Зимний Пассаж

 

Вершина небес находится в темных впадинах, откуда можно разглядеть их яркий внутренний свет, звезды теснятся, висят гроздьями, заслоняя то, что, предположительно, является огромной бездной. Каждый из нас наверняка окажется в самой темной и неизвестной из этих дыр. Каждому свое. Кто-то обидится. Однако никто не может доказать противоположного. Кому-то станет больно, и он будет голосить впустую. Кто-то заранее прикажет отполировать свою надгробную доску и купит третьесортного поэта, чтобы тот настрочил ему идиотскую эпитафию. Кто-то будет тревожиться понапрасну, кто-то – кричать и проклинать все на свете. Кто-то – даже – решит не ждать и сам устремится в эшафоту. Кто-то совершит насилие над самим собой, кто-то ужаснется и постарается пропустить вперед других. Кто-то захочет утащить с собой даже свое любимое кресло. Кто-то заплатит за химеру и захочет уничтожить препятствия, подмазав бедных священников, которым и так уже стыдно за дешевизну своих соборований. Кто-то не сможет воздвигнуть пирамиду и построит отхожее место. Человеческий фактор подвержен тысяче случайностей. Но никто не принимает неопровержимой истины. Лишь тому, кто заглянет в самую глубь небес, откроется величие Покрывала Смуглой Девы. Однако это страшно, а в одиночестве – трагично. Я – дон Хуан, и я признаюсь, что меня глубоко впечатлила красота Девы.

 

Моему другу, прославленному одиночке-отшельнику, я желаю добраться туда, где он обретет свое собственное братство и удовлетворение, мы оба возникли из безвестности покинутой земли и высекли в своих сердцах лик Стихии. Было так прекрасно находиться с ней лицом к лицу. Нет большего пыла, чем здесь, на эшафоте бесценного одиночества, гле мы погружаем руки в сердце светлячков и вынимаем их покрытыми радужным фосфором.

 

(Я молча слушаю дона Хуана. Голос внезапно вырывается из распахнутой двери, когда в нее ударяет крыльями ледяная вьюга: дикий лебедь…)

 

<Друг троп мира, обитель неведомых индейцев, дон Хуан, я шел по кипящей воде, в которой чуть не утонула моя шаманская природа. Но я благодарен импульсу внутреннего огня моего мира, обугленного в своем очаге, где сфера пульсирует густым жидким огнем, как радужная оболочка, из которой исходят миллионы скопившихся там миражей; не знаю, какое бурление предпочитаешь ты, но все они, кипящие, говорят на одном и том же языке. >;

 

Какой из них захочет стать источником или выплеснуться за пределы судорог лавы? Я проникнут Блаженством, и я лечу, подобно серебристому озеру в отдалении угасших огней, покрывшихся пеплом. Я был и есть не столько весел, сколько радостен. Будь я веселым, моя Дева превратила бы меня в светлячка или просто в летний бриз островов везения. До которых люди не добираются. В других мирах тоже есть подобные острова, ожидающие, когда ангелы соберут их, как гроздья винограда. Ты знаешь это, дон Хуан.

 

Ты знаешь, на сколько зверств и жестокостей оказались способны мы, люди. Курия не может не воспринимать Христа только как самого дальнего из всех чужаков, Христа нельзя не воспринимать как вершину утешения песни о прощении.

 

В моей душе отдаются глубокой болью его страдания на Кресте, сколько бы они ни длились. Будь я тогда свидетелем этого, я обратился бы в птицу, ринулся бы на Крест и разбился о него, чтобы освободить его от ужасных колец Сатурна, удерживавших его вместе с гвоздями. Будь я там, я обратился бы в ветер, потому что я прекрасно знаю сердце ветра, и я обратился бы в ураган и подхватил бы его на руки, чтобы опустить его на песок самого далекого берега, положить его, овеваемого ветрами, и тут же отправиться на Крест, дабы заменить его собой, и наполнить пространство мощными порывами ветра, которые сотрясли бы до самых корней людское злословие. Будь я в тот момент его волком, я стал бы выть, чтобы у его убийц полопались барабанные перепонки и раскололись головы, а потом, после того, как это произошло бы, луна подняла бы меня из праха, чтобы я обернулся облаком и снял его с Креста, незаметно подменив его тело своим и его стоны своим воем.

 

Но, к несчастью, меня не было там, и я не мог вмешаться издали, что произошло, то произошло, я не мог вмешаться ни как листок дерева или куст, ни как легкая пыль, ни как цветок, чтобы изменить его предначертанную судьбу, я не был там, в этой высшей боли, рядом с болью Смуглой Девы, которая в смятении и потрясении видела его агонию и в своей Благодати проявляла волю любви, склоняясь со своих бессмертных небес, проникая в трещащий по всем швам мир, Она сама создала эту жизнь, чтобы она приняла свое пробуждение и напиталась любовью, восстав после сокрушительного удара о края ущелий, сотрясаемых разбивающимися о них беспредельными океанами.

