Студопедия — Глава пятнадцатая. Когда отец еще был холостым и только начинал свое собирательство, его посетили известный артист А
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Глава пятнадцатая. Когда отец еще был холостым и только начинал свое собирательство, его посетили известный артист А






Когда отец еще был холостым и только начинал свое собирательство, его посетили известный артист А. А. Рассказов и историк театра А. Ярцев. Тогда еще незначительное собрание отца все же поразило старого актера. Сама собой завязалась беседа, сущность которой в тот же вечер, 7 июня 1894 года, Ярцев запечатлел в альбоме отца.

«Александр Андреевич Рассказов, — писал он, — с чувством говорит, что встретил здесь всех своих наставников, сослуживцев, товарщей, всех тех, с кем связаны воспоминания его молодости. В этих словах, в этом тоне сказался смысл и значение исторического театрально-музыкального музея, создания которого должны желать все любящие русский театр. Несомненно, что такой музей когда-нибудь, — и чем скорее, тем лучше, — организуется в России, и в нем собрание Алексея Александровича займет первое место. Я говорю об этом смело потому, что могу засвидетельствовать высказанное Алексеем Александровичем желание принести когда-нибудь свое собрание в дар будущему музею или какому-либо другому государственному или общественному учреждению. Да сбудется реченное им».

Однако осуществить задуманное еще тогда удалось лишь через девятнадцать лет.

Быстрый рост музея и в особенности обилие материалов, приносимых в дар, с одной стороны, укрепляли отца в его первоначальном намерении, а с другой, осложняли его осуществление, так как многие жертвователи, особенно москвичи, ставили обязательным условием, чтобы их вещи никогда не уходили из Москвы.

Отец умел стимулировать порывы тех людей, которые дарили ему экспонаты. В каждом отделе музея он завел «дежурные» витрины. Когда он узнавал, что кто-нибудь из жертвователей или их близкие собирались посетить его, то в одной из этих витрин немедленно устраивалась временная выставка — в ней располагалось все, что имелось в музее, касающееся посетителя, причем наиболее интересное и ценное пряталось. При осмотре музея гость подводился к этой витрине, и отец со вздохом объяснял:

— Вот, к сожалению, все, что я имею о вас. Даже обидно, что такой крупный деятель театра, как вы, так слабо отражен в музее. Ну, что ж поделаешь?..

Этот маневр неизменно увенчивался успехом. В посетителе заговаривало артистическое честолюбие, и вскоре от него поступал ценный и щедрый вклад. Отец даже заказал специальные картонные этикетки, на которых золотом было написано: «Дар такого-то».

Не привыкший и не любивший просить что-либо для себя, отец решительно отступал от этого правила, когда дело касалось музея.

Стоило умереть кому-либо из театральных деятелей, как отец являлся на панихиду, когда покойник лежал еще на столе, и безо всякого смущения начинал разговор со вдовой или с детьми о «наследстве». В театрах посмеивались над этой его особенностью и говорили, что «вслед за гробовщиком сейчас же приезжает Бахрушин», а моя мать, крайне деликатная по своему характеру, всегда удивлялась, «как он так может», на что отец обычно отвечал:

— А чего тут стесняться-то? Я ведь не для себя прошу, а для музея. Покойник будет только мне благодарен, что я позабочусь о сохранении его памяти. А то ведь все прахом пойдет, в уборную или в печку.

И, конечно, он был прав. Сколько ценных материалов ему удалось таким образом спасти от гибели и сохранить! И сколько пропало из-за того, что, по его выражению, его «руки были коротки и до них не доставали»!

Впервые о передаче музея государству отец заговорил с одним из наших частых посетителей — управляющим конторой спб. ими. театров В. П. Погожевым. которого он очень уважал за его искренний интерес к театральному прошлому. Впоследствии, как известно, этот интерес Погожева воплотился в опубликовании целого ряда ценнейших документов по истории московских и спб. театров.

Погожев отнесся к этому предложению очень сочувственно. Состоялось знакомство отца с директором театров Всеволожским, который одобрил этот проект. Делу был дан ход, но сразу же начали возникать всякие бюрократические препятствия, так как отец ставил некоторые непременные условия передачи своего собрания. Слухи об этих переговорах проникли в прессу, и в столичных газетах стали появляться заметки и статьи по этому поводу. Вскоре московская печать, отображая голос общественности, стала настойчиво выражать протест против предполагаемого дирекцией театров перевода музея в Петербург. Отец твердо помнил желание многих жертвователей, а поэтому и ставил условием учреждение Театрального музея при московских театрах. Этот вопрос и явился основным моментом разногласий. Попытки отца оказать давление из Москвы не увенчались успехом, так как управляющий московскими театрами В. А. Теляковский проявил к этому начинанию полное равнодушие. Кроме того, появились и еще другие значительные препоны — дирекция театров не могла гарантировать бесплатность и общедоступность собрания, на которых настаивал отец, сохранение его в нераспыленном виде и тому подобное. Дело, попав в бюрократическую петербургскую машину, принимало формальный характер, что было абсолютно неприемлемо для отца. Пришлось отказаться от этой идеи, что отец и сделал, ясно определив свои взгляды на вещи в интервью с корреспондентами, заявив, что ему нужен «музей не по названию только, а с идейной постановкой дела».

Впрочем, в ту пору это крушение его надежд мало его расстроило. Шел 1901 год, музею исполнилось только семь лет, и время еще терпело. Однако через некоторое время он снова начал переговоры о передаче своего собрания Историческому музею, но и здесь ни до чего договориться не удалось. Отец не торопился.

В 1904 году умер его двоюродный брат и наставник по части коллекционерства А. П. Бахрушин. После него осталась редчайшая библиотека и обширнейшее собрание русской старины, которые были переданы Историческому музею. Все это было принято, перевезено в музей и на долгие годы похоронено в его кладовых.

На вопрос отца, когда начнут описывать и экспонировать собранное его двоюродным братом, следовал ответ:

— Надо подождать, штаты маленькие, рук не хватает, когда-нибудь разберем.

А спустя некоторое время собрание А. П. Бахрушина стало постепенно распыляться по другим хранилищам, и имя собирателя осталось лишь в виде exIibris'oB на книгах.

Все это чрезвычайно расстроило отца, и он с новой энергией стал искать место, куда бы пристроить свое собрание, которое все продолжало расти. Как гласный Думы он предложил передать свой музей в собственность московского городского самоуправления. Но маститые отцы города, лишь заслышав об этом, стали всячески отмахиваться от этой напасти.

— Что вы?! Мы с третьяковским и солдатенковским собраниями достаточно горя хлебнули. А тут вы еще с вашим! Увольте, Христа ради!

Попробовал он сунуться еще куда-то, куда именно — уже не помню, и всюду ответ был один — «отказать». Отец был в отчаянии — огромное собрание, уже тогда стоившее сотни тысяч, предлагаемое бесплатно государственным учреждениям, оказывалось никому не нужным. Сломить чиновничью косность оказалось невозможным.

Кто-то из тогдашних художников нарисовал карикатуру и подарил ее отцу — корабль, на борту которого написано «Музей Бахрушина», разбивается в щепы о скалу с надписью «Бюрократия».

Чем бы все это кончилось, сказать трудно. На помощь отцу, как всегда, пришел счастливый случай.

Летом в 1909 году он, неожиданно для себя, был избран в состав комитета по постройке Пушкинского дома при Академии наук. Отец расценил свое избрание как очень высокую честь, глубоко уважая старейшее русское научное учреждение. Несмотря на свою занятость, он никак не возражал против вынужденных теперь частых поездок в Петербург.

На первых же заседаниях комиссии он познакомился с академиками-словесниками, не ожидая, что среди них его имя уже достаточно известно и об его музее хорошо осведомлены. Начались расспросы, послышались возгласы удивления тому, что имеется в коллекциях музей из области памятников отечественной литературы.

— Да, вот вы удивляетесь, — сказал отец, — говорите, какие ценности! А эти ценности, видимо, никому не нужны. Сколько ни предлагаю их в дар — все отка зываются!

Последовали новые вопросы. Отец подробно сообщил о своих мытарствах.

— А это все потому, — сказал кто-то из академиков, — что вы не тому, кому надо, предлагаете. Предложите нам — мы возьмем!

