Студопедія
рос | укр

Головна сторінка Випадкова сторінка


КАТЕГОРІЇ:

АвтомобіліБіологіяБудівництвоВідпочинок і туризмГеографіяДім і садЕкологіяЕкономікаЕлектронікаІноземні мовиІнформатикаІншеІсторіяКультураЛітератураМатематикаМедицинаМеталлургіяМеханікаОсвітаОхорона праціПедагогікаПолітикаПравоПсихологіяРелігіяСоціологіяСпортФізикаФілософіяФінансиХімія






Білорусь


Дата добавления: 2015-08-31; просмотров: 552



Расквартировались мы сравнительно быстро. Наши немудреные пожитки, состоявшие из полотенец и зубных щеток, были запиханы в маленькие, кокетливые ночные столики; нам с почти западноевропейской тщательностью были постланы широкие и облачно мягкие постели, затем какой то тип, походивший на хорошо выдрессированного орангутанга, принес горячей воды для бритья и заявил, что нас уже ожидает обед на фабрике кухне.

Мы, конечно, делали вид, что все это так и полагается, что ко всему этому мы привыкли давным давно, еще со времен вступления нашего пролетарского отечества в социализм. Роом даже до того обнаглел, что потребовал у орангутанга, чтобы тот вычистил ему сапоги. Орангутанг еще не был в курсе дела относительно нашей настоящей сущности и, подавив в себе легкое замешательство, повиновался. На другой день, однако, после того, как он убедился в высоте нашего полета, в нем сказалось его пролетарское происхождение и воду для бритья он вычеркнул из круга своих обязанностей.

Один только Оська не пытался скрыть своего восторга. Бухнувшись всей своей семипудовой машиной на пружинную кровать, он стал на ней с го-

- 154 -

готом подпрыгивать, не обращая внимания на уверения Штосса в том, что кровать — особа женского пола и грубого обращения не понимает. Свою шарманку он сразу же распаковал и стал направо и налево щелкать „интерьеры". Он навинтил ее на штатив, огромный и прочный, как тренога легкого противотанкового орудия, и по пути на фабрику-кухню держал ее на плече, как Геркулес свою палицу. Иногда, завидев среди встреченных какого-нибудь особенно смачного ворюгу, он угрожающе замахивался ею и с полного размаху бросал ее на землю, на все три ножки штатива сразу. Затем, после долгих манипуляций над обалдевшим „нарушителем социалистической законности", производилась с'емка, и шарманка снова, описав в воздухе пару концетрических кругов, опускалась на Оськину косую сажень.

Такого обращения с камерой я ни до, ни после не видал и даже не предполагал, что существуют модели, способные на такие переживания, но данная модель, казалось, была сделана по специальному Оськиному заказу.

— Э, подумаешь! — заявил мне Оська, ,когда я попытался исполнить свой рыцарский долг относительно бессловесной шарманки. — Это тебе не ТОМП*). Это, братончик, довоенный Эрнеман! Производства до Тридцатилетней Войны! Им Валленштейн своим ландскнехтам головы проламывал!.. А впрочем,.. — добавил он, помахав камерой в воздухе. — Если мне Союзкино дает аппарат, так от этого аппарат еще не становится моей собственностью! Не так ли, мой юный друг?.. — он посмотрел на меня взглядом, требующим беспрекословного понимания.

 

* * *

Фабрика кухня была железо-бетонно-стеклянным зданием, напоминающим павильон воздухопла-

 

*) Фото-аппарат советского производства.

- 155 -

вания с парижской выставки 1937-го года. Это был именно тот тип социалистической столовой, который мерещился Маяковскому в его социальном заказе „Летающий Пролетарий".

„Летают сервированные аэростоловые Нарпита:

 

Стал и сел. Взял и с'ел.

Хочешь — из двух,

хочешь — из пяти, —

на любой дух,

на всякий аппетит" ... и т. д.

 

Отдельные квадратные покрытые скатертями столики, вместо длинных досчатых нар, типичных для московских столовок; стулья, а не скамейки; огромные, молочные шары люстр, вместо засиженной мухами лампочки под потолком, и, наконец, нечто, чего с московскими столовками вообще не сравнишь: на каждом столике — горшок с настоящими живыми цветами.

На столиках предупредительно разложены меню. Меню небольшое, но изысканное: окс-тэйл-бульон, борщ. На второе — свиные отбивные, какое-то там рагу и обязательно что-нибудь вегетарианское... Дальше — в том же духе: мороженное, пуддинг и прочие хорошие вещи из сказок Обри Бэрдслея.

К обеду мы опоздали, так что ко всей этой луккуловской номенклатуре я сперва отнесся с легким подозрением: чорт их знает, что они там называют, например, свиными отбивными: в Московском „Савой" я по добытой мамашей профинтерновской книжке едал котлеты, шедшие за куриные. На самом деле это была рубленая и вываренная морковка, помазанная сверху советским мясным экстрактном.. .

Опоздавшим — кости: на сцене появился повар, весь в белом колпаке, и заявил, что все уже остыло, а подогревать что бы то ни было у них не

- 156 -

принято. С достоинством матерого мэтр-д'отеля он предложил нам выбор между бифштексом а-ля-ми-нют, с условием потерпеть минут десять, и яичницей с ветчиной, которую он обещал смастерить минуты в три. Вместо супа он вытряс нам из своего волшебного рукава грушевый компот, который, по его мнению, прекрасно соответствовал ванильным печеньям, оставшимся, если он не ошибался, от торжественного бракосочетания двух членов коммуны. Бракосочетание имело место сегодня утром, так что печенья еще не успели пересохнуть.

