Двоичность как объект семиотики

Стремясь стать метанаукой, семиотика в то же время должна ограничивать области своего применения для того, чтобы остаться реальной наукой.

Ю.М. Лотман, представитель тартуско-московской шко­лы семиотики, акцентирует внимание на вторичных моде­лирующих системах, понимая под ними системы, построен­ные по принципу языка: «естественный язык — не только одна из наиболее ранних, но и самая мощная система куль­туры в человеческом коллективе. Самой своей структурой он оказывает мощное воздействие на психику людей и мно­гие стороны социальной жизни» [112, с. 16]. В разных ис­кусствах Ю. Лотман видит «семиотические объекты — сис­темы, построенные по типу языков».

Нам представляется, что вторичность действительно мо­жет рассматриваться в качестве объекта семиотики, однако по другим причинам. Ведь не все искусства, что признает­ся и самим Лотманом, так мощно покоятся на естественном языке, например, скульптура или музыка, но это не снима­ет с повестки дня знаковость. И даже в искусствах, которые основаны на жесткой зависимости от языка, возможны отк­лонения от такой зависимости. Так, А. Тарковский сближал фильм скорее с музыкой, а не литературой. Более того, по­добная вторичность и связанные с ней характеристики мо­гут быть свойственны и самому языку одновременно с дру­гими явлениями и совершенно по иной причине: вероятнее всего это связано с тем, что в основе лежит работа мозга. Эти единые структуры тем порождены единообразием рабо-

Основы семиотики

ты мозга человека, только так, а не иначе он и может мыс­лить. Однако саму идею вторичности/двоичности нам бы не хотелось сбрасывать со счетов. Поскольку в явной или не­явной форме она будет присутствовать во многих рассужде­ниях о семиотике.

Так, У. Эко связывает семиотику с точками в коммуни­кации, где возможно возникновение лжи. Ложь — это по­люс двоичного представления, другая точка — это правди­вая информация. Сам Ю. Лотман в работе «Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разу­ма» называет интеллектуальным только такое устройство, которое в принципе «может сойти с ума» [111, с. 5]. И здесь мы тоже наблюдаем двоичное рассмотрение ситуации. По­добное двоичное представление может активно использо­ваться в авторитарных системах. Так, например, объявление сумасшедшим П. Чаадаева позволило сразу же занизить уровень созданных им текстов. Не менее активно подобная практика использовалась и совсем недавно по отношению к диссидентам.

Двоичные представления — правда/ложь, норма/сумас­шествие — пронизывают и другие аспекты человеческой культуры. Двоичность характерна также для цепочек управ­ления человеческой деятельностью, например, церков­ная/государственная власть, или партийные/советские структуры. А. Богданов писал о таких случаях как о возмож­ном многоцентрии в рамках агрессии, что возможно при разграничении области их действия. В противном случае ре­ализуется дезорганизация.

«На принципе единоцентрия легко лишний раз иллюстри­ровать практическое значение организационной науки. В истории русской социал-демократии есть пример наруше­ния этого принципа, которое привело к немалым вредным последствиям. На съезде 1903 г. руководство партией было поручено сразу двум центрам, редакции центрального орга­на и центральному комитету. Конечно, это было сделано по разным политическим соображениям, вытекавшим из груп­пировки сил на съезде; но важно то, что не подумали исс­ледовать заранее и обсудить организационные результаты этого решения. Если бы вопрос был поставлен так, то легко бы выяснилось, что это — неизбежно конкурирующие уч-

Г.Г. Почепцов. Семиотика

реждения, ибо поле деятельности у них было намечено, в общем и целом, одно и то же: ее основное содержание зак­лючалось в политическом руководстве партией. Было смут­ное, инстинктивное сознание, что нужно разграничить роли так, чтобы один центр организовали одни активности, дру­гой — другие, "литературные" и "практические"; но самый умеренный организационный анализ показал бы, что лите­ратурные активности служат только для организации тех же активностей практических и особой системы составить не могут» [34, с. 123].

В целом можно говорить о параллелизме, о наложении, об определенном дублировании как о свойстве человеческо­го моделирования мира. Знаковость возникает уже при лю­бом моделировании действительности, поскольку между действительностью и ее описанием образуется определен­ный зазор, «люфт». Зазора нет, например, в термометре, поскольку никакого минирасхождения с действительностью в этом случае нет. Знак же можно представить как мостик между двумя действителъностями: реальной и, например, вербальной. И чем это расхождение больше, тем знаковость выражена сильнее. Еще мощнее она проявляется, когда мы начинаем строить следующую модель, учитывая и действи­тельность, и первую модель — здесь и возникает проблема­тика вторичных моделирующих систем тартуско-москов-ской школы семиотики. Поскольку проявится то, что можно назвать не просто знаком, а суперзнаком.

П. Богатырев аналогично писал о театральных декораци­ях и костюмах, подчеркивая, что они являются «знаками знаков, а не знаками вещей» [32, с. 7]. Это связано с общей проблемой театральности, поскольку театр как язык приз­ван не только отражать жизнь, но и свой театральный тип коммуникации. И чем четче выражена эта театральность, тем дальше отодвигается отражение жизненных реалий. К примеру, «Любовь к трем апельсинам» является самодоста­точным вариантом символического продукта, для которого аспект отражения жизни имеет второстепенное значение.