— Знаю я вас, петербужцев, — усмехнулся отец, — вы сейчас же потребуете перевоза музея к вам, а я на это не пойду!

— Почему? Конечно, это желательно, но не обязательно. Знаете, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Можем и мы к вам поездить. Да и вообще Академии наук давно пора завести свой филиал в Москве.

На этом разговор и кончился. На следующем же заседании он был продолжен и углублен. Масла в огонь подливал достаточно хорошо знакомый с музеем служащий Академии Вл. Ал. Рышков. Со стороны Академии проявить в этом деле инициативу решили три академика: Никитин, С. Ольденбург и Н. Котляревский. Они обещали приехать в Москву, ближе ознакомиться с музеем и прозондировать, как отнесется к подобному предложению отдел русского языка и словесности Академии наук.

Из Петербурга отец возвратился в приподнятом настроении, полный надежд, но следовал завету деда — верил, но не вверялся обещаниям, полученным в Академии. Академики молчали, зато к нам зачастили Б. Л. Модзалевский и В. А. Рышков, которые все время подогревали ожидания отца. В ту нору, когда он уже был готов окончательно махнуть на все рукой, к нам в конце сентября 1909 года неожиданно приехал Н. Котляревский. Он подробно и долго осматривал музей, задавая бесчисленные и, казалось мне, каверзные вопросы. После этого он еще долго сидел в нижнем кабинете отца, выясняя всякие подробности, и, уезжая, сказал, что вполне удовлетворен осмотром и будет соответственно докладывать президенту Академии вел. князю Константину.

После отъезда Котляревского находившийся при его посещении музея В. К. Трутовский записал в альбоме отца: «День знаменательный в истории нашего дорогого музея Алексея Александровича! Начались переговоры об его дальнейшей судьбе: о переходе его из свободного сословия в официальное! Что-то даст будущее? Казенное добро, говорят, не горит, не тонет. Если так — дай Бог!».

Будущее не заставило себя ждать. Вскоре из Петербурга пришло письмо, сообщавшее, что все дело улажено и что отцу надлежит написать прошение о приеме музея в дар Академии наук и вручить бумагу лично президенту.

В конце года состоялась первая встреча отца с вел. князем Константином, который принял решение, расспросил о музее и сказал, что вопрос будет поставлен на повестку дня ближайшего заседания конференции. Несмотря на то что эта встреча носила официальный характер, оба произвели друг на друга благоприятное впечатление.

Отец остался в Петербурге, ожидая окончательного решения, так как заседание конференции было назначено через несколько дней. В день самого заседания он очень нервничал и целый день почти безвыходно сидел в гостинице. Наконец появился Вл. А. Рышков с сияющим лицом и с поздравлениями: музей принят Академией наук и вел. князь желает лично ему сообщить об этом завтра. На другой день встреча состоялась, и после поздравления вел. князь сказал:

— Самое главное сделано: ваш музей теперь — государственное учреждение, его двери будут бесплатно открыты для всех, и он будет в Москве, как вы и хотели, но предупреждаю вас, сейчас начинается самое скучное — оформление этого дела. Неизбежные формальности и, увы! связанная с этим чиновничья волокита. Ну что же, заручимся терпением и будем подгонять и напоминать. А Академия при вашей помощи займется срочной выработкой положения о музее, которое ляжет в основу законопроекта. При составлении положения надо учесть и внести в него все ваши пожелания. Вы и Академия теперь одно целое, так что выясняйте все подробности дальнейшей работы, а главное, сразу завязывайте тесную связь с нами.

На следующее утро уже все газеты сообщили о переходе музея в собственность государства. Тесная связь Академии с музеем была завязана сразу. Вскоре к нам в Москву приехал В. JI. Модзалевский, который приступил к описи и изучению хранящейся у нас опеки Пушкина и к просмотру рукописного фонда музея. Вот здесь-то ему и удалось в папке автографов неизвестных лиц обнаружить никогда не публиковавшуюся поэму Лермонтова и несколько его других стихотворений, также никогда не видавших печати.

Одновременно началась кропотливая работа по выработке положения о музее. Она велась параллельно и в Москве и в Петербурге при самом деятельном участии отца и вел. князя. Все пункты тщательно обдумывались, согласовывались, редактировались и фиксировались. К осени 1910 года положение было выработано, и оставалось его утвердить на конференции Академии, но один пункт остался несогласованным — отец настаивал на своей редакции, а вел. князь на своей. И этот пункт касался меня.

По проекту отца после его смерти почетное попечительство музеем переходило к моей матери, а по проекту вел. князя после смерти отца оно переходило к моей матери, а после ее смерти ко мне. Отец протестевал против подобной «наследственности». Было решено окончательно согласовать этот спорный пункт на заседании Конференции, которая была назначена на октябрь месяц.

На этот раз Академия собралась во дворце в Павловске в летней резиденции вел. князя. Отцу было предложено прибыть на заседание за полчаса до его начала. В назначенный срок отец приехал во дворец и уже в передней был встречен вел. князем, который радостно его приветствовал как старого знакомого, запросто взял под руку и повел в комнаты. Пораженный исключительным изяществом и красотой ныне не существующего дворца 1*, отец невольно останавливался и задавал вопросы хозяину, а вел. князь в свою очередь хотел узнать все музейные новости: не было ли каких притеснений отцу от Академии, что поступило нового в музей, как относятся в Москве к передаче музея и так далее.

— Разговор наш шел через пень колоду, — рассказывал потом отец, — ни о каком этикете и помину не было — так, собрались два приятеля и толкуют…

Вдруг вел. князь оборвал беседу, пристально посмотрел на отца и спросил:

— Алексей Александрович, почему вы так упорно хотите обидеть вашего сына?

Отец ответил, что он далек от мысли меня обижать, но что это вопрос принципиальный — музей стал государственным учреждением и семейственности в нем не место.

— Жена — дело другое, — сказал он, — без нее, может, и музея-то не было бы. Знаете, иная женщина в ее положении только бы и думала о тряпках да об удовольствиях, а моя жена помогала и поддерживала меня во всем. Иной раз общипывалась, но никогда меня не упрекала за музейные траты, да и сама в музее работала. А сын — что? Он еще мальчишка, ему четырнадцать лет, что он понимает? Да что еще из него получится — неизвестно? Я лично — против вашего проекта.

Вел. князь не стал спорить, а начал расспрашивать отца обо мне — где я учусь, какие у меня успехи, интересуюсь ли я музеем, в чем этот интерес выявляется и так далее. Отец подробно отвечал на все эти вопросы. В конце вел. князь выдержал паузу и сказал:

— Эх, Алексей Александрович, понимаю я, что вам сейчас нелегко расставаться с любимым детищем. Все равно что любимую дочь отдать кому-нибудь замуж на сторону. Но, простите, думаете вы только о себе, о ваших принципах. Поставьте себя на минуту в положение вашего сына, после того как ни вас, ни супруги вашей не будет на свете. Вы достаточно рассказали мне о нем, подумайте, приятно ли ему будет, когда на ваше место назначат какого-нибудь чурбана чиновника (к сожалению, в подобных у нас недостатка нет) и он начнет все ломать, что вы с такой любовью создавали. Не желал бы я тогда быть на месте вашего сына.

Отец задумался. Этого только и надо было вел. князю, и он добавил:

— Не будем решать этот вопрос сейчас. Пора идти — нас ждут. Я поставлю этот спорный пункт на голосование — решим большинством голосов.

Конференция решила дело в мою пользу. Отец, как он признался, молчал. Вел. князь был очень доволен и задержал у себя отца после заседания. Он подробно показал ему дворец и угощал чаем. Это свидание отразилось на всех последующих отношениях отца и вел. князя.

Раньше чем продолжать, надо сказать несколько слов о вел. князе, о человеке, личность и деятельность которого, по вполне понятным причинам, еще не освещены, но несомненно в будущем привлекут более пристальное внимание.

Константин Константинович был выродком в семье Романовых. При дворе и в правящих сферах на него смотрели как на какого-то блаженного и оказывали ему почтение только постольку, поскольку он был двоюродным дядей царя. При дворе Константин Константинович бывал редко и только в официальных случаях и ни с кем из своих высокопоставленных родственников не дружил. Он предпочитал замкнутую жизнь в стенах своих дворцов и общение с людьми литературы, искусства и науки.