Самое трудное — это было делать абсолютно незаинтересованный вид. Мы исподлобья переглядывались, не решаясь остановить своего выбора на бифштексе или яичнице. Почему-то чудилось, что отважься кто нибудь из нас высказать вслух свое пожелание, и повар вместе со своим бетонно хрустальным замком разлетится, как сладостно-кулинарный сон советского обывателя.

Скорее всех нашелся Оська.

— Лопни мои глаза — яичница! — заявил он тоном буссенаровского пирата, разрешившего проблему выбора между бриллиантовым перстнем и пленной красивицей, — яичницы с ветчиной я аж с самой Ахтырки нэ бачив! Только штоб на смальце, та з цибулькой раз уж на то пошло!

Повар изогнулся, выражая этим свое одобрение и одновременно найдя в этой позе более удобный предлог, чтобы не заметить Оськиного провинциализма.

— Ну, а мне, конечно, бифштекс! — процедил Роом, бросая на Оську уничтожающие взгляды.

— Я, пожалуй, яичницу! — решился я, сообразив, что яйца все-таки труднее имитировать, чем бифштекс!

— Эх, мама! И мне яичницу! — поддержал нас Штосе. — Только... — он на секунду замялся, — хорошо бы водченки предварительно!

— Спиртные напитки на территорию коммуны не допускаются! — холодно заявил повар. — Если

- 157 -

товарищи имеют вкус к квасу, — добавил он несколько мягче, — то я могу услужить превосходным монастырским хлебным! Сварен по рецептам старого Николо Угрежского монастыря, и могу похвастаться, — здесь колпак повара отошел вместе с волосами назад, давая место широчайшей самодовольной улыбке, — действительно, превосходен!

-- Пускай квас, пускай квас! — решил Роом, пока разочарованно переглядывались Калюжный со Штоссом. - А то мой бифштекс, действительно, остынет!

— Бифштекс вам только еще будут жарить, Абрам Матвеевич! — нескромно вставил я.

— Ну, так или он пережарится, какая разница! Мне кажется, я вам скоро должен буду делать замечания, Юрий Иванович!

 

* * *

К тому моменту, когда наколотые на вилку хлебные корочки, описывая по тарелкам мягкие скобки, вылизывали последние остатки яичницы, огромные стеклянные двери пустого зала зашевелились, пропустив стройную белую фигурку „гражданина начальника". Теперь он был в тениссном костюме и в этом функционалистическом окружении напоминал куклу с макетов социалистических городов далекого будущего.

— Ну, как, товарищи? — спросил он, подойдя пружинистым шагом и присев на край соседнего столика. — У меня в распоряжении пятнадцать минут, я хотел бы их использовать, чтобы дать вам несколько предварительных об'яснений. Сегодня вечером вы пожалуете ко мне: там соберутся начальники колонии и мои помощники — тогда вы сможете получить более полное представление о коммуне. Пока же, если разрешите, — пятнадцать минут.

Тон у него был такой, что не четырнадцать и не шестнадцать, а вот именно пятнадцать минут: к минуте коммунист должен относиться столь же бе-

- 158 -

режно, как к священной и неприкосновенной социалистической копейке! Впрочем, о том, как дела обстояли с копейкой, мне, надеюсь, доведется рассказать позднее.

Дегтярев начал с каких то статистических данных, которых я, не будучи гением эрудиции, приводить не буду. Он говорил о процентном соотношении преступной и не преступной части населения до и после октябрьской революции.

По его данным выходило, что самой своей сущностью воспитывая в своих гражданах преступные черточки, прогнивший царский режим боролся с армией закононарушителей, чуть ли не в десять раз превышавшей то небольшое ,,наследство", которое принуждено было перенять от него советская власть. Он говорил о том, что священный огонь гражданской войны, возгоревшийся в грудях „закононарушителей из протеста", переплавил их души в новые формы отважных бойцов и строителей социализма.

Обладая небольшой долей аналитического скептицизма, его слова можно было расшифровать и в том смысле, что красная гвардия почти сплошь состояла из „закононарушителей" с возгоревшимися душами. Но аналитический скептицизм в советских условиях присущ одним лишь великомученикам.

— Нам почти не прходится иметь дела со взрослыми закононарушителями, — говорил он, потирая длинными гибкими пальцами тщательно выбритые щеки. — Их почти не осталось. (Впоследствии, попав в лагерь, я получил возможность обследовать места, где эта вымирающая разновидность водилась еще во вполне достаточном количестве. Впрочем, даже на воле беспристрастный исследователь мог очень просто убедиться в ее наличии, на минуту оставив свои карманы или чемоданы без присмотра).

— Прецентуально больше всего места в контингенте наших воспитанников, — продолжал он, — занимает молодежь двадцати двух, двадцати трех лет. Это-то и есть основное наследство от царского режима: они вошли в революцию семи-восьми лет

- 159 -

от роду, потеряли родителей в гражданской войне и волей-неволей принуждены были пойти по скользкой дорожке. Это же одновременно и самый трудный, самый аморальный слой советской преступности. Они буквально с пеленок привыкли считать себя вне закона и, попадая к нам, не имеют понятия не только о какой-то там морали, но просто смотрят на все остальное человечество, как на какую-то совершенно отдельную, низшую и презренную расу. Мы с вами для них — морлоки, ,,фраеры"! — он, видимо, вошел во вкус своего повествования, немного разорячился и стал сопровождать свою речь округленными адвокатскими жестами. Морлок-Роом, мрачно чавкая, дожевывал свой бифштекс.

