Географія світових природних ресурсів

Дата добавления: 2015-08-31; просмотров: 594

Я не знаю точной статистики, но смею думать, что на Потылихе ежедневно работало, бегало по делам и просто околачивалось не менее двух тысяч

- 101 -

человек. Когда я приезжал на Потылиху, мне всегда казалось, что здесь где нибудь, в каком нибудь внутреннем храме, хранится какая-то чудотворная святыня, и мой приезд случайно совпал с праздником, на который стекаются паломники из половины христианского мира.

Но чего я никогда не мог постигнуть, это были те пути, по которым вся эта масса святых пил-лигримов сюда попадала. Потылиха была отделена от остального цивилизованного мира Москва-рекой с единственным в этом месте железнодорожным мостом, по которому пешее хождение не рекомендовалось властями предержащими. Со стороны Воробьевых гор сюда вела одинокая и пустынная дорога, оживлявшаяся только редкими и шумными появлениями автобуса номер девять, отходившего с Тверского бульвара по строго конспиративному расписанию и не всегда, за качеством советской продукции, до Потылихи доходившего. Кроме этого бензинно-конного средства сообщения, в периоды открытой навигации, связь Потылихи с центрами населения поддерживалась еще, так сказать, морским путем: по Москва-реке с медленной неуклонностью черепашьего аллюра вверх и вниз ползал так называемый „речной трамвай". Это редкостное завоевание человеческого гения имело такой успех среди населения, что молва стала связывать с ним мрачные легенды о русалках, утопленниках и летучих голландцах. Его называли „Ладьей Харона", говорили, что вдохновение к своей балладе „В синем и далеком океане" Вертинский нашел именно в этом московском речном трамвае:

— „Плавают в сиреневом тумане старые, седые корабли...

или:

— „Утром их слепые караваны

Тихо опускаются на дно..."

Si non è vero... Я во всяком случае не знаю лучшего поэтического описания этого вида тран-

- 102 -

спорта, не имеющего прецедентов в истории мирового судоходства...

Ибо нужно принять во внимание, что, кроме кинофабричного гарнизона, Потылиха обладала еще и штатским населением, каждой душе которого предоставлялось удовлетворять свои человеческие потребности в Москве.

В связи с этим, утренние экземпляры речного трамвая редко доходили до Москвы, а вечерние — до Потылихи. Они либо предпочитали обслуживать более краткие и более перенаселенные отрезки своего маршрута, либо выходили из строя, либо, „вследствие чрезмерного скопления пассажиров на бакборте", выворачивались вместе со всем своим содержимым в хладные струи Москва-реки...

* * *

Телеграмму Роома я получил около восьми вечера. Крестный путь до Тверского Бульвара занял у меня часа полтора-два. Автобус номер девять не имел строго определенного места стоянки: было только известно, что он приходит на Тверской Бульвар, куда то в окрестности памятника Пушкину, где его и подстерегали пассажиры, раскиданные цепью, как бушмены при охоте на слона.

Моросил косой дождь, капли которого, попадая на очки, придавали калейдоскопические очертания тусклым московским фонарям и заволакивали автобусные перспективы пеленой непроглядного тумана. Но на душе у меня была та решимость отчаяния, которая, должно быть, охватывает человека, когда он, осеняя себя крестным знамением, сигает в седые валы океана с мачты уже погрузившегося в воду судна.

Я не знаю, сколько времени я провел в ожидании. Не возлагая излишних надежд на свой охотничий опыт, я не расчитывал самостоятельно различить, при данных атмосферных условиях, силуэт

- 103 -

приближающегося автобуса и больше наблюдал за действиями других моих конкуррентов-загонщиков. Несколько раз ложная тревога срывала кого-нибудь из них с места, и тогда другие, ревнивым оком охранявшие каждое его движение, бросались вслед за ним, попадая на пути под каскады брызг, взрывавшиеся под колесами автомобилей, или опрокидывая в грязь Божьих старушек, буде таковые попадались под ноги.

В конце концов, часов около одиннадцати вечера, после краткой, но отчаянной схватки у поручней подошедшего все-таки автобуса, я был втиснут человеческим потоком в узкое пространство между чьей-то спиной и снопом из трех киноаппаратов со штативами. Заполняя собой все свободные от человеческих тел промежутки, в воздухе нависал густой мат вперемежку с махорочным дымом и бензиновой вонью.

