Степеневі та показникові функції, рівняння та нерівності.

Дата добавления: 2015-08-31; просмотров: 537

День побега наступил так же неожиданно и просто, как наступает последний день осужденного на казнь человека. Казалось странной нераспорядительностью со стороны небесной канцелярии, что в этот день лил дождь так же, как и во все остальные, обыкновенные, дни, что ничто не грохотало и не содрогалось в pendant к тому историческому событию, которому было суждено в этот день совершиться. Уже в поезде я сообразил, что этим только подчеркивается вся величавость всякого рода грандиозных событий — будь они грандиозными, в масштабе миллионов сердец, или всего только на всего в масштабе одного маленького сердца: они происходят обычно не под грохот Везувия, и чинуши из небесной канцелярии не успевают даже проникнуться всей их значимостью. Нарочито обыденно сыплет серенький дождик, а ежели сердцу хочется лопнуть — так какое до этого дело бумажной душонке из небесной канцелярии!..

Колеса стучали, как они всегда стучат, с нарочитой бесстрастностью сибирских конвоиров, которые не в первый уж раз ведут арестантов и которые уж многое видели... Некоторые приписывают этому стуку какой-то сарказм, какую-то иронию над человеческой судьбой. Но мне кажется, что колеса везде и всегда стучат одинаково, с той только разницей, что в России к их стуку примешивается еще звон разболтанных костылей, что делает этот стук еще более усыпляющим.

- 230 -

До Ленинграда, набившись с поклажей в одно купе, ехали ночь. Публика, заглядывавшая к нам из прохода, испуганно убирала головы обратно, соображая, очевидно, что купе отведено кому-то важному, не поддающемуся уплотнению. В проходе сквозь разбитое стекло на ходу захлестывал дождь, поливая какую-то примостившуюся на чемодане женщину. Женщина жалостливо прижималась к стенке, придерживая одной рукой соломенную шляпку. Влетавшие снаружи капли дождя падали на измятую матерчатую розу на шляпке и на худенькую руку с синими жилками. Но женщина сидела согнувшись и прижавшись к стенке, боясь уступить место, отвоеванное себе и своему чемодану. Остальные стояли, отжимаясь от окна, и мерно, всей массой, покачивались в такт колесам.

Когда у нас основные разговоры были кончены, Ваня вышел в корридор и пригласил женщину к нам. Она удивленно подняла голову, нерешительно привстала и схватилась за ручку чемодана. Ваня взял чемодан и с видом начальника поездной бригады внес его в купе. Та молча последовала.

— Вот спасибо то, вот спасибо-то. . . — жал-коньким тенорком причитала она. — А то смерзла совсем, смерзла совсем. . . — И так же робке, как будто все это было во сне, села на предложенное ей Ваней место, сжалась в комок и как будто бы заснула. Ваня вышел в корридор покурить. Я еще некоторое время посмотрел на согнувшуюся фигурку в черной соломенной шляпке с измокшей розой, заметил, как она зябко, украдкой засунула измерзшую руку в рукав, и потом, кажется, заснул, потому что дальнейшие воспоминания начинаются уже с Ленинграда.

Ленинграда, в просторечии так и оставшегося Питером, я, в сущности, не знаю. С ним у меня связаны какие-то тусклые спекулятивного характера воспоминания детских времен. Последний раз я видел крыши его домом, сидя на дне гепеуского грузовика.

- 231 -

Но это было намного позднее. Пока что Питер принял нас в зале ожидания Московского вокзала невероятной сутолокой, морковным чаем из вокзального буфета и странной химической смесью из окурков, плевков и просто уличной грязи на своих, бывших когда-то паркетными, полах. По краям полы были устланы спящими, пьющими тот же морковный чай и ожесточенно переругивающимися телами неведомо куда едущих и неведомо откуда взявшихся советских пассажиров.

За пределы этого вокзала я так и не попал, потому что был оставлен в качестве почетного караула на куче наших пожитков, и только из чистого любопытства отважился отбиться шагов на десять до ближайшего огромного, до самого потолка, зеркала. Удовлетворенный своим бронетанковым видом, в кожанке, в сапогах и сверх всего этого — в брезентовом милицейском плаще, я вернулся обратно к пирамиде рюкзаков и так на ней и просидел до отхода дальнейшего поезда на Мурманск.

Тут было менее набито, но до Званки поезд топтался по каким-то тупикам и закоулкам, будто там, в Званке, его ждала по крайней мере суровая порка. Основным занимавшим нас вопросом была та граница, с которой начиналась обетованная московскими метеорологами сухая погода. Часы проходили, с ними вместе проходили и километры, и градусы широты — не проходил только дождь, который с самого Питера заладил уже несколько бодрее, чем в Москве, а к Званке принял совсем угрожающий оттенок. На переходах из вагона в вагон, сквозь рваные гармошки соединительных перекрытий, он злобно хлестал ядовитыми струйками, сыпал жемчужным горохом в стекла и заливал наши души холодной и мокрой жутью...

„Небо плачет"... — думал я, угрюмо похаживая по полупустому корридору. — Над кем плачешь?.. Над нами"?...

Дальше мои рассуждения не шли. Было ясно, что дождь в Карелии менял положение вещей на

- 232 -

все сто восемьдесят градусов в паршивую сторону. Но в то же время было ясно, что возвращаться назад совершенно немыслимо и что, значит, переть придется и по дождю. Расписывать самому себе все преимущества такого хода не имело никакого смысла, и я предпочитал не заходить слишком далеко во всякого рода предвкушениях. Думал об Абрашке и о той открытке, которую я ему напишу из Гельсингфорса. С вещественной живописностью представлял себе уголки Абрашкиного рта, из которых от злости будут выдуваться зеленоватые пузырьки слюны. Думал о том, как будет реагировать Оська. Тот, наверное, будет и рад, и горд: он всегда говорил, что „из хлопца выйдет толк". Потом думал о Финляндии, причем, констатировал, что никакого понятия о ней не имею; о границе, о лесе и, наконец, ловил себя все на том же дожде, после чего снова возвращался к Абрашке. Так время прошло до самого вечера, когда мы, наконец, доползли до Званки. В Званке в вагоне появился какой-то патруль. Патруль проверял ,,документики". У нас документиков была такая уйма и все они были снабжены такими убедительными печатями, что патруль, истратив на свои большие и указательные пальцы весь наличный запас слюны, потоптался, взял под козырек и ушел. Потом пришли какие то бабы с ведрами и щетками, презрительно подоткнув юбки, отдали свой халтурный долг санитарии и гигиене и тоже пошли прочь. Потом мы простояли часа три, неизвестно для чего „пущая" пары и время от времени перепихиваясь то на метра два вперед, то на метр назад. Потом поехали дальше и облегченно перекрестились, потому что предполагалось, что если ,,некто в гороховом" что-то знает, то практическое применение своим знаниям он найдет именно здесь, в Званке. Но Званка была уже позади, мы перекрестились и вздохнули свободно.

- 233 -

* * *

Проскочив живьем через Званку, поезд внезапно весело запыхтел и покатился так, будто и для него самое худшее осталось позади. С рискованным задором почуявшего волю старого мустанга он лихо влетал в повороты и перелески, оглашая пугливые деревушки своим металлическим ржанием и жалобным стоном истрепанных шпал и костылей На стыках он мягко пружинил, создавая впечатление, будто рельсы держались на шпалах одним Божьим промышлением и приподнимались с другого конца, когда он наезжал на стык. Вагончики веселой оравой прыгали вперегонку, как комки пестрой бумаги в хвосте воздушного змея. Одним словом, поезд вел себя весело и непринужденно.

Часа в два ночи он сделал у Петрозаводска легкую передышку, должно быть на водопой, попыхтел, поскреб копытами землю и покатился дальше. Мы в купе спешно доедали последнюю оставшуюся в живых торгсиновскую курицу, взятую с собой на предмет восстановления организмов перед последним и решительным боем. За железнодорожный отрезок пути наши рюкзаки немного сбавили в весе: было с'едено четыре курицы, баранья нога, неопределенное количество хлеба и целая банка масла. Кроме того, в окошко были выкинуты зубные щетки, признанные излишней роскошью, Степушкина карманная счетная машинка, без которой он, по его утверждению, не мог существовать, и еще кое-какая ни в чем неповинная мелочь, заподозренная в излишнем весе. Перед верховным трибуналом по очереди представала каждая пуговица, каждая ниточка из нашего обмундирования, где она подвергалась строжайшему рассмотрению на предмет своей жизненной необходимости. Но никакие строгости не помогли, и, помимо из'ятия четырех кур и бараньей ноги, рюкзаки как были, так и остались „недорезанными".

Часа через два после Петрозаводска предпо-

- 234 -

лагалась по расписанию станция Суна — последний форпост цивилизации, за которым начинался пеший и полу-пеший вид хождения и за которым ошибка московской матеорологической станции приобретала все свое практическое значение. А в том, что московская станция ошиблась, теперь уже не могло оставаться никакого сомнения: дождичек лил, как будто никаких метеорологических станций в мире и не существовало, и нам только оставалось удивляться собственной наивности: как это мы, со всем нашим советским опытом, могли предположить отсутствие халтурных наклонностей у обыкновенных смертных советских метеорологов? Неужели можно было представить себе, что они, действительно, каждый день, при составлении своей карты, справляются в какой-то там Карелии о существующей там погоде?

Но рвать на себе волосы было бесполезно, и потому мы сконцентрировались на том, чтобы не прозевать станции Суна. Поезд по расписанию должен был простоять там три минуты, но расписание — расписанием, а факты — фактами. Ваня провел последние два часа в корридоре, поминутно высовываясь в окно и тщательно вглядываясь в огоньки пробегавших мимо полустанков. Когда, наконец, он вошел в купе, заявив, что Суна на носу, пух на его голове слипся, и по вискам стекали за шиворот струйки воды.

— Вытрись, Ва, а то еще простудишься чего доброго! — сказал я, протягивая ему носовой платок.

— Ни черта! Тащи свои монатки, а то не поспеем! Три минуты ведь только!

В это время поезд как-то обмяк, как будто из него вынули спинной хребет, и стало ясно, что под'езжаем. Колеса заскрипели, и поезд стал у какой-то полуосвещенной платформы, с одинокой фигурой начальника станции под фонарем. Мы стали спешно выкидываться.

- 235 -

Шоссе

Шоссе было того странного типа, которого я никогда не встречал в Европе и конструкцию которого я понял только впоследствии, в бытность мою в дорожно-строительном техникуме ББК: втрамбованный в землю щебень с промоинами, с раз'езженными колеями и с множеством наполненных водою дыр. Преимущество такого вида дорожного строительства заключается в том, что на старинную грунтовую дорогу просто высыпаются кучи щебенки, после чего местный Автодор^*) предоставляет разделываться с ними местному населению. Местное население сначала пытается об'езжать эти кучи сторонкой, постоянно образуя широченные и непролазные обочины, но со временем колеса об'езжающих телег все более и более сравнивают поверхность в шахматном порядке насыпанных куч, притрамбовывают щебень, после чего шоссе может считаться вступившим в эксплоатацию. Время от времени, в зависимости от самых разнообразных, никакого отношения к дорожному строительству не имеющих, вещей, кто то добрый засыпает вновь образовавшиеся дыры и ухабы новыми кучами той же шебенки, и дорожно-строительный ветер благополучно возвращается на круги своя. . .

По мере своего приближения к деревне шоссе все разбухало и разбухало опутывая островки ого-

*) Организация помощи автомобильно-дорожно­му строительству.

- 236 -

родиков, приусадебных участков и выпасов необозримой дельтой густой грязи. „В струе" фигурировала все та же щебенка, но уже попалам перемешанная с грязью, как миндаль в тесте рождественского пуддинга.

Широченные карельские подворотни встретили нас дружным тушем остервенелого лая, а в крохотных квадратных окошках замелькали бабьи лица. Но сенсация, вызванная нашим появлением, не дала нам соответствующего морального удовлетворения. Стоявший в конце деревни попка преградил нам путь штыком и грозным басом повелел нам стоять, не двигаясь, пока из штаба заставы не прибудет подкрепление. Впрочем, подкрепление не замедлило появиться: человек пять пограничников в зеленых фуражках окружили нас почетным караулом, и мы, попискивая разбухшими сапогами, потопали в штаб. В голове было смутно, в сердце пусто, а где то в области нижних трех позвонков маленьким холодным паучком шевелился неопределенный страх. Паучек пытался лезть по позвоночнику вверх, но там, наверху, было слишком пусто. И он оставался где то внизу, приглушенный и холодный, холодный...

- 235 -

«Суна»

Начальник станции был в высшей степени удивлен нашим появлением. Нас он заметил только после того, как поезд тронулся и, саркастически моргая красным глазом, этакой баскервильской собакой исчез в тумане. После шумового оркестра лязгающих колес и костылей мы внезапно очутились в густой тишине и мгле сизого тумана, накрывшего платформу и станционную конуру пушистым комом гигроскопической ваты. Остального мира не было: был только небольшой освещенный круг платформы, кусок конуры, фонарь и какой-то нелепый вопросительный знак вместо начальника станции.

Он стоял, недоуменно расставив ноги в широченных латаных штанах, выставил вперед голову, и его маршальский фонарь растерянно повис в его руке. Все в начальнике станции было недоуменным. Ему, видимо, за всю его долгую службу, ни разу не приходилось видеть живых существ, покидавших на вверенной ему станции проносившиеся мимо поезда. Он даже, повидимому, вообще не верил в такую возможность... И теперь он стоял, недоверчиво вглядываясь в туман, пока мы со всем нашим скарбом не появились в освещенной полосе.

Немая сцена, почти как в театре: тишина, тьма, во тьме — фонарь, выступающая из мрака бревенчатая стенка станционной халабуды и застывшая в немом удивлении фигура начальника станции. Перед ним, в трех шагах — живописная группа неправдоподобных существ в рюкзаках...

— Э-э... Товарищ начальник, мы ... —нарушил, наконец, тягостное молчание Ваня и стал пояснять товарищу начальнику — кто мы такие и что нам от него нужно. Нужно нам было немного: место, где бы мы могли пождаться утра, с тем, чтобы потом найти в деревне лодку, на которой мы бы могли подняться вверх по реке Суне до водопада Кивач, или до Сунозера. Немая подозрительность начальника станции была, наконец, сломлена хитроумно-

- 236 -

стратегическим заявлением Бориса, что ,,не плохо было бы разогреться", причем, Борис побулькал в воздухе синей эмалированной фляжкой с торгсиновским спиртом. Вся неловкость создавшегося положения моментально растаяла в окружающем тумане, и начальник, махнув фонарем, пригласил нас внутрь станционного здания.

Там была комнатенка метров пять на пять, с примыкающей к ней служебной закутой самого начальника. В закуте стоял большой керосиновый фонарь, столик с телеграфом, табуретка и жестяная буржуйка на трех ножках. Буржуйка топилась, давая своими раскаленными боками больше свету, чем сам фонарь... Зато фонарь, повидимому, призван был исполнять ее, буржуйкины, отопительные функции. От него кверху шел столб копоти и теплого воздуха, придавая помещению вид обжитой самоедской юрты. Буржуйка же действовала на короткую дистанцию — всего лишь на два шага. В трех шагах, ближе к стенке, уже пронизывал космический холод, проникавший ехидными струйками из каких-то невидимых, но вездесущих щелей.

Места в закуте оказалось достаточно, чтобы хлебнуть ,,в круговую" из кружки с разбавленным спиртом, но когда мною было выражено желание немножко прилечь до окончательного утра, мне ничего не осталось, как постелить свой милицейский плащ в основном помещении — в комнате пять на пять, на полу, в котором щели занимали безусловно больше места, чем доски. Минут через пять ко мне присоединились и Ирина со Степушкой, а еще через полчаса расположил подле нас свои ароматичные причиндалы и сам Борис. Ваня остался вести душевные разговоры с товарищем начальником. Время от времени до меня доносилось чье-то ожесточенное чихание. Только я не мог толком разобрать, кто именно чихал: Ваня или начальник. Чих был остервенелый и каждый раз по разному. Быть может, чихали оба ...

,,Ведь простудится, обормот! — думал я, за-

- 237 -

дремывая в ложбинке между Степушкиной спиной и выдававшейся из полу балкой. — Хоть вытерся бы". . .

* * *

Утро раскрыло перед нами панораму карельского болота во всей его красе. Туман, смешиваясь с дымом стоявшей неподалеку деревеньки, устилал кочковатую равнину белесыми простынями. Из него, как из наводнения, там и сям выглядывали верхушки низкорослых болотных сосенок. Разбредшимся стадом плыли по нему гонтовые и камышезые крыши карельских изб, и железнодорожная насыпь с горбатым черным мостом тянулась от края до края, утыкаясь на горизонте в черный зубчатый хребет далекого леса. Под мостом туман тек густой струей, расползаясь по долине конденсированным молоком в блюдце чая. Там катила свои серые воды неширокая холодная речка с таежным названием Суна.

В деревеньке улицы расстелились необ'ятными грязеемами, шириной сажень в сорок каждая, а по сторонам далеко друг от друга стояли громадные серные срубы карельских изб, и кулаком пахло от каждой из них. Места у карел — слава Тебе, Господи! Лес — оно видно по бревнам, какой тут лес! Стоит такая избенка из аршинных бревен сотни лет, пока не сгорит. А так, что-бы без пожара сгнила или рассыпалась — такого и не бывает вообще...

Но „цивилизация" и сюда уже добралась. Где-то невдалеке из пелены тумана торчит длинная жердь, на жерди — мокрой тряпкой, бывший когда-то красным, флаг. А в конце улицы, в самом фарватере, устрял в грязи остов потерпевшего крушение трактора. С него сняты какие-то, очевидно, наиболее ценные части, а на ржавом баке спереди верхом восседает местного происхождения карапуз в кожаных пьексах. В руке у карапуза кнутик, и он писклявым баском на неизвестном мне наречии отдает приказания двум своим современникам. Совре-

- 238 -

менники по пояс в грязи, сдвинув ушатые шапки на белобрысые затылки, что-то копошатся у задних колес трактора. Очевидно, вспоминают те далекие времена, когда взрослая часть населения занималась тем же самым — пыталась вытащить увязший трактор из пикового положения на сушу.

Мы бредем, точнее, лавируем по улицам, сообразуясь с указаниями начальника станции. Без сельсовета здесь не обойтись: нам нужна лодка, лодка принадлежит какому-то мужику, а мужик принадлежит сельсовету. Надо сначала испросить „хозяйского" благословения. Сельсовет, очевидно, там, где красный флаг. На флаг мы и держим курс.

Останавливаемся перед огромной черной избой с треснувшей бурой звездой над низеньким входом. Под звездой — штуки три доски с об'явлениями, постановлениями и показателями. Все это под извечным дождем давно уже утратило последнюю степень читабельности. Уголки у бумажек ободраны — должно быть, на цыгарки. Кое где ободрана и целая половина — очевидно, что нибудь старое, уже тридцать раз прочитанное: зачем добру зря пропадать!

Ваня пытается влезть в низенькую, приземистую дверь, но, зацепившись рюкзаком о косяк, хлопается обо что-то лбом и, богохульствуя, задом пятится обратно. Потом оставляет свой рюкзак в сенях и следует внутрь. Минут через десять он снова появляется в сопровождении лебезящего предсельсовета. На предсельсоветов всего мира Ваня имеем какое-то чарующее действие: ни один из них не отважился ему когда-либо в чем-либо отказать, и наоборот — каждый из них после краткого задушевного с ним разговора из кожи вон лезет, чтобы как-нибудь быть ему полезным. На предсельсоветов у Вани есть специальная натаска: душу предсельсовета, все его мысли, все его мечты и опасения Ваня знает, как хороший полководец — душу, мысли и опасения своего солдата. И потому ему от предсельсоветов никогда отказу нет. Лодка для нас была готова через полчаса.

- 239 -

Везти нас взялся некий, карманного формата, мужичек, с рыже-льняной бороденкой, в „поршнях" и онучах. В качестве бесплатного приложения мы получили в компанию такого же карманного типа и и такую же рыже льняную собаченку, которая крутилась, носилась и тявкала, развивая по поводу столь радостного события бешеную энергию. Ее, очевидно, не в пример другим благословенным местам, еще как то кормили. Впрочем, несколько позже мы имели возможность убедиться в том, что на севере коллективизация псов не коснулась: наша тявка, следуя всеми четырьмя лапами вслед за лодкой по берегу, время от времени подымала дикий гвалт, причем, хозяин, прислушиваясь, уверенно говорил: — ,,Жабу нашла! Это так — простое! А вот теперь — белку! Эх, жаль берданки нет", — при этом он косо посматривал на берданочный ствол, на аршин торчавший из Борисового рюкзака. Один раз задорный лай тявки перешел в истошный визг, причем, наш Харон немедленно повернул лодку к берегу и принял на борт изо всех лап спасавшуюся животину.

— Ты кого там? Говори! — строго воззрился он на дрожавшую и ощетинившуюся собаченку. — Волка, что ли?

Собаченка оглядывалась на хозяина, деланно улыбалась, вертела хвостом, но потом снова возвращалась к занимавшей ее проблеме: в кустах на берегу был кто то страшный и ненавистный, которого теперь, сидя в безопасности, посреди реки, необходимо было покрыть нехорошими словами.

Лодка была длинным, плоскодонным сооружением черным, от времени и набухшим от воды, с ивовыми кольцами вместо уключин и без скамеек. Приняв в себя шесть человек с пятью рюкзаками, она погрузилась по самые борта, рискуя ежеминутно зачерпнуть мутную ледяную воду. Рюкзаки были положены на дно и прикрыты сверху чьими-то плащами. Публика разместилась кто куда — по бортам, на кормовой ящик и, наконец, просто на дно.

- 240 -

Принимая во внимание законы равновесия, на дно посадили Ваню с Борисом, а которые полегче, могли сидеть повыше. Ирочка изображала из себя кормчего, пока окончательно не вывела из себя нашего мужичка.

— Да ты в струю держи, в струю, барынька, — сдерживая яростные нотки в голосе, говорил он.

— Не вишь, што-ль, вертени спереду, што-ж задарма силу-то тратить!

Барынька силилась держать „в струю", но тяжелую ладью все время сносило на сторону, и тогда мужичек начинал яростно загребать веслами, выправляя лодку против течения.

— Тута дело моментательное! — говорил он, об'ясняя свой отказ от Ирочкиной помощи. — Тута

— момент и тюк тебе! Потом имай лодью, наспротив-то! А мне еще верстов пидисят се-дня! Барыньке — сидеть, а карелу — гребсти! Э-тка?!..

Река то разливалась до огромной ширины, то стекалась в узенькую щель между „сельгами" — каменными обвалами. В таких случаях все живое из лодки вылазило на берег и помогало мужичку вытягивать ее на волоке по порогам. По берегам — лес дремучий и грозный, кормящий и убивающий, укрывающий и предательский, такой, каким он был в первый день творения, и тысячу лет тому назад, и сегодня, и каким он, Бог его знает, сколько еще времени проживет... В три обхвата великаны завалились поперек реки, река нанесла сюда всякой дряни — корни, ветки, целые стволы и бревна со сплава, мох виснет над головой, когда проплываешь под берегом, да такой мох, что будто сам леший свою бородищу в воде мочит...

Временами наш возница оглядывался куда-то вдаль на берег, указывал на что-то пальцем и говорил:

— О о-о-вон, береза стоит!..

Березы кругом было много, так что наличие еще одной лишней на нас никакого впечатления не производило. Но все же мы полюбопытствовали:

- 241 -

— А что с ней такое — с березой вашей?

— Э-к! — досадливо отвечал он. — Что с ей! Корела она! Таких — одна на тыщу, может, есть, а может, и нет ее!

Мы посмотрели на „корелу" и ничего специального в ней не приметили. Береза, как береза, ничего особенного...

— Ах, так это, верно, карельская береза,—надоумилась Ирочка.

— Корельская, корельская! закивал мужичек. — За ее, за цельную, в Петроводске мукой плотють. Привез куб — на те куль!

— Ну у! — удивились мы. — Так чего-ж вы не возите?

— Ты, как ее повезешь! Нам в Петроводск не можно... Сиди не гуляй, инак — в лагерь возьмуть... Нам все в Кореллес сдавать сказано, на них в лесу и работаем. Сельсовет возит, а нам — не, не можно!

Скоро мужичек снова принял на борт свою тявку.

— А щас Вороново будет, — пояснил он. — Там свои псы — нашим нет пуску. Иди, иди, кудлявка! — и он для большей убедительности заговорил с ней на местном диалекте.

К вечеру, когда закатывающееся солнце на несколько минут вставило свои щупальцы в узкую щель между тучами и землей, за излучиной реки, разбросанное по нескольким пологим холмам, показалось село Вороново. Здесь предполагалось устроить ночевку с картошкой в мундирах. Картошку нам обещал наш чичероне и гондольер.