— Притом, — продолжал Дегтярев, на секунду вслушавшись в хлюпающие звуки Роомозских челюстей, — необходимо отметить, что мы принимаем сюда только правонарушителей-рецидивистов: для того, чтобы быть принятым в Болшевскую коммуну, необходимо иметь минимум пять приводов или судимостей. Перековка такого человека в честного советского гражданина занимает у нас от одного до трех лет. Бывают, конечно, случаи, когда и пять леть не помагают. Тогда... — он замялся, — тогда случай признается безнадежным. . .

Мы не стали спрашивать, в чем заключается признание случая ,,безнадежным".

— Пять приводов. . . — мечтательно произнес Оська. — Абрашка, сколько у тебя судимостей? — У меня екнуло сердце. — А, скажите, когда человек садится в ГПУ — это тоже считается приводом?

— Я тебя ... Я тебя, сукиного сына . . ! — взвился Абрашка. . .

— О, нет! — галантно ответил Дегтярев. — Под приводом мы понимаем только чисто уголовный эпизод! . . Для политических преступников ГПУ располагает специальными учреждениями, которые, впрочем, не хуже нашего справляются со своей нагрузкой. . .

- 160 -

 

* * *

— Е-дондер-шиш, — бормотал Оська, сшибая своим штативом головки с придорожных цветов, когда мы неразлучным табунком покинули храм гастрономии. — Придушить Абрашку. . . Угробить Басса... Вскрыть кассу в финотделе... Што-б такое еще?.. Ох-Иваныч, посоветуй!

— Чиво-с?

— Посоветуй, друже, чего-нибудь такого, для стажа!

— Для стажа? — я посмотрел на Оську снизу вверх светлыми очами младенца, глаголющего истину. — Вас, Осенька, не возьмут! Вам ведь за сорок!

— Ух, верно! — огорчился Оська. — А то еще признают, как „взрослого закононарушителя", несуществующим!

— Или безнадежным случаем. . . — вставил я.

— Эх-ма! — разочарованно произнес он. — Некуды податься! Не житье нам, старикам, в этой юдоли слез. ..

* * *

Время с обеда до вечернего заседания мы провели в гео- и этнографических изысканиях на территории коммуны. Переждав некоторое время, пока желудок справлялся со свалившейся в него манной небесной, мы сомкнутыми рядами двинулись по широкой аллее, обсаженной пылающими факелами пирамидальных тополей. Был ветреный и ясный вечер, и тополя полоскали свои упругие верхушки в потоках кроваво-красного ветра.

— Ух, кадры! Ух, кадры... — борметал Оська, щуря глаза и шествуя размашистым шагом спущенного на берег моряка. Его необ'ятные, как театральный занавес, штаны тоже полоскались по ветру, облипая несуразно толстые икры, и он в благодушном восторге хлопал себя по заголившемуся из под белой майки животу.

Пустая днем аллея была теперь полна зашабашившим населением коммуны. Парочками и табун-

- 161 -

ками двигались раздобревшие правонарушители обоего пола, изливая свою упитанность и радость своего стопроцентно-утопически-коммунистического жития в раскатистом хохоте, блатных песенках и непридушенном буржуазной моралью флирте.

Впереди нас двигалась компания, вооруженная лирой советского романтизма — шестирядной гармошкой. Вихрастый парнишка в трусах и красной футбольной майке томно перебирал подмывающие звуки каких-то совершенно незнакомых мне мотивов, и ему вразброд, страдающими голосами, подпевали трое укулеманых в красные платочки девиц. Несколько туже обыкновенного обняв их тальи одной рукой, парнишки, замыкавшие шеренгу с флангов, свободными конечностями улавливали из двигающейся толпы других таких же представительниц слабого и пестрого пола. Таким образом компания постепенно разросталась, занимая уже всю ширину аллеи и грозя окончательно заслонить собою горизонт.

„Неужели это все воры?" думал я, толкаясь на ходу плечем в Оськин бок, твердый, как куль муки. Так приятно было пихать эту тушу, сознавая, что ей плевать, что она даже на сантиметр не поддается под моими толчками. Я в первый раз в своей жизни видел легально существующих воров и бандитов, и это зрелище производило легкий диссонанс в моем миропонимании. Я чувствовал себя, как местечковый еврей, который, в первый раз в жизни увидав жираффа, после долгого раздумья, твердым тоном заявил: „Не может быть!"...

Однако, все это были воры, и воры не какие-нибудь, а, так сказать, пятисотпроцентные: только самые неудачливые из них имели пять краж, взломов или убийств. Для этого им нужно было регулярно попадаться после каждой „работы". Большинство же имело в своем послужном списке по пятнадцати, по двадцати деяний, предосудительных с точки зрения даже советского закона... Да-а, дол-

- 162 -

гим стажем они заслужили себе местечко на этом седьмом небе советского рая...

На вечернем заседании товарищи начальники колонн поймали меня на рефлективном жесте: я опасливо прижимал локти к карманам и слегка отодвигался, когда кто-нибудь подсаживался ко мне рядом. Гомерический хохот долгое время оглашал стены низкого и широкого приемного салона част ной квартиры „гражданина начальника".

Я растерянно оглядывался по сторонам.

— Пузырится! — выдавил из себя один из сатрапов, захлебываясь саркастическим смехом. — Мерлушку прикалывает!.. Хэ-хэ-хэ!..

Это заявление не рассеяло моего недоумения.

— Сколько раз я вам говорил, Юрий Иванович... — начал было Роом, решивший, очевидно, что я снова натворил что-то, порочащее его режиссерское достоинство.

— Простите?.. — переспросил я сатрапа, разворачивая папирусный свиток своих блок-нотных фактур. Для большей портативности я свернул их в трубочку и, подобно египетским писцам, перематывал их по мере заполнения вмененными мне в обязанность записями.