Двойственные структуры управления, вероятно, более стабильны, если они не имеют претензий на смежные об­ласти. Существует явная тенденция превращения полицен­тризма в бицентризм. Так, любая многопартийность с неиз-

Основы семиотики

бежностью приходит к соперничеству двух ведущих партий. Вероятно, мы можем найти определенные корни рассмат­риваемого явления в двойственности гуманитарного созна­ния. Финский логик Э. Итконен [244] показал, что в случае естественных наук исследователь и его объект разделены, но в случае гуманитарных наук, в частности лингвистики и семиотики, исследователь и изучаемый им объект слиты во­едино. Сходно писал уже достаточно давно русский религи­озный философ С.Л. Франк:

«Обществоведение отличается той методологической осо­бенностью, что в нем субъект знания в известном отноше­нии совпадает с его объектом. Исследователь муравейника не есть сам участник муравейника, бактериолог не принад­лежит к другой группе явлений, чем изучаемый им мир мик­роорганизмов, обществовед же есть сам — сознательно или бессознательно — гражданин, т.е. участник изучаемого им общества» [187, с. 36].

О двойственности китайской модели мира говорил С. Эй­зенштейн в своих работах «Чет—Нечет» и «Раздвоение еди­ного» [206, 207].

Знак, если быть точным, отражает не действительность, он отсылает нас к той или иной модели действительности. Именно поэтому возможны «русалка» и «леший» в русском языке, отсылающие к нулевому объекту в действительнос­ти. Резко понижена роль семантического компонента в му­зыке. Жесткое соответствие действительности даже и неин­тересно с точки зрения семиотики. Оно более характерно для языка животных, где мы предполагаем, что курица не может, например, лгать. В рамках же естественного языка позволительно строить самые разные тексты. И если неху­дожественные тексты тяготеют к полюсу соответствия дейс­твительности, то художественные тексты лишь моделируют это соответствие, принципиально однако не признавая его.

Двойственность самого знака заключается в том, что он реализуется не в самостоятельной, а в текстовой форме. Он возможен только в рамках текста. В чем различие этих двух его реализаций? Для знака разрешен повтор. Слова не яв­ляются индивидуальным изобретением говорящего. В то же время текстовые структуры являются индивидуальными. И

5 Семиотика

Г.Г. Почепцов. Семиотика

после того как человечество прошло период анонимного ав­торства, писатель и текст сливаются воедино. Возникает проблема плагиата, заимствований и т.д. Если знак являет­ся принципиальным дублем прошлой реализации, то текст является таким же принципиально новым элементом. Знак — универсален, текст привязан к конкретной реализации. По­этому любой текст всегда принципиально авторский. И да­же «Не прислоняться» на двери вагона метро вполне может иметь подпись начальника метрополитена.

Знак не может быть забыт (если такое случается, то это представляет собой нарушение нормы). Незнание вообще семиотически плохо. Поэтому признаться в незнании чего-то запрещено по требованиям этикета. Этикет разрешает демонстрацию незнания только определенных бытовых, за­земленных характеристик жизни человека для «дам высше­го света». Человек не может, например, не знать своего имени. Он может не знать, как выглядит, к примеру, пло­щадь во Франкфурте, но в соответствии с этикетом выгод­нее обладать даже таким дополнительным знанием. Русские староверы считали греховным знание определенных аспек­тов современности. Но в целом ЗНАНИЕ в рамках нашей культуры оценивается выше НЕЗНАНИЯ. Текст вообще не должен помниться целиком. Чтобы не оказаться забытыми, тексты прошлого (во времена отсутствия письменности) тя­готели к ритмическим и семантическим повторам. Все эти ухищрения помогали сделать их более долговечными. Сви­детелям при продаже земли драли уши, чтобы событие ос­талось в памяти на более долгий срок.

Текст обладает не только своим автором, но и своим чи­тателем. Сложные тексты по определению Ю. Лотмана, са­ми отбирают свою аудиторию: «всякий текст (в особеннос­ти, художественный) содержит в себе то, что мы предпочли бы назвать образом аудитории и что этот образ аудитории активно воздействует на реальную аудиторию, становясь для нее некоторым нормирующим кодом» [114, с. 55].

Общество санкционирует создание текстов, но не сан­кционирует (поскольку практически не принимает) созда­ние знаков. Редкость авторских новых слов, вошедших в язык, лишь подтверждает это.

Основы семиотики

Общество наказывает создателей текстов, идущих враз­рез с его представлениями, о чем красноречиво свидетельс­твует история с С. Рушди.

Текст может быть волевым усилием вычеркнут из обихо­да. Со словами это случается значительно реже. Например, при Павле особым декретом одни слова были заменены другими

 

запрещено	разрешено
сержант	унтер-офицер
общество	этого слова совсем не следовало писать!
граждане	жители или обыватели
(отечество	государство

(цит. по: [44, с. 193]).

Павел заменил также «магазин» на «лавку», запретил но­сить фраки, жилеты и панталоны. Однако текстовые запре­ты намного многочисленнее и их практически невозможно перечислить.

Вероятно, все эти характеристики связаны с тем, что есть система языка, объединяющая знаки, и нет системы тек­стов, которая могла бы выступить в роли защитника отдель­ного текста. В истории культуры отдельные тексты были спасены только из-за различного отношения к ним разных государств. Очевидно, не существует текста, который бы получил принципиальный запрет повсюду, и тем самым был бы обречен на полное исчезновение.