Когда автобус подвергался особо тяжким превратностям мостовой и содержимое его, как коктейль в шэйкере, переваливалось от одной стенки к другой, из-за связки аппаратов доносился душераздирающий вопль о спасении. Случайно заглянув в узкую щель между ножками одного из штативов, я увидел в ней странно знакомые очертания чьего-то носа и подбородка. На одной из особо свирепых колдобин, когда аппараты качнуло влево, а меня вправо — занавес поднялся и ситуация прояснилась.

— Мачере-ет!.„ — вскричал я с той радостной интонацией, которая звучит в голосах немецких старых дев при обращении их к своим бесценным четвероногим спутникам жизни: Aber Pupsi!..

Ибо это был Мачерет, мой старый знакомый (для кого он впрочем не был старым знакомым), бывший заведующий „Красной Звездой" — клубом советской колонии в Берлине.

С Мачеретом нас связывало то странное чувство взаимного тяготения, которое должно, быть, связывает магометанских хаджей, побывавших в Мекке: оба мы, несмотря на разницу в возрасте, лет

- 104 -

этак в двадцать пять, чувствовали какую то товарищескую спайку, ибо принадлежали к клану бывших членов советской колонии в Берлине. Мы приехали в Берлин почти одновременно и также одновременно были оттуда из'яты. Моя мать служила тогда в самом торгпредстве, а Мачерет состоял на хлопотливой и неблагодарной должности заведующего советским клубом на Дессауерщтрассе. Клуб назывался „Красной Звездой" и в славные мачеретовские времена умудрялся как то оградиться от той специфической сухотки спинного мозга, которой хронически страдают прочие советские клубы.

Во времена Мачерета в „Красной Звезде" можно было поиграть в шахматы или постукать в пинг-понг, минуя обычные в таких случаях обрядности — „пяти минут политграмоты", можно было стрельнуть в читальне какой нибудь буржуазный романчик, не взваливая на свои плечи „принудительного ассортимента" из пяти томов Марксо-Ленино-Сталинской жвачки. Даже в тех случаях, когда,, на вечер назначался какой нибудь спектакль, не обязательно было являться на предшествующее ему собрание. Двери в зал оставались открытыми, так что собрание можно было переждать где нибудь внизу, в буфете или в спортивном зале.

Не знаю, что стало с клубом после ухода Мачерета. Но думаю, что о его демократическом образе правления с благодарностью и сожалением вспоминаю не я один.

Мачерет принадлежал к той одесской разновидности homo sapiens'a, которая сама живет, дает жить другим, никаких законов и предписаний всерьез не принимает и вообще считает, что жизнь дана человеку для извлечения из нее максимума собственного удовольствия. Для выступлений своих синеблузников^*) он сочинял и компонировал несложные, но веселые и задорные песенки и с ними, го-

*) Передвижные вокально-акробатические труппы, составлявшиеся из любителей — рабочих и служащих.

- 105 -

воря словами советского шлагера, „шагал по жизни". Для оживления клубного Betrieb'a он устраивал всякие, самые разнообразные, кружки и дошел до такой смелости, что приглашал в них немецких преподавателей, лекторов и инструкторов. Кружки эти, вопреки советской традиции, охотно посещались торгпредской публикой и даже нередко приносили посещавшим практическую пользу: в одном из таких кружков я, например, сравнительно неплохо выучился писать на машинке и даже собирался изучать стенографию. За неосведомленностью я умолчу о тех сливках, которые слизывались Мачеретом с ассигнованных на содержание клуба сумм: не мне вести счет советским денежкам. Но должен все же сказать, что недолизанный остаток он использовал толково и без стремления нажить себе на нем карьерный капиталец. А для советских нравов — и за это спасибо!

Факт встречи мною Мачерета со связкой кино-аппаратов в руках не поверг меня в изумление: будь у него в руках китобойный гарпун или скипетр готтентотского царька, я бы также, не сморгнув глазом, приветствовал в его лице минувшие золотые денечки, которым он был свидетелем. Ибо, поскольку я знал Мачерета, не было в мире такой профессии, за которую у него не хватило бы совести взяться, с тем, чтобы выколачивать из нее средства к поддержанию своего бренного существования. Остапа Бендера^*) я знавал издавна, только мы его тогда почему то называли Мачеретом.

