ГЛАВА 9. Луис привез Фрэнсис в Гранаду по красивой извилистой дороге, проложенной в горах

 

Луис привез Фрэнсис в Гранаду по красивой извилистой дороге, проложенной в горах. Он сказал, что, хотя и родился в Севилье, очень любит Гранаду, поскольку этот город соединяет в себе жизненную энергию и некую грусть и очень красив по архитектуре. Последнего мавританского короля Гранады, рассказывал Луис, весьма неромантично звали Боабдил, и, когда ему пришлось в 1492 году бежать из города, он горько плакал, расставаясь с его дворцами, фонтанами и минаретами.

– У него была суровая мать, которая сказала ему: „Ты плачешь, как женщина, над тем, что не смог защитить, как мужчина".

– Что-то вроде этого могла бы сказать и моя мать, – заметила Фрэнсис.

– И моя тоже…

Они, улыбаясь, посмотрели друг на друга. Луис продолжал:

– Я хотел учиться в местном университете, но отец послал меня в Лондон, считая, что Лондонская школа экономики – это школа бизнеса. Он не имел представления о тамошней атмосфере, и я ему никогда об этом не говорил.

– А вообще испанские дети доверяют свои мысли родителям?

– Ну уж никак не мое поколение.

– А Хосе? Хосе с вами делится?

– Он делится всем со своей матерью, – немного нахмурившись, ответил Луис.

Фрэнсис взглянула в окно, но, увидев со своей стороны глубокий обрыв, тут же вновь посмотрела на Луиса. Ей очень хотелось расспросить его о браке, а он явно избегал разговора о своей жене, хотя носил на безымянном пальце левой руки обручальное кольцо – обычное золотое кольцо обычного женатого католика.

– Я простила Хосе, – сказала Фрэнсис. – И думаю, вы должны сделать то же самое.

Луис пожал плечами.

– Для вас он может быть очаровательным парнем, но для меня он является лишь разочарованием. Единственное, чего он хочет, – это удовольствий.

– Может быть, вам не следует давать ему так много денег?

Он взглянул на Фрэнсис.

– А у вас много денег, Фрэнсис?

– Нет, но достаточно.

– И вас это устраивает?

– Да, устраивает.

– Но тогда вы – пуританка.

– Нет, я не пуританка!

– Вы уверены? – Он стал подражать ее манере говорить: – Нет, Луис, я не могу выпить еще бокал шерри, хотя он и отличный… Нет, Луис, я не могу задерживаться так поздно, чтобы поговорить с вами о философии, ведь я здесь по делу и должна хорошенько выспаться, чтобы наутро голова была свежей… Нет, Луис, я не стану задавать вам личных вопросов, ведь это неприлично.

Некоторое время она мрачно смотрела вперед.

– Я действительно такая?

– Нет, не такая. Поэтому я и поддразниваю вас. Вы говорите мне все это, но, думаю, ваши слова не соответствуют вашим чувствам.

– Ненавижу, когда мне льстят, – заявила Фрэнсис. – Я этому не верю.

– Я вам не льщу. Я часто говорю, что вы не правы, а ваши взгляды слишком либеральны.

– А ваши – слишком жесткие.

– Я – испанец. Мы люди консервативные и любим трагизм. Здесь все больше и масштабнее, включая и стихийные бедствия. Посмотрите вперед.

Фрэнсис взглянула по ходу движения. По другую сторону огромной возделанной равнины, к которой они приближались, виднелась стена из гор и снега.

– Это Сьерра-Невада. Скоро вы увидите сам город. Я подъеду к нему с севера и введу вас через старые арабские ворота Пуэрта де Эльвира. Мы погуляем в Альбайсине, где раньше жили охотники, охотившиеся с ястребами; сейчас это бедный, но интересный квартал. А потом посмотрим на Альгамбру, являющуюся гордостью Гранады. Затем я угощу вас обедом в „Парадоре".

– Так мило с вашей стороны, Луис, уделять мне столько времени, но я уже, знаете ли, и так решила в пользу „посады".

– Для меня это не трата времени. Мне это нравится. Она ничего не ответила, только быстро взглянула на его лежащие на руле руки и снова перевела взгляд на приближающуюся гору со снежной вершиной.

– Мне нравится это делать, – снова заговорил Луис. – Я счастлив быть с вами. Я делаю это только потому, что мне это нравится.

