Німеччина

Дата добавления: 2015-08-31; просмотров: 546

Я стал искать путей „в обход" Роома. Побывав как-то, во исполнение давно данного обещания, у режиссерши Владимирской и выплакав на ее досчатой, но все же не чуждой материнских инстинктов, груди свою наболевшую душу, я получил от нее целый ряд практических наставлений, выучил целую серию различных технических приемов и обогатил свой душевный мир несколькими принципами из числа тех, которые внушаются ученикам в младших классах иезуитских школ. Владимирская принадлежала к тому редкому, с моей скромной точки зрения, высшему сорту людей, которые за свою долгую, до отказа набитую романтикой жизнь очень хорошо усвоили цену и добру, и злу и стали достаточно хладнокровными для того, чтобы не носиться с первым и не трепетать в ужасе перед вторым. Она знала цену и тому, и другому. Работа в советском кино отучила ее от самолюбия и гордости, дав ей взамен холодную эластичность стального хлыста, который гнется только для того, чтобы в нужный момент ударить. Но в то же время Владимирская достаточно успела узнать людей и людишек для того, чтобы сменить ненависть и презрение к ним на спокойную, анаталь-франсовскую любовь. Такой любовью человек любит канарейку. Канарейка и сама не подозревает, что она кем-то любима.

Мне были преподаны несколько приемов и принципов жизненного джиу-джитцу. Предполагалось, что, выйдя после этого на ринг, я начну разбрасывать противников, как снопы сена, и что эти приемы и принципы несомненно оставят победу за мной.

Впрочем, оканчивая в опустившихся вечерних сумерках свой длинный, полный жизненной мудрости монолог, Владимирская задумчиво поглядела в потолок и, выпустив тонкую струйку папиросного дыма, произнесла:

- 135 -

— Эх, Юра, Юра!.. Детеныш вы еще... Ну что толку с того, что я вам сейчас битых два часа талдычу! Говорила я вам — не суйтесь вы в кино! А теперь — что мне с вами делать?! Все равно вы ничего из этого применить не сумеете. Вам бы еще по полю, по травке бегать, а вы в кинофабрику сунулись! Ну... Попробуйте!.. Может быть, что-нибудь и выйдет... Только — имейте в виду: пока вы смирно сидите — и вас никто не трогает. Но если вы начали драться и промахнулись — тогда... — она сделала рукой движение, которым сворочивают шею цыплятам.

* * *

С ночи того памятного заседания, на котором Роому было дано понять, что он не получит Горького, не разделавшись по крайней мере с одним из двух других сценариев, работа развернулась во всю ширь бешенных большевицких темпов. В работу была взята уже вся группа.

„У меня безумный день или женитьба Фигаро!" — говорил Калюжный, когда кто-нибудь пытался посягнуть на пять минут его времени. Роом умудрялся находиться повсеместно в одно и то же время, а я совсем уж уподобился сорвавшемуся с подшипников жироскопу. Иногда, предвидя на ближайшее будущее десяток более или менее невыполни-мыхъ заданий, я плевал сразу на все десять с тем, чтобы устроить себе часа два передышки. После этого я добровольно шел подставлять свою голову под — чи так, чи так — неизбежные лавины Роомовских проклятий.

Эти часы, не имея времени добраться до Салтыковки, я предоставлял в распоряжение своего шестнадцати с половиной-летнего сердца. В одном из мелких, пересекающих Тверскую, переулков, в домике, занявшем территорию бывшей жактовской помойной ямы, простерло свою тихую заводь семейство... назовем их, nomina sunt odiosa, Алабинскими.

- 136 -

Папаша Алабинский был старым Ватикиным знакомым, премированным советским пройдохой, коммерческим директором одного подмосковного стекольного завода (одно слово ,,коммерческий директор" чего стоит!) и человеком, у которого чувство совести не то, чтобы атрофировалось, а, так сказать, вообще не развилось, оставшись в эмбриональном состоянии с самого детства. По внешности он мне почему-то всегда напоминал старика Карамазова — быть может, из за своих, именно „пивных", глазок. В выпившем состоянии он демонстрировал свое презрение ко всяческой мирской суете, швыряя пригоршни медяков в толпу и наливая в разжатую пальцами пасть своего кота Васьки крепчайший торгсиновский коньяк.

— Эх, Васька! — философствовал он при этом, не обращая внимания на предсмертное бульканье в котовской глотке. — Пей, сукин кот! Ты счастливый, мерзавец, тебе жить немного осталось! А мне?! Эх-ма! И мне тоже немного, Васенька!

При этом он пытался обнять „Васеньку", прижимая его к шее. После таких лирических сценок, на Алабинского выливался весь имевшийся в доме запас иоду, и он долгое время ходил забинтованным, как военный инвалид.