— Мерлушку прикалываете! — пояснил мне сдержанно улыбавшийся Дегтярев. — Мерлушка — это, вообще говоря, золотые часы. А прикалывать — это... вроде как-бы беречь, что-ли. Не то, чтобы прятать, а, так сказать, не выпускать из виду.

— Ну, так что?.. — удивленно воззрился я на него. Золотые часы принадлежали к довольно таки толстому слою предметов, которыми мне не довелось обладать в моей жизни. С какой-бы стати я стал их „прикалывать"?.. И почему этот несуществующий факт доставляет такое удовольствие моим собеседникам?.. — А .пузыриться?"

— Пузыриться — это то, что вы сейчас вот делаете, — пояснил он, заглушаемый новым, еще более ураганным, взрывом хохота. — Это когда фраер в толпе на всякий случай за карманы придержи

- 163 -

вается. Думает, что это его от чего то убережет... Дело в том, что, когда новый человек приезжает к нам в коммуну, он первое время обязательно пузырится. Это уж такая традиция! А у нас тут такие ширмачи есть (карманники — пояснил он в скобках), что любого фраера на пари обчистят. Скажут вам, например, чтобы вы завтра утром зашли за вашими часами в бюро находок. А часы при вас. Вы их, конечно, начинаете прикалывать. Но только до завтрашнего утра у вас их все равно не будет! Вы — в бюро находок: смотрите, они там лежат, вас дожидаются!.. Хе-хе-хе...

Я сообразил, что товарищам начальникам колонн было приятно, хотя бы по одной терминологии, вспомянуть минувшие славные дни, и из солидарности тоже заржал. Но когда, бросив взгляд через плечо на сидевшего в кожаном кресле Роома, я увидел, как тот украдкой под рукавом ощупывает свой ручной ,,хронометр", в моем смехе появилась нотка неподдельной искренности.

 

* * *

Светлым фактом в нашей научно-исследовательской прогулке по территории коммуны был тот, что мы нашли смущавшего покой Роомовской души негритенка.

Шествуя по аллее, мы набрели на огромное пространство, занятое под восемь или десять теннисных кортов. Справа от кортов возвышалось широкое бревенчатое здание раздевалки, на плоской крыше которого стояли столики, покрытые белыми вздувающимися на ветру скатертями, и несколько пестрых парашютообразных зонтов. Естественно, что туда мы и направили свои стопы.

Открывшаяся перед нами панорама очаровала — кого своей красотой, кого своей фотогеничностью, а меня лично — двумя дюжинами белых рубашек, от которых возгорелось мое пострадавшее за теннис сердце. Я стал пристально всматриваться

- 164 -

в игру каждой пары по очереди, сопровождая свои наблюдения пинками в Оськин бок в особо азартных случаях.

Внезапно мое внимание было привлечено странным явлением: подобно дьяволенку в стаде херувимчиков, среди белых рубашек копошилось нечто черно-лиловое, в красных трусах и невообразимо кучерявой шевелюре.

— Чортова перешница! — подумал я, — или это чемпион здешних мест по загару, или у меня дальтонизм!

— Оська! Возьмите-ка ваш светофильтр и посмотрите вон туды!

Оська посмотрел по указанному направлению, потом недоуменно - на меня, потом - снова на корт. Потом мы переглянулись и сломя голову ринулись вниз по лестнице.

— Куда вас, черти?.. — донесся нам вслед умирающий возглас Роома. Но мы не слушали. Вылетев на площадку, возбуждая у игроков генеалогический интерес к нашим предкам, мы стали лавировать между сетками, мячами и белыми рубашками, держа курс на черное пятнышко, подобно овчаркам, завидевшим волка в бараньей отаре.

Он играл. Он не был продуктом дальтонизма, он даже не был чемпионом загара. Это был самый настоящий, стопрсцентнейший негритенок, с улыбкой — как будто из черного арбуза его рожицы кто-то вырезал здоровенный ломоть от уха до уха. Глаза его напоминали фары автомобиля в непроглядной темноте африканской ночи, а волосы — ту стальную стружку, которой европейские хозяйки выскребывают свои кастрюли и пятна на паркете. От времени стружка становится такой же черной, каким был колтун на яйцеобразной башке этого черномазого дитяти далекого знойного юга.

Выстроившись вдоль проволочной сетки, мы недоверчиво переминались с ноги на ногу, предаваясь всякого рода фантастическим измышлениям.

У какого африканского бога хватило фанта-

- 165 -

зии занести своего верного раба в это атеистическое окружение?.. Почему этот урожденный хамит так изысканно и беззаботно кроет своего партнера чистейшим славянским матом?.. Откуда, наконец, такое счастливое совпадение: вам нужен негритенок? _ Нате вам негритенка! Словом — догадкам и предположениям не было конца.

Таким образом, мы проторчали столбами под сеткой минут двадцать. Потом, наконец, виновник торжества с кошачьей ловкостью вбил своему противнику последний гейм, издал какай-то родной его сердцу победный клич и, вращая над головой ракетой, направился к выходу. Здесь он попал в поле обстрела Оськиной гаубицы, угрожающе сверкавшей черным дулом об'ектива. У ее казенной части, закамуфлированный огромной черной простыней, суетился сам Оська, накручивая взад и вперед свои прицельные приспособления.

Подойдя ближе, негритенок, как это ни странно, не испугался и даже не сделал никакой попытки к бегству или самозащите. Наоборот, завидя аппарат, он сам бросился к нему навстречу, осклабился так, что я ужаснулся за целость его черепной коробки, и, вращая белками, стал шагах в трех от аппарата в позу победителя. Оська перестал вертеть наводку и вставил кассету.