В садах Генералифе Фрэнсис присела, чтобы сделать некоторые записи.

„Генералифе" – по-арабски „сад создателя", – записала она своим крупным четким почерком. Она на секунду закрыла глаза и повернула лицо к чистому раннему летнему солнцу. Если бы Фрэнсис открыла глаза (к своей радости и удовольствию, как и все в этот день), она увидела бы длинную зеленую полосу Патио де ла Асекиа, розы, кусты мирта, апельсиновые деревья и возвышающееся над ними беспрестанное мерцание фонтанов, которые равномерно, в непрерывном, гипнотическом ритме поднимались и падали. Если бы она посмотрела немного левее, то увидела бы древнюю укрепленную стену, увитую плющом. А если бы еще немного опустила взгляд, она увидела бы Луиса. Он сидел в тени своеобразного балкончика, тоже закрыв глаза. Она открыла-таки глаза, посмотрела на него и подумала, что он расположился на камнях с неожиданной для такого солидного мужчины грацией.

Фрэнсис продолжила записи.

„Эти сады и дворец были летней резиденцией правителей Гранады. Влияние культуры мавров ощущается здесь очень сильно. Много чудесных растений и – вода, вода, повсюду вода. Прекрасные места для художников и фотографов. Кухня в городе тоже очень интересная, в большей степени оставаясь кухней мавров (за обедом Луис заставил ее попробовать особую сухую ветчину с бобами, большими бобами под названием „хабас", которые, как он сказал, очень любили мавры). У меня такое впечатление, что мавры здесь знали все о настоящей жизни, о воздухе, воде, цветах, музыке, пейзажах и вообще о том, как доставить человеку удовольствие".

Она ненадолго задумалась, чисто по профессиональной привычке, о возможных впечатлениях от Испании клиентов „Шор-ту-шор". Не сочтут ли они, что экзотические и утонченные прелести Альгамбры с ее видами и архитектурой совершенно затмеваются кошмаром парковки взятых напрокат автомобилей? Да разве волновало это ее саму сегодня? Если быть честной, волновало ли это ее вообще с того момента, как она ступила на прогретые солнцем плитки пола своей комнаты в „посаде" в Мохасе и безошибочно почувствовала какой-то зов, совершенно не связанный с опрятным офисом в Фулэме, с пунктуально звонящей ей Ники, беспокоящейся о том, не будет ли в новом туре по этрусским памятникам и садам Возрождения слишком много пеших маршрутов для ее верных, но уже престарелых клиентов? Разве она, по крайней мере в продолжение нескольких последних дней, не погрузилась в пучину совершенно другой жизни по сравнению с той, которую знала прежде, и разве не позволит она себе подчиниться ее ритму под этим ярким солнечным светом? Она отложила свой блокнот и оперлась руками о теплые старые камни, уложенные здесь по приказанию султана Абуль-Валлида Исмаила I, по которым его жена Зорая неслышно ступала, направляясь на тайные свидания со своим любовником во Дворце Кипарисов.

„Чарующая красота, – подумала Фрэнсис, – чарующая! Или я просто поглупела? Надеюсь, что это не так, иначе это будет для меня разочарованием, а я тан устала от разочарований! По крайней мере, сегодняшний день не разочаровывает. И вчерашний тоже. Да и день, когда я прибыла сюда. С того момента, как я сюда приехала, мне не только не недоставало чего-либо, а даже наоборот, я получала то, о чем не осмеливалась и думать. Когда Луис проснется, я спрошу, сможем ли мы посмотреть могилу Католических Монархов. После Христофора Колумба меня просто тянет к замечательным испанским могилам".

Луис не спал. Его глаза были прикрыты, но не полностью, и он часто украдкой осматривал Фрэнсис, сидевшую под лучами солнца в такой соломенной шляпе, что, если бы подобная шляпа досталась ему, он сразу сжег бы ее, настолько она была унылой и бесцветной. Он подумал, что, если бы Фрэнсис принадлежала ему, он, конечно, не стал бы одевать ее в эти смелые утонченные наряды, которые с таким шиком носят испанские женщины, но уж, конечно, он заставил бы ее перестать прятать свое тело под этими безликими одеждами, как будто специально предназначенными для того, чтобы никто не смог ничего о ней узнать. А между тем люди смотрели на нее, Луис это заметил. И в этом не было ничего удивительного. В конце концов, ему и самому хотелось смотреть на нее и узнать о ней немного больше.