Отец вел. князя, генерал-адмирал Константин Николаевич, щеголял модными в его время либеральными взглядами, принимал активное участие в подготовке отмены крепостного права, был основателем существующего поныне «Военно-морского вестника», к участию в котором привлек А. Н. Островского, И. А. Гончарова и других видных писателей, и поощрял независимые взгляды своих детей. Но если в Константине Николаевиче либерализм был некой рисовкой, оригинальничаньем, данью моде, то в Константине Константиновиче либерализма не было, а была насущная, искренняя тяга к подлинному демократизму. Эта-то его черта больше всего раздражала придворные сферы, которые охотно возводили на него любой поклеп. Вел. князь был серьезным поэтом-лириком и хорошим переводчиком. Некоторые его стихи пережили революцию и еще до этого проникли в народ 1, но в придворных кругах усиленно распространялись слухи, что все эти стихи «правит» Майков, хотя и после смерти Майкова вел. князь с не меньшим успехом продолжал свою литературную деятельность. Он постоянно шокировал двор своими

Например, песня «Умер, бедняга, в больнице военной». (Примеч. Ю. А. Бахрушина.) знакомствами и своим участием в любительских спектаклях, где выступал вместе с актерами-профессионалами.

Своих детей он воспитывал в демократических взглядах. Его сын Игорь рассказывал мне, что когда его отдали в Кадетский корпус, то вскоре туда приехал вел. князь и просил собрать класс, в котором учился его сын. Когда ребята были собраны, вел. князь обратился к ним с речью, в которой просил раз и навсегда забыть, что его сын — сын вел. князя, а если он будет сам об этом напоминать, то отучать его от подобных мыслей самым простым и энергичным образом. Здесь вел. князь плюнул в ладонь, зажал кулак и наглядно показал, каким образом производить эту операцию.

— Так что, ребята, — добавил вел. князь, — если он будет приходить ко мне в воскресенье в отпуск без синяков, я буду вас всех презирать.

— И вот, — рассказывал Игорь Константинович, — благодаря папаше ребята первое время лупцевали меня надо — не надо, чтобы только их не презирали.

Однажды мой дядя поехал с семьей за границу. Ехали куда-то далеко, кажется, из Берлина в Рим. В поезде моя двоюродная сестра, которой было лет четырнадцать, случайно познакомилась с русской девочкой-однолеткой. Новые знакомые быстро сдружились, выбегали вместе из вагона на больших станциях, обменивались впечатлениями о виденном и прочитанном. К концу путешествия они решили продолжать знакомство по почте и обменялись записками с адресами. Каково было удивление моего дяди и его семьи, когда, развернув после прощания записку, они узнали, что новая подруга их дочери — дочь вел. князя Константина Константиновича. Все же моя двоюродная сестра написала своей новой знакомой, та ответила, и в течение долгих лет их отношения крепли и не прерывались вплоть до замужества Татьяны Константиновны, избравшей себе спутника жизни не из среды мелкопоместных немецких князей, а вышедшая замуж за правнука героя 1812 года, скромного младшего офицера кн. Багратиона.

Константин Константинович был убежденным семьянином. Он никогда не принимал участия в скандальных великокняжеских кутежах, никогда не заводил романов. В этом его не могла упрекнуть даже злобствующая «великосветская» молва, которая расценивала и эти его особенности также как некий вид юродства.

При этом надо сказать, что семейная жизнь вел. князя оставляла желать много лучшего. Его жена, Саксен-Альтенбургская принцесса Елизавета Маври-киевна, была женщиной крайне недалекой, причем до конца своих дней ярой пруссофилкой, а ее муж всю жизнь терпеть не мог немцев и был пламенным патриотом. Вначале молодость сглаживала эти противоречия, но с годами они ощущались все острее и острее и в конце концов привели к внезапной и неожиданной смерти Константина Константиновича. Таким образом, все его радости сосредотачивались в детях, воспитанием которых он лично руководил. Любимым его сыном был рано погибший Олег, затем дочь Татьяна, Игорь, Константин и маленький Дмитрий. Старшие сыновья Иван и Гавриил заботили отца. Черты вырождения проглядывали в них очень ярко, и хотя ничего отрицательного мне о них слышать не приходилось, они все же были определенно неполноценными*. Недаром впоследствии один из них стал диаконом и служил в церкви.

Подлинная жизнь вел. князя была в искусстве и в особенности в литературе. Мне приходилось видеть письма Константина Константиновича, адресованные никому не известным начинающим поэтам, людям самого незначительного положения, в которых вел. князь собственноручно отвечал на их вопросы. На восьми — двенадцати страницах он чрезвычайно подробно объ яснял законы стихосложения и давал советы и делал замечания по поводу присланных ему стихов. В моей библиотеке имеется книга французских стихов, принадлежавшая Константину Константиновичу, вся испещренная его карандашными заметками. К своим занятиям поэзией он относился не как дилетант, а как профессионал и безусловно был серьезным, профессиональным поэтом, хотя, конечно, и не первого положения.

Начал свою карьеру вел. князь в Измайловском полку. Здесь он положил очень много труда на возрождение былых литературных традиций этого полка. Как он сам говорил, ему претила пустая и праздная жизнь офицерства, наполненная только бесцельным швырянием денег, соревнованиями в роскоши и тщеславии, кутежами и дебошами. В полку им было учреждено литературно-художественное общество «Измайловские досуги», которое втянуло офицерство в занятия литературой, живописью, театром, коллекционерством и тому подобное. Многие офицеры этого общества впоследствии регулярно выступали в печати. На собрании «Досугов» часто бывали Майков, Полонский, Голенищев-Кутузов и другие.

В борьбе с роскошью и тщеславием Константин Константинович, нарушая этикет, приезжал в полк на извозчике и никогда не сидел в театре в первом ряду. Его пример заставил и других офицеров отказаться от дорогостоящих и разорявших их собственных выездов и сидеть в партере не ближе третьего ряда.

Во всех поступках Константина Константиновича человек всегда доминировал над вел. князем. Эта-то глубокая человечность и была причиной того, что отец так близко и быстро нашел с ним общий язык. И больше всего отец ценил в вел. князе то, что он оказал огромную усл_угу не ему лично, а тому делу, которому он посвятил всю свою жизнь и любовь.

«Положение о музее» было утверждено, разногласия согласованы, казалось бы, все уже было сделано, однако именно теперь начались те «хождения по мукам», о которых в свое время предупреждал вел. князь. На эти «хождения» потребовалось еще около двух лет. «Положение» поступило на одобрение трех министерств: народного просвещения, внутренних дел и финансов, затем оно было передано в Совет Министров на утверждение, после чего было направлено в Государственную думу. Вел. князь лично все время подталкивал продвижение «Положения» по инстанциям, благодаря чему дело было оформлено, по тогдашним понятиям, молниеносно.

Тем временем отец был занят выбором кандидатуры ученого хранителя музея. После долгих размышлений и обсуждений он окончательно остановился на Владимире Александровиче Михайловском.

В. А. Михайловский был одним из старейших завсегдатаев наших суббот. Сын мелкого чиновника, он, по окончании курса Московского университета, поступил на должность учителя словесности в Московское балетное училище, где со временем занял должность инспектора классов. Убежденный поклонник Малого театра и в частности?. Н. Ермоловой, он именно на этой почве и сошелся с отцом. Беззаветно преданный интересам театрального искусства, он на свое скромное жалованье собрал прекрасную библиотеку, которая помогала ему в исследовательских литературных работах по истории театра. Постоянно печатаясь в сборниках и журналах, он приобрел некоторую известность среди немногих тогдашних театроведов. Самым любопытным в В. А. Михайловском было то, что в нем мирно уживались восторженный, увлекающийся театрал и типичный казенный чиновник. Карьеризм был ему чужд, но зато уклад его жизни был примером размеренности и аккуратности. Старый холостяк, он одиноко жил в своей маленькой казенной квартире, окруженный пыльными книгами и рукописями, никак не нарушавшими раз и навсегда заведенного им повседневного порядка. Михайловский не пропускал ни одной театральной премьеры и ни одного выступления?. Н. Ермоловой в Малом театре. Другие театры он игнорировал. Наблюдая?. Н. Ермолову десятки, а может, и сотни раз в одной и той же роли, он, придя домой, аккуратно заносил в тетрадь свои впечатления, отмечая каждую деталь ее игры и не замечая, что, главное-то, живая Ермолова и ее воздействие на зрителей тонут в этих мелочах. У него был свой узкий круг знакомых, в число которых входили тенор Барцал, театровед Шамбинаго, зубной врач, театрал Коварский, дртист Малого театра И. Рыжов и некоторые другие. С ними он регулярно встречался два раза в неделю в литературно-художественном кружке и в немецком клубе. После скромного ужина с пивом и оживленных разговоров о театре друзья расставались до новых встреч на следующей неделе. Как истый студент, раз в год, в Татьянин день, Владимир Александрович «кутил», то есть позволял себе выпить бутылочку-другую вина, впрочем, никогда не превышая какого-то, им установленного лимита. В субботу он неизменно ходил в баню и любил попариться на верхней полке. После этой операции он появлялся у нас на вечернем собрании какой-то глянцевитый, с своим неизменным старомодным пенсне на тесемочке, неудобно примостившимся на маленьком, чрезвычайно розовом носике, гармонировавшем по цвету с тугими кудряшками волос, потерявшими свою былую огненную задорность благодаря рано закравшейся в них седине. Этот-то человек, столь схожий с отцом по своим увлечениям Малым театром и столь отличавшийся от него по своему темпераменту, и был избран для воплощения научной сущности музея.