— Бэ-ээ! — над аппаратом появилась физиономия Оськи, скроенная в какую-то невероятную рожу. Геройское выражение на лице победителя сменилось удивлением и испугом.

— Клик! — щелкнул аппарат.

Окружившая нас компания зрителей разразилась дружным хохотом. Кассета в аппарате была быстро перевернута. Негритенок, сообразив, что его провели на мякине, принялся восторженно гоготать, приседая и хлопая себя по ляжкам. ,,Клик! клик!" — щелкал аппарат, запечатлевая самые неожиданные варианты сверкающей, как лакированный ботинок, негритянской рожицы.

Так было заведено знакомство с отпрыском

- 166 -

сухумского негра и донской казачки — Сашкой, некорованным принцем Болшевской коммуны и основным героем всех литературных, фото- и кино-отчетов об этом доме отдыха для ветеранов отмычки и шпаллера.

 

* * *

Впрочем, Болшевская коммуна не была домом отдыха в полном смысле этого слова. Здесь царила воспитательно-трудовая система, которая все-таки не позволяла околачивать груши слишком уж откровенным образом. При коммуне были свои производства, в том числе довольно крупные мастерские различного спорт-инвентаря. Здесь прозводились коньки, лыжи, футбольные мячи и бутцы, клюшки, сетки и, наконец, теннисные ракеты. Работа оплачивалась пропорционально проценту выработки особым, так называемым „внутренним" болшевским, рублем, вне коммуны хождения не имевшим и подбиравшимся по стоимости к старому, доброму, довоенному целковому. Средний заработок среднего коммунара равнялся, по словам Дегтярева, пятидесяти-шестидесяти таким рублям в месяц. Были, однако, и специалисты, выколачивавшие до ста-ста пятидесяти рублей.

В коммуне были свои магазины, в которых можно было достать все то, что презренная вольная часть человечества доставала в сезамах Торгсина, принося туда недопертые у нее коммунарами „мерлушки", крестики и обручальные кольца. Были в коммуне театр и кинематограф, куда приезжали на гастроли лучшие труппы СССР и ставились лучшие, иногда даже заграничные фильмы. Были свои кафе, спортплощадки и катки зимой.

Как-то раз, зайдя в мастерскую, в которой производились теннисные ракеты, я обнаружил там одного старого папашиного знакомца, некоего Цыганкова. Цыганков меня в лицо не знал и поэтому в сжатой и искаженной оффициальностью своего положения форме рассказал мне свою историю, ко-

- 167 -

торую я слыхал от папаши в ее аутентичном виде. История эта, хотя она и имеет к данному повествованию лишь весьма косвенное отношение, все же достаточно примечательна, чтобы стоило потратить на нее несколько скупых строк.

В свое время Цыганков был ракетным мастером-кустарем в Москве, где имел свою, довольно большую, мастерскую. Его ракеты были каждая своего рода шедевром и знатоками ценились настолько, что экспортировались даже в Англию (!). Потом пришла национализация. Цыганкова, как кустаря с наемной рабочей силой, обложила фининспекция. Он рассчитал наемную силу и стал на положение кустаря-одиночки.

Мой отец в это время работал в ЦК Совторг-служащих в качестве инструктора по физкультуре. Когда спортивной секции ЦК понадобились ракеты, он стал подыскивать подходящего для этой цели кустаря и набрел на Цыганкова. После долгих мытарств с обоих сторон Цыганков, наконец, получил заказ от ЦК на несколько сот ракет. Об этом заказе пронюхала фининспекция, и Цыганков снова был обложен. Заплатил. „Э-гэ!" — подумала фининспекция и обложила раба Божьего еще, еще и еще раз. В конце концов, раб Божий Цыганков появился в ЦК с мольбой снять с него фатальный заказ, иначе он лопнет и поедет в концлагерь, а ЦК все равно останется без ракет. Но ЦК уже заплатил порядочную сумму вперед и подарить ее фининспекции отказывался. Цыганков вернулся домой, попытался загнать кому-то свою мастерскую и был пойман с поличным. Мастерская была опечатана и продана с торгов фининспекцей, а Цыганков куда-то исчез с горизонта. Последний акт драмы был завершен в ГПУ. Севшему Цыганкову было предложено заведывать болшевской ракетной мастерской. Он отказался, заявив, что „пусть они ему кишки на струны вымотают, а работать на них он не пойдет". Тогда посадили жену и брата. Он угрюмо отмалчивался. Тогда ему сказали, что его ребятишек возьмут в детдом,

- 168 -

после чего он сможет встретиться с женой и братом на том свете.

— Вот они, мои ракеты! - говорил мне Цыганков, после того, как я открыл ему свое инкогнито. — Я на их, на ракетах, сорок восемь годков просидел! Был у меня в Лавре приятель, тот иконы писал. Так вот для меня ракета — та же икона была! Уж я ее бывало сделаю! И обмажу, и полижу, и стеклышком подскоблю! А теперь? Ракет вам хочется, товарищи?! Нате вам ракеты! — Он яростно хлопнул своим произведением о кончик сапога, и тот саркастически высунулся из лопнувшего кордажа...

«Индия»

Поздно вечером, когда на черное небо китайским фонариком вылезла луна и окончилось неискренне-напыщенное собрание товарищей сатрапов, мы, возбужденным гвалтом прочищая прокуренные легкие, высыпали на аллею перед коттеджем ,,гражданина начальника".