К своему удивлению, он за обедом достаточно много рассказал ей о себе. Единственное, о чем он решил не говорить, это о своем браке, распад которого и продолжающееся номинальное существование символизировали живущие внутри у Луиса противоречия, которые ему так и не удалось разрешить. Они символизировали опутавшие его оковы католицизма, сохранявшиеся вне зависимости от того, обращал ли он на них внимание; борьбу между традициями и новыми, пусть неоднозначными, но прогрессивными ценностями. Как бизнесмен, он приветствовал возможности, предоставляемые европейским экономическим объединением. Как испанец, он отрицал любой процесс, ведущий к ущемлению гордости Испании, сложной, непостоянной испанской натуры.

– Каждый день в Испании похож на своеобразное приключение, – смеясь, сказал он Фрэнсис. – Чего только стоит сесть на поезд…

И затем, по какой-то непонятной причине, он рассказал ей о своем браке.

Она слушала с таким вниманием, с каким люди выслушивают лишь что-то очень для них важное.

– Я был влюблен. Конечно же, она была очень красива. Но следует учитывать строгости нравов, царивших в шестидесятые годы в добропорядочных семьях среднего класса, каковыми и были наши семьи. Мы не могли хорошо узнать друг друга, не могли расслабиться, не могли, – он сделал паузу, – иметь интимных отношений. Тогда между парнями и девушками веселой дружбы быть не могло, не было никаких гуляний, никаких экспериментов. Наши родители принимали в моих отношениях с невестой слишком большое участие, как, наверное, ранее и их родители с ними. Я не жалуюсь на судьбу. Этот способ жениться ничуть не хуже полной свободы выбора. Когда в твоем распоряжении весь мир, выбирать тоже нелегко. Хосе никогда не будет выбирать. Зачем ему это? Его мама присматривает за ним, как за ребенком, и у него столько девочек, сколько ему хочется. Мне это не нравится, но его мать не обращает на мое мнение никакого внимания. Она считает, что мне не нравится все, что дает свободу ному угодно в Испании, кроме меня самого.

– А это правда? – спросила Фрэнсис.

Он посмотрел на нее чуть ли не уничижительно.

– Что за вопрос! Просто я не думаю, что кто-либо на этом свете, будь то мужчина или женщина, может вести себя так, будто ему или ей заранее все известно, а моя жена ведет себя именно так. Невозможно жить с женщиной, которая любой разговор считает ерундой, которая заранее знает, что она права, поскольку она – женщина и мать, а я не прав, так как я – испанский мужчина. – Он опять улыбнулся и добавил: – Я слышал, что в севильской полиции служит женщина-полицейский. Это прекрасно. Я сказал матери Хосе, что она должна той женщине подражать, и в меня швырнули тарелкой.

– Еще бы не швырнуть, – улыбнулась Фрэнсис. Она ела чайной ложечкой густую черную пасту из айвы, которая, как сказал Луис, была таким же старинным блюдом, как и большие бобы.

– Вы такая невозмутимая. Почему бы вам не закричать на меня?

– Это было бы глупо.

– Вот я и боюсь, что мать Хосе немного глупа. Она – мать моего сына, и когда я женился, то любил ее. Можно лишь сожалеть, что умирает любовь, ведь когда-то она была живой субстанцией, а все живое прекрасно. А почему вы не вышли замуж?

Фрэнсис положила свою ложечку на теперь уже пустое блюдце. Она посмотрела на свой бокал. Он тоже был почти пуст. Сколько же бокалов она уже выпила?

– Я никогда не хотела этого.

– Вы не верите в брак? – в его голосе промелькнула нотка надежды.

– Нет, я верю в брак. Я не думаю, что он мог бы просуществовать столь долго как социальное явление, если бы изначально не был лучшим, что женщины и мужчины могли придумать для организации общества.

– И что же? – спросил Луис, наполняя ее бокал. Фрэнсис наклонила голову. Волосы упали вперед, закрыв от Луиса ее лицо.

– Мне хотелось бы иметь с мужчиной такие отношения, – осторожно сказала она, поворачивая свой бокал за ножку, – которые усиливали бы желание жить. Предположим, что мы с этим мужчиной находимся в комнате; тан вот я бы хотела, чтобы он думал, что эта комната – лучшая на свете, потому что в ней нахожусь я. И мне самой хотелось бы чувствовать то же самое по отношению к нему.