Наконец в июне 1912 года Государственная дума среди прочей «вермишели» пропустила и одобрила «Положение о музее». Осталась последняя инстанция — утверждение царя. Эта, в сущности, простая формальность могла, и надолго, задержать дело. На этот раз вел. князь решил сам побеспокоить своего царственного племянника, благодаря чему в исключительно короткий срок, в июле месяце «Положение» было уже подписано царем и стало законом Российской империи.

Мытарства музея и моего отца закончились, и как некий их апофеоз оставалось лишь справить торжественный акт передачи. Для урегулирования этого вопроса отцу снова пришлось ехать в Петербург на свидание с вел. князем. Надо было согласовать с ним кандидатов в попечительный совет и в ученые хранители, а также фиксировать дату передачи. По каким-то причинам отъезд отца из Москвы задержался, и он попал в Петербург лишь в начале 1913 года. Кандидатуры были быстро согласованы, но в отношении ученого хранителя дело обстояло сложнее, так как он должен был быть назначен конференцией Академии. Вел. князь рекомендовал включать постепенно Михайловского в работу, так как едва ли его кандидатура встретит возражения, а оформить позднее. В конце разговора вел. князь обратился к отцу:

— Ну, теперь ваш музей окончательно перешел государству. Скажите, что вы хотите за это получить?

Отец весь передернулся и довольно резко ответил:

— Я, ваше высочество, передавал музей государству не для того, чтобы что-то получить, а для того, чтобы сохранить его, обеспечить и сделать общедоступным. Все это совершилось так, что я достаточно вознагражден. А получают люди за службу, а я, как вам известно, пока что на казенной службе не состоял!

Вел. князь улыбнулся:

— Вы не горячитесь. Вполне разделяю и понимаю ваше отношение к моему вопросу. Иного от вас и не ожидал. Но в данном случае дело обстоит несколько сложнее. Правительство не может принимать от частных лиц подарки, да еще ценные, не отблагодарив их. Общественное мнение справедливо обвинит его в неблагодарности, и, в первую очередь, обвинит Государя, как главу государства, так что он должен вас отблагодарить.

Отец подумал.

— Ну что же, если это необходимо — я согласен. В таком случае прошу Государя принять меня, но не вместе со всеми, как это делается при представлении, а отдельно, и вот тогда пусть он меня и поблагодарит. Это меня вполне устроит.

Константин Константинович озабоченно качнул головой.

— Иными словами, вы хотели бы получить аудиенцию… Скажу откровенно — таких прецедентов еще не бывало. Однако раз это ваше желание — попробуем. Может быть, и сочтут возможным сделать для вас исключение; ведь ваш дар — тоже исключение.

На этом свидание и кончилось, и дата официальной передачи музея была ориентировочно намечена на осень 1913 года.

Последующее время все протекало под знаком подготовки к этому событию. Отец раза три менял развеску и расположение экспонатов, желая, по его словам, «показать товар лицом». Что-то срочно доделы валось, переделывалось и докупалось. Словом, жизнь музея била ключом. Помимо этого, надо было объездить всех будущих членов совета, заручиться их согласием и предупредить о предполагаемой дате передачи.

В совет вошли следующие лица: от Малого театра — Г. Н. Федотова,?. Н. Ермолова, А. А. Яблочкина и А. И. Южин; от Художественного театра — К. С. Станиславский и В. И. Немирович Данченко; от Большого театра —?. А. Салина; от театра Зимина — С. И. Зимин; от театра Незлобина — К. Н. Незлобии; от частных театров — Ф. А. Корш и А. И. Чарин; от Театрального общества — Н. А Попов; от Исторического музея — кн. П. С. Щербатов; от Оружейной палаты — B. К. Трутовский; от бывшей оперы Мамонтова — C. И. Мамонтов; от Московской городской думы — A. Д. Алферов; от московской театральной общественности М. А. Стахович и?. М. Миронов; от Театрально-литературного комитета — Н. В. Давыдов и, наконец, от Академии наук — академики?. Е. Корш, А. Н. Веселовский и И. А. Бунин, а также B. А. Рышков. Все были своевременно извещены, и согласие всех было получено. В. А. Михайловский, как будущий хранитель музея, должен был присутствовать на торжественном заседании, но сидеть отдельно, не за общим столом, как не входящий в состав совета.

Наконец, наступило знаменательное в жизни музея 25 ноября 1913 года. В три часа должно было начаться заседание, но уже с раннего утра в доме стоял дым коромыслом. Что-то еще раз протирали, чистили, подправляли. Отец страшно нервничал и волновался. Ему все казалось, что что-то произойдет такое, что сорвет заседание.

Наша большая столовая с утра была подготовлена для заседания. Большой стол раздвинут, накрыт специально сшитой голубой суконной скатертью, стулья расставлены по количеству ожидаемых членов совета и перед каждым местом положена бумага и остро заточенные карандаши. В комнате рядом, в зимнем саду, были расставлены столики для корреспондентов и стенографисток московских и петербургских газет. Телефон звонил беспрерывно — представители прессы просили разрешения приехать, узнавали новости, телефонировали и просто любопытные знакомые, и фоторепортеры.

В начале первого приехал В. А. Рышков. В своем вицмундире и в орденах он казался каким-то чужим. Сели обедать в моей комнате за маленьким столом. Ели как на станции, торопясь, хотя торопиться было некуда. Появление Рышкова несколько успокоило отца, но ненадолго. Он все время срывался с места и спешил то в столовую взглянуть, не очень ли испортили вид комнаты фотографы, которые готовили там свои юпитеры и аппараты, то в музей еще раз что-либо проверить. Вскоре после обеда приехал В. А. Михайловский, затем остальные «свои»: Н. А. Попов, А. И. Чарин — все они были чужие в своих фраках или вицмундирах, украшенные регалиями. Глаз отдохнул, лишь когда приехал Вл. К. Трутовский в своем обычном пиджаке, но с картонкой. Как всегда пошутив со всеми, он обратился ко мне:

— Ну, теперь веди меня в свою комнату, надо надеть маскарадный костюм и елочные украшения.

Спустя некоторое время он вошел в сверкающем камергерском мундире и «во всей славе» своих орденов.

Кстати, недавно мне пришлось побывать в Оружейной палате. В одной из зал я увидал на стояке блестящий придворный костюм. Этикетка на нем гласила: «Камергерский мундир хранителя Оружейной палаты Вл. К. Трутовского». Невольно мне вспомнился памятный день 25 ноября 1913 года…

Около двух было массовое нашествие корреспондентов. Устраивать и обслуживать их пришлось мне. К половине третьего стали съезжаться остальные члены совета. Вся в белом, величественная и вместе с тем застенчивая, приехала?. Н. Ермолова, с нею массивный А. И. Южин, во фраке и орденах, кн. Щербатов в нелепых ботфортах и придворном егермейстерском мундире, весь сморщенный и взъерошенный маленький старикашка академик?. Е. Корш, снобистый, скучающий и ко всему равнодушный И. А. Бунин. Последними в прихожую вошли В. И. Немирович-Данченко и К. С. Станиславский, Немирович-Данченко у нас бывал часто, но Станиславского вне сцены я увидел впервые. Помню, меня поразил чисто гротесковый контраст их фигур. Отсутствовали только двое — Федотова по болезни и Мамонтов, который, как бывший осужденный, постеснялся приехать.