— Солоневиченок! — раздался ответный клич в том же тоне, что и мой приветственный возглас.

— Не говори мне,

какие ветры

сюда пригнали

твой рваный парус!.. — стал он тут же цитировать свое собственное произведение.

— Если я еду на Потылиху, то почему на ту же Потылиху не могут ехать и другие люди?! Впро-

*) Герой известной книги Ильфа к Петрова „Две­надцать стульев".

- 106 -

чем — неужели я сам себя не ошибаю и вы... как вас теперь... для тыкания вы как будто переросли предельный возраст? Так неужели и вы теперь... — он ухватился за свои аппараты как раз в тот момент, когда они проявили намерение выскочить в разбитое окно автобуса, — неужели загребла экранная лихорадка?!.. Вы — что теперь: советский Эмиль Яннингс или так себе?..

— Так себе... — ответил я. — У Роома помрежем. А вы?

— У Роома... — протянул Мачерет. —М-м-да... Это действительно — так себе... Я? — Я, ничего... Я так — кручу, верчу, накручиваю! — Вот, скоро фильмчик будем крутить. Но как же вы? Вы ведь, насколько я понимаю, — ни бельмеса... Впрочем — если я ни бельмеса, то почему бы вам понимать не ни бельмеса?

— Оператором? — перебил я.

— Какой — оператором! — отмахнулся Мачерет с таким видом, будто я его принял за американского президента. — Режиссером! Вы знаете, что такое режиссер? Режиссер — это собака в кегельбане! Режиссер — это хуже, чем собака; собака с Бассом дела не имеет. А вы знаете, кто такое — Басс? Басс — это человек, которого волки загнали на дерево. А я к нему за ордерами бегаю: так он мне оттедова по гишпански. Вы знаете, что такое по гишпански? Впрочем вы — еще молодой человек, неоткуда вам знать такие вещи...

— Разрешите мне принести вам мои соболезнования! — ответил я. — А вы знаете кто такое Роом?

— Зна...

— Не знаете! Если бы вы знали — вы бы сейчас рыдали надо мной, как мать над погибшим сыном! Вот он меня сейчас гонит в полночь на По-тылиху, так, вы думаете, к тому времени, когда я туда попаду, — я его еще там застану? Чорта-с! Эта зануда гоняет меня взад-назад, как лошадь в манеже!.. Интересно, как вы обращаетесь с вашими помощниками, буде таковые у вас имеются?

— Ох, имеются!.. — вздохнул Мачерет. —

- 107 -

Только обращаюсь с ними не я, а они со мной обращаются...

Через некоторое, довольно продолжительное время, пока задумавшийся автобус завернул в подорожную деревеньку набирать бензину и пока шоффер выяснял в ночной темноте свои отношения с каким то мимохожим мильтоном, картина настоящей и будущей деятельности Мачерета выяснилась для меня, как контрастный негатив при проявлении. Выяснилось, что он получил для постановки боевой полнометражный фильм ,,Дела и люди" из рабоче-спецовской жизни, но, не страдая болезненным оптимизмом, сохранял за собой на всякий случай свою старую работу по классификации почтовых марок в филателистическом музее при Наркомпочтеле. Тот факт, что ко времени начала непосредственной с'емки (а начаться она должна была со дня на день) ему, повидимому, придется оставить свои марки, приводил его в удрученное состояние.

— Видите ли, — говорил он, морщась от дыма сидевшей где-то в усах папироски, — марки — штука хорошая. Почти, можно сказать, идеальная штука: наклеишь три марки в день, а с четвертой обратишься к компетенции зава музеем. Зав музеем сам в марках — ни бельмеса, даже латинского шрифта не знает, вот он и пошлет вас в публичную библиотеку или к кому нибудь из московских крупных знатоков. А знатоки сами марки собирают, так что я для них — полезнейшая личность! Кто там проверит — были ли выброшенные в корзину марки дублями в коллекции и стоили ли они вообще чего нибудь?.. А один знаток, Мерягин тут такой есть, в Моссельпроме работает контролером, — так он мне такие ордерочки на всякие там костюмчики и прочее достает, что я, знаете ли, совсем та-ки бешеным филателистом стал! Да-а... — добавил он в таком тоне, в каком сентиментальные люди говорят об усопшем друге. — Жаль мне марочек!..