Он немного помолчал, затем спросил:

– Ну а почему бы такому не случиться?

– Дело не в том, что это не должно случиться. Просто этого еще никогда не было.

Она взяла бокал и сделала еще один глоток.

Луис ничего не сказал. Она посмотрела из-под волос на смуглую кисть его руки, контрастирующую с бледно-голубым манжетом рубашки. Ладонь Луиса лежала на скатерти сантиметрах в пятнадцати от ее руки – с белой кожей и серебряным браслетом на запястье, – держащей бокал с вином.

Луис прервал молчание:

– А теперь я собираюсь показать вам самые красивые сады.

Лежа сейчас в прекрасном саду и глядя на Фрэнсис, он ощущал прилив чего-то намного более сильного, чем простое любопытство. Это было смесью стремления к обладанию и защите, восхищения и, подумал он с изумлением, какого-то страха. Кто она такая? Почему у него тан часто возникало ощущение, что она уходит от него по каким-то лабиринтам мысли, а он старается догнать ее, схватить и попросить все объяснить? И почему когда она делает совершенно обыденные вещи, как сейчас, например, сняв сандалии и обнажив бледные, немного большие для того, чтобы быть красивыми, ноги, то наполняет его желанием. Он тихонько сглотнул, думая, что никто не может услышать его за звуками шумящей в фонтане воды.

– Луис? Вы проснулись? – спросила Фрэнсис. Он сел, потягиваясь.

– Да.

– Вы отвезете меня к надгробиям? К могилам Фердинанда и Изабеллы, о которых вы мне рассказывали?

Зная, что ей это не понравится, он поборол желание сказать, что готов отвезти ее, куда только она пожелает, и вместо этого произнес:

– Конечно. Я всегда любил смотреть на них. Карл Пятый поставил эти надгробья, так как очень гордился своими дедом и бабкой. Не стоит ли подумать о том, как хорошо заиметь внука, который так высоко тебя ценит?

Фрэнсис была потрясена красотой надгробных плит. Они были изготовлены в Италии из белого мрамора. В установленных рядом стеклянных витринах виднелись корона Изабеллы и меч Фердинанда, а также знамена тех времен, когда Гранада была завоевана для Католической Церкви, а бедный Боабдил, рыдая, был вынужден удалиться в жестокий мир, за стены принадлежавшего ему до тех пор рая. У могилы Изабеллы горела крошечная, слабая лампочка, которая, как сказал Луис, была поставлена в соответствии с ее завещанием.

– Электрическая лампочка? Луис улыбнулся.

– Конечно, нет. Когда я был мальчиком, даже молодым человеком, это была свечка.

Остальная часть собора Фрэнсис не понравилась.

– Здесь все непропорциональное и слишком тяжелое.

– Испанцам нравится тяжеловесность.

– И все эти бронзово-золотые штуки. Это тан ужасно. Разве нельзя было просто оставить фактуру камня?

– Создатели собора хотели, чтобы все блестело, чтобы здесь создавалось ощущение яркого света. Этот собор считается одним из выдающихся памятников испанского Возрождения.

Фрэнсис прислонилась к колонне, даже более массивной, чем та, которой она касалась несколько месяцев назад в Севильском соборе.

– Луис, я больше не смогу ничего осматривать…

– Мне следовало уже давно остановить вас, вы устали.

– От осмотров. От мыслей о маврах. Я бы очень хотела, но…

Он взял ее за руку.

– Вы можете идти? Вы дойдете до „парадора", где мы оставили машину, или подождете, пока я подгоню ее сюда?

– Я дойду. Со мной все в порядке. Может быть, это все из-за соборов, особенно католических.

Она взяла его под руку, чувствуя, что повисла на нем слишком тяжело с точки зрения приличий, хотя и не настолько тяжело, как ей того хотелось бы, и поэтому немного отстранилась. В ответ на это Луис локтем прижал ее руку к себе.

– Пойдемте. Вы больше не английская барышня. – Он вывел ее на солнечный свет. – Не оглядывайтесь на фасад собора. Даже я, лояльный испанец, думаю, что он ужасен. Я собираюсь найти вам что-нибудь попить. Здешняя вода очень знаменита, и вам подадут ее с лимонным соком и сахаром.