Но читатель ошибется, если подумает, что именно к старику Алабинскому меня влекла „неведомая сила". Дело обстояло проще и доступней пониманию: старика Алабинского Бог наградил двумя дочерьми, из которых одна была моей ровесницей. А ровесничество, как известно — dangereux voisinage.

С Иринкой, так ее звали, я когда-то давно, давно был знаком, в бытность нашу в Одессе, но ее тогда держали в черном теле светского воспитания, да и возраст был тот, когда обе половины человечества, женская и мужская, разделены непроходимой пропастью взаимного презрения и непримиримости. В то время в интеллигентских семьях еще сохранились дореволюционные критерии воспитания

- 137 -

и поведения, критерии, которые, вместе с очень многими другими „буржуазными предрассудками", были впоследствии начисто сдунуты вихрем революции. Если раньше Иринка носила две, перевязанные голубыми бантиками, косички, то теперь, мотая головой, она взметала путаницу задорого бубикопфа и с одинаковой уверенностью лезла пятерней как в свою, так и в чью бы то ни было чужую шевелюру. Попытки придать моему чубу хотя бы относительно цивилизованный вид волновали ее душу так же, как впоследствии волновали души почти всех моих женских знакомых. Если раньше Иринку учили делать „книксен", то теперь она жала руку с этаким безнадежным намерением вырвать ее у собеседника вместе с плечом. И, наконец, если раньше общество наших одесских сорванцов считалось для нее средой совершенно неподходящей, то теперь Иринка была вольна делать абсолютно все, что ей заблагорассудится, и пользовалась этим правом, подкрепляя его, в случае необходимости, искуснейшим умасливанием своего „папахена". Под лучами ее чар папахен таял, как масло на сковородке, воспитывая, таким образом, свою наследницу в полном презрении ко всему запретному.

Говоря ретроспективно, нужно признаться, что Иринка не была самородком. Запас ее слов лишь немногим превышал обиходный словарь средней советской девушки, собственные мысли появлялись у нее неожиданно и редко, возбуждая у непривычных к этому собеседников взрывы восторга, а интересы ее концентрировались на узком и тихом, как речная заводь, кругу домашних сенсаций.

Но Иринка была веселым и милым чертенком, с которым моя, так сказать, загубленная молодость вновь обретала самое себя.

Впрочем, время от времени ,,некто сверху" кидал в эту заводь булыжники, от которых все приходило в бурное движение: с регулярными промежутками в несколько месяцев папаша Алабинский садился в ГПУ.

- 138 -

Не говоря уже о том, что должность коммерческого директора сама по себе предрасполагает к близкому знакомству с этим учреждением, частная точка зрения Алабинского на систему советского государства делала это знакомство еще более тесным и чреватым неожиданностями.

Действуя cum bonus pater familias, Алабин-ский прежде всего считал, что главной функцией госуцарства является прокормление и содержание в максимальном комфорте его, Алабинского, и его немногочисленного семейства. Если государство считало иначе, то Алабинский не пытался навязать ему своей точки зрения, предпочитая действовать на свой собственный риск и страх. На заводские средства он выстроил себе в центре Москвы небольшой, в три комнатки, но теплый и комфортабельный домик, что, по московским масштабам, эквивалентно вилле на Капри, и наполнил этот домик приблизительно всем тем, чего могли пожелать взыскательные души двух его дочерей.

Личное благополучие в Советской России не может быть эгоистичным. Не давая и не помогая жить другим, вы никогда ничего не добьетесь сами, и этот девиз был крупными буквами начертан на широко развернутом знамени Алабинского. Никогда не забуду разговора, происшедшего между ним и моим папашей где-то на Тверской улице. Оба куда-то спешили и на секунду столкнулись лицом к лицу.

— Я знаю, Иван Лукьянович, — проговорил Алабинский, еще на ходу протягивая батьке свою мохнатую лапу. — У вас нет дров! Вы их везде ищете и не можете найти! Так вы только скажите Алабинскому! Теперь вы можете считать, что дрова у вас уже в сарае! Завтра придет грузовик.

И он уже бежал дальше, бережно пронося между прохожими свой необ'ятный деловой портфель. Ватик так и остался с протянутой рукой глядеть ему вслед, не успев даже толком сообразить, в чем именно заключалось это заманчивое предложение.

- 139 -

Грузовик, действительно, пришел. Правда, не на следующий день, а недели этак через две, но он пришел набитый доверху прекрасными дубовыми поленьями, которыми потом пол зимы отапливались мы и некоторые из наших наиболее близких знакомых. Алабинский, если я не ошибаюсь, ничего не получил от батьки взамен этих дров, но, невидимому, в топливных фондах завода оказался в то время некоторый безконтрольный излишек, которому Алабинский просто на просто нашел более надежную инвестицию, чем благо советского государства.