Собравшиеся сидели в гостиной и вели случайные разговоры. Пробило три часа. Вел. князя не было. Волнение отца достигло наивысшей точки — ему уже мерещился срыв заседания и неловкое положение, в которое он попал по отношению к собравшимся. Прошло десять минут. Вдруг раздался звонок в парадную и зычный и вместе испуганный голос полицейского пристава: «Едут!»

Через минуту в переднюю быстрыми шагами вошел мужчина лет пятидесяти, высокого роста, в генеральской шинели. В. А. Рышков, как служащий Академии, сошел вниз в переднюю и подал ему портфель с напечатанным текстом речи. Отец, как еще не служащий Академии, но хозяин дома, сошел вниз только до половины лестницы. Мать, сестра и я стояли наверху. Раздевшись, Константин Константинович стал быстро подниматься по лестнице и, поравнявшись с отцом, взял его под руку. Всходил он странно — ступал иной раз через ступеньку, но обязательно подтягивал отстающую ногу к ступившей вперед. Рана, полученная чуть ли не под Плевной, давала о себе знать всю жизнь.

Поздоровавшись с нами, он по предложению отца прошел в его кабинет. Отец стал докладывать ему порядок заседания. Вел. князь почти его не слушал и все время прерывал вопросами и замечаниями: «Чьей кисти картина? А что это такое? Откуда это у вас?» и после конца доклада отца он обратился ко мне с вопросами, где я учусь, интересуюсь ли музеем, кто мой любимый русский писатель. В это время я внимательно рассматривал Константина Константиновича — у него было довольно сухое, властное лицо, очень асимметричное, с явными признаками вырождения. Но стоило ему заговорить, и вся внешняя официальная маска с него спадала, уступая место крайне простому, бесхитростному человеку с очень добрыми и внимательными глазами. Он хорошо, искренно улыбался, но как-то немного печально. Говорил он в нос, несколько нараспев и заметно картавил, но голос был добрый и располагающий к себе. Увидав портрет матери работы К. Маковского, он обернулся к ней и, качнув головой, заметил:

— Нельзя сказать, чтобы художник вам польстил.

Остановившись перед какой-то картиной, изображавшей морской вид, он долго на нее смотрел и в задумчивости произнес:

— Море, море, как я люблю море, но, увы! оно меня не любит! — И потом, обернувшись к нам, с доверительной улыбкой, добавил: — Меня в свое время отец определил на флот — это было в традициях семьи — второй сын шел в моряки, но каждый раз, как я ступал на корабль, даже в безветрие, меня начинало так рвать, что родителям пришлось отказаться от семейных традиций и пустить меня в сухопутную службу.

Увидя закрытую дверь в библиотеку, он с наивным любопытством спросил:

— А что там? Библиотека? А туда можно?

Войдя в комнату, он сразу застыл перед первоклассным портретом Павла I.

— Какой прекрасный портрет прадеда! — с восхищением сказал он и прибавил: — Он, конечно, был сумасшедшим, но, вы знаете, я все-таки его люблю. Какая-то была в нем романтика, стремление не признавать и идти наперекор всем общепринятым придворным порядкам!

Потом, как бы спохватившись, он воскликнул:

— Слушайте, там ведь нас ждут, ведите меня скорее, а то ведь рассматривать интересные вещи и говорить с вами я могу часами!

В гостиной вел. князю были представлены все члены совета, причем с каждым он обменялся несколькими словами. Будучи убежденным поклонником искусства Художественного театра, он особенно тепло поздоровался с К. С. Станиславским.

— Давно я вас не видал, — сказал он, — как вы поседели, совсем белый… Впрочем, это неважно, было бы только сердце молодо!

Константин Сергеевич, как обычно, сконфузился, покраснел и пробормотал что-то, а Константин Константинович уже обратился к Немировичу-Данченко:

— Вас не узнаешь, у вас совсем другая борода. Раньше была такая, — и он сделал движение рукой, как бы расправляя свою бороду на две стороны, — а теперь такая, — за этим последовало движение снизу вверх от подбородка, — не знаю, что лучше? Пожалуй, так солиднее по вашему положению.

Немирович был озадачен, не зная, принимать ли это замечание в шутку или всерьез.

Во время представления Константин Константинович не упускал случая, время от времени, незаметно глянуть на стены, сплошь увешанные картинами.

По окончании этой церемонии все прошли в столовую, за исключением матери, сестры и меня. Перед началом заседания вел. князь обратил внимание на наше отсутствие и спросил отца, сидевшего рядом с ним, почему нас нет. Отец ответил, что, по правилам Академии, посторонние на ее заседания не допускаются.

— Какие же они посторонние? — удивился вел. князь, — Ваша жена и ваш сын — будущие попечители музея, что же касается вашей дочери, то, кто знает, может, и она когда-нибудь станет им тоже.

И, обратись к В. А. Рышкову, просил немедленно пригласить нас. Матери был поставлен стул за общим столом, а мы с сестрой остались стоять в дверях, тем более что мне приходилось все время отлучаться к телефонным звонкам.

После произведенной фотосъемки вел. князь открыл заседание. Его речь носила официальный характер и выражала глубокую убежденность в будущем процветании музея. Затем А. А. Яблочкина зачитала письмо Федотовой, в котором престарелая артистка посылала свое приветствие новому государственному учреждению. После этого выступил?. Е. Корш. В своей речи он говорил о том, что он такой же коренной москвич, как Иван Великий, царь-колокол и царь-пушка, почти столь же древний и что он, как патриот своего города и преданный член Академии, с особой радостью присутствует на зарождении в Москве академического учреждения, которое отныне будет объединять две столицы. Выступивший вслед за ним Южин выразил глубокое удовлетворение тем, что наконец государство признало труд русского актера столь же полезным, как и труды ученого, писателя, художника, и приняло Театральный музей под свое покровительство. От имени города Москвы А. Д. Алферов принес благодарность отцу за то, что по его желанию музей навсегда останется в Москве. Из остальных выступлений запомнилась речь В. И. Немировича-Данченко, указавшего, что русский народ издавна извлекает из недр души таланты, оживляя духовную жизнь родины. В этом велика была роль русского театра, который делал историю, но не думал об истории. Переход музея в собственность государства знаменует собой признание роли театра в создании русской национальной культуры. В заключение говорил М. А. Стахович, и, ссылаясь на право и обязанности членов попечительного совета пополнять музей, просил принять от него в дар неопубликованное письмо Мочалова к С. Т. Аксакову. Он тут же зачитал письмо и передал его отцу.

После окончания всех выступлений наступила очередь отца отвечать на речи присутствовавших. Он необычайно волновался. Лист с написанной речью дрожал в его руке. Он побледнел и говорил не своим голосом. Когда он дошел до слов «когда во мне утвердилось убеждение, что собрание мое достигло тех пределов, при которых располагать его материалами единолично я уже не считал себя вправе, я задумался над вопросом — не обязан ли я, сын великого русского народа, предоставить это собрание на пользу этого народа», — он вдруг потерял самообладание и голос его задрожал. В эту минуту он почувствовал, как кто-то схватил и крепко сжал его руку под столом. Он не сразу сообразил, что это был вел. князь, но это рукопожатие помогло ему овладеть собой и дочитать свою речь.

После окончания заседания все прошли вниз и начался осмотр музея. А я быстренько собрал бумажки, лежавшие перед каждым, с их заметками и храню их до сих пор.

Объяснения давали мой отец, В. К. Трутовский, Н. А. Попов, а потом и я. Вначале я стал показывать музей небольшой группе, в которую входил К. С. Станиславский. Он рассеянно слушал объяснения, поверхностно скользил взглядом по экспонатам и незаметно, но упорно отставал от остальных. Продолжая давать объяснения, я не терял из виду Станиславского. Как только ему удавалось остаться одному, он с величайшим вниманием начинал рассматривать содержимое витрин и выставленные рисунки и портреты. Тут я понял, что он принадлежит к числу тех посетителей музеев, которые изучают их материалы под своим углом зрения и что ему объяснения только мешают.