Он снял предохранительный колпачек с об'ек-тива одного из аппаратов и заглянул в его черную

- 108 -

глубину, как персидский гадатель - в хрустальный шар, как бы пытаясь увидеть там отображение своего будущего.

— А это, — он заботливо отер рукавом забрызганную грязью никеллированную ручку аппарата, — это... Нет, люблю я искусство, Солоневич, люблю искусство!.. Ведь что мои синеблузники — что, плохая была команда? Не дай Бог Мейерхольду такую команду сколотить — он, как жаба на болоте, зазнается! А с вами мы еше что нибудь выдумаем! — неожиданно закончил он в ответ на мои стенания и жалобы на горькую свою судьбу. — Вот начнем фильмчик крутить — как пить дать, выдумаем!

* * *

Ночью фабрика представляла собой, если не феерическое, то, по советским масштабам, во всяком случае занимательное зрелище. Незаметные днем стеклянные крыши ателье, каким то невиданным самоцветом в оправе из мелких брилльянтиков лучились голубым, розовым, желтым, зеленым светом, вырезая из темноты клубы фабричного дыма и но-дергивая низкие облака мигающим заревом. Проседь дождя над крышами казалась искорками над бокалом шампанского, а внизу черно-лиловые силуэты деревьев метались по ветру, как жрицы в экстазе священного танца...

Впрочем — это лирика. В резко освещенной и до ста атмосфер накуренной комнате, где-то между какими то этажами, я, после часовых поисков, к немалому своему удивлению, все же обнаружил Роома в кругу каких то неведомых мне, смертному, богов и полубогов советской кино-индустрии. Здесь, с неподражаемой комфортабельностью разместив в кожаном кресле свои телеса, глодая свои пухлые пальцы сам Басс, здесь же пристроился на краешке стола Киршон — идеологический

- 109 -

воротила советской кино-промышленности и, угрожающе сверкая лысинами, блокировались в бездонном диване братья Васильевы с Авербахом из ГУК'а (Главного Управления Кинопромышленностью). Несколько менее крупнокалиберных типов стояли, сидели и перемещались по диагоналям.

Судя по накуренности пейзажа и стоном стоявшему в корридоре гвалту, я определил, что разговор здесь шел по меньшей мере „всерьез".

Открыв дверь, я на секунду задержался, отчасти испуганный деловой обстановкой этого высокого собрания, отчасти, чтобы убедиться в присутствии здесь моего покровителя. Покровитель не замедлил дать о себе знать:

— Пшшш!!! — зашипел он на меня, как будто я своим бестелесным появлением мог хоть на йоту заглушить иерихонские вопли присутствующих. В позе римского боевого орла он вцепился руками в сидение слишком для него высокого стула и, поджав под сидение ноги, с очумелым видом вертел во все стороны головой. Повидимому, я был единственным из всей компании, на кого он чувствовал себя вправе более или менее безвозмездно пошипеть, что, очевидно, сильно облегчило его душевное состояние. Он потряс в моем направлении рукой в знак того, что момент публичного растерзания меня в клочки он, за неимением в данную минуту времени, откладывает на потом, и чтобы я пока расплылся в воздухе или сморщился до минимальных размеров, дабы не смущать своим плебейским видом высокого собрания.

Устроившись в уголке, на каком то ящике с иностранными клеймами и приняв защитную окраску, я стал вслушиваться в происходящее, как заядлые радиолюбители вслушиваются в пять разом галдящих станций.

— Пятьсот шестдесят тысяч, иначе мы зарежем весь производственный план! — орал фыркая Киршон. — Кого тогда ГПУ сажать будет?! Если ГПУ хочет Горького — нате вам Горького, только

- 110 -

пусть дают ассигновки, или мы будем пересматривать план!

— Чего там пересматривать, когда план уже утвержден ГУК'ом и половина денег уже распределена! — вторили ему хором братья Васильевы. — Если мы заплатим миллион — так это значит закрывать лавочку и распускать все постановки на лето и осень!