 

Друг мой, дон Хуан, я исчезаю в этом кипении, я едва могу удержать слезы; я понимаю соль сфер морей, разбившихся там на крохотные частички межзвездного света, изошедшего из сердца Девы, чтобы смягчить эти заброшенные части Млечного пути, уже пульсирующие ужасами той безвестности, которая становится жизнью, когда она вырывается из мрака и снова встречается с судьбой, признавая ее необыкновенные истоки.

 

Я исчезаю, как любой человек, как химера. Я слишком скоро уничтожаю себя в Блаженстве. Моя Дева говорит мне: <Скоро ты будешь вместе со мной в своих горах, тогда ты увидишь меня вне себя и сможешь смотреть мне в глаза так же, как будут смотреть на меня мои дети. Значит, ты еще не перешел мост.> <Мы вместе пройдем по радуге, протянувшейся в пространствах, и пойдем по тропе звезд.>;Тебе решать, - прошептал я, - я иду за тобой, с закрытыми ли, с открытыми ли глазами я буду следовать за тобой, не теряя из виду шлейфа твоих знаков. Я знаю, что мы не можем бродить по нашим степям и пределам, потому что иначе мое тело начнет рушиться, истощенное пыткой наслаждения, которым является для меня твоя дружба до конца моих дней. Я признаю, что даже не смог бы вынести этого, я так рад, но так истощен, эликсир испаряется, сама жизнь уходит.

 

(Тон голоса Хуана Диего меняется в зависимости от того, о чем он рассказывает, он громыхает целыми симфониями климатов. Но дон Хуан перебивает его.)

 

- Полное безветрие, разочарование. Медовая вода, шаманские премудрости, слюна улитки, слюна пауков, слюна волка, слюна клитора, твои плевки на больное место – вспомни все это.

И Хуан Диего, изнемогая и деля свое внимание между Мостом, дверью, асотеей, кострами и воспоминаниями, без всяких лицемерных уловок отвечает:

 

- Моя слюна излечивает тех, кто страдает от боли в желудке, от отвращения их рвет, и они исцеляются. Она воздействует на призраки, которые бродили вокруг, беспозвоночные, пугая невинных, они лопаются и погружаются в пузырьки пены, и тонут в них. Моя слюна исцеляла умерших от спазмов, после того, каак я плюну им в лицо, их мертвенно-бледные лица начинают улыбаться. А уж тем более моя слюна пробуждает спящих. Не раз, когда я плевал себе на ладони и смазывал слюной лбы, она изменяла роковые судьбы, превращая их в летнюю прогулку. Она гасила костры, успокаивала судорожные ветра; она создавала дотоле неведомые источники света и творила в темной воде синюю кровь.

 

(Это увело Хуана Диего с опасного склона, где он так естественно наклонялся к кипению термальных источников…)

- Дон Хуан, я надеюсь, что нынешняя встреча поможет выстроить другие мосты и другие хижины. Поможет оглядеть Америки, погруженные в сон, и разбудить тех, кто не спит, чтобы они поставили на голубятнях радужные шпили. Те, кто повернулся ко мне спиной, вряд ли сумеют победить инерцию привычки, породившей их, а те, кто даже ничего не слышал обо мне, может быть, высунутся из своих скучных жизней и немного взбодрятся, узнав, что по свету бродит отшельник-одиночка, исполненный радости. Может быть, они узнают, что на этих землях существовали шаманы с такой же, как и у нас, кожей цвета корицы и что они будут существовать и дальше даже после того, как принесли себя в жертву. Это средства шамана и помазанного Святого, обе его природы - каждая по-своему, - скрещенные и овеваемые солнечным ветром. Возмущенные равнодушием пространства, темного и ограниченного, и недостатком белесого порошка, они взбунтовались и пошли путем собственной судьбы.

 

(Когда Земля- Океан, двигаясь по своей необыкновенной, безумной и чудесной орбите, отдаляется от ее оси - солнца, вдалеке появляются следы Зимы, но, скажет кто-то, это происходит на Севере планеты, а я приглашаю их поразмыслить, не оттого ли холоднее южная весна, что она происходит как раз в крайних точках отдаления планеты от солнца. И тогда давайте разберемся с простыми катастрофическими состояниями здравого смысла и их оценками. И, пробудившись насколько возможно, взглянем другими глазами, умными, чуждыми всякой злонамеренности глазами животных, которые смотрят на все. Этого сделать нельзя?.. это действительность, превосходящая нас, и, по крайней мере, хоть кто-то осмеливается взглянуть оттуда на объективную реальность, которая проходит незамеченной; потому что не будь это так, реальность существовала бы только привязанной к презренному, несносному, скучному человеческому рассудку, битком набитому факторами пустых интересов. Открытие тонального сознания различает и другие средства. Десять миллиардов альтернативных средств. Так значит, этого сделать нельзя?.. а еще можно вынуть глаза из занимаемых ими орбит и положить их перед лазурью, перед алым или зеленым. И тогда они увидят, что происходит в мире, это совсем не то, что видят их глаза, когда они заняты близорукостью привычек своих прирученных головок. Это шаман вынимает у них глаза или мозги и уносит их туда, к моросящему дождю, падающему с потолка, или к морским террасам – к мельчайшим брызгам моря, - или к измороси цветущих долин. Мы – сам пол и его орган, а не один пол и другой пол. С глазами. Мы – то, чего мы по привычке никогда не видели. И мы потеряли целый мир. Но теперь Отшельник, застывший от холода и все такое, вот он, здесь. Жив-живехонек, бодрый и свежий, бодрый Святой, и такая нежность.)

