Північно-Східний економічний район

Дата добавления: 2015-08-31; просмотров: 576

Таким образом, цаговский техникум забрал у меня — ни много, ни мало — целое лето. Не могу сказать, чтобы это время я потерял совсем уж безо всякой собственной вины. В свое оправдание скажу только, что вина эта состояла совсем не в моем пристрастии к теннису и не в биении баклуш, а в чем то совершенно другом, непонятном, быть может, западноевропейской психике: я не сумел уцепиться... Шатаясь по своей фоторепортерской должности взад вперед по ЦАГИ, я не использовал своего вольготного положения так, как на моем месте его использовал бы другой, более обтертый советский пройдоха. Я не завел себе блата там, где было нужно; увертываясь от субботников, я не делал

- 17 -

этого с той тонкой дипломатией, которая подобала бы в таких случаях, — другими словами, я не проявил никаких талантов к изворотливости, каковая бесталанность карается в советской России всеми возможными мерами наказания, вплоть до высшей. (Наконец, я ни разу не выступил на общем собрании с предложением основать новый кружок политграмоты и не взял на себя сбора членских взносов ни одной из тьмы „добровольных" организаций.)

* * *

Зима тридцать второго года ушла на зубрежку. После нескольких бесплодных попыток моих предков устроить меня хотя бы куда-нибудь, после провала по тому же диамату на экзамене в наш свободнейший для поступления Салтыковский метеорологический техникум, я, наконец, решил или, вернее, мне ничего другого не оставалось делать, как заняться пресловутым самообразованием.

„Дайте мне за два с полтиной папу от станка"

— поется в СССР на мотив кэк-уока. О! За „папу от станка" я бы дал тогда побольше паршивых советских „двух с полтиной"! Но папаша мой был не только что не „от станка", но даже и не „от сохи" — за сохой он, несмотря на свое мозолистое происхождение, все же никогда не ходил. Когда то у него хватило энергии и мозгов, обогнав рассейскую сошку, пойти на юридический факультет. В то время он не задумывался над последствиями этого поступка для своего будущего потомка. Теперь он был, говоря сугубо-оффициальным языком, „классовой надстройкой". Интеллигентом. „Трудящимся". Не рабочим, а именно „трудящимся" — как снисходительно обзывается в СССР всякая интеллектуальная сошка... А я сидел теперь, проливая горючие слезы в разбитое корыто, со все нарастающим фа-

- 18 -

тализмом следя за провалами всех моих попыток научиться уму-разуму…

Была, правда, еще одна попытка поступить „научным сотрудником" в ГОИН (Государственный Океанографический Институт), но и она окончилась (и слава Богу, что окончилась) неудачей: недели через три после отказа, я как то снова зашел в ГОИН и нашел здание заколоченным, а перед ним будку с красноармейцем внутри. Подошел — спросил в чем дело.

— А вони yci сидять, — был невозмутимый ответ.

— Как сидять?..

— Так, сидять. Ix ycix гепею поперелапало!..

Оказалось, что в ГОИН'е было обнаружено какое-то „вредительство", и он полным составом сел в ГПУ, в том числе и мой товарищ Буби Редлейн, по чьему почину я и предпринял было эту провалившуюся попытку. Он, сын интеллигентных родителей, русский немец, тоже долгое время скитался по разным приемочным комиссиям, тоже работал на разных заводах, но классовое происхождение висело на нем каиновым кирпичом, и он с отчаяния пошел плавать по Северному Ледовитому океану на ГОИН'овской шхуне в качестве „научного сотрудника". Околачиваясь круглый год в океане и вылавливая из глубин морских каких-то микробов, рыбешек и каракатиц, он имел возможность кое чему подучиться, отрастил себе амундсеновскую бороду и, попыхивая кривой носогрейкой, рассказывал мне на побывке:

— А знаешь — фартово получается! Шхуна у нас маленькая, „Тузиком" мы ее зовем, крепенькая, как орешек, — ей ни шторм, ни лед нипочем! Провианту мы берем на три месяца, как шторм — законопатим все дырки и айда на боковую. Шторм пройдет — мы снова вылазим, на солнышке греемся и книжки читаем — в Мурманской библиотеке берем. Ни тебе московских трамваев, ни тебе ГПУ! Лафа!