Под конец собрания я внезапно почувствовал себя чертовски усталым, приумолк и, спрятавшись в темноте за широкой спинкой Роомовского кресла, думал о той невероятной душевной жилистости, которой должны были обладать все эти советские сатрапы и визири, ежеминутно и ежечасно долбящие одни и те же стандартно-бряцающие фразы... Какую no-истине крабью психологию нужно иметь, чтобы говорить об альтруизме, о человеческом счастье и о прочих вещах в этом царстве глубоководных рыб, где человек человеку не то что волк, а какая-то восьминогая председательски ядовитая сволочь... сволочь, о которой никогда не знаешь, с какой стороны и каким щупальцем она тебя обожжет или придушит, чтобы потом, на досуге, медленно сожрать...

Избыток переживаний за сегодняшний день вывел меня из строя. Возбуждение сменилось апа-

- 169 -

тией, и я сам себе казался восьмилетним карапузом, „после бала веселого" заснувшим на широких отцовских плечах. Подбородок покоится на мягкой папашиной макушке, рученки обняли шею, и отдаленно, сквозь сон, констатируются какие-то мерные покачивания. Это папа — кораблем пустыни — шествует домой.

К Роому подсел какой-то тип и что-то ему красноречиво плетет о своем презренном прошлом и сияющем будущем. У типа глаза агнца и челюсть Джека-Потрошителя. Я начинаю как-то безразлично опасаться, что Абрашка заставит меня что-нибудь записывать.

Два каких-то гугемота стали перед развалившимся на диване Оськой и тоже что-то глаголят. Глаголом жгут его ожиревшее сердце. Из моего угла мне не видно выражения Оськиного лица, но я его себе как-то очень живо представляю. Губы, наверное, искривились так, что не разберешь — выражают ли они иронию или молчаливое восхищение. Гугеноты действуют по способности — оба сразу. До меня долетают отдельные шаманские выкрики: . . .„Пролетарское самосознание"... ...„Почему я стал честным"... ...„У товарища Ягоды такие глаза"... ...„Мое возвращение в семью трудящихся"...

, . . Господи, неужели с ними никогда не бывает так, чтобы им хотелось немножко заснуть?.. Почему они не остались просто честными ворами?..

 

* * *

Я хапал свежий воздух и понемногу приходил в себя. Тополя стояли как длинные мягкие кисти, обмокнутые в жидкое серебро. Гравий неожиданно громко хрустел под ногами, образуя вдоль по алле лунную дорожку в море черной зелени. Издалека доносилось какое-то ритуальное пение.

Мы двинулись медленным шагом перипатетиков, взяв друг друга под руки. Впереди пошли

- 170 -

Роом с Дегтяревым и еще кем-то, потом Калюж-ный со Штоссом и со своими гугенотами и, наконец, сошка помельче — я с тремя сатрапами. Они, видимо, тоже были довольны благополучным окончанием оффициальной части заседания. Кто-то из них стал вполгоса подпевать долетавшему откуда-то мотиву.

— Кто это поет? — спросил я, вспомнив ночи на Холодной Балке под Одессой, где я малы-шем успел еще послушать замолкнувшие с тех пор настоящие украинские песни.

— Это наш культпросвет упражняется! — заявил кто то горделивым тоном. — Хотя, — он прислушался, — это, пожалуй, индейцы собрались! Ты как думаешь, Генька?

Генька тоже прислушался.

— Факт, что Индия! Слышишь?

— Да, жаль, бра-ти-шеч-ка, я скован кан-да-ла-ами. . .

— Это уж факт — Индия!

— Какая Индия? — удивился, я.

— Индия? А-а, это. . . Об'ясни ты ему, Жук, я там не был!

— А-а, брат, Индия! — нерешительно начал Жука. В нем, видимо, боролась оффициальность его положения с какими-то неоффициальными воспоминаниями. — Индия! — полумечтательно добавил он. Потом он опасливо посмотрел вперед на спину своего патрона, переглянулся с коллегами и, таинственно прижав к себе мой локоть, шепнул:

— Знаете что, Ох-Иваныч, гайда, отчепимся от паровоза, — он кивнул в сторону патрона, — и дунем тудою! Посидим, послушаем, сами попоем! Вы там чего-нибудь записать сможете, если вам надо! — он заглянул мне в глаза, как бы пытаясь установить степень важности для меня этих моих записей и, вместе с тем, возможности иметь со мною дело, как с человеком.

Я так же пристально посмотрел на него и, собрав весь еще оставшийся у меня запас бодрости духа, ухарски подмигнул.

- 171 -

— Шатай взад, ребятки! — вполголоса распорядился Жука. Мы замедлили ход и, дождавшись, пока головной отряд удалился метров на пятьдесят, тихонько свернули в боковую аллею.

 

* * *

— Вишь какое дело, — говорил мне Жука, парнишка лет двадцати пяти, с лошадиной физиономией, украшенной целой коллекцией самых разнообразных шрамов. — Есть в Костроме один такой изолятор, там, так сказать, несовершеннолетним вход воспрещен: одни короли сидять. Короли — это по нашинскому, значит, бандюги. Мировые, так сказать! Их там, конечно, тоже перековывают, только. . . проще говоря, меня сюды оттедова живьем взяли. За примерное поведение, так сказать. А которые не примерные, так тех там, значит, одно слово — перековываюсь.

Он многозначительно посмотрел на меня. Я, конечно, понял.

— Перековывають?

— Вот именно, перековывають! Которые, значит, настолько несознательный элемент, что за ними по пятнадцать побегов имеются, которые с фомкой родились и за фомку помирать пойдут, тем, значит, костромской ИЗО самое место: можно сказать — пансион благородных девочек.

Остальные спутники шли молча, подхватив нас с обоих сторон под руки. Чувствовалось, что сами они к теме повествования отношения не имеют, но слушают не без интереса. Так слушает молодое население судового кубрика рассказы старого боцмана.