Вскоре к моей группе подошел кто-то другой из показывавших, а я перешел дальше. В одну из таких смен объясняющих, которые были заранее предусмотрены, я заметил вел. князя с отцом, дававшим ему объяснения. Вел. князь поманил меня рукой и, обратись к отцу, сказал:

— Алексей Александрович, будет вам за мной ухаживать! Пойдите, займитесь с другими гостями, а мне будет показывать музей ваш сын, благо вы мне говорили, что он это часто делает.

Пришлось мне вести дальше Константина Константиновича. Он все время перебивал меня вопросами, иногда отклоняясь в сторону и спрашивая о самых общеизвестных, с моей точки зрения, вещах, например, кто был Щепкин или какие оперы написал Чайковский. Лишь впоследствии я сообразил, что это был своеобразный и тонко проведенный экзамен будущему почетному попечителю музея.

Вот мы остановились перед витриной А. П. Ленского. Я показал рисунки, гримировальные принадлежности, роли, портреты. Вел. князь обратил внимание на зарисовку артиста в роли Прокофьева в «Цепях» Немировича-Данченко. Монокль, шикарно сидящий фрак, тщательно расчесанные усы и холеная бородка.

— У тебя есть фрак? — неожиданно спросил меня Константин Константинович.

Я ответил, что нет.

— А хотелось бы тебе надеть фрак? — задал он новый вопрос.

Я несколько оторопел, но откровенно признался, что никогда об этом не думал и не представляю себя во фраке.

— И правильно делаешь, — заметил вел. князь, — все в свое время, когда-нибудь наденешь. А интересно бы взглянуть на тебя во фраке!

Я тогда не придал значения этому разговору и вспомнил о нем позднее в совершенно неожиданных обстоятельствах.

После осмотра музея все собрались у отца в нижнем кабинете, пить чай. Заблаговременно разведав, что вел. князь любит пить чай с ромом, отец раздобыл где-то очень старого рома в какой-то необыкновенной бутылке. Перед чаем всех попросили расписаться в альбомах — в официальном Литературно-театрального музея и в нашем, домашнем. Вел. князь начал первым и своим размашистым почерком написал «Константин», затем взял наш альбом, немного подумал и расписался «К. Р.», сказав:

— В этом альбоме другая подпись неуместна!

После этого стали писать другие и приступили к чаепитию. Разговоры вращались вокруг музея и новых театральных постановок. Вел. князь не спешил и держался так просто, что вскоре всякий этикет был забыт. Беседа оживилась, приняв непринужденный, свободный характер. Люди спорили, перебивали друг друга, шутили. В одну из случайных пауз вел. князь взглянул на меня и сказал:

— Ну что ж, скоро тебе служить, — ведь теперь единственным сыновьям льгот не полагается. Тогда уж прямо в наш полк, в Измайловский. Я хотя официально в нем не числюсь, но до сих пор считаю его своим.

Затем, обратись к отцу с матерью, добавил:

— В Измайловском полку, пожалуй, в единственном, офицеры имеют какие-то духовные потребности — интересуются искусством, театром, сами пишут, рисуют, лепят, и нет этих безобразных кутежей, карт и пустого чванства, которое, к сожалению, наблюдается в других полках. Когда придет время, вспомните обо мне.

Эти слова вел. князя врезались мне в намять, и впоследствии я воспользовался его рекомендацией, хотя он уже лежал тогда в могиле.

Посидев у нас часа полтора, вел. князь уехал, и за ним последовала часть наших гостей. Остались свои да еще, кажется, Ф. А. Корш и Н. В. Давыдов. К праздничному ужину приехали еще несколько человек из близких к музею — В. В. Постников, И. Е. Бондаренко, моя тетка (младшая сестра матери) и еще кто-то.

Во время ужина произносились тосты, высказывались пожелания, строились планы. Отец не забывал время от времени посматривать на часы, так как ему надо было поехать на вокзал проводить вел. князя. Ему очень не хотелось покидать нас, и он это не скрывал. Вл. К. Трутовский предложил ему взять с собой и меня.

— Вдвоем вам веселее будет, да и вообще такой знак внимания будет нелишне оказать, — мотивировал он свое предложение. Вл. А. Рышков горячо поддержал эту мысль.

И вот мы уже на вокзале в царских комнатах. Здесь собрался кое-кто. Есть и знакомые — московский губернатор, градоначальник и другие. Отец стоит и беседует с ними до того, как дежурный сообщает, что вел. князь подъехал.

Должностные военные лица выстраиваются в шеренгу, мы, как неофициальные штатские, отходим в глубь комнаты. Вел. князь входит своей порывистой походкой, отдает общий поклон собравшимся представителям властей и, завидя нас, подходит прямо к нам.

— Ну зачем вы приехали, вы же устали, у вас гости, да еще его притащили, — говорит он и сразу начинает расспрашивать, что произошло после его отъезда, что говорят о заседании и так далее.

В это время в комнату с грохотом вваливается адъютант вел. князя с его портфелем и небольшим чемоданом. Он быстрой, но неуверенной походкой идет к дверям на перрон, но в это время палаш попадает ему между ног, и он с грохотом растягивается на полу. Адъютант вдрызг пьян. Вел. князь настораживается, но не оборачивается. На одну секунду губы его кривятся саркастической улыбкой, но он продолжает свой разговор с отцом, делая вид, что ничего не слыхал и не заметил. Кто-то помогает адъютанту встать с пола, подбирает его вещи и под руку выводит на перрон.

Когда поезд отходит, вел. князь стоит у окна и дружески машет нам рукой…

На другое утро после этого исторического дня жизнь музея потекла своей обычной чередой. Так же собирались но субботам, так же поступали в музей все новые и новые материалы, отец так же разрывался между служебными, общественными и музейными делами, и только ежедневно сидящий в библиотеке, что-то разбиравший В. А. Михайловский знаменовал новый этап музейного бытия.

Приблизительно через месяц после передачи музея на имя моего отца, матери и меня из Петербурга пришло три конверта, скрепленных большой сургучной великокняжеской печатью. По вскрытии в них оказались приглашения посетить генеральную репетицию пьесы вел. князя «Царь Иудейский» в Эрмитажном театре. Для отца это не было неожиданностью, так как вел. князь не раз говорил ему, что просит его обязательно посмотреть спектакль, но никто из нас не ожидал, что приглашение получит моя мать, а тем более я. Пришлось собираться в дорогу и ехать в Петербург.

В столицу мы приехали дня за два до репетиции, так как у отца помимо этого были там дела. Встречал нас Вл. А. Рышков, и сейчас же по прибытии в гостиницу с ним была проведена консультация, в чем мне быть на репетиции, неужели во фраке? После всестороннего обсуждения этого вопроса было решено, что я, по молодости лет, могу быть и в смокинге, постольку поскольку парадного мундира реального училища у меня нет, а заказывать таковой не стоит, так как мне осталось учиться только несколько месяцев.

Смокинг, крахмальная рубашка и прочее было закуплено и пригнано мне по росту.

В назначенный день и час мы были в театре. Меня сразу ошеломили и показная нарядность парадной придворной толпы, и тонкое изящество восхитительного маленького зрительного зала, и крутой, как в цирке, амфитеатр, и партер, с единственными тремя креслами для царя, царицы и вдовствующей Государыни, все это было необычайно, не такое, как везде. Сидели мы в ряду десятом, все вместе, но этот ряд помещался на уровне лож бельэтажа Большого театра.

Наконец начался спектакль. Состав исполнителей был, что теперь называется, самодеятельный, любительский, лишь несколько артистов были профессионалы — М. А. Ведринская, Е. И. Тиме, В. Фокина, П. Владимиров и другие. Ставил спектакль?. Н. Арбатов, которого я хорошо знал по нашим субботам. В одном из антрактов он пришел поздороваться с матерью, блистая пенсне и ослепительной фрачной манишкой, с как всегда тщательно расчесанными холеными блондинистыми усами и бородкой клинышком.

Постановка была хорошая, не уступавшая в тщательности и продуманности Московскому Художественному театру. Декорации, костюмы, бутафория не оставляли желать лучшего. Хорошо звучала прекрасная музыка Глазунова. Что же касается до актерской игры, — я тогда уже в этом деле разбирался, — то она была какая-то разношерстная — ансамбля не было.

