в особенности, если речь идет о хорошо знакомом лице, если это знакомство было длительным, что дало бы возможность получить разностороннее впечатление. Однако одного примера всегда будет маловато для того, чтобы делать какие-то обобщения, и чем меньше наши личные связи с тем или иным лицом, тем легче это подталкивает нас к тому, чтобы рассматривать его как представителя некоей группы, а не как отдельную личность. «Мой брат Пол, который в настоящее время благополучно существует со своим диагнозом шизофрении, хотя периодически у него бывают ухудшения, особенно когда…» или «один парень, с которым мы учились в одном классе в начальной школе и который теперь стал шизофреником» — это очень разные вещи. Пол — это личность. С прежним одноклассником мы сейчас не знакомы, и факты, относящиеся к его ситуации, могут легко смешиваться с предполагаемыми обстоятельствами, относящимися к «шизофреникам вообще», которые, соединяясь в одно целое, образуют конгломерат, где уже трудно выделить, кто есть кто. В процессе классификации мы принимаем за основу примеры, типичные для какой-то группы, затем, встречая все новые и новые примеры, мы расширяем и уточняем свою классификацию. Маленький ребенок легко может подумать, что все, что имеет четыре ноги и хвост, — это «вау-вау», включая и четвероногих хвостатых животных, которые говорят «мяу». Но время идет, мальчик встречает все новых различных собак и кошек всевозможных расцветок, размеров и разной шерстистости, и вот его классификация становится все точнее и точнее, пока, наконец, у него не складывается совершенно отчетливое представление о том, где тут кошка, а где собака; это кладет конец таким чересчур приблизительным обобщениям, как, например: «кошек можно носить на руках, а собак водят на поводке». Ведь они действуют только до той поры, пока ты не повстречаешь соседскую кошку на поводке или миниатюрную собачку, которую хозяйка несет в сумке. Но сначала нужно повидать много непохожих собак и кошек в различных ситуациях. Как раз с этим и возникает сложность, когда речь идет о людях, страдающих психическими недугами. Тем, кто наиболее категорически утверждает «они — такие», просто не довелось повстречать достаточно много примеров этой группы, чтобы составить более или менее обоснованное суждение. В таком случае все, что ни встретится, сплошь и рядом оказывается «вау-вау». Вторым источником ошибок служит тот факт, что диагноз не написан у людей на лбу. Поэтому люди, признанные представителями группы, воспринимаются как носители тех особенностей, которыми они должны обладать согласно чьим-то — возможно, предвзятым — представлениям. Мой водитель такси признал в нашем проводнике, основываясь на его внешнем виде, походке, особенностях одежды, «одного из здешних», хотя о б о мне, очевидно, не догадался, что я тоже могла быть из их числа.

Предубеждения поддерживаются и средствами массовой информации. Когда происходит преступления, они спешат сообщить, ставился ли виновнику преступления ранее психиатрический диагноз, и были ли у него в прошлом контакты с психиатрическими лечебными заведениями. Я знаю, что люди с психическими заболеваниями убивают других людей. Я также знаю, что люди, не имеющие психических заболеваний, иногда становятся убийцами, и знаю, что большинство людей, к счастью, не убивают друг друга. Беда в том, что в своих представлениях мы так склонны объединять людей с психическйми заболеваниями в группу, и если один из них убил человека, отчего же другим не делать того же? Разумеется, это не так, но, сталкиваясь с жестоким и пугающим насилием, проще всего думать, что эти преступления совершаются людьми, непохожими на нас. Признавать темные стороны собственного Я действительно тяжело, трудно признать, что горячая любовь может превратиться в ненависть, или примерить на себя такую жизненную ситуацию, которая может довести родителей до убийства собственных детей. Тут уж гораздо легче думать, что насилие и убийства совершают какие-то другие люди, непохожие на нас. Больные люди. Пациенты психиатрических клиник, невменяемые, не такие, как мы. Это страшно, но есть простое решение: этих других, непохожих на нас, мы можем посадить за решетку. Возможно, это не сильно изменит статистику насильственных смертей. Но мы, по крайней мере, снимем с себя ответственность за эти убийства и свою ответственность за наше общество и за его развитие. А это уже кое-что!

Средства массовой информации, конечно, тоже можно использовать для борьбы против того, чтобы на людях, страдающих или страдавших психическими заболеваниями, раз и навсегда ставилось несмываемое клеймо. Сейчас в обществе стало гораздо больше открытости, чем было еще несколько лет тому назад, и все больше людей открыто делятся своим опытом, рассказывая о том, с чем им приходилось сталкиваться из-за психической болезни. Это очень полезно, ведь чем больше примеров мы будем знать, тем богаче и подробнее будет выглядеть общая картина. Мы видим людей различных профессий, с различными условиями жизни, различными диагнозами. Симпатичных, несимпатичных, мужественных и нытиков. Получающих и не получающих лекарственное лечение, рассказывающих о позитивном и негативном опыте общения с системой здравоохранения. «Психически больные» люди не обязательно «все такие». Сталкиваясь с вызовами, которые встречаются на жизненном пути, люди ведут себя очень по-разному, и так же по-разному они ведут себя в болезни.

Когда я болела, я не хотела, чтобы со мной обращались как с психически больной. Я хотела, чтобы со мной обращались как с человеком. В детской книжке «Хаос и Бьорнар» Анна-Катарина Вестли[12]рассказывает о мальчишке, который сидит в инвалидном кресле. Ему тошно слушать, когда чужие люди разговаривают при нем с его родителями так, словно его тут и нету, когда его жалеют и говорят о нем «бедный малыш». Он не желает быть малышом, он хочет быть большим, он только что получил новенькие часы, и ему страшно хочется, чтобы кто-нибудь спросил его «Который час?». Потому что часы тут, при нем, и сейчас это для него самое важное. В душе он, может быть, и переживает о том, что ноги его не слушаются, но, честно говоря, это же не тема для разговоров с посторонними людьми! Несколько лет назад мне вспомнился Бьорнар и его часы. Я шла к остановке автобуса, но на пути к нему меня вдруг остановил один сосед, он схватил меня за руку и стал громко что-то кричать. К счастью, я быстро поняла, в чем дело. Он сделал так не потому, что был человеком, отставшим в своем психическом развитии, и не потому, что он чем-то опасен или хотел меня напугать. Он поступал так потому, что его переполняла гордость, ведь у него были новенькие часы, а так как он не находил слов, чтобы объяснить в чем дело, он, как мог, старался это показать. Я выразила свое восхищение, так как часы у него были замечательные, и, видя, какой он счастливый, я невольно заразилась его настроением, и мы с ним улыбками, интонацией и жестами выражали то, что мы чувствовали, сосредоточившись на том, что было в этот момент единственно важным. Совершенно новенькие часы, которые могли точно показать, когда мне пора сказать «пока» и продолжить свой путь к остановке автобуса. Всем нам когда-нибудь случалось получить что-нибудь такое, чем мы очень гордились. Всем нам доводилось быть сердитыми, нервничать или радоваться. Все мы знаем, каково чувствовать, когда тебя не замечают в разговоре, обращаются с тобой, как с бестолковым дурачком. Мы замечаем разницу между неподдельным и искусственным, между стоячим болотом и морским простором.