— Так вот, значит, — продолжал Жука, — имеется в ентом самом пансионе одна камера: как ты в эту камеру попал — так можешь, значит, делать все, чего тебе твоя правая пятка захочет. Хочешь — спи целый день, хочешь — души, кого попало! Потому, как в этой камере дверь только внутрь

- 172 -

скрывается, а наружу — нет. Можешь, значит, считать, что тут тебе пожизненную пенсию выписали. И никто в эту камеру не заходит, и никому до нее никакого интересу нет. Бачек с баландой раз в день и хлеб раз в день. А кто уж там этот хлеб ест и кто не ест — за это, извините, администрация не ручается. Раз в три дня приходит попка*) и спрашивает: „Мертвяки есть?" — „Есть, гражданин начальник, так тебя и так!" — ,,Значит, тащи их, мертвяков, сюды, братцы-товарищи!" Кто, конечно, посильней, да покрепче — тот, значит, живеть и размножается. А которые, значит, ежели нет — тому и карты в руки: катись, браток, ножками вперед, Полный, можно сказать, социализм наблюдается?

— Кхе-гм! — кашлянул мой сосед справа.

— То-есть, я хочу сказать... — попробовал было вывернуться Жука, но я перебил его:

— Ну, я в общем понимаю: бесклассовое общество!

— Оно самое, мать его... — обрадовался тот. — Кто был — знает! А кто не был — пущай стесняется, ежели на то его собачьей души станет! А я, браток, старый индеец, мне стесняться Бог не велит!

Он, харкнув, сплюнул, помолчал, потом сплюнул еще раз и продолжал:

— Так вот, значит, оттого, как в этой камере темнота полная и опять же ни одна собака про ее ни черта не знает — так вот и пошло ей оттедова название ,,Индия". А которые, значит, в Индии жильцами — индейцами называются. Совсем, брат, специальный народ!

Он опять помолчал, как бы разглядывая проходившие перед ним воспоминания. Я почему-то подумал о том, что есть еще в мире люди, которые зачем-то пишут романы...

— И вот, значит, сам понимаешь, — продол-

 

*) Тюремный надзиратель.

- 173 -

жал Жук, — делать в этой Индии людям вовсе нечего. Сидять себе урки — смерти дожидаются. А это уж так повелось: когда знаешь — ты, да смерть, да больше никого, так у человека в голове песни сами складываются... Страсть человеку песни петь хочется! И вот, значит, поют... Днем поют, ночью поют — все равно ни дня, ни ночи нет: окна наглухо заколочены. А какие в Индии песни поют —
об этом никто и знать не знает: стенки толстые, на ружу не слышно. А мертвяки, опять же, песен петь не умеют — значит, так на воле никто и не знает какие в Индии песни поют...

Он снова помолчал и потом, уже в более
бодром тоне, добавил:

— А тебя, Ох-Иваныч, мы сегодня самой, можно сказать, что ни на есть распронастоящей Индией угостим: года полтора тому назад нас от-тедова двадцать восемь человек живьем взяли. Взяли, да спрямо сюда! Сказали нам: будете честными трудящими — останетесь. А ежели, говорят, что — тогда, братишечхи, пишите письма! А кто з Индии побывал — тому помирать смерть как не хочется! Ну, мы, конечно, враз на таких фраеров переделались, что лучше нас во всей коммуне нет! Это-то вот, брат, она самая и есть — перековка! Ты что, думаешь, Дегтярев тогда трепался насчет мерлушки-то? Факт! Самый, что ни на есть факт, ей-Богу! Здесь тебе, в Болшеве, вернее, чем в Госбанке, под запором: никто ничего не возьмет! Можешь десять тысяч деньгами прямо на дороге оставить — вернут! Потому, как ежели не вернут.. — он запнулся,

Я вопросительно посмотрел на него.

... Ну, канашка, мы еще, знаешь... познакомимся сначала, а потом!..

— Так кто-ж тебе мешает? — удивился я. — Ну, спер, а потом — гайда! Кто-ж здесь за тобой усмотрит?! Ведь здесь даже проволоки кругом нет, если я не ошибаюсь!

— Э—э, браток! Проволоки! Тут, браток, не

- 174 -

проволокой держат! А потому, что нет на свете такого урки, чтобы ни разу не засыпался. Ну, ежели, конечно, простой смертный засыпется — ну, его максимум в лагерь. Посидит месяц — смоется. Поворует — опять сядет. Но это дело не рискованное. А тут...

— Да а, тут что и говорить... — добавил Генька, шагавший на левом фланге.

Генька, как выяснилось впоследствии, был местным художником, носил народовольческую гриву и отличался углубленной в себя молчаливостью.

— Что и говорить! . . — подтвердил правый фланг.

— Угу... — сказал я, делая на эту тему собственные предположения.

Мы переваливали через небольшой бугорок, весь заросший кустами акации. Пение, какой-то странный, неведомый мотив — внезапно будто кто-то раздвинул театральный занавес — заполнило весь воздух серебристыми звуками. Внизу, на полянке, лежа в разных позах на траве, расположилось человек пятнадцать. Они смотрели на луну, которая заливала их лица мертвецкой зеленью, и пели...

 

* * *

Перевалив холмик, Жука замолчал, и я почувствовал, что наше появление нужно сделать по мере возможности менее заметным. Сойдя с аллеи на траву, мы тихо подошли и стали в сторонке. Жука, подогнув ноги, сел, его примеру последовали и остальные. Из поющих никто не обернулся, только кто-то из лежащих напротив вскинул веки, и белки его блеснули в зеленых лучах луны. Я как то поежился от этого блеска.

„Волки... — мелькнуло у меня. — Стая волков воет на луну!.."