Зажатый между братскими силами, Авербах беспомощно ворочал растопыренными ладонями:

— Если того требует генеральная линия нашей партии, — стрекотал он фальцетом, — ГУК может пересмотреть что угодно! Если мы получим соответствующее предписание...

— Да и пятьсот шестьдесят тысяч — это значит зарезать минимум восемь мелких постановок, — колыхался чей то незнакомый бас. — Ведь дело не в рублях, а в метрах пленки, в аппаратуре, в инвентаре! Ведь вы не будете крутить Горького на советской пленке А заграничную вы что — рожать что ли будете? Пускай ГПУ возьмет у Совкино, или у Ленгоскино, или у крымских лодырей, пускай оно возьмет у них на собственные нужды пятьдесят тысяч метров! Тогда хватит!

— Чорта с два у Роома хватит! — вмешался какой то человечек, по интонации которого я заподозрил в нем пресловутого Балду Бановского. - У него отбросы продукции девяносто процентов. Он вам на тысячу метров десять тысяч в макулатуру сдаст Копировать-то на чем будете!

Тут уже взвился, пребывавший все это время в относительном молчании, Роом, В течение всего этого времени он судорожно извивался на своем шестке, ежесекундно порываясь вскочить и время от времени издавая какие то глухие гортанные звуки. Диверсия Балды-Бановского произвела короткое . замыкание, и он вылетел на арену, как мексиканский бычок после соответствующей подготовки красными тряпками.

- 111 -

Захлебываясь, визжа и обдавая присутствующих слюной, как в странах капиталистического гнета пожаряый автомобиль — рабочих демонстрантов, он стал изрыгать полу беспредметную хулу на голову своего соперника. Я почувствовал, что равновесие роомовской души было нарушено еще задолго до моего появления, а замечание относительно процентной нормы брака в его творчестве было лишь последней шпагой, вонзившейся в его плешивую мексиканскую шею. Хула, за полной своей невнятностью, не содержала каких либо конкретных обвинений, но она явилась тем кризисом в общем все нароставшем и углублявшемся гвалте, после которого разговор втекает в зеркальные воды озера Молчания.

— М-м... Хорошо!.. — произнес Басс, перестав питаться собственными пальцами, когда Роом, обезсилев, опустился обратно на свой насест. — А не считают ли товарищи, что было бы целесообразно выслушать мнение по всему этому вопросу самого товарища Лодыженского? Мне кажется, что мы тогдж скорее придем к какому нибудь конкретному решению!

Все головы, подобно головам зрителей на теннисном матче, обратились в противоположный угол комнаты, где я впервые за все время моего присутствия обнаружил низенького, но плотного человека в гороховой форме с двумя ромбами на красных уголках его кардинальски-скромного френча.

— Товарищ Лодыженский, вы как считаете? Вы, по всей вероятности, располагаете какими-нибудь более или менее определенными инструкциями?

Секунд пять царило молчание, во время которого Лодыженский, скривив бровь, оглядывал присутствующих, как бы убеждаясь в том, что меркантильные разговорчики закончены и что время для произнесения высочайшего вердикта, наконец, наступило. Секунд пять молчания — которые были даны присутствующим, чтобы оценить всю суетность и мелочность их собственных желаний и чаяний.

- 112 -

Потом Лодыженский встал и, подойдя к письменному столу, мучительно-долго тушил папироску в осколке гранаты.

— В-видите ли, товарищи, — начал он, морщась от предсмертного дыма папиросы. — Должен прежде всего несколько выправить общие положения нашего сегодняшнего разговора... — он, щурясь, посмотрел на двухсотсвечную лампу, висящую с потолка, как бы концентрируя в ней свои мысли.

— Должен прежде всего заметить, что все вы, товарищи, и тов. Басс в том числе, сильно недооцениваете политическое значение сценария № 63 Алексея Максимовича Горького. Из слов некоторых высказывавшихся товарищей я вынес заключение, что вы совершенно правильно видите в этом сценарии новый шедевр нашего кино-драматического искусства, новое творение нашего великого пролетарского писателя, Алексея Максимовича, которое должно, конечно, подвергнуться обработке всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами. Я полагал, однако, что ознакомившись с содержанием сценария, вы должны были бы оценить также и всю важность трактуемого социального заказа, для которого финансовые затруднения не представляют собой столь крупной преграды. . .