 

----------000----------

 

(Осьминожьи чернила на другом пере вот-вот кончатся. Когда это случится, я вполне могу решить выбросить их в мусорное ведро. Но не чернила истребления и кровотечения. Осьминог может выделять чернила из нижней части своего тела и не кончает с собой при каждом выбросе, солнце плавится, не возвращаясь к прежнему состоянию, оно уходит в пещеры и, подобно ангелу, вновь засевает моря присутствием своего волнующего существования. Нечто подобное происходит сейчас с чернилами, свободно летающими над пределами. Дон Хуан – а иногда Хуан Диего, - если на этом птичьем пере кончатся чернила, возьмет другое перо и станет прислушиваться к чистокровным словам, чтобы отыскивать явные и тайные следы Святого-шамана, который, пробудившись, сказал, как преодолевать углы и пересечения рек, лишать зубы твердости и прививать в сердце горизонты, ему не важно, что к нему повернулись спиной, мы, такие послушные, остались без перьев. Его чернила сохранят на грядущие века другие кипящие смерчи, взвихряющие океаны. Друзья ли, враги ли, свои или чужие, это Зима, но теплица распахивает свои окна и стряхивает с себя извечные испарения, туманившие Сад Эдема).

 

(Наш Святой-шаман возвращается исступлением закрытых сундуков, где чердаки уже пропахли нафталином. Он не тот. Не другой. Он этот, и он проявляется в двойной ипостаси оленя-бабочки.)

- Дева, Вселенская Мать Звезд, радостно проводила время с Хуаном Диего, как никогда близкая себе самой – во всяком случае, в этом мире. Она не только видела Хуана Диего, она радостно видела весь мир и созерцала самое себя. Ее Сдержанность уходила. Ее отдаление уменьшалось. Для Нее было наслаждением оказаться вблизи мира, слышать, ощущать, становиться своим собственным сиянием. Хуан Диего отлично знал о Ее наслаждении и поэтому охотно согласился на этот семидневный перерыв. Однако Она появилась: <Хуан Диего, пока не превращайся в того, кто станет утешенным и ободренным> <почему ты говоришь мне это?>; - спросил Хуан Диего Деву. <Потому, что перед нами стоит задача> <; Я не забыл об этой задаче >; - настаивал он. <Я напоминаю тебе о ней, чтобы ты напомнил мне> <ты больше не хочешь, чтобы тебя видели?> <Хочу>; <а тогда почему же?> - воскликнул он. <Я готова выразить тебе свою радость, если ты захочешь идти один>;<нет, я не хочу этого, я не хочу рассказывать о тебе, я не хочу ничего говорить о тебе, о твоем Блаженстве. Я предпочитаю, чтобы они увидели тебя, потому что хочу, чтобы они видели тебя так, как вижу я, а меня чтобы не видели, я не хочу мешать; потерять тебя было бы слишком страшно, я ведь смотрел на тебя, я молю тебя, Благословенная Дева-Мать, пусть они тоже смотрят на тебя так же, как смотрел я>;.

 

(Это очень обрадовало Смуглую Деву Марию Гуадалупскую с Тепейякского холма.) Святой говорил, говорил с Девой, говорил своим голосом, ледяным от одиночества и дали, а Дева говорила с ним своим чудесным голосом, тем самым, которым говорила со своим сыном. И тогда Дева-Мать поняла, что Хуан Диего достиг Блаженства, и возрадовалась за него, за Себя и за мир.

 

<Хорошо, омойся еще в источниках, облегчи свои голову и сердце, ибо ты полетишь со мной по радуге на мои небеса> - вот что она сказала ему. Хуан Диего промолчал. Он уже почти не говорил, он отправился к другим источникам, но он уже насладился таким долгим отдыхом, какого у него не было еще никогда, у него, Святого-шамана, уже лишенного век. Свежие, кипящие и ледяные воды его обителей и пустынь омывали его, очищали от шипов и пыли, от грязи, ила, измороси и ураганов. Теперь он наслаждался мощным соприкосновением с Блаженством, скрытым глубоко в небесах, и, погружаясь туда, обнаруживал, что кровь в его жилах все еще трепещет. Он был готов. И тогда он пришел к обители на обратной стороне Горы Креста, горы Тепейяк, к избранной им равноудаленной точке, откуда он был уже готов подняться, чтобы спуститься.