Вспомнилась Скала Совета, на которой волки принимали в стаю Маугли. А вон и сам Акела — сидит спиной ко мне и как бы дирижирует, в такт

- 175 -

наклоняя широченные плечи и кивая головой... Факт, что волки!

Временами Акела приподнимал опущенную на колено руку, как бы приглушая, соответственно со своим творческим представлением о песне, звуки своего хора. Казалось, что никто из поющих не смотрит на своего дирижера: кто опустил голову на грудь, кто закинул ее в небо, кто и совсем закрыл глаза, но эти беззвучные жесты каким-то непонятным образом воспринимались певцами, и песня то затихала, то выростала, как звук приближающегося снаряда. Казалось, Акела играл на органе, клавиши которого сходились где-то внутри его огромного торса.

Лица были нездешние. Казалось, луна выманила со дна океана на берег команду какого-то затонувшего пиратского судна. Лица, покрытые шрамами от каких-то забытых абордажей, челюсти, которые от жевания табаку и морских сухарей приняли форму паровозных тормазов, руки такие, что невольно опасливо прикрываешь глотку... Ну-ну... Это значит — в Индия"...

— Вот этот, что в середке, — зашелестел, склонившись ко мне, Жука, — пахан. Ему было восемь лет, когда он в первый раз человека пришил. Свого родного батьку. А потом — пошло! Сел в Индию пять лет назад, потому как в Ростове кто-то восемь человек удавил, а сажать некого было. Вот он и сел. Ежели б докопались в твердую, что это он — был бы сейчас на луне. А он, вон видишь, здесь сидит, только что поет на нее! У него к ей вообще пристрастие: знать, свидятся когда-нибудь! Ф-фффф... — он так же шепотом хихикнул.

— Акела! — произнес я.

— Хто?

— Акела!

— Не, Его Беляком звать! Тришка-Беляк. А иначе у его, конечно, штук двадцать имен есть: на его угрозыск специальную книгу имеет!

- 176 -

 

* * *

Если бы моя проклятая память добросовестно зарабатывала свой хлеб, я бы привел кое-что из этих песен. Песни были такие, что пальцы на ногах завивались... Какая-то смесь из Гумилева, Сельвинского и того таинственного незнакомца, чьим творением явился Стенька Разин. Волчьи и песни. Песни о том, как мягко входит ,,перо" между пятым и шестым ребрами изменившей красавицы, о том, как ,,от марафета очи взбухли" и „все душе пропащей все равно..." Песни о том, как безнадежно крепки решетки и слабы голые человеческие пальцы...

А потом песни пошли специально ,,индейские": о том, как спустили в ,,Индию" „лягавого"*) и как .открутили" ему голову, а тело отдали „попке". Попка спрашивает — где голова? А ему отвечают, что, ежели он хочет голову — пущай сам за ней спустится. Попка спуститься не решается, так и торчит по сей день голый череп между решетками окна...

Или о том, как кто-то когда-то стал перочинным ножом рыть ход сквозь гранитный фундамент костромского изолятора. Рыл, рыл и вырылся, наконец, наружу... в раю. Представление о рае было у „индейцев" в высшей степени занимательное...

 

* * *

В постель я попал, когда уже начало светать. Обстоятельства осложнились тем, что никто из моих чичероне не знал, в каком именно коттедже мы остановились. Постепенно теряя надежду, что нам удастся поспать в эту ночь, мы бродили по коммуне, заглядывая в окна и тщетно пытаясь в темноте комнат различить какие-нибудь знакомые очертания.

 

*) Шпик, предатель, в данном случае — подо­сланный тюремным начальством.

- 177 -

Нас выручил Штосе, принимавший лунные ванны в обществе некоей прелестной правонарушительницы, неизвестно где и когда подцепленной.

Он расположился с ней на газоне перед коттеджем и при нашем приближении, если можно так выразиться, попытался пройти незамеченным. Однако, наметанный глаз одного из моих спутников обнаружил нечто темное в кустах, и идиллия была нарушена.

— Ух, простите, пожалуйста! — стал извиняться обладатель наметанного глаза, когда убедился в своей ошибке. — Я думал это кто нибудь из наших! . .

— Так какого же вы чорта лезете не в свое дело! — возмущался Штосе. — Ваши — не ваши, какое вам-то до этого собачье дело!?.

— Дисциплина... Я, как начальник колонны... — оправдывался тот. — У нас есть особые помещения для... этой цели. Если вы потребуете, мы можем отвести вам комнату...

— Особое помещение?.. — изумился Штосе.

— Ну да! А вы думали?! У нас тут такая Европа, что. . .

— Вот это, я называю — заботливость! Вот это, я называю — социализм! Это-ж прямо таки — чорт его дери! — восхитился Штосе. В отношении поминовения социализма к месту и не к месту (но по большей части не к месту) в Штоссе сказывалась Оськина школа. Когда осенью того же года Оська сел, Штосе предпочел смыться, не оставив адреса. И очень во время: через три часа после его исчезновения за ним приехал особый вид советского транспорта, именуемый ,,Черным Вороном"...


<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>
Франція | Молдова
1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31 | 32 | 33 | 34 | 35 | 36 | 37 | 38 | 39 | 40 | 41 | 42 | 43 | 44 | 45 | 46 | 47 | 48 | 49 | 50 | 51 | 52 | 53 | 54 | 55 | 56 | 57 | 58 | 59 | 60 | <== 61 ==> | 62 | 63 | 64 | 65 | 66 |
Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.265 сек.) російська версія | українська версія

Генерация страницы за: 0.265 сек.
Поможем в написании
> Курсовые, контрольные, дипломные и другие работы со скидкой до 25%
3 569 лучших специалисов, готовы оказать помощь 24/7