- 19 -

Словом, этот Буби тоже „сел". Что с ним впоследствии стало — не знаю. Я же, как было сказано выше, уселся за зубрежку. Досуги проводил на лыжах, в очередях и в разыскивании учебников.

С учебниками, как, впрочем, и со всем в СССР, кроме грибной икры и того, чего вам в данный момент как раз вовсе не нужно, дело обстояло из рук вон плохо. Учащиеся вузов еще кое как получали новенькие советские учебники по одному на пятерых, нашему же брату — самоучкам — приходилось откапывать по чердакам то, что на советском студенческом жаргоне называлось „лист-листок — скок-поскок"; всяких Иловайских, Хвольсонов и проч. Правда, эти „лист-листочки" шли по одному за двадцать советских: в них все-таки физика была — физика, а история — история, а не сплошная классовая резня. Но кроме того, в них было нечто необычайно ценное: неисчислимые, незаменимые и иногда непревзойденные по своей мудрости изречения, заметки, ссылки и проч. Как сейчас помню — на одном старом издании истории французской революции, в месте, где говорилось о казни Робеспьера, стояла химическим карандашом заметочка: „См. жизнеописание Сталина, изд. 1950 г."

Все эти заметки вносились предыдущими читателями и никогда не стирались и не уничтожались последующими. Своеобразное уважение к чужой мысли. К ним приписывались новые, вносились поправки вроде: „указанную книгу прочел: ничего подобного!", или: „брешешь дядя, сказано не то-то, а то-то!"

Эти „лист-листочки" были своеобразными подпольными университетами. Из библиотек они изымались, и достать их было можно лишь по блату или чисто случайно, да и то за большие деньги. Получивший такой учебник срочно сообщал об этом товарищам, устраивалась сходка, на которой назначались часы чтения, и затем „листок" начинал ходить по рукам, сопровождаемый „контролем масс": чтоб не сперли и не зачитали.

- 20 -

Впрочем, зачитать книгу в советской России считается как бы признаком хорошего тона. Вроде того, как у американских биржевых акул признаком хорошего тона считается обдуть на какой-нибудь сделке своего доброго знакомого. Зажилив у вас книгу, человек, примирительно осклабясь, оправдывается тем, что он-де передал ее для вас через Марью Ивановну, а та-де забыла ее в трамвае... Вы и машете рукой. Впрочем, обычно бывает так, что и вы уже успели зажилить пару книг у этого человека: если вы начнете настаивать, — он вам припомнит старые грешки — проще сразу замять этот вопрос.

Но в то время, как обязательные издания Ленина, Сталина, Горького и пр. служат в беспартийной среде целям, аналогичным подкладыванию под сидение, а у партийцев — в качестве декорации на полках, — к заграничным писателям и классикам, в особенности довоенных изданий, отношение сугубо бережное, можно сказать, почти нежное. Их берегут, как фамильные драгоценности, Стараются никому не давать, но, конечно, все-таки дают. Там их зачитывают, но продолжают беречь, как свои собственные, пока они не перейдут дальше в такие же „хорошие руки".

Разыскивая, покупая и зажиливая учебники, я, конечно, как и большинства такой „самоучащейся" молодежи СССР, руководился не каким-нибудь заранее предопределенным планом, а брался за то, для чего в данный момент находил пособия. Так я, например, досконально изучил историю французской революции, сильно подправил английский язык, в свое время мог считать себя специалистом по космическим ракетам, а также знал содержание всех дискуссий относительно каналов на Марсе.

После крушения своей авиационной деятельности, я еще никакой определенной профессии не избрал, да если бы и избрал, то не смог бы найти подходящих учебников, а уж о практике и говорить было нечего. Если бы в те времена мне кто-нибудь

- 21 -

сказал, что я года через 3-4 стану художником, я бы, как говорят в Одессе, „сделал на него большие глаза". В той плеяде школ, через которые я успел пройти за свое недолгое пребывание в этом мире, учителя рисования старались меня по мере возможности не замечать. Я платил им тем же. Так оно и шло.