Вел. князь, игравший Иосифа Аримафейского, не столько играл, сколько декламировал своим своеобразным, но красивым и певучим голосом. В его игре все было очень грамотно, но не было главного — актерского дарования. В этом отношении генерал Теплов, воплощавший образ Симона Киреянина, непосредственностью и яркой реалистичностью своей игры отодвигал Иосифа на второй план. Ярко и смело рисовал Понтия Пилата капитан Герхен. Созданный им образ доминировал надо всеми остальными. Рядом с ним даже профессиональные артисты казались лишь любителями. Кстати, большой успех, выпавший на его долю в «Царе Иудейском», заставил Герхена впоследствии попытать свои силы в настоящем театре, однако из этого ничего не получилось.

В одном из антрактов, когда отец ушел повидаться и поговорить с кем-то, а к нам подсел Вл. Ал. Рышков, я заметил, как какая-то актерская голова выглядывает слева от сцены в щелку между занавесом и порталом. Я обратил на это внимание матери и Рышкова, а голова все больше высовывалась в щель и явно кого-то искала в нашем районе зрительного зала.

— Вы знаете — это вел. князь, — неуверенно заметил Рышков, а голова вдруг начала кому-то кивать.

— Мне кажется, что он ищет вас, — добавил Вл. Ал.,- попробуйте слегка ему поклониться.

Мы с матерью, полупривстав с места, кивнули головами. Вел. князь оживился, быстро закивал в ответ и, отбросив всякое стеснение, совсем высунулся в щель и стал показывать рукой то на меня, то на свою грудь. Я понял сразу, что он хотел сказать, что случай надеть фрак для меня представился. Кивнув еще раз на прощанье, он быстро скрылся за занавесью. В этой мальчишеской и вместе с тем глубоко человечной выходке был весь Константин Константинович.

На всю жизнь запомнился и комический случай, происшедший со мной во время этой репетиции. Антракты были длинные, и во время одного из них я вышел в фойе, где придворные лакеи разносили присутствующим чай, пирожные, бутерброды и прохладительные напитки. Здесь я воочию убедился в том, насколько русская придворная знать была падка до дарового угощения. Подносы разбирались приглашенными молниеносно, причем форменным образом тарелки вырывались друг у друга из рук, а фрукты и конфеты запихивались в сумочки и карманы. Я до сего времени терпеть не могу «а ля фуршетов», для одновременного манипулирования чашкой и тарелкой необходима природная ловкость, которой я никогда не отличался. Однако хотелось пить, и я взял чашку чая со сливками и тарелочку с пирожными и бутербродами. Ставши в сторонку, я с интересом разглядывал своеобразную по форме чашку двора Константиновичей. В это время неподалеку от меня появился лакей с очередной порцией угощения. К нему сразу бросилось несколько лиц, и кто-то в азарте поддал локтем мою руку, державшую блюдце. Чашка подпрыгнула вверх и, расплескивая кругом чай со сливками, закрутилась в воздухе, как мельница. Совершенно непонятным для меня образом я успел ее поймать, когда она уже была на аршин от пола. Само собой разумеется, что после этого я послал к черту все великокняжеские угощения и пошел на свое место в зрительный зал, на ходу вытирая платком новый, испорченный сливками смокинг.

На другой день мы обедали вместе с?. Н. Арбатовым, который много рассказывал о постановке «Царя Иудейского». Константин Константинович чрезвычайно серьезно работал над ролью, как дай Бог работать любому профессиональному актеру. Только благодаря этому ему удалось грамотно провести ее, так как актер он был безусловно слабый. Очень много помогал вел. князь Арбатову в самой постановке, обращая внимание на каждую мелочь, настойчиво требуя полной логики действия. На этой почве происходили постоянные анекдоты. Так, например, в последнем действии Иоанна вместе с другими женщинами идет ко гробу Христа. Раннее утро, туман. Вся природа одета в печальный пепельный цвет. Медленно поднимаются женщины вверх по тропинке. Впереди Иоанна в сером костюме и темном головном покрывале. Шествие скрывается за кулисами. Проходит некоторое время. Встает солнце, туман исчезает, природа оживает в преддверии ясного радостного дня. Из-за кулисы выбегает возбужденная Иоанна и на фоне восхода ликующе восклицает: «Христос воскрес!» Она в серебристом белом одеянии и как бы сама светится. Вел. князь прерывает репетицию:

— Где вы переоделись? — спрашивает Константин Константинович.

— Там, — растерянно отвечает Ведринская и машет вправо, — за кулисами.

— Понимаю, — отвечает вел. князь, — но где вы оставили ваш костюм?

— В уборной, — следует ответ окончательно сбитой с толку актрисы.

— Да не об этом я вас спрашиваю! Что ж вы, у гроба Господня переодевались, что ли?

Подобных случаев было множество. Чрезвычайно мешали работе наблюдатели, которые все время засылались на черновые репетиции. Под видом завзятых театралов они какими-то неведомыми путями появлялись в зрительном зале, рассыпались в комплиментах, благодарили, но все прекрасно знали, что из театра эти люди немедленно побегут в Синод и полицию для подробного доклада. Церковные верхи при благосклонном покровительстве самого царя делали все возможное, чтобы не допустить пьесу к показу, видя в ней поругание религии и оскорбление веры. На неоднократные протесты и просьбы вел. князя не допускать посторонних на репетиции следовали постоянные извинения и обещания исполнить его желание, но через некоторое время эти неизвестные снова появлялись в театре. Все это, по словам Арбатова, чрезвычайно нервировало и постановщиков и исполнителей.

Заключительный аккорд перехода музея в казну прозвучал лишь в начале января 1914 года. В конце декабря отец получил извещение церемониальной части двора, что 10 января ему будет дана аудиенция в Царском Селе. Пришлось срочно заказывать академический мундир и ехать в Петербург.

Аудиенция отцу была назначена на другой день после премьеры «Царя Иудейского» в Эрмитажном театре, на которую он также получил приглашение. На этот раз в театре присутствовала вся царская фамилия. В одном из антрактов отец пришел на сцену в уборную вел. князя, который чрезвычайно волновался, так как решалась судьба его пьесы. Он просил отца приехать к нему в Мраморный дворец на другой день вечером, часов в десять. На прощанье он сказал:

— Как видите — я исполнил ваше желание. Завтра Государь лично выскажет вам свою признательность. Не забудьте завтра ко мне. — И добавил, смеясь: — Форма одежды — пиджак.

На другой день в десять часов утра отец был уже на императорской станции Царскосельского вокзала, где его ждал царский поезд — паровоз и вагон-салон. Вместе с ним ехало еще несколько неизвестных ему лиц. Как только поезд отошел от перрона, появился лакей с чаем, кофеем и утренним завтраком. Отец уже закусил в гостинице и от угощения отказался.

На вокзале в Царском Селе поезд ожидали придворные экипажи, и один из них доставил отца во дворец. Здесь его встретил дежурный гофмаршал, который проводил его в приемную и соответствующе инструктировал: «В 11 часов начнется прием, будут вызывать по имени, отчеству и фамилии, отвечать только на вопросы императора, самому вопросов не задавать, аудиенция продлится минут пять, выходя, не поворачиваться спиной к Государю».

Помимо отца в приемной еще было человека два-три. Присутствовавшие с любопытством рассматривали скромный мундир отца, украшенный жалким орденом Анны III степени и двумя юбилейными медалями (больших золотых медалей отец, как и дед, никогда не надевал, считая их наградой для дворцовых швейцаров). Не желая быть объектом внимания, он подошел к окну и стал с любопытством рассматривать устройство отопления — окна не были замазаны на зиму, но от них веяло теплым свежим воздухом, так как калориферы были помещены между двойными рамами. Из задумчивости его вывел неожиданно заданный вопрос:

— Что это вы с таким интересом рассматриваете? — Сзади отца стоял пожилой сановник в орденах и лентах, в густо зашитом золотом мундире.

— Да вот смотрю на отопление и думаю — хорошо бы так же у себя в имении устроить.

— А-а! Вы, значит, помещик. А смею спросить, где ваше имение?

— Под Москвой, станция Апрелевка по Брянской дороге.

— Брянскую дорогу я знаю. Кстати, как там сейчас пригородные поезда ходят?