Через несколько минут он усадил ее на зеленый металлический стул под навесом и сказал:

– Ну вот. А теперь снимите свою шляпу и расслабьтесь…

– Я не думаю, что моя шляпа вам нравится.

– Скажем так, я думаю, что существуют более интересные шляпы.

– Она хорошо защищает меня от солнца, иначе моя кожа покраснеет и покроется веснушками.

– Веснушками?

– Вот, – указала она на свой нос, – они очаровательны у детей, но не у взрослых.

Луис повернулся на стуле и крикнул что-то официанту.

– Мне следовало бы заняться испанским, – заметила Фрэнсис. – Для человека, работающего в турбизнесе, я, к своему стыду, очень слабый лингвист.

– Вы музыкальны?

– Не очень. Он засмеялся.

– Слушайте, какие же тогда в вас положительные стороны?

Она тоже улыбнулась и без всякого кокетства заявила:

– А это вы скажите мне сами.

– Вы серьезно?

– Нет.

– О, – вскричал он, всплеснув руками, – вы опять ускользаете?

– Луис…

Он подался вперед, его темные глаза блестели.

– Послушайте, Фрэнсис, мне хочется понять вас. Я никогда еще не говорил так с женщиной, никогда не чувствовал себя настолько поглощенным тайной. Но, когда я подбираюсь к ней чуть ближе, вы прячетесь от меня. Почему? Чего вы боитесь?

Она посмотрела на него в упор.

– Я не знаю.

Подошел официант с двумя высокими стаканами лимонного сока, кувшином воды и маленьким металлическим блюдцем с белыми пакетиками сахара. Он поставил все это на стол. Луис не обратил на него ни малейшего внимания.

– Фрэнсис, мы теперь друзья. Мы поддразниваем друг друга, смеемся вместе, рассказываем друг другу разные вещи. Это длится еще недолго, дня два-три, но большую часть этого времени мы провели вместе. Я не опасный человек. Взгляните на меня: сорок восемь лет, три лишних килограмма, представитель среднего класса. Моя теща назвала бы меня типичным буржуа. Я не волн. Мы занимаемся бизнесом, и это постепенно перерастает в дружбу. Или вы предпочитаете отправиться в Кордову одна?

– Конечно нет, – ответила Фрэнсис, почувствовав вдруг страх и отнюдь не из-за того, что ей придется ехать в Кордову одной.

– Тогда не надо, – сказал он почти с жаром, ловко смешивая напитки, – вести себя так, будто я – какой-то дикарь, а вы – побитая собака.

Она молчала. Луис закончил процедуру смешивания лимонада и протянул ей стакан.

– Попробуйте, достаточно ли сладко. Она сделала глоток.

– Достаточно. Очень вкусно, Луис.

– Правда?

Фрэнсис осторожно произнесла:

– Мне кажется, что жизнь в одиночестве имеет и хорошие стороны, и плохие. В ней также есть нечто такое, что не имеет ни положительного, ни отрицательного знака. Оно просто в ней есть. В моем случае это нечто, в частности, проявляется в том, что у меня выработались определенные устойчивые реакции на внешние раздражители, и одной из них является стремление уйти в сторону в тех случаях, когда мне что-то не понятно. В таком отступлении, по-видимому, проявляется мой защитный рефлекс. Это не критическое отношение к другим людям, а просто моя привычная реакция.

Он кивнул. Его взгляд был устремлен на противоположную часть небольшой площади с ее маленьким, неохотно бьющим фонтаном в стиле барокко и плотно припаркованными машинами.

– Но почему вы исходите из того, что новое обязательно причинит вам вред? Почему вы не допускаете, что новое может сделать вас богаче, счастливее?

– Я понимаю, что может быть и так. Понимаю, что новое может принести мне благо.

– Тогда в чем же дело?

– Потому что я не знаю… Я хочу открыться, но не знаю как… – почти умоляюще сказала Фрэнсис. И резко добавила: – И не мучайте меня разговорами об этом.

Его лицо оставалось абсолютно серьезным.

– У меня и в мыслях этого не было. – Он поднял ее шляпу с пустого стула между ними. – А теперь наденьте эту вещицу, и мы не спеша пройдемся до „парадора".

Фрэнсис кивнула и послушно надела шляпу, слегка сдвинув ее на затылок, что придало ей несколько старомодный вид. Она посмотрела на Луиса в ожидании одобрения.