Время от времени, когда дела принимали настолько путаный характер, что это становилось заметным со стороны „вооруженному глазу", выражение лица Алабинского принимало все более и более беспокойное выражение, он куда-то исчезал с семейного горизонта, предупреждая, что „это он еще не в ГПУ", наконец, начинал предпринимать нервные попытки уйти с завода, говоря, что там его прижимают, что там все сидят склочники, которые только и мечтают о том, как бы закатать его Алабинского, на Лубянку, словом — создавал вокруг себя атмосферу, по которой внимательный наблюдатель мог безошибочно определить время появления на квартире у Алабинского двух джентльменов в гороховой форме.

Так оно, в результате, и случалось. Иринка начинала беготню по знакомым и сослуживцам, Галка (младшая сестренка) оставалась на хозяйстве одна, деловито об'ясняя случайным посетителям, что „папа поехал в гипию, но сказал, что скоро вернется", а дирекция завода начинала слезно молить прокоратуру и угрожать Наркомлегпрому срывом плана, если Алабинского в самом срочном порядке не выпустят. Ибо, если заводу нужен был уголь, то месторождения этого ископаемого были известны одному только Алабинскому. Если жене главного директора завода нужен был лисий воротник, то это был Алабинский, который выменивал у Союзпромхоза стеклянную тару на проволочные ре-

- 140 -

шетки, а решетки у подмосковного лисьего питомника — на шкуру чернобурой лисицы.

Под давлением обстоятельств, „корешков" и планового отдела Наркомлегпрома, ГПУ соглашалось, наконец, отпустить душу Алабинского на покаяние — под гарантию заводской ячейки и и взяв с него подписку о невыезде. Алабинский снова появлялся у семейного очага, но все же за то время, пока длилась вся эта канитель с расследованием дела, ходатайствами и гарантиями, он успевал спустить несколько килограммов весу на лубянском пайке. Сроки отсидки варьировались между тремя днями и шестью месяцами.

Впрочем, очень многое из его сравнительного везения в этом смысле об'яснялось его темными связями с одним очень крупным коммунистом — некиим Сенькой Бржезинским. Сенька Бржезинский был старым большевиком и занимал какой-то неясный пост в военной промышленности. Он часто бывал заграницей, откуда привозил Алабинскому и его дочерям самые разнообразные заморские диковинки особенно уделяя внимание вкусам и пожеланиям, Иринки.

Я не знаю, в чем находили себе большее об'яснение парижские туфельки, браслеты, платья и тому подобные стенобитные для женского сердца принадлежности — в желании ли потрафить отчей любви или в том неравном бою, который велся между Иринкиными шестнадцатью и Сенькиными пятьюдесятью годами. Я не берусь также судить о том, на чем больше зиждилась эта странная дружба между мелким речным щуренком — Алабинским, с одной стороны, и крупной океанской акулой Бржезинским — с другой. Чем больше об'яснялись неоднократные рискованные вмешательства Сеньки в односторонние разговоры между ГПУ и проворовавшимся сверх нормы Алабинским: старым ли, со времен гражданской войны, знакомством, или каким-нибудь особенно темным пятнышком на их общей биографии, или же, быть может, Сенька просто был при-

- 141 -

нят в компаньоны по эксплоатации того капитала, который представляла собой Иринка…

А сам папаша Алабинский? Его по-истине трогательное отношение старого жовиального вдовца к своему драгоценному сокровищу — была ли это действительная отеческая любовь или только стратегия, которая должна была в решительный момент не допустить Иринку до черной неблагодарности?..

... Не знаю. Только как-то раз, после нашего сорвавшегося первого побега, после двух или трех месяцев, которые я провел в каком-то, я бы сказал, летаргическом сне и никого не встречал из своих знакомых, я зашел посмотреть, что сталось с тем камельком, у которого так хорошо зализывались раны от Роомовских оплеух.

Алабинского дома не было. Мне открыла Галка. Девчурка посмотрела на меня большими, удивлено-испуганными глазами и потом указала кулачком с зажатым леденцом на палочке в сторону спальни.

— Иринка больная! — сказала она. — Она в Жагсе жамуж вышла.

— Замуж? — удивился я.

— Жайди, жайди! — встрепенулся Галчонок, сообразив, что ляпнул что-то неподходящее, что может заставить меня, его фаворита, уйти, не зайдя внутрь.

Я зашел. На большой, высокой кровати лежала Иринка. Похудевшая, бледная, слабая.

— Что с тобой, Ика? — спросил я. — Грипп?

— Нет, свое... женское... — тихонько ответила она, как-то виновато протягивая мне гибкую и тонкую свечную руку.

Я посмотрел на нее длинным, как секунды, взглядом. Она повернулась, и мягкий ежик ее буби-копфа задрожал в складках подушки.

Я подошел поближе, окунул пальцы в пушистые волосы и чуть-чуть покачал ее голову с боку на бок. Потом повернулся и ушел.

— Ты... ты не придешь больше? — испуганно спросила Галка.

— Не знаю, Галчоныш... Сейчас — вряд-ли, — ответил я моему маленькому другу.

- 142 -

IV