Единственным руководящим методом в избрании моей будущей профессии был для меня метод исключения. Для меня было ясно, чем я никогда не стану или, по крайней мере, постараюсь не стать. Так, например, профессии бухгалтера, хирурга и балетмейстера внушали, да и до сих пор еще внушают мне настолько острое отвращение, что их я мог бы избрать только по принуждению, чего у меня все-таки, слава Богу, не было. Одного моего приятеля закатали таким образом на три года в Инфизкульт, хотя он и отбрыкивался всеми конечностями; заводская комячейка вручила ему путевку, единственную пришедшую на завод путевку в Инфизкульт, по той простой причине, что он был лучшим спортсменом на заводе. Когда он попробовал заикнуться о своем пристрастии к электричеству и радио, ему просто сказали: „Это уж потом, там ваше дело хозяйское, получите перевод в МГУ — ваше счастье. А мы пока обязаны командировать вас в Инфизкульт, „без отрыва от производства". Тогда мой приятель заартачился и заявил, что в случае чего — он просто уйдет с завода. На это его уже вызвали прямо в самую партячейку: „Это, значит, мы вас два года ремеслу обучали (он стал на завод с единственной целью получить путевку на учебу), а вы теперь хвостом крутить собираетесь? Нет, дяденька, вы уж делайте, что вам говорят, а то, так и в летуны недолго заделаться!.." Словом мой приятель остался и на заводе, и в Инфизкульте, только из заядлого спортсмена превратился в „чортов шкилет", ненавидящий спорт всеми фибрами своей души.

Я стоял на распутьи. Налево пойдешь — коня потеряешь. Точнее говоря — ни налево, ни направо

- 22 -

не пойдешь, ибо и слева, и справа, и вообще со всех сторон сидели всякие советские Змеи Горынычи и Соловьи Разбойники, не пущавшие классово-чуждого элемента.

Это состояние полной беспомощности доводило иногда до желания хоть кому-нибудь перервать глотку, не в знак протеста, а так просто — для отвода души.

Приезжающего в Москву всегда в первую очередь удивляет необычайная озлобленность, придирчивость и эгоизм населения московских трамваев. Но если он вдумается в эту психологию полной беспомощности против одушевленных и неодушевленных Змеев Горынычей, — он поймет москвичей. А пожив недельку, две в тех же условиях, ассимилируется и станет таким же, как и другие, москвичом. Не тем старым москвичом, с „говором" и с прибаутками, а новым, теперешним „москвичом с бору, с сосенки" — хитрющим, как местечковый еврей, и зубастым, как щедринская щука.

Но иногда, ночью, когда уткнешь полную злости голову в подушку, лезли мысли о своей собственной бездарности и ненужности, о том, что ведь вот даже, если бы мне сейчас все пути были открыты, — я бы все равно не знал куда повернуть. На этажерке призваний я не нашел подходящей для себя полочки, а мой небольшой здравомыслящий советский стаж уже успел окончательно выбить из меня всякие остатки майнридовщины, выражавшиеся хотя бы в желании стать летчиком. Я копался в себе, пытаясь обнаружить хоть крупинку пристрастия к чему-нибудь, и доходил порой до зависти к двум своим товарищам, из которых один стал с голодухи грузчиком, а другого немецких нравов папаша посадил изучать „ремесло" — отдал подмастерьем к нашему старому салтыковскому „иудею" (еврею-сапожнику), причем, „иудей" выдавал парнишку за собственного племянника, так как не имел права держать наемную рабочую силу.

- 23 -

Бывало так тошно, что временами пропадала вообще всякая тяга к учебе, и тогда я забрасывал свои общеобразовательные учебники и шел отводить душу в нашу полу-лыжную, полу-водочную компанию, называвшуюся почему то „Шарашкиной фабрикой". С ней мы устраивали „в ночь под выходной" trip'ы на лыжах Салтыковка — Люберцы. 40 километров туда и 40-обратно. Приходили утром вымотанные в мочалку и отсыпались, после чего вечером собирались „культурно тюкать водочку". Неделя, следующая за такой прочисткой мозгов, была снова ясна и проста, как весеннее утро, я снова садился за свою французскую революцию, пока ежедневные поездки в Москву, то за хлебом, то за керосином, не накопляли раздражения и злости. Тогда снова приходила черная полоса, обрывавшаяся где то по дороге из Люберцов в Салтыковку в ночь под следующий выходной день.

- 23 -