– Извините, но я не могу больше этого выносить, – проговорил он и, протянув руки, осторожно снял с нее шляпу. – Я с удовольствием куплю вам новую, а эта пусть остается здесь. Дети хозяина кафе очень позабавятся, когда найдут ее.

Фрэнсис с легким сожалением посмотрела на свою шляпу. Она когда-то по случаю купила ее на распродаже в одном киоске на Норт-Энд-роуд.

– Бедная моя шляпка! – с притворным сожалением воскликнула она, немного взволнованная тем, что Луис сам снял с нее шляпу. – А что вы купите мне вместо нее?

Он положил несколько мелких купюр и отсчитал мелочь на поднос, на котором им принесли воду и сок, и ответил без тени улыбки:

– Что-нибудь похожее на колпак для осликов, с отверстиями для ушей.

На обратном пути он спросил, не сочтет ли она грубостью с его стороны, если он сделает несколько деловых звонков. Она ответила, что ни в коей мере. Луис установил спинку ее сиденья так, чтобы она, как и в день своего прибытия, могла откинуться назад и разглядывать сквозь люк в крыше машины голубое небо, темнеющее по мере того, как солнце медленно скатывалось за мрачный контур гор Сьерра-Невады.

Луис спросил:

– Вам так удобно?

– Да, очень. Просто блаженство. Никогда раньше так не было.

Позади нее, на заднем сиденье, лежала ее новая соломенная шляпа, тулья которой была пониже, чем у старой, а поля в три раза шире и очень мягкие. Луис заставил Фрэнсис примерить одиннадцать шляп, и это за пятнадцать минут! Она не примеряла такого количества шляп за всю свою жизнь. У нее была еще только одна шляпа – темно-синяя фетровая, стандартная шляпа англичанки из среднего класса, какую надевают мамы на родительские собрания в школе или подружки невесты во время зимних свадеб. Луису она, конечно, тоже не понравилась бы. Он бы сказал, что в ней нет жизни, и был бы прав. Она подумала о своей старой шляпе, оставшейся лежать на столике в кафе, и почувствовала прилив радости, как будто ей удалось одержать маленькую, но важную победу. Когда Фрэнсис наконец выбрала новую шляпу и Луис одобрил ее выбор, она вдруг, к собственному удивлению, сказала:

– Я думаю, неплохо было бы купить шелковый шарфик и завязать его вокруг шляпы.

– Вы абсолютно правы, но куплю его я, – охотно согласился Луис.

И он купил ей длинный лилово-зеленый, с голубым отливом шарфик из чистого шелка, а женщина-продавец ловко завязала его вокруг тульи новой шляпы, так что его концы ниспадали мягкими струями с больших изгибающихся полей.

– Вот так лучше, – сказал Луис, глядя на нее, – намного лучше.

– Даже в сочетании с футболкой „Марк и Спенсер"?

– Даже с ней.

И вот теперь шляпа лежала позади нее, а концы шарфа были аккуратно расправлены поверх сложенного пиджака Луиса. Фрэнсис подумала, что глупо испытывать такую радость по поводу какой-то соломенной шляпы, но это была действительно шикарная шляпа, и никогда раньше она не решилась бы заплатить и четверть такой суммы за вещь, предназначенную всего лишь защищать от солнца. Правда, такая шляпа была не просто вещью, она была символом элегантности, в ней было что-то романтическое, а главное – ее купил для нее Луис.

Он уверенно говорил в телефонную трубку на быстром резковатом испанском, ритм которого отличался от итальянского и уж совсем далек был от английского. Луис рассказывал ей, что являлся совладельцем обувной фабрики в Севилье и еще одной, производящей специальную строительную оснастку. Он также владел небольшим виноградником, несколькими небольшими гостиницами, и, конечно, был еще этот новый проект фермы по производству экологически чистой продукции. Работать на этой ферме должны были в основном женщины, поскольку, как он объяснил Фрэнсис, они работают лучше мужчин.

– Работа для них особенно важна, потому что обеспечивает материально и их детей.

Он собирался вложить в эту ферму большую часть денег, заработанных в течение последних двадцати пяти лет, и надеялся, что она будет крупнейшей в Европе. Луис спросил Фрэнсис об обороте „Шор-ту-шор". Она назвала цифру.

– И это при двух сотрудниках?