— П-простите, товарищ Лодыженский, — перебил его Басс, поддерживаемый сдержанным ропотом заседающих масс. — Нам... Мы очень не хотели обращаться к вам по именно этому вопросу, но мы еще до сих пор не получили даже конспекта будущего сценария, так что... откровенно говоря...

— Не получили?! — опешил Лодыженский.

— Значит, вы даже еще не знаете содержания сценария?!

— Понятия не имеем! — ответило хором почти все собрание.

— Это как кто не имеет понятия! — вмешался Роом, — Я имею! Я знаю, что сценарий будет из детской жизни. Это будет большой детский фильм о том, как растет наша молодая смена. Ко-

- 113 -

нечно, это имеет огромное политическое значение! Я не понимаю, как это...

— Из чего? Из детской жизни? — раздраженно переспросил Лодыженский. — Ну да, если хотите, это можно назвать детской жизнью. Сценарий будет говорить о перековке воров и беспризорников в честных советских граждан. Это будет вторая „Путевка в жизнь", только больше, колоритней и вообще значително лучше „Путевки"! Этот фильм должен будет показать, как ГПУ заботится о своем наследии от проклятого царского режима, как оно перевоспитывает свихнувшихся людей, делая из них...

Лодыженский зарядил... В те времена я еще не успел на собственном эпидермисе почувствовать и оценить отеческой ласки и заботы этого трогательного учреждения, но чтобы человек так нагло врал прямо в лицо десятку других советских пройдох — это я переживал в первый раз в моей жизни и, признаться, немного обалдел.

Посыпались вопросы, возгласы возторга, внушенного раскрытой перед слушателями панорамой Болшевской коммуны райского филиала на земле, предназначенной для так называемого ,,социально-близкого" элемента". У Роома от неожиданного счастья в зобу дыханье сперло, и первое время он только сидел и торжествующе-бессмысленно ухмылялся. Потом и он стал галдеть, соперничая с другими.

Однако, когда возбуждение улеглось, и перед высоким собранием с достаточной степенью ясности выявилась заинтересованность во всей этой афере самого ГПУ, Лодыженский наморщил брови и заявил, что ГПУ предлагает Союзкино выделить из своих фондов для постановки сценария № 63 миллион рублей. Остальные расходы в случае, если они превысят эту сумму, ГПУ берет на себя.

Это мне немного напомнило строфу из Сельвинского:

- 114 -

...Деперича наш анархицкий сход,

который есть за вас в боях закаленный,

вынес: просить от вас миллиона,

а то — очень масса пойдет в расход!..."

На этот раз миллион не вызвал никаких возражений или протестов. Киршон даже весело хлопнул в ладоши и заявил, что для такой чести, как постановка сценария Горького, Союзкино не поскупится зарезать несколько там пустяковых фильми-шек. Поднялся было вопрос о том, каким именно „фильмишкам" предстояло быть зарезанными, но Басс поднял свою отрезвляющую десницу, заявив, что этот вопрос может быть решен только на особом заседании с участием фин-, хоз- и планового отделов. Дождавшись этого момента, Роом, вертевшийся на своем стуле со все нароставшей нервозностью чорта перед заутреней, вскочил и, произведя несколько обходных маневров, никем не замеченный, скользнул за дверь. Повидимому эта его акция была зарегистрирована только мной и товарищем Лодыженским, У товарища Лодыженского не было ни стальных глаз, ни квадратной челюсти, но по узкому его крысьему лицу чувствовалось как то, что икни кто нибудь из присутствующих, или упади у кого нибудь волос с головы, он бы и это заметил, сделав соответствующую отметку в своем кондуите. Собирая со стола бумаги в небольшой сафьяновый портфельчик, он о чем то спросил подошедшего к нему Басса, При этом он указал глазами на пустой роомовский стул, а выражение лица у него было удивленно-вопросительное. Стоя спиной ко мне, Басс пожал плечами и повертел в воздухе рукой как бы ссылаясь на Всевышнего. Потом он наклонился к уху Лодыженского и, судя по движению его губ, губ пожилого и видавшего виды херувимчика, стал ему что-то быстро-быстро бормотать. По игре бегающих Бассовских глазок чувствовалось, что предметом разговора является личность Абрама Матвеевича. На лице Басса было написано то трагическое недоумение, которое бывает на лице содержателя захолу-

- 115 -

стной мексиканской таверны, когда придирчивый гость проклинает его за качество поданной ему малаги.