— Надо бы хуже, да некуда, — ответил отец, — пять поездов в день, одноколейка, на разъездах стоишь до бесконечности, сорок верст до Москвы тащимся часа три, да еще поезда опаздывают на два-три часа. Черт знает что, а не дорога. И казна никак ее выкупить не может.

— Выкуп — дело сложное, его сразу не разрешишь!

— Ну, хоть бы второй путь построили до Малоярославца.

— Насколько мне известно, это имеется в виду.

— Это долгая история, а мне кажется, что все упирается в пайщиков: зачем им беспокоиться о том, что пассажирское движение ни на что не похоже и что дорога в военном отношении важная, — им бы только дивиденды шли… В конце концов все они жулики!..

На это сановник ничего не ответил и, видимо, желая переменить разговор, спросил:

— Вы каким идете?

— Право, не знаю, как вызовут!

— Наверное, я пойду первым, — сказал собеседник отца и успокоительно добавил: — Я не надолго, минут десять, не больше!

В этот момент пробило одиннадцать часов и открылась дверь царского кабинета. Камер-лакей провозгласил:

— Бахрушин, Алексей Александрович!

Отец вошел в кабинет царя. Николай II сидел за письменным столом, но при входе отца встал, вышел из-за стола и пошел к нему, протягивая руку.

— Мы ведь с вами давно знакомы, — сказал он, — рад вас видеть у себя и поблагодарить вас за ваш щедрый дар. Великий князь мне рассказывал чудеса. Скажите, вы давно собираете?

Отец ответил. За этим последовал еще ряд вопросов, столь же незначительных и формальных. После каждого ответа отца следовала пауза, во время которой царь обратной стороной согнутой левой кисти руки расправлял свои усы, затем новый вопрос, начинавшийся обычно словом «Скажите».

К концу аудиенции царь спросил:

— Скажите, а вы видели вчера «Царя Иудейского»?

Получив утвердительный ответ, он спросил:

— Какое у вас впечатление?

Отец воодушевился — он еще ни с кем не делился впечатлениями о вчерашнем спектакле и с увлечением начал высказывать свои мысли. Николай 11 неожиданно перебил его:

— А чего, собственно говоря, мы стоим? Садитесь, пожалуйста!

Они сели в мягкие кресла, царь достал свой портсигар и, протягивая отцу, предложил закурить. Отец продолжал излагать свои впечатления. Николай II. видимо, с интересом его слушал.

— А в общем, — заключил отец, — я считаю этот спектакль безусловно интересным и думаю, что он будет иметь успех у публики.

Наступила пауза. Наконец царь, рассматривая кончик своей горящей папиросы и не глядя на отца, проговорил:

— Да, конечно, но, к сожалению, разрешить его к представлению нельзя!

Услышав этот приговор над пьесой дружественно к нему настроенного вел. князя, отец немедленно забыл все наставления гофмаршала, а также и то, с кем он разговаривает.

— Почему вы так думаете? — несколько запальчиво спросил он.

Царь недоуменно улыбнулся, но ответил:

— Да, видите ли, появление такой пьесы на сцене оскорбит религиозные чувства многих. Актеры будут исполнять роли святых — это недопустимо! А потом не забудьте, что если разрешить эту пьесу, то ее будут ставить всюду, даже в провинции. Мы не гарантированы, что там ее не будут ставить кое-как и что это не превратится в глумление над Евангелием.

— Это, конечно, верно, но можно было бы разрешить ее постановку только некоторым театрам, скажем, императорским, Художественному и наиболее солидным из частных.

— Да… но это вызовет споры, нарекания. Потом мы не должны забывать, что русский простой народ очень религиозен и мы не имеем права смущать его такими пьесами.

— История знает, что в свое время были такие зрелища, как шествие на осляти, Пещное действие, где изображались святые, да еще в церкви, и это не смущало народ.

— Это, конечно, было, но очень давно, при этом, как вам известно, церковь запретила подобные зрелища, и кому, как не руководителям церкви, знать, что допустимо и что недопустимо с точки зрения религии для простого народа.

— Видите ли, но не надо забывать что простой народ в театры почти не ходит, большинство публики — интеллигенция.

— Да! Но интеллигенцию мы также не вправе развращать подобными пьесами.

Здесь, как и признался отец, он окончательно забыл, с кем он говорит, и вспылил:

— Простите, но, видимо, вы не сознаете, что говорите. Скажу о себе — я человек религиозный, но всегда занят и в церковь хожу редко. Для меня лично и для таких, как я, было бы только полезно, скажем, Великим постом посмотреть такую пьесу. Она бы укрепила веру, а не расшатала бы ее.

Царь несколько удивленно вскинул брови.

— Не судите по себе — вы исключение! — После этого он встал. Протягивая руку отцу, он добавил:

— Еще раз выражаю вам благодарность за ваш дар, а также за интересную беседу!

Отец, пятясь, вышел из кабинета. На часах было без четверти двенадцать. Сановник, беседовавший с отцом и рассчитывавший попасть первым, встретил его укоризненным качанием головы.

— Ну, вы знаете, это уже безбожно! Я думал вас задержать не более как на пять — десять минут, а вы меня задержали на целых сорок пять. За всю свою службу я не видел столь длительной аудиенции!

Отец хотел что-то ответить, но в это время камер-лакей возгласил:

— Коковцев, Владимир Николаевич!

Сановник, поклонившись отцу, прошел в кабинет царя.

Вконец обескураженный отец, отказавшись от дворцового завтрака, поспешил обратно в Петербург.

Впоследствии, рассказывая нам во всех подробностях об аудиенции, он добавлял:

— Совсем опростоволосился, — царя чуть ли не дураком обозвал, а премьер-министра прямо назвал жуликом — ведь он главный акционер Брянской дороги. Нет, видимо, придворная служба не для меня!

В тот же вечер отец звонил у скромненького полуподвального подъезда Мраморного дворца. Ему открыл бравый денщик и вместо приветствия сообщил: «Пожалуйста-с! Ждут-с!»

Пока он раздевался, вел. князь вышел в прихожую. Он был в домашней, военной тужурке без погон и орденов. Они прошли вместе в кабинет, небольшую полуподвальную комнату, скромно, но уютно обставленную. Большой письменный стол с многочисленными фотографиями детей. Удобная тахта с подушками. Сзади виднелась дверь в следующую, совсем маленькую комнату — спальню вел. князя.

Константин Константинович обратился к денщику:

— Подай-ка нам чайку да ви







Дата добавления: 2015-10-15; просмотров: 333. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Шрифт зодчего Шрифт зодчего состоит из прописных (заглавных), строчных букв и цифр...

Картограммы и картодиаграммы Картограммы и картодиаграммы применяются для изображения географической характеристики изучаемых явлений...

Практические расчеты на срез и смятие При изучении темы обратите внимание на основные расчетные предпосылки и условности расчета...

Функция спроса населения на данный товар Функция спроса населения на данный товар: Qd=7-Р. Функция предложения: Qs= -5+2Р,где...

ТРАНСПОРТНАЯ ИММОБИЛИЗАЦИЯ   Под транспортной иммобилизацией понимают мероприятия, направленные на обеспечение покоя в поврежденном участке тела и близлежащих к нему суставах на период перевозки пострадавшего в лечебное учреждение...

Кишечный шов (Ламбера, Альберта, Шмидена, Матешука) Кишечный шов– это способ соединения кишечной стенки. В основе кишечного шва лежит принцип футлярного строения кишечной стенки...

Принципы резекции желудка по типу Бильрот 1, Бильрот 2; операция Гофмейстера-Финстерера. Гастрэктомия Резекция желудка – удаление части желудка: а) дистальная – удаляют 2/3 желудка б) проксимальная – удаляют 95% желудка. Показания...

Меры безопасности при обращении с оружием и боеприпасами 64. Получение (сдача) оружия и боеприпасов для проведения стрельб осуществляется в установленном порядке[1]. 65. Безопасность при проведении стрельб обеспечивается...

Весы настольные циферблатные Весы настольные циферблатные РН-10Ц13 (рис.3.1) выпускаются с наибольшими пределами взвешивания 2...

Хронометражно-табличная методика определения суточного расхода энергии студента Цель: познакомиться с хронометражно-табличным методом опреде­ления суточного расхода энергии...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.013 сек.) русская версия | украинская версия