– Одна работает полную рабочую неделю, вторая – неполную, и я.

– Неплохо.

– Да вы бы уж помолчали, – без всякой злости заметила Фрэнсис.

Луис улыбнулся.

– Через десять лет, когда вы будете в моем возрасте, вы станете ворочать миллионами.

– Мне достаточно и сегодняшнего уровня.

Ей действительно этого было достаточно, думала она сейчас, но проблема состояла в том, что небольшой бизнес имеет обыкновение разрастаться, как бы кто ни старался это приостановить. Ведь приехала же она в Испанию, хотя клялась себе, что Италии для нее и ее клиентов будет вполне достаточно. И вот, на заднем сиденье машины лежит шляпа, купленная ей мужчиной, с которым она предполагает делать бизнес. А сколько они успели поговорить за это время о делах? Да почти нисколько.

– Поговорите обо всем с Хуаном, – предложил Луис, адресовав ее к менеджеру гостиницы, – обсудите с ним цены. Вам нравятся мои гостиницы, мне нравится ваша фирма. На этом мы с вами сошлись, что осталось – это деньги, вот и обсудите вопрос о деньгах с Хуаном.

Хуан был маленьким, подвижным и очень пекущимся о хорошем мнении со стороны Луиса. Это делало его немного необъективным по отношению к Фрэнсис, которую, как бы там ни было, Луис лично привез в Мохас, и заставляло слишком много улыбаться. Было похоже, что дело у них пойдет без осложнений. Фрэнсис собиралась забронировать шесть из десяти двойных номеров гостиницы на неделю в мае и на неделю в октябре следующего года по специальным расценкам, с завтраком и обедом. Обе стороны договорились рассматривать это как эксперимент, чтобы посмотреть, какова будет реакция у клиентов „Шор-ту-шор". Лично у Фрэнсис не было никаких опасений. Гостиница с ее прохладными, запутанными двориками, удобными, с любовью обставленными спальнями, красивым тенистым садом и прекрасной кухней не могла не понравиться. Как и вся окружающая местность, где возможности для любимых англичанами прогулок пешком были неограниченны…

– Что вы за нация – ходить пешком для удовольствия? – говорил Луис. – Здесь мы ходим пешком только для того, чтобы добраться до нужного места.

…Замечательные виды, интересная флора и фауна. Так же как и сама Гранада, экзотическая и неожиданная, где сегодняшние католики хранят в памяти веками укоренившееся мавританское прошлое.

„Так странно, – думала она, мечтательно уставившись в небо, – что здесь мне даже не пришлось заботиться о делах, все устраивалось само собой. Как будто стоишь на берегу моря и позволяешь каждой накатывающей волне приносить тебе то, что ты хочешь, даже если ты и не знаешь, чего же тебе хочется, но, получив, уже боишься потерять".

Луис положил трубку.

– Современная экономика. Глупость! В будущем году, наверное, будет дешевле импортировать кожу для наших туфель из Аргентины, чем использовать испанскую. Я разбудил вас? Вы спали?

– Нет.

– Вы проголодались?

– Пока нет.

– Фрэнсис, я хочу показать вам еще кое-что до нашего отъезда из Мохаса. Затем мы отправимся в Кордову.

– Завтра?

– Или послезавтра.

– Но в пятницу я должна улетать домой.

– Почему?

– Не спрашивайте почему. Вы сами знаете. Меня ждут дела, как и вас.

– Иногда нам приходится нарушать правила или подправлять свои планы. Разве вам не хорошо сейчас?

– Вы же знаете, что хорошо.

– Тогда на данный момент это важнее вашего или моего бизнеса. Есть такое ужасное английское слово „благоразумный". Я не переношу его. Это слово не имеет ни малейшего отношения к тому, что следует считать разумным.

– Раньше оно имело отношение к разуму, чувствам. Им определяли думающего, эмоционально переживающего человека.

– Серьезно?

– Да.

– Тогда я его прощаю. Я буду использовать его в старом смысле. А сейчас, Фрэнсис, я хочу, чтобы вы были благоразумны в том смысле, когда разум дарит благость через осознание своих чувств.

Она не смогла ответить. Она только отвернулась, чтобы скрыть лицо, полное восторга. После небольшой паузы Луис неопределенно хмыкнул, поднял трубку аппарата сотовой связи и стал набирать номер в Мадриде.