Чувствовалось, что Роом не произвел на Ло-дыженского чарущего впечатления.

Наступило нечто вроде небольшого перерыва. Нечто вроде перерыва, когда депутаты разбредаются парочками по кулуарам, чтобы обсудить мировые вопросы в частном порядке.

Лодыженский, в почтительном сопровождении Басса, застегнул на все крючки свою кавалерийскую шинель и вышел. Басс скоро вернулся и был сразу оккупирован Киршоном. Братья Васильевы „взяли в серединку" какого то неизвестного мне типа с глазами профессионального растратчика и, ухватив его, каждый за одну пуговицу его рыжей кожанки, стали ему с обоих сторон что то яростно нашептывать. Впоследствии я узнал, что этот тип был помзавом финотдела. Помзав лукаво косил глазами то в одну, то в другую сторону, потом поднес руку к подбородку и с оттяжкой щелкнул себя по адамову яблоку. При этом он указал большим пальцем куда то в пространство, следуя по каковому направлению человек с обостренным чувством стереометрии набрел бы на фабричный буфет Имея блат у зава буфетом, там с десяти часов вечера, т. е. с того времени, когда разбредался по домам завистливый фабричный плебс, можно было „раздавить мерзавчика" и закусить фаршированными баклажанами в соусе из серной кислоты. Братья Васильевы не заставили себя уговаривать.

Я сидел на своем ящике, чувствуя себя Одиссеем среди циклопов. Что будет, если кто нибудь из них, случайно повернувшись, наступит на мою тщедушную фигурку?.. Это было причиной того безотчетного страха, который овладел мною, когда с мыслящим видом сидевший Балабановский внезапно заинтересовался моей персоной.

Подойдя ко мне на расстояние, с которого знатоки рассматривают картины в музеях, он рас-

- 116 -

ставил ноги и, скривив на бок голову, оглядел меня, как петух — жемчужное зерно. Я подавил в себе рефлекторное желание смыться и, сконфузившись, как дева, ответил ему долгим, томным взглядом из под полуопущенных ресниц.

— А вы, собственно, кем являетесь, молодой человек? — проскрипел он тоном запасного генерала, собирающегося распечь юного корнета за неотдание ему чести на улице.

— Я?.. М-м-м... Я, так сказать... нечто вроде помощника у режиссера Роома, — с робкой непринужденностью ответил я.

— Что значит „так сказать, нечто вроде?!" — взмылился он. — Или вы помощник, или вы не помощник! „Так сказать, нечто вроде" не бывает!

Он повернулся ко мне спиной, но потом, отойдя шага на два, снова, прищурившись, глянул на меня как бы взвешивая — стоит ли потратить на меня еще несколько своих драгоценных слов.

— Это про вас мне говорила тов. Владимирская, что вы собираетесь поступить в ГИК? —

— Должно быть' про меня, — ответил я. Лицо Балабановского расплылось в кривень-кую улыбочку.

— Г-м... Так значит, мой, так сказать, будущий ученик?

Большим минусом в моем характере является способность попадать, в погоне за красным словцом, в самые отчаянные комбинации...

— „Так сказать, учеников" не бывает, товарищ Балабановский! — ответил я, лишь под конец фразы соображая, что я, собственно, делаю. Ибо, если Балабановский был профессором в ГИК'е ... Циклопий недоросток сразу вырос в моих глазах до величины нормального, хорошо развитого циклопа.

К моему удивлению, однако, циклоп в ответ на мою наглость не проявил желания растереть меня пяткой в порошок. Наоборот.

— Хе-хе! — ответил он, мило осклаыбившись. — Да, но вы, пока что, не более, как только „так сказать" ученик, насколько я понимаю! Э?

- 117 -

— А, да! В этом отношении, конечно! Вы там разве преподаете в ГИК'е? — глупо улыбаясь, не нашел я сказать ничего лучшего.

— Да-а... Можно сказать, преподаю! — с игривой гордостью ответил Балабановский. — Вы на какой курс метите?

— Думал — на режиссерский, или на сценаристский.

— Тэк-тэк... он — посмотрел на меня с тем соболезнующим любопытством, с каким смотрит человек на муравья, пытающегося выбраться из банки с чернилом. Мне на секунду даже показалось, что он что-то обдумывает. — Ну, когда будете подавать — загляните ко мне! Может, я вам еще пригожусь! — и Балабановский, отвернувшись, оставил меня вариться в собственном недоумении.

Роом вернулся, когда публика уже расходилась. В руке он держал пачку развевавшихся по ветру заполненных печатных бланков, на верхнем из которых я успел прочесть слово „Наряд". Вид у Роома был рыскающий, как у шакала на поле брани.

Узрев Басса, запиравшего в этот момент ящики своего стола, он подлетел к нему, как галантный хлыщ подлетает по паркету к даме, и с ловкостью привычного секретаря расположил свои бумажки перед ним на столе.

— Вот, Исаак Евгеньевич, будьте такой любезный, у меня уже все выписано — вам только подмахнуть! У меня уже, собственно, неделю тому назад все было готово, но вы знаете, я никогда не люблю начинать с официальностей! Я всегда сделаю сначала дело, а потом только, когда уже без этого не обойдешься...

— „Пять 'Восходов"... Ателье, Гардеробная, Токоснабжение... — недоуменно прочел Басс, перелистывая наряды. — „Тихий Дон"... Ателье, Гардеробная... — он взглянул он Роома. На лице его было написано замешательство младенца, у которого вырвали соску изо рта. — Но вы-ж не собираетесь уже начинать?

- 118 -

— Э-э, да я уж давным уже давно начал! — хвастливо хихикнув, отвечал Роом. — Чего-ж я буду канителить?! Разве-ж в наше время можно канителить? В наше время нужны дела, а не слова, как совершенно правильно сказал товарищ Сталин! И потом, вы же, Исаак Евгеньевич, сами говорили, что с этим делом нужно как можно скорее!..

— Да, да... Так то оно так! — замялся Басс. Только вот... в связи с сегодняшним решением... Может быть нам придется. И потом, ведь вы уже берете на себя три фильма, Абрам Матвеевич! Зачем вам так много? Ведь вы же не справитесь! Ведь, если вы...

— Ну, нет в этом-то отношении, я готов за Абрам Матвеевича поручиться! — внезапно раздался скрипучий голос Балабанове кого. — Справиться то он с чем угодно справится! — Он прошел мимо меня, направляясь к Бассу, и по дороге мне бросилось в глаза странное выражение его лица. Он как бы увидел на лбу у Басса страшное чумное пятнышко и глаза его остекленели от ужаса. Тон его речи был в то же время весело-непринужденный, как бывает у человека, только что хорошо отобедавшего.

— Если я говорю, что творчество Абрама Матвеевича сопряжено с огромными расходами, то я за то совершенно признаю за ним его поистине большевицкую энергию и способнось наладить любые темпы производства! Нет, я даже считаю, что это даже лучше будет, если ко времени выхода сценария Горького Абрам Матвеевич приобретет уже, так сказать, некоторую известность на более мелких произведениях!

Балабановский в упор смотрел на Басса, Басс — на Балабанове кого, а голова Роома вертелась от одного к другому, как у кота, на которого напали два пса сразу. В глазах Басса было выражение какое бывает у матроса, следящего за семафорами флагманского судна. Выражение глаз Роома меня-

- 119 -

лось в зависимости от того, на кого из них обоих он их в данный момент направлял.

— М-ммэ... — Басс медленно опустил глаза вниз на разостланные перед ним наряды.

— Абрам Матвеевич, — произнес он наконец. — Я вам подпишу эти наряды. Но имейте в виду, что производство трех фильмов одновременно, да еще если среди них есть такой, каким будет горьковский, я считаю для одного человека совершенно непосильным! Поэтому — предлагаю вам закончить хотя бы один из этих двух еще до начала работы над сценарием № 63, иначе нам придется пересмотреть вопрос о его режиссуре!.. — Басс нагнулся и жестом хорошо выверенного автомата подписал все восемь или десять нарядов.

Роом стоял, приобретая постепенно окраску суренамской